Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Красивая.

В груди что-то дрогнуло – и больно, и сладко одновременно. С этими солнечными завитками, в простом черном платье, открывающем ее совершенно-блин-охренительные ноги, она была такой красивой и такой чужой…

Интересно, для кого это она так наряжается? Уж не для товарища ли майора?

Возникло отчетливое ощущение, что рога уже пробивают потолок.

– А чего так рано, Ирина Сергеевна? – черт дернул за язык, не иначе. – Можно было и под утро прийти.

Она наконец соизволила повернуться к нему. Привычно приподняла бровь.

– Ну я же тебя не спрашиваю, чем ты занимался с этой своей грудастой Лерочкой, – парировала сходу.

– Чего? – неподдельно изумился он, не сразу даже врубившись, о чем и о ком она говорит. И тут же – опалившее насквозь раздражение. Как только у него хватило сил внешне остаться невозмутимым? – Вы с темы не съезжайте. Что у вас с Климовым? Кафешки, теперь вот цветочки, дальше что? Оздоровительный секс в его кабинете?

Пропитанный сарказмом вопрос только сорвался с губ – он сам еще не успел осознать и пожалеть, а ее твердая ладонь уже с размаху впечаталась в его щеку.

– Не смей! – шипяще-зло, оглушительно-тихо. – Не смей никогда…

Она была сейчас так близко – как не была уже ни больше ни меньше целую вечность.

Сколько между не было ничего – разговоров, коротких поцелуев, касаний рук? И ничего другого – лихорадочно-страстного или безгранично-нежного – не было тоже…

А сейчас она стояла совсем рядом, красивая, злющая, пылающая – от раскрасневшихся гневно щек до дико сверкающих глаз. От нее едва ощутимо веяло холодом промозглой улицы и терпко-сладкими духами – и от этого кружило, пьянило сильнее, чем от любого алкоголя.

Он перехватил ее запястье, сковывая железной хваткой. И, стирая все несказанные слова, все неозвученные возмущения, накрыл поцелуем ее губы – жадно, терзающе, почти-грубо.

Она дернулась – раз, другой, – и он замер.

– Что такое? – внезапно охрипший голос показался совсем чужим. – Кто-то уже успел вас сегодня утешить?

Ее и без того темные глаза вспыхнули беспросветной чернотой – на миг показалось, что она снова попытается его ударить. Но нет.

– Идиот, – выдохнула приглушенно, сама впившись в его губы.

Остановиться. Вот в этот миг – опомниться, остановиться, вернувшись к намертво приклеенной маске сухого безразличия. Но руки уже прижали, заскользили – прикасаясь, оглаживая, изучая. Ярче любой картинки из специфического журнала вспыхнул в мозгу ее образ – когда сама пришла к нему в кое-как накинутом полупрозрачном халатике, под которым виднелось совсем-ничего-не-скрывающее провоцирующее кружево. Как ему хватило тогда выдержки бросить ей что-то равнодушное – не понимал сейчас сам. Ведь так хотелось… так бешено хотелось плюнуть на все, опрокидывая ее на кровать, и…

Тогда он сдержался – хотя еще полночи потом крутился в холодной постели, борясь с искушением вернуться в их спальню. Вернуться – и быть с ней, быть во всех смыслах…

А сейчас она, тяжело и прерывисто дыша, вздрагивала и выгибалась в его руках – и будто ураганом сорвало крышу. Сквозь горячую, душную муть слышал, как трещало по шву ее платье, как она нетерпеливо-рвано что-то выстанывала под ним, как раскаленно-хрипло кричала – звуки, цвета, ощущения слились в какой-то невообразимый водоворот. Измученно-тихие вскрики и сдавленно-прерывистое дыхание на предельной частоте. Колючее красное кружево контрастом с почти белой кожей. Ее впившиеся в спину ногти, ее теплые ладони, ее движения – податливые и резкие одновременно… И, подминая, распластывая, яростно втрахивая ее в постель, он думал, что взорвется прямо сейчас – от адского холода внутри себя и от адского жара между ними.

Ведьма… его любимая ведьма, уничтожающая его своим пламенем…

***

Медленно открыл глаза. Сердце по-прежнему грохало где-то горле, было больно дышать. Зажмурился на миг – нужно было очнуться, подняться, собрать раскиданную одежду.

Сделать вид, будто ничего не произошло – не это ли так мастерски умела делать она?

Опередила. Придвинулась ближе, медленно провела кончиками пальцев по плечам, по груди, слегка задевая ногтями – он судорожно сглотнул, не успев проконтролировать собственную дрожь. А она приподнялась, наклонилась дурманяще-близко – во взгляде светилось лукавство, вызов, насмешка, нежность.

– Ткачев, имей в виду, – едва слышно, обжигая шепотом, – еще раз увижу рядом с тобой какую-нибудь швабру – обоих пристрелю, понял?

Он хотел что-то достойно ответить – и задохнулся. Она вновь опустила голову, быстрыми, почти невесомыми поцелуями скользя вниз – по шее, по груди, по животу… Под кожей медленно, но неотвратимо закипала лава – если сейчас, прямо сейчас она не остановится… он просто взорвется к чертовой матери – уже второй раз подряд. А она все дразнила, все распаляла – постепенно, умело, удерживая его на тонкой грани между реальностью и безумием.

– Ира… – не то выдохом, не то рычанием. Он готов был умолять ее прекратить это опьяняющее мучение – но горло сдавило, а во рту пересохло, и слова застыли в гортани полной бессвязностью. Хватило сил только прикрыть глаза, сжимая в кулаках измятую простынь.

Какие стены, какие преграды, какая выдержка? Он был сейчас полностью в ее власти – впрочем, как и всегда. Как с самого начала, когда не связывало почти ничего – и теперь, когда связывает так много.

И он вновь признавал свое безоговорочное поражение, когда не мог отвести от нее затуманенно-жадного взгляда – от плавно качающихся завитков, от судорожно закушенных губ, от залитого румянцем лица, от нее в этих вкрадчиво-мягких, сводящих с ума движениях; и с каким-то одурманивающим восторгом скользя руками по ее напряженной спине, придерживая за талию, направляя, он все равно знал, что эту партию ведет она.

Оглушительно-сладостный взрыв накрыл одновременно – обостряя, умножая, удваивая сотрясающие до основания ощущения. Отчетливо и ясно обозначая – здесь не было ни победителей, ни проигравших. И, сдаваясь друг другу, они сдались прежде всего себе.

Он медленно обернулся на нее спящую – тихо сжавшуюся на слишком просторной кровати. Что-то необъяснимое ужалило в самое сердце.

Он не знал, за что в этот момент себя ненавидит больше: за собственную жестокость или за слабость.

========== V. 9. Бессилие ==========

Рушится. Снова все рушится.

Твою мать, да когда же это закончится? Сколько ей еще…

– Ты это серьезно?

Медленно поднял взгляд – лицо Климова нервно дернулось.

– Да мне как-то не до шуток, знаешь ли! Эти СКшники уже весь отдел перетрясли, выясняют, кого можно развести, чтобы сдали Ирину… Стервятники, мать их!

Паша сцепил челюсти. Ильдар, сука! Даже после смерти умудрился подгадить…

– Они даже нашли какого-то свидетеля, он вроде как слышал, что Зимина договаривалась с Ильдаром насчет этой жести, ну, ты понял… Так что если возьмутся всерьез… Сам понимаешь.

Ткачев еще сильнее сжал зубы. Он все понимал – что ей грозит за заказ погрома, в котором убито несколько человек. И кого волнует, что это были не люди, а самые обычные уроды, по вине которых погибло столько девчонок… А если следакам и этого покажется мало и они решат копнуть глубже… Того, что Ирина Сергеевна совершила за все свое время, хватит на три пожизненных…

– Ткачев, ты куда? – озадаченно бросил ему вслед Климов, не дождавшись каких-то решений, идей, предложений. Но Паша молча захлопнул за собой дверь, даже не обернувшись.

***

Сидя напротив следователя, Ира уже морально была готова ко всему – к любым самым опасным вопросам, к любым обвинениям. Но следак все что-то тянул, будто выжидал – спрашивал что-то общее, вроде бы совершенно безобидное, и к самому главному никак не переходил. А потом и вовсе ошарашил резкой сменой темы.

– Оперативник Ткачев… Ткачев Павел Петрович ведь ваш муж?

– Муж, – машинально ответила Ирина и вскинула на собеседника недоуменный взгляд. – А причем здесь?.. Что-то я не совсем понимаю, какое отношение моя личная жизнь имеет к этому делу! – бросила резко, быстро придя в себя.

– Как оказалось, самое прямое, – вздохнул следователь; поправил на столе какие-то документы. – Ваш муж готов дать признательные показания по эпизоду с организацией погрома и убийств.

Сердце остановилось. Стало звеняще-тихо.

– Вы шутите? – медленно спросила Ира, облизнув пересохшие губы.

– Да какие уж тут шутки. Сам пришел, сам честно все рассказал… Рассказал такие детали, о которых он мог знать, только если действительно это сделал. Улик у нас, правда, кроме показаний свидетеля, никаких, но это дело времени… Ирина Сергеевна, вам плохо?

Кабинет поплыл перед глазами, звуки заглушились, слились в неясный гул; снова невыносимо закололо сердце.

– Все нормально, – ответила глухо. Нетвердо поднялась. – Я могу идти?

***

Все дни слились в какую-то тяжелую, беспросветную бесконечность – время вроде бы шло, двигались стрелки часов, день сменялся ночью, но ей казалось, что жизнь остановилась. Привычно возилась с дочерью, занималась какими-то повседневными делами, куда-то ездила, с кем-то встречалась. Подняла все свои связи; угрожала, просила, оказывала ответные услуги, платила. И чувствовала, снова чувствовала это ненавистное бессилие – будто билась в глухую стену: чем сильнее пытаешься пробить, тем сильнее сама ударяешься. Стены, стены, кругом одни стены…

Невыносимо хотелось закричать, а лучше сбежать – прямо сейчас, куда угодно, только как можно дальше от этой квартиры, от этой пустоты, тишины, холода. И даже к маме не бросишься – не рассказывать же ей, что они с ее замечательным зятем почти на грани развода… Сейчас то безумие, накрывшее совсем недавно, казалось сном – она так и подумала тогда, привычно проснувшись одна, и только перед зеркалом, заметив на коже вспышками следы его губ и рук, поняла, что не приснилось, не померещилось – а он был так отчужденно-холоден, как будто ей и впрямь это все показалось…

–… Ирина Сергеевна, он мне кое-чем обязан, так что, думаю, помочь не откажется, – Щукин говорил еще что-то, Ира уловила только, что речь идет о каком-то его знакомом, высоко взлетевшем и способном решить их проблему. – Я попробую…

Она ненадолго вышла из гулкого ледяного оцепенения.

– Зачем? – перебила непонимающе. – Зачем ты мне помогаешь, Кость? Не боишься, что и за тебя возьмутся? Снимут или еще что похуже.

Он как-то странно взглянул на нее.

– Ирина Сергеевна, ну вы что, совсем меня неблагодарным считаете? Думаете, я забыл, как вы нас с Викой защищали, как рисковали? Мы все вам чем-то обязаны, да дело даже не в этом… – вдруг на миг накрыл ладонью ее руку, будто желая ободрить, и, глядя все с тем же непонятным выражением, пообещал: – Я позвоню, как только что-то выяснится.

У нее еще как-то хватило сил проводить его в прихожую и доползти до ванной. Долго плескала в лицо ледяной водой, пытаясь прийти в себя; оперлась руками о раковину, боясь упасть. Усталость и безнадега всех этих дней навалились разом – они словно обрели ощутимый вес и теперь тянули к земле.

Паша, бедный отчаянный Паша… Ну зачем, зачем он все это делает?

Время словно отмоталось назад – вспомнила, как в какой-то другой жизни озлобленный, взвинченный Глухарев, глядя ей в глаза, заявил, что готов сесть вместе с Тарасовым. А ей было так страшно… так, как не было еще никогда.

И вот опять…

Ноги ослабли – без сил опустилась на пол, закрыла руками лицо и наконец разрыдалась – горько, надрывно, в голос.

***

Он стоял под дверью, слыша глухие непрерывные всхлипывания и не понимая, как поступить – уйти, оставить ее в покое, дать выплакаться, или плюнуть на все, ворваться внутрь, схватить ее в охапку, прижимая к себе, сказать… да неважно что сказать, только бы она не заходилась слезами – так отчаянно, так беспомощно, что у него заныло сердце.

Неужели это была она – его Ирина Сергеевна, несокрушимо-спокойная, непрошибаемая, улыбчивая, легкая, какой видел ее каждый день? Почти та прежняя полковник Зимина, ну разве что чуть мягче, нежнее. Он и представить не мог, что может еще случиться что-то, из-за чего она может плакать так… так, словно разом рухнул весь мир.

Уже хотел дернуть дверь – но та распахнулась сама. Ирина вылетела прямо на него – заплаканная, бледная, совершенно несчастная. Он только успел перехватить ее за плечи, притянуть – она тут же рванулась, пытаясь вывернуться.

– Пусти! – наверное, должно было получиться властно, но голос сорвался новым жалобным всхлипом.

Он смотрел в ее залитые слезами глаза – черные-черные, больные-больные – и лед внутри ломался, трещал, осыпался крошевом.

– Не пущу, – выдохнул, судорожно целуя ее влажные, соленые от слез щеки, – никуда больше тебя не пущу…

========== V. 10. Знак бесконечности ==========

Она снова проснулась одна – как вчера, как позавчера, как неделю назад. Снова в пустоте, снова в исходной точке… Опять захотелось плакать, уже в который раз за эти ужасные дни, стоило только вспомнить эту тихую нежную ночь – не было дикости, жесткости, страсти, синяков и вскриков почти до сорванного голоса. Паша ничего ей не говорил, только смотрел как-то незнакомо, болезненно-ласково, и прикасался с такой трепетной нежностью, словно она была чем-то невыразимо хрупким – страшно дотронуться… А ей так много нужно было ему сказать, о многом нужно было спросить – но сил совсем не осталось, и она просто провалилась в тяжелый, тревожный сон.

А сегодня он ушел. Снова ушел.

Надо было вставать, надо было что-то делать – куда-то ехать, с кем-то разговаривать, кого-то просить, что-то решать. Но вместо этого только уткнулась лицом в подушку, чувствуя, как в глазах вновь закипают слезы.

Слабая… Какая же слабая она стала рядом с ним… Зачем, зачем ей все это? Лучше бы он никогда, никогда…

Зажмурившись, сжавшись, не уловила стука двери, шагов, только вздрогнула, когда тихо скрипнула кровать. Дернулась, открыла глаза, натыкаясь на роскошный, морозно-сладко пахнущий пышный букет.

– Доброе утро.

И снова этот взгляд – спокойный, мягкий, полный… что, что выражали его глаза? Она не понимала. А он наклонился, тихонько коснулся губами щеки – словно вновь отдавая дань их уже забытому ритуалу.

– Что это? – спросила сдавленно – перехватило дыхание.

– Как что? Цветы, – непринужденно пожал плечами Паша. А потом вдруг полез в карман куртки – и на ладони тускло блеснуло два золотых ободка. – Товарищ полковник, – сказал очень просто, – а выходите за меня замуж?

Она молча смотрела на кольца – одно совсем простое, с гравировкой в виде перевернутой восьмерки, другое – с тем же знаком, только украшенным россыпью маленьких блестящих камней.

Знак бесконечности. Знак его бесконечной нежности к ней…

– Ч-что? Мы же вроде уже… – выговорила с трудом.

Он снова улыбнулся – все с тем же бескрайним теплом и какой-то ласковой снисходительностью.

– Вот именно. «Вроде». У нас же даже свадьбы не было. И медового месяца тоже.

– Еще скажи – первой брачной ночи, – негромко фыркнула Ира, на миг придя в себя.

Ткачев легко рассмеялся, потянув ее к себе.

– Иди сюда, – взял в свою руку ее прохладную узкую ладонь, надел на палец кольцо – и вдруг что-то удивительно правильное увидел в том, что на ее безымянном сверкает подаренное им обручальное. А у нее дрожали руки – когда накрыл своей ладонью, эта дрожь разошлась будто током, пробила насквозь – никогда, еще никогда он не видел железную Ирину Сергеевну такой потерянной, беспомощной и будто раздавленной, разве что один-единственный раз, когда из-за урода Смольского она чуть не потеряла ребенка.

– Зачем? – подняла на него совершенно несчастные глаза. – Зачем, Паша?..

– Ты о чем? – тихо спросил он, поднеся к губам ее трясущиеся пальцы. Она придвинулась ближе, вцепилась другой рукой в его плечо – так, словно боялась утратить равновесие, последнюю опору, связь с реальностью.

– Я все знаю, – выдохнула тяжело, – я знаю, что ты хочешь… хочешь сдаться… Зачем? Ты же ни в чем, ни в чем не виноват! Зачем?!

А он вдруг усмехнулся. Медленно провел тыльной стороной ладони по ее щеке, уверенно и твердо глядя ей в глаза.

– Ты что, правда ничего не понимаешь?

– Понимаю… что? – голос сел.

Паша, недоверчиво хмыкнув, покачал головой.

– Неужели за весь этот год ты так ничего и не поняла? Почему я все это время оставался с тобой? Почему до сих пор здесь? Почему меня трясет от одной мысли, что с тобой что-то может случиться? Почему… почему я вечно тебе все прощаю?

В испуганно посветлевше-карих закипала паника и непонимание.

– Я люблю тебя, – снова с какой-то запредельно-искренней простотой тихо проговорил Ткачев, не отводя взгляда. – Я люблю тебя и сделаю ради тебя все, что угодно. Даже то, чего ты никогда не попросишь. А еще я никогда не позволю, чтобы ты оказалась в тюрьме.

От сердца разом отхлынула кровь – стало пусто и леденяще-жутко.

Она вспомнила опять каменную решимость Глухарева – из принципа, из упрямства, назло системе он готов был сломать свою жизнь, не жалея ни ее, ни своих близких. Он, кажется, и не думал в тот момент, что будет с ней… А теперь… теперь Паша готов пойти на все, только бы защитить ее, уберечь…

– Нет!

Вцепилась в него намертво, бледная, перепуганная.

– Нет, – забормотала в ужасе, – нет, Паша, пожалуйста… Я тебя умоляю… Не надо… не делай этого… Я не смогу без тебя… не смогу, если ты… Пожалуйста, нет!

– Ну перестань, – он осторожно прижал ее к себе, гладя по волосам. – Тише. Ну, успокойся… Ничего страшного же не случилось. Я дам признательные показания, буду сотрудничать со следствием, хорошего адвоката наймем. И в тюрьме люди живут, ничего страшного. Если захочешь, будешь на свидания ко мне приезжать…

Она не дала ему договорить. Вдруг сползла на пол, рухнула перед ним на колени, схватила его руки, целуя беспорядочно-торопливо.

– Нет, Паша, нет, – все твердила, словно безумная. – Нет, ты не должен из-за меня…

– Ирин, прекрати, – ему с трудом удалось ее поднять, усадить рядом. – Не надо. Все будет хорошо, я тебе обещаю.

– Не будет, – голос упал до шепота. – Ничего не будет хорошо, если ты… Ты не должен… Это мои грехи, это моя вина, только мне отвечать…

Ей казалось, что это какой-то кошмарный сон – она была готова ради него вытерпеть что угодно, но позволить ему сломать свою жизнь, позволить ему принести себя в жертву ради нее… Нет, только не это!

Она не верила, давно уже не верила, что кто-то может ее любить – не верила настолько, что не заметила самого главного и самого очевидного. И к чему это все привело…

– Успокойся, – он прижал ее к себе крепко-крепко, коснулся губами волос. – Я же обещал тебя защищать, помнишь? Я не могу позволить, чтобы ты оказалась в тюрьме, неужели ты не понимаешь? Ты и так столько всего пережила… И ты нужна маме, нужна Маринке, Сане… Ты подумала, что будет с детьми, если ты сядешь? Тебе нельзя… Девочка моя, ну не надо, – прошептал едва слышно, бережно поглаживая по отчаянно вздрагивающей спине. – Я же не на смерть иду. Ну что ты…

И вдруг застыл. Осознание прошило навылет.

Почему она так за него боится? Почему она так его умоляет? Почему, черт возьми, она так плачет?

Не может быть.

А она все всхлипывала, заходясь дрожью – и ему показалось, вот-вот сорвется в истерику.

– Я не смогу… я не смогу без тебя теперь, неужели ты этого не понимаешь?

Замерло сердце.

– Что? – спросил одними губами.

Она подняла к нему мокрое от слез лицо. Протянула руку, чтобы коснуться – и застыла, только сейчас вдруг заметив у самых висков несколько посеребренных сединой волос.

Господи, что ему пришлось пережить…

Чувство вины ударилось в груди так, что стало невозможно дышать. Что она сделала с ним…

– Прости меня, – на грани слышимости, – прости меня, пожалуйста… Я дура, я жестокая, я эгоистка… Я не имела права с тобой так…

– Перестань, – усмехнулся Паша, целуя ее в висок, – я же не совсем идиот. Я прекрасно знал, на ком женюсь. – И разом посерьезнел, голос налился горечью. – Я тоже виноват. Я тебе мстил. Дело ведь даже не в доверии… я же знаю, что ты всегда все сама, в одиночку… просто не знаешь, не умеешь по-другому… И все равно злился, мстил тебе за ту боль, когда думал, что ты… И даже не задумывался, что тебе тоже может быть больно…

Он говорил еще что-то, а перед глазами вставали их вечера и ночи – те, в которые они так много разговаривали. И перед ним постепенно, шаг за шагом, возникал весь ее путь – путь от молодой, беззаботной, безоговорочно влюбленной девчонки с разбитым сердцем до железного, непобедимого, беспощадного полковника. Он так отчетливо видел все… И все равно, едва обретя хрупкое равновесие, в угоду своему самолюбию снова причинил ей боль, ей, единственной женщине, за которую не жаль было отдать все – свою свободу, свою душу, свою жизнь.

Просто теперь он предельно-ясно знал: без нее не будет и его самого.

========== Эпилог. На своих местах ==========

Если бы не ты, кто б меня спасал?

Кто бы успокоил и приласкал? ©

– Давай с тобой до двухсот лет жить? Мне с тобой нравится.

– Двести лет с тобой мучиться?

– Почему мучиться? Любить. ©

– Как же вам идет форма, товарищ полковник, – мягкая усмешка рассыпалась по коже раскаленными искрами; волнующая хрипотца в голосе отозвалась сладкой дрожью. Теплые руки легко скользнули к пуговицам рубашки – Ира в слабом протесте перехватила чужие пальцы, но когда шею обожгло настойчивым поцелуем, капитулировала сразу и окончательно, отдаваясь во власть родных, бесконечно-ласковых рук.

Куда-то на пол сыпались тяжелые папки, вспархивали отдельные листы, упав, жалобно звякнула забытая на столе кружка – но в безумном горячечном вихре это уже не имело никакого значения.

Ничего не имело значения.

Ничего, кроме них.

Настольная лампа рассеивала теплый вкрадчивый свет – растекаясь, он смягчал, приглушал непроглядную темноту.

Они лежали тесно-тесно на узком диване – притиснутые, близкие, спаянные. Паша тихонько гладил ее обнаженное плечо, трогательно выступающее из-под наспех накинутого пледа; Ирина, застыв в расслабленной неподвижности, не сразу подняла голову, отстранившись от его груди. Долго вглядывалась в спокойное, будто отвердевшее в незнакомой прежде уверенности, но почти не изменившееся за этот тяжелый год безмерно родное лицо, в бархатистую глубину тепло-карих глаз – и хотя он смотрел на нее всегда неизменно, в такие моменты ей было жутко зажмуриться или отвести взгляд: казалось, стоит только посмотреть снова, и окажется, что ей это все показалось, привиделось, на самом деле ничего такого в его глазах нет и не было никогда…

Потянулась к нему, короткими, невесомыми поцелуями касаясь скулы – и нежность затопила снова, неконтролируемо-сладостно расплавляя что-то внутри нее. Перехватило дыхание; защипало глаза.

– Ну ты чего? – кончиками пальцев провел по щеке – Ира только тогда осознала, что предательские слезы все-таки выступили на глазах. – Ирин… – и от этой бескрайней мягкости его выдоха, когда произнес ее имя, вновь замерло сердце.

Каждый раз как в первый… Каждый день – как первый и он же последний…

А под ребрами билось, кипело, штормило – и рвалось, яростно-сильно рвалось наружу. То самое, самое главное…

– Я люблю тебя, – прошептала еле слышно, не отнимая ладони от его колючей щеки. – Люблю так… так, что мне иногда страшно…

Паша перехватил ее руку, осторожно прижал к губам.

– Не надо, – сказал негромко – и что-то странное, больное мелькнуло в напряженном тоне, – не надо, Ирин. Не бойся ничего, я же здесь, с тобой, ну что ты?

– Я знаю, – выдохнула она, прижимаясь крепче, не в силах отстраниться, разомкнуть объятия. Кто бы сказал ей, что, пройдя огромный, тяжелый путь, полный боли, предательств, потерь, она еще сможет найти того, кто не отступится, не бросит, не уйдет? Кто бы сказал ей, что, утратив почти все человеческое, она обретет в своей беспросветно-изматывающей жизни людей, которые вдохнут в нее новые силы и новый смысл? И кто бы сказал ей, что она сможет снова чувствовать – ярко, полно и бесконечно нежно, почти как впервые и в то же время совершенно иначе…

Чувствовать то, без чего все теряет свое значение.

***

Это были сложные, нервные, тревожные дни – Ирина дергалась на каждый телефонный звонок, постоянно глотала успокоительные, отражала одну за другой атаки на изнурительных допросах. И все же держалась – все-таки никуда не ушла ее стойкость, самообладание, хитрость и еще множество качеств, помогавших в самые трудные времена оставаться на плаву.

А еще был Паша – и встречая его уверенный, твердый взгляд, чувствуя успокаивающее пожатие пальцев, она как будто заново наполнялась силой – эта сила теперь, умноженная на два, могла считаться непобедимой.

Деньги пришлось отдать – все, до последней пачки, те, что откладывала на непредвиденные расходы, на помощь кому-то, на учебу Сашке, на их спокойное будущее, если вдруг что-то случится, на взятки, если вдруг кто-то из своих окажется под ударом. А теперь под ударом был Паша – и она непробиваемо-решительно была уверена, что пошла бы и на куда большие жертвы, чтобы его защитить: ее долг перед ним все равно не погасить никакими деньгами, никакими поступками. Но где-то в глубине души уже знала – дело не только в этом, к чему себе лгать?

Он был ей нужен. Нужен так, как еще ни один мужчина из тех, что прежде, – и теперь ей страшно было даже подумать о том, как она выживала бы весь этот мучительный год без него.

Без самого важного человека в своей жизни, человека, который, не подозревая и сам, напомнил ей, что значит оставаться живой.

Живой и наконец-то любимой.

***

– Привет, мам.

Сашка, окрепший, еще сильнее вытянувшийся, какой-то посерьезневший, протягивал ей цветы – и, неловко удерживая букет одной рукой, Ира, обнимая сына, вновь подумала о том, как он вырос за эти несколько месяцев – последний раз они виделись после рождения Маришки, когда Александр приезжал навестить своих в связи с радостным событием. Разговаривая с мамой по телефону, Ирина краем глаза наблюдала, как Сашка совсем по-взрослому здоровается за руку с Пашей, как они что-то обсуждают – двое ее любимых мужчин… Учеба за границей, самостоятельная жизнь вдали от вечно занятой, издерганной, авторитарной матери и сомнительных друзей определенно пошла сыну на пользу: повзрослел, стал увереннее и спокойнее, уже точно знал, чего хочет и чем будет заниматься, с нового года собирался переходить в лицей с каким-то компьютерным уклоном.

Пока ехали в такси, сын живо делился новостями, планами, впечатлениями – а Паша, сидящий рядом, совсем как влюбленный школьник не выпускал ее руки. Александр, с понимающей усмешкой наблюдая за этой идиллией, расспрашивал про сестренку, про бабушку, про службу. Ткачев, отстраненно слушая их разговор, мимолетно усмехнулся – знала бы дорогая ИринСергевна, какой трюк ему пришлось провернуть с Бекетовым, чтобы тот согласился забыть о том, что умудрился уволить товарища полковника. Паша слишком хорошо знал, что такое для Ирины ее работа – и не собирался никак препятствовать и протестовать; он слишком хорошо ее знал – и любил такую, какая есть.

Калейдоскоп ночных огней мчался навстречу – а где-то их ждало мирное тепло родного дома, близкие люди, семья.

Медленно истекал год – их совместный непростой, трудный год, который они, несмотря ни на что, разделили на двоих. Целый год.

Целую жизнь.