Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

========== I. 1. Вспышка ==========

– Ткачев, ты че, больной, в таком состоянии за руль садиться? – утомленный, хрипловатый от выпитого голос был строгим, даже резким, а легкое движение, когда буквально выхватила у него из рук ключи, уверенным и быстрым.

– Ирин Сергевна, я… – Пашу заметно качнуло, сквозь хмельную затуманенность мелькнула мысль, что не стоило столько пить.

– Иди проспись, – буркнула Зимина, распахивая дверь своего кабинета и легонько подталкивая Пашу в плечо. Ткачев, сделав несколько шагов, обессиленно рухнул на заветный диван, мимолетно уловив удаляющиеся шаги и хлопок закрывшейся двери, и сам не заметил, как провалился в сон.

Приглушенный перестук каблуков затих совсем рядом, что-то мягкое, теплое, едва ощутимо пахнущее приятными духами легко опустилось сверху; тихонько скрипнули диванные пружины, что-то прохладное осторожно коснулось щеки. Ткачев торопливо раскрыл глаза, с сонной вопросительностью взглянув сначала на сидящую рядом начальницу, затем на край невесть откуда взявшегося пледа.

– Ирин Сергевна…

– Что, Паш? – низкий, негромкий голос обдал какой-то невозможной, удивительной мягкостью и тихой встревоженностью – он никогда не слышал у нее такой интонации.

– А наши все уже…

– Да, все уже разошлись. Я вот тоже сейчас поеду. – Даже в слабом мерцании от настольной лампы Паша уловил невеселый, задумчивый взгляд, который Зимина бросила на прицепленную к парадному кителю медаль, криво чему-то усмехнувшись. – Тебе, может, такси вызвать?

– Да нет, у меня дежурство завтра… уже сегодня, – поправился Ткачев, неловко приподнимаясь. И слишком близко увидел ее лицо – едва заметно проступившие морщинки, скорбно опущенные уголки красивых губ, какую-то горько-застарелую тоску в темных глазах – странно знакомый взгляд. И не сразу понял: точно такое же выражение замечал порой в собственных глазах, случайно бросив взгляд в зеркало – выражение измученной безысходности, едкой, насквозь пропитавшей тоски и боли, о которой никому нельзя рассказать. Но у нее – откуда? Что такое, жестокое и страшное, изматывает ее день за днем, оседая неизбывной, тяжелой горечью в самой глубине глаз?

Очень красивая и очень усталая. И одинокая, совсем как он, потерянный, никому не нужный, мучимый отчаянием и бессмысленным чувством вины. И в этот момент вдруг все стало на удивление просто: был он, измотанно-неприкаянный, была она – такая сильная и такая разбитая, и все, через что им пришлось пройти, было тоже. Все просто: она была у него и он был у нее тоже – постоянно, неизменно, несмотря ни на что.

Просто.

– Паш… что ты… – изумленный горячий выдох смялся под уверенно-осторожной настойчивостью поцелуя.

Она не одернула и не оттолкнула его, с какой-то едва ли не жертвенной нежностью поддаваясь ему, позволяя то, что казалось немыслимым, даже диким – они оба оказались слишком утомлены и слишком измучены, чтобы сопротивляться самим себе. Той отчаянной, разрывающей на части потребности – потребности чувствовать.

И были ее прохладные, беззащитно скользившие пальцы, и его теплые сильные руки, сминающие и стягивающие безупречно-отглаженный китель, а после и все остальное, и утешающе-мягкие прикосновения губ по изгибам изящной шеи и тонких плеч, и с тихим звоном падающие на пол шпильки из сложной прически, и огненные всполохи рыжих волос по плечам, и ее сдавленно-сладостные тягучие стоны, словно от невыносимой боли и невыразимого наслаждения, и почему-то бессвязно-исступленное, на грани неслышного крика повторяемое “прости, прости меня, слышишь?”… Неторопливое, бережное, смутное и спасительное безумие, закрутившее в настоящий водоворот – разрушительное и нужное. И с привычно-неосознанной трепетностью прижимая ее к себе, растерянную и вздрагивающую, Паша с изумлением ощутил, что его плечо мокрое от ее беззвучных слез.

Ира поспешно застегнула молнию юбки, наспех сколола шпильками растрепавшиеся волосы, схватила китель. До боли прикусила губу, зачем-то еще раз оглянувшись на спящего Ткачева – глупый, сентиментально-бабский порыв, ничего больше. Склонившись, тихонько провела ладонью по волосам, по лицу, вдруг отметив, что куда-то исчезло, будто стерлось, застывше-отчаянное выражение безнадежно-жесткой хмурости. Словно испугавшись чего-то, быстро отдернула руку, подхватила пальто и сумку и вышла за дверь.

Она была уверена: он не вспомнит ничего завтра. И только так будет лучше всего.

========== II. 1. Незапертая дверь ==========

Обрушилось. Оглушило. Раздавило.

Паша даже сам не понял, что так ошеломило, ударило, вышибая почву из-под ног: правда об убийстве Кати или самое непосредственное участие Зиминой. Такого ведь не могло быть? Кто угодно, кто угодно, но не она! Она ведь была единственной, кому он верил, единственной, кто помогал выдержать – несгибаемая, надежная, сильная. Единственная, как он думал, кто никогда не совершит ничего во вред им – всем и каждому по отдельности. Но она, такая вроде бы искренне-сочувствующая, переживавшая вместе со всеми, обещавшая “сделать все, что возможно…”; утешавшая его на кухне у Русаковой; принесшая деньги ее матери; вместе с остальными пытающаяся разобраться с подозреваемыми, которых они жестко кошмарили; как ни в чем не бывало помогавшая ему, когда он именно ей рассказал о своих проблемах со здоровьем… Она, так громко и правдиво называвшая их всех семьей, просто и подло “решила вопрос”, а потом изворачивалась, врала и пудрила им всем мозги. Тварь, лицемерная тварь…

Весь день прошел как в тумане. Единственное, чего боялся, но что случилось все равно – столкнулся с Зиминой один на один. И боль, глухая, изматывающая, размытая, вдруг стала острой, резкой, определенной, затуманила голову красной тяжелой пеленой. Бессмысленно смотрел на двигающиеся красивые губы, на изящную шею в вороте форменной рубашки – чего стоило просто протянуть руки и одним движением раздавить тонкие косточки?

– … Ты че такой бледный?

Из бессмысленной приглушенности слов, прошедших мимо сознания, вытолкнул простой, обыденный вопрос – вопрос, который могла задать их Ирина Сергеевна и который так дико звучал, исходя от подлой и лживой суки. Ткачев сам не понял, что буркнул, поспешно проскальзывая по лестнице мимо нее – как только хватило сил?

Это уже потом, в кабинете, накатило странное, ненормальное спокойствие, безжалостная трезвость мыслей и решительность действий, смешанная с какой-то замутненностью сознания – так бывает, когда смотришь на себя во сне или во время болезни.

– Двадцать минут, Ром, я тебя прошу.

Не возникли, не привели в чувство мысли о том, что он делает, о последствиях для себя не думалось тоже. С равнодушной отстраненностью проследил взглядом, как Зимина, поддерживаемая под локоть Савицким, плавно покачивая бедрами, удаляется от своего кабинета, и видел только незапертую дверь. Никем не замеченный, скользнул внутрь, быстро и деловито распахнул шкаф, обшаривая карманы светлого пальто, пахнущего мягкой горечью дорогих духов, затем открыл сумку, наконец находя нужное.

На стоянке огляделся почти на автомате, хотя мало что соображал – жгучая, ослепляющая боль требовала немедленного, жуткого выхода. Все с тем же деловитым спокойствием щелкнул брелком, открыл капот – тихо звякнул металл, разрезая тормозной шланг. Руки даже не дрогнули.

Чудовищное осознание своей абсолютной правоты, свершившейся справедливости било холодной злой дрожью. Какая издевательская нелепость – она, всегда твердившая о какой-то правде, о возмездии, о жестоком наказании для преступников, сама же учившая их, чтобы все получали заслуженное, сама станет жертвой.

Так просто и так невыносимо больно. Только уже ничего не исправить, не отыграть назад, да и незачем – все правильно. И мучительно так, что впору и самому головой об стену, вышибая все, что услышал, узнал, совершил. Такое ведь только в кошмарных снах бывает. Проснуться бы…

Только заталкивая ключи обратно в сумку, заметил, что руки ходят ходуном, как у законченного алкаша. И совсем не удивился, когда, дернувшись от неторопливой дроби каблуков за дверью, выпустил элегантную вещицу из рук – выпали, рассыпались по полу какие-то мелочи – косметичка, расческа, мобильный, шоколадный батончик, мятные леденцы, упаковка салфеток, служебное удостоверение, записная книжка… Не глядя, сгреб все обратно, швырнул на место и уже сделал было шаг к выходу, как в последний момент заметил какой-то листок, похожий на медицинскую справку. Безотчетно бросил взгляд на странно-разборчивые строчки, на проставленный штамп и почувствовал, что уже в который раз твердый и устойчивый пол становится зыбким и уходит из-под ног.

========== II. 2. Сомнения ==========

Ошеломило, заставило растеряться, выбило из равновесия.

Ирина давно уже была уверена: ничто не сможет ее удивить, растревожить, тем более испугать. Застывшая, окаменевшая, омертвевшая – что могло остаться в ней человеческого, естественного, живого? Какое-то моральное оцепенение навалилось, сдавливая, затягивая, все больше отдаляя и отделяя от каких-то нормальных чувств. Не задело, не затронуло новое разочарование, когда после нервного объяснения сошли на нет отношения с Андреем; какая-то холодная злость накрыла, когда узнала про инсценировку Сашкиного похищения, а после не ужаснулась даже, осознав последствия своей ярости, когда смотрела на ладонь, хранящую след удара. Пощечины собственному сыну, ее сыну – то, что немыслимо, дико для любой нормальной матери.

Когда Ткачев, трясущийся от злости, распаленный мстительностью, ввалился в кабинет, требуя наказания для того несчастного, сидевшего в допросной, она не стала возражать. Ничего не дрогнуло при виде окровавленного лица, хотя как никто знала, что заслуживает этого совсем другой. С холодной расчетливостью только подумала вновь, что раскрытие серии убийств будет для отдела как нельзя кстати; и только при взгляде на искаженное болью и гневом лицо Паши что-то почти неощутимо дернулось в груди. Вдруг подумалось, что это шанс для него – выместить все, отомстить, а после успокоиться и забыть. Будто со стороны слышала свой безжалостный, холодный голос; вспомнила уничтоженную мать Кати, монотонно рассказывавшую о дочери; ее отца, получившего на похоронах инсульт; отчаяние Паши, пытавшегося забыться алкоголем и бессмысленными интрижками… Говорила, равнодушно глядя в глаза перепуганному парню, осознавая, что обращается сама к себе.

– … А теперь сиди и думай, че ж ты за мразь-то такая, сколько вон людей из-за тебя страдает!..

Пропустила мимо ушей отчаянные, жалкие оправдания, бросила напоследок еще несколько спокойных и безжалостных угроз и закрыла за собой дверь допросной, оставляя ни в чем не виноватого парня на растерзание сжигаемому злостью Ткачеву, уловила тяжелый звук удара и крик – снова ничего не отозвалось, не шелохнулось внутри.

Бесчувственная. Онемевшая. Неживая.

И тем более странно, нелепо, бредово оказалось услышать то, что услышала, торопливо щелкнув застежкой юбки. Пальцы неловко соскользнули – тихо и как-то беспомощно ойкнула, прижимая ко рту прищемленный молнией палец.

– П-подождите, вы… вы уверены?.. – не сразу осознала смысл сказанного, недоверчиво оглянувшись на спокойно заполнявшую бумаги добродушную женщину в белоснежном халате.

– Что значит “уверены”? – улыбнулась доктор, видимо, позабавленная такой растерянностью. – Хотя если вам так хочется убедиться…

Ира не дослушала, на ватных ногах выбираясь в коридор и тут же опускаясь на ближайшую скамейку у стены. Словно по заказу, пришли на память какие-то детали, которым не придавала значения, списывая на стрессы, нервозность, усталость, бессонницу: и отвращение к еде, и порой подступавшую дурноту, и головокружения, когда выбиралась из кабинета под утро после ночных посиделок с бумагами…

Изумление, обалдение, шок. Даже тогда, шестнадцать лет назад, будучи молоденькой неопытной студенткой, испытала меньшую растерянность при неожиданной новости. Впрочем, тогда, безоглядно влюбленная девчонка, она нисколько не испугалась – наивно верила, что со всем справится и все преодолеет. Так, к слову, и случилось, с той лишь разницей, что справляться и преодолевать ей пришлось в гордом одиночестве.

Паша.

И снова что-то забытое, болезненное ударило в грудь. Вспомнилась та сумасшедшая, нереальная ночь в день ее награждения, когда, захмелевшие, усталые, мало что соображающие, потянулись друг к другу с отчаянной, глупой надеждой… на что? Она не сказала, не намекнула ему после ни о чем, да и он сам ничем не выдал себя – она не стала разбираться, хочет ли он все забыть или действительно ничего не помнит.

Сказать или нет?

Он имеет право знать. Но захочет ли? Мимолетная, ничего не значащая вспышка – сколько у него таких было? Он просто хотел отвлечься, расслабиться. Да и она тоже.

– Молодец, Ирочка, отлично расслабилась, – пробормотала полковник с мрачной иронией. – Лучше, блин, просто некуда…

***

– Ирина Сергевна!

Ира, уже открывавшая дверцу машины, резко обернулась, сердито взглянув на Ткачева – показалось, что он не в себе.

– Ну что еще? Ты мне хочешь поведать страшную тайну о том, почему меня подставил и не явился на задержание?

– Я… я поговорить хотел… – С ним определенно было что-то неладно – подрагивающие руки, севший голос, упрямо ускользающий взгляд.

– Это срочно?

– Да… просто дело такое… важное, – он не думал в этот момент, что собирается наплести, как будет выкручиваться – застывшим взглядом смотрел на тонкие пальцы в кольцах на ручке двери и ощущал постепенно захлестывающую панику.

– Ну хорошо, – раздраженно выдохнула. – Садись, по дороге поговорим.

На долю секунды с холодной жестокостью подумал, что это было бы наилучшим выходом – влететь в ближайшее бетонное ограждение на предельной скорости: отомстить и закончить все для себя. Потому что жить с этим, даже считая себя абсолютно правым, он просто не сможет.

И неосознанно, против воли, взгляд метнулся к тонкому силуэту, не отражавшему никаких изменений, а следом затопил леденящий не страх даже – настоящий ужас.

– Нет… хотелось бы в кабинете… просто… тут дело такое…

– Ткачев, че ты мямлишь? – раздраженно захлопнула дверцу, первой решительно направляясь к зданию отдела. – У кабинета меня подожди, загадочный мой!

– Ну и что такого сверхважного случилось? – осведомилась холодно, устраиваясь за столом и крепко сцепив пальцы в замок.

Решение, первым пришедшее на ум, пока торчал возле знакомой двери, окрепло и утвердилось окончательно – простое и бессильное. Черт с ней, решил с внезапно окутавшей дикой усталостью, пусть делает что хочет. Казнит, милует, расстреливает, выходит замуж, уходит в отпуск, рожает… Черт с ней. Он не имеет права судить ее теперь. И не будет.

– Ткачев, че за хрень?!

Несколько мгновений смотрела на торопливые, неровные строчки, как будто от того, что перечитает несколько раз, их смысл может измениться. Подняла глаза – пылающие, темные и вместе с тем очень утомленные, безнадежные даже.

– Там все написано, Ирина Сергеевна, – ответил очень спокойно, опуская взгляд на свои стиснутые руки.

– Понятно, – выдохнула неожиданно тихо, как от безграничной усталости. Пристальный, жгучий взгляд пробирал насквозь, даже захотелось поежиться от озноба, хотя в кабинете было тепло. – Я даже выяснять не буду, что тебе опять за дурь в голову ударила и что с тобой происходит! Не хочешь объяснять – хрен с тобой! Но эту ерунду я подписывать не собираюсь! – Бледные пальцы нервно дернулись, сминая, едва ли не раздирая бумагу; плотный белый комок спланировал в корзину под столом. – Все, иди работай! И чтобы я от тебя больше ничего подобного не видела и не слышала!

– Ирина Сергеевна!..

– Все, я сказала!

Уже поднявшись, замер, судорожно пытаясь придумать, сообразить, остановить – ничтожная отсрочка не могла ничего изменить.

– Ткачев, не действуй мне на нервы! – Молниеносно потянулась к зазвонившему телефону, бросив на опера еще один выразительный взгляд. Паша, неловко прикрыв дверь, медленно спустился по ступенькам, остановившись у окна и машинально бросив взгляд на улицу.

Со стоянки неторопливым хищником мягко выскользнул черный “мерседес”.

========== II. 3. Осколки памяти ==========

Пожалуй, впервые, переступая порог сумрачно-тихой, пустой квартиры, Ирина была рада тому, что сегодня дома одна. Слишком тяжелые, непростые мысли теснились в голове, путались, мешались, накатывали холодными волнами.

Сидя на кухне с чашкой остывающего чая, все никак не могла найти в себе привычной решимости, дать самой себе ясный, однозначный и безжалостный ответ. Сколько всего уже сделано, сколько страшных решений принято… В конце концов, что может быть проще – сделать и забыть? Сколько раз она так поступала? Просто вычеркнуть этот сложный вопрос из списка очередных проблем, как ни в чем не бывало продолжить работать, жить, пытаться воспитывать резко повзрослевшего сына. Смешно, в самом-то деле – в почти сорок, с погонами полковника, должностью начальника отдела и взрослым ребенком, снова окунуться в эти заботы: ежедневную дурноту, хождение по больницам, постоянную слабость – моральную в том числе. На бесконечно долгий срок выпасть из привычного круга жизни, привычной обстановки, которой не просто жила – дышала; оставить все, пустить на самотек, устраниться от проблем, прикрываясь такой вроде как уважительной причиной… Полковница, почти старуха – в деликатном положении под обстрелом любопытных взглядов на совещаниях, у начальства, на местах происшествия. Шепотки за спиной; недоумение, раздражение, недовольство Сашки, который сам вот-вот сделает ее бабушкой… Позорище.

Но решить – как? Одно дело казнить психопата, убийцу; одно дело – устранить того, кто мог навредить им, всем тем, кого считала родными и близкими; и совсем другое – избавиться от ребенка, от своего ребенка, части самой себя. Даже тогда, много лет назад, оказавшись одна, без поддержки, работы, образования, она не смогла принять простое и жестокое решение, справившись со всем в одиночку. Неужели не справится теперь? У нее есть житейский опыт, есть деньги, связи, возможности. Неужели со всем этим она не сможет справиться с очередными трудностями, вовсе не такими страшными и тяжелыми, в отличие от тех, которые приходилось преодолевать в последнее время?

Ответы приходили почти сразу, тут же вызывая новые вопросы, на которые, в свою очередь, тут же находились ответы… Аргументы и возражения, возражения и аргументы… Замкнутый круг. Резкий звонок мобильного нарушил тишину, вырывая из мутного, вязкого, всепоглощающего оцепенения.

– Ира? – голос Измайловой звучал как-то странно – испуганно, растерянно, недоверчиво. – З-Зимина?

– Лен, ты че? – со вздохом прижала телефон к уху, меньше всего в этот момент желая разбираться, что еще случилось.

– У тебя в-все… все в порядке?

– Ну да, а что? – В порядке, невесело хмыкнула про себя. В таком, блин, порядке…

– А нам сказали, что ты… умерла…

Почти полная чашка выскользнула из пальцев – на гладкой полировке огромной кляксой расплылось холодное чайное море.

***

Гибрид кафешки и пивнушки – темный, продымленный, пропитанный алкогольными парами и нетрезво-смазанным шумом.

Начали за упокой, за упокой и закончили.

– И че, как действовать будешь? Уходить думаешь? – даже пьяный в хлам, Савицкий не мог угомониться – Пашу начало изрядно мутить не то от всех неприятных разговоров и напоминаний, не то от нескольких стопок водки подряд.

– Да щас, разбежался! – в охрипшем голосе коротнула нетрезвая злость. – Сама скоро свалит, никуда не денется!

– Ткач, ты че задумал? Ткач… Смотри… если она узнает…

– Да ниче я не задумал! – раздраженно сбросил с плеча руку друга; опрокинул очередную стопку. – Сама уйдет! А мы уж сделаем так, чтобы не вернулась!

– Уйдет она, как же. – скептически усмехнулся Савицкий. – Это че ж такого должно произойти, чтобы Зимина сама добровольно уйти захотела? Фантаст ты, Паша.

– Захочет не захочет, а уйдет, – упрямо пробормотал Ткачев. И выдал такое, что Рома, подавившись, закашлялся: – Она беременна.

***

На работе он так появиться и не смог – привычно просыпался в нужное время, приводил себя в порядок, а в самый последний момент, сидя у входной двери с ключами в руках, понимал, что просто не выдержит, если увидит ее – самоуверенную, красивую, невозмутимую, мастерски делающую вид, что ровным счетом ничего не происходит. Просто не выдержит. Прибьет на месте.

Смешно, наверное – после всего, что совершил, после того, как лишь чудом не стал виновником ее смерти, даже сама мысль о том, чтобы воплотить страшное намерение, казалась чудовищной. Отомстить, безжалостно и жестоко, той, которая застрелила Катю, лживой, изворотливой, артистичной дряни и убить беременную женщину – две большие разницы, две полярности одной и той же ситуации, которая вмиг перестала быть простой и однозначной. Но и уйти, забыть, сдаться не позволяло злое упрямство, а еще какая-то глупая, наивная надежда – а может, все наладится? Это ведь не будет продолжаться бесконечно – ей придется уйти в отпуск, может, даже уволиться. Родит, будет возиться с ребенком, может быть даже выскочит замуж за этого своего доктора… Еще и неизвестно, захочет ли после вернуться. Осталось только немного потерпеть. Все остальное по своим местам расставит время.

Вечером по привычке бесцельно-долго колесил по лабиринтам заснеженных улиц, расцвеченных пятнами фар, вывесок, фонарей; на пустых трассах, внезапно охваченный какой-то безумной лихостью, не глядя на спидометр, вжимал в пол педаль газа – так, чтобы пронизывающе-снежный ветер рвался в приоткрытые окна, выметая из головы все до единой мысли. Потом, остуженный зимней стылостью, наматывал еще несколько кругов по знакомым шумно-людным проспектам; останавливался возле какого-нибудь бара.

И пил, пил, пил.

Но даже в затуманенном на грани бессмысленности сознании все оживало, вспыхивало, возвращалось, как будто было вчера. Живая, улыбающаяся Катя; собрания у Зиминой в кабинете; их с Савицким сопровождения – как он, не отдавая себе в этом отчета, неизменно первым выходил из лифта, готовый прикрыть начальницу собой; какие-то застолья в отделе – победа над “палачами”, свадьба Ромыча и Лены… Разгневанная Зимина, готовая зашибить опять накосячившего Фомина; не имеющие ничего общего с работой “совещания” у нее на кухне; ее неоднократная помощь – из каких только историй она их всех не вытаскивала…

Где они ошиблись, в чем просчитались? Тогда, когда практически единогласно голосовали за казнь больного урода? И он голосовал тоже. Неужели их так опьянила, одурманила кровь, что не поняли, не заметили, что происходит? Правильнее сказать – не захотели замечать.

Семья. Смешно. Если и были семьей, то в самом кровавом, криминальном смысле, повязанные своими делами крепче, чем кровными узами. А тот, кто одумался, опомнился, захотел остановиться – предатель, и расправиться с ним нужно соответственно. О какой “семье” может идти речь при таком раскладе?

Она вас защищала, противно-сомневающейся едкостью пробралась предательская мысль. Как могла, как умела, желая не допустить, оградить…

А они ее об этом просили?

Что лучше, лично для него было бы лучше – оказаться в тюрьме или остаться на свободе такой ценой?

– Иногда, чтобы защитить своих родных и близких, кем я вас и считаю, приходится идти на такое, после чего эти люди, которых ты защищал, могут от тебя отвернуться.

Знал бы он тогда, что она имела в виду, когда с привычно-незыблемым восхищением провожал взглядом ее, величественную, тонкую, напряженную, скрывающуюся в зале в окружении преданных ей людей…

Преданных. Отличный, мать вашу, каламбур.

Паша подрагивающе-неловким движением швырнул на барную стойку несколько купюр и, пошатываясь, побрел на выход. Из колонок, разгоняя децибелами тяжелый застоявшийся воздух, ударили в спину знакомые аккорды и слова – выхода нет.

Рассвета, впрочем, тоже наивно ждать.

***

Он плохо помнил, где подцепил эту девицу, да и названное имя в памяти не задержалось. Просто слишком погано было на душе, просто слишком жутко оказалось остаться одному в запущенной, пыльной квартире – хотя бы жалкая иллюзия не-одиночества и кому-то-нужности.

Паша не сразу осознал, что заставило дернуться, отстраниться, и только когда в свете лампы заметил отливающие рыжим волосы, вздрогнул, оглушенный неясными, расплывчато-нереальными вспышками кадров, разорвавшихся в мозгу.

Это ведь, кажется, уже было?

Удобный кожаный диван, мягкий полумрак, разгоняемый рассеянным светом, прохладные пальцы на щеке. Недозволенно-близко – усталые темные глаза, пропитанный неясной тоской и горечью ласковый взгляд, осторожно скользнувшие по плечам руки… И еще стремительней, быстрее, совсем размытое, едва уловимое – тонкая бархатистость разгоряченной кожи под его нетерпеливыми губами, легко касающиеся тонкие пальцы, податливо-жаркие губы… Опустошающая, восхитительно-горячая абсолютная легкость и полное, сладостно-всепоглощающее бессмыслие. Плотная, целиком накрывшая темнота.

Он двинулся? Или…

Это что, действительно было?

========== II. 4. Выбор ==========

Ей не составило труда обо всем догадаться, сопоставить очевидное и сделать вывод. Обиженно-мрачный Щукин – единственный свидетель ее тайны, которого она, ослепленная злостью, захотела проучить, поставить на место; с готовностью насплетничавший дежурный, на глазах у которого пьяный Ткачев ломился в кабинет, заходясь угрозами и матом; откровенное игнорирование и глупые прятки на следующий день в отделе; внезапно отказавшие тормоза в ее машине… Немного понадобилось усилий, чтобы выяснить и убедиться в собственной страшной догадке: он знает все.

Слишком далеко все зашло, думала Ирина с внезапно накатившим ужасом, пока сухо и деловито стучали лопаты, закидывая опущенный в могилу гроб комьями стылой земли. Слишком далеко – Паша даже и не догадывался, что едва не совершил, обуреваемый жаждой мести. И слава богу, что не догадывается…

На тот казавшийся неразрешимым вопрос вдруг пришел ясный и четкий ответ, когда смотрела на груду металлолома – все, что осталось от роскошного “мерса”; когда, даже не вздрогнув, дернула молнию пластикового мешка. Вот он, ответ, который подкинула сама судьба, едва ли не чудом уведя ее от страшной участи – это ведь она, а не легендарный дядьПетя, должна была оказаться размазанной о ближайший столб. Она и…

Она и его ребенок.

Что-то снова невыносимо-больно перевернулось в груди, когда представила совершенно другой исход. Она давно уже ничего не боялась, в том числе смерти – может быть, в других обстоятельствах даже пожалела бы о неслучившемся, взяв на себя вину в гибели еще одного, ни в чем не повинного человека. Но сейчас впервые, циник и скептик до мозга костей, вдруг увидела во всем происходящем какой-то знак, решение – невероятно тяжелое, но единственно верное. Почему-то вспомнились правдивые и жесткие слова Кости, когда пришла к нему домой с подозрениями и обвинениями: “Может, пора что-то менять?” Наверное, действительно пора. Она продержится до последнего – по привычке, на автомате, не представляя своей жизни иначе, а потом сделает то, чего они все так жаждут – просто уйдет. Наверное, это шанс – хоть чем-то, хоть как-то отплатить Паше за прежнюю надежность и верность; хоть немного искупить ту невыносимую боль, которую пережил по ее вине: дать жизнь его ребенку. И пусть он сам ни о чем не будет знать… Неважно. А потом… Да кто его знает, что будет потом? В конце концов, если не сможет по-другому – мало ли еще в Москве отделов, где требуется хороший начальник? Будет жить как все нормальные люди – воспитывать ребенка, ходить на работу. И никаких кровавых тайн, никаких давящих невыносимым грузом грехов, никаких сломанных судеб…

Нормально жить, повторила про себя с холодным смешком. После всего, что было, изуродованная, морально больная, бесчувственная – жить нормально. А с другой стороны, что ей еще остается?

Пора меняться, сверься по моим часам. ©

***

Дни тянулись бесконечные, пустые, бессмысленные. Паша так и не смог заставить себя прийти в отдел: просто не было сил. Много спал, словно пытаясь наверстать бессонно-долгие дни и ночи дежурств; слонялся по квартире, где лишь звук работающего телевизора не позволял назвать тишину абсолютной. Мертвой.

От идеи шататься по улицам отказался очень быстро: невыносимо. Какие-то люди, шум, суета…

И дети.

Дети, дети, дети. Почему он раньше не замечал, сколько вокруг детей? Вот трое в смешных шапках с помпонами и ярких пуховичках копошатся в снегу у соседнего подъезда – звонкий смех, крики, снаряды снежков. Вот в магазине у кассы похожая на капризного ангелочка белокурая девчушка тянет за руку нагруженную пакетами мать, указывая на выставленные в витрине шоколадки: “Ма-ам, ну купи-и…” Вот молодая пара – он с тяжелыми сумками, она с коляской – неторопливо продвигаются по дорожке мимо сугробов; вот полноватая улыбчивая девушка, удерживая на руках малыша, пытается вкатить коляску в подъезд; вот в вагоне метро неловко устраивается на сиденье совсем по виду школьница с большим животом – в душном усталом воздухе разносится злобное “расселась, курица!”, “смотри куда прешь!”; а в противоположном конце делят одни наушники на двоих два паренька лет двенадцати, покачивая головами в такт музыке…

Не-вы-но-си-мо.

Он не мог поверить в реальность тех эпизодов, внезапно оживших в памяти – он и Зимина? Нелепость. Сон? Или все же реальность?

Получается, что он… он чуть не убил своего ребенка? Или – все же не своего?

***

С Михайлиным столкнулись практически случайно: Ромыч, как ни в чем не бывало продолжавший ходить на работу, долго надоедал, что просто неприлично не навестить очутившегося в больнице боевого товарища, раненого при исполнении. Паша, впрочем, маясь от невозможности отвлечься хоть как-то, уже на следующий день, прихватив пакет дежурных апельсинов, заглянул к оперу Ромашову, выслушав эпопею с задержанием и последствиями и перебросившись привычными шуточками – даже себе не хотелось признаваться, как сильно ему не хватает этой дружески-шутливо-бесшабашной атмосферы и простых, а порой и совсем наоборот, ментовских будней.

Немного оживившийся, уже шагнул к лифту и тут услышал смутно знакомый голос.

– Павел, кажется? – Ткачев обернулся, заметив фигуру в белом халате. – Вот так встреча… Случилось что-то?

– Коллегу проведать заходил, – неосознанно напрягся еще до того, как прозвучал вопрос:

– А Ирина… Ирина Сергеевна… как она? Мы просто с ней месяца три не виделись, даже не знаю, как у нее дела…

– Нормально, – буркнул Паша и поспешно скользнул в радушно приоткрытые двери лифта. Прижался спиной к стене, зажмурившись как от неожиданно-острой боли. Гулким эхом звучали, отдаваясь, два простых слова, перевернувших все внутри.