Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Ну это вряд ли. Вы же не будете рисковать жизнью своего ребенка?

Показалось, что из легких разом выкачали весь кислород.

– Ч-что? Откуда…

– Элементарно. Когда в вашей квартире оказался этот ваш бойкий оперок, о котором мои ребята даже не подозревали, я сначала ничего не понял. Да еще эта его привычка в последнее время всюду с вами таскаться… А уж потом, когда узнал, что он оплатил вам наблюдение в дорогущей клинике… Обычный мужчина вряд ли будет так дергаться и суетиться. Если только это не его ребенок.

– И как я могу быть уверена, что после всего вы меня… нас отпустите? – Слова, с трудом прорываясь сквозь ледяную толщу накатившего страха, вязли в горле, с трудом пробивались наружу.

Страх. Не страх даже – сковывающий все внутри ледяной ужас.

Она и не помнила уже, когда так боялась – на автосвалке под прицелами нескольких десятков автоматов? На лестничной клетке возле своей двери, когда в спину дышал подосланный к ней убийца и близкая смерть? Когда дверь ее кабинета прошила автоматная очередь, выпущенная конченым психопатом?

Никогда.

– А у вас разве есть другой выход? – Равнодушное пожатие плеч. – Вы, конечно, можете дергаться, хитрить… Но это глупо. Пока вы были под действием электрошока, мой знакомый врач, у которого мы сейчас находимся, сделал вам укол. Безобидный такой укол. Но не в вашем положении. И если ничего не предпринять, через несколько часов ребенок умрет. Вы, с вероятностью в девяносто процентов, – тоже.

Нет, это не ужас был несколько фраз назад – просто растерянность и испуг. Ужас, беспросветный, всепоглощающий, нахлынул сейчас, затапливая, затягивая в черную выстужающую бездну.

Вот и все, Ира, вот и все, с какой-то обреченной усталостью подумала полковник, рывком сдергивая душащий галстук. Вот она какая, оказывается, твоя расплата.

Самое жуткое – не только твоя.

***

Паша, до боли стиснув руками руль, тупо смотрел на небольшое аккуратное здание больницы, не в силах двинуться с места. Время таяло, утекало песком сквозь пальцы, тикало часовым механизмом, приближая момент неотвратимого взрыва, а решения так и не было. Зеленая папка, найденная в сейфе Зиминой, лежала на соседнем сиденье – это все, что он выполнил. Действовать дальше по задуманному сценарию – передать папку охраннику внизу и уехать – он не собирался. Ирина Сергеевна, конечно, могла считать и называть его кем угодно – дурнем, балбесом, раздолбаем – но поверить сейчас, что ее отпустят сразу, едва документы окажутся у Смольского, было бы непростительной глупостью.

Он и не верил. А еще отчетливо понимал – вывести Зимину отсюда ему никто не позволит. Их просто положат – обоих, не дав даже дернуться.

А есть выбор?

Ткачев нервно рванул дверцу автомобиля, выбираясь в залитый чернотой пробирающий ночной холод. По привычке убрал за пояс джинсов пистолет, прихватил папку и, не раздумывая больше ни секунды, взбежал по обледеневшим ступенькам.

Массивный мужик в форме охранника перегородил дорогу, едва Паша шагнул в направлении лестницы.

– Куда?

– Вот, просили передать.

– Давай сюда, – здоровенная лапища потянулась к папке, но Паша оказался проворней.

– Еще чего! Пропадет что, а я потом виноват? Нет уж, лично в руки просили.

– Оружие давай. Или обшмонать? – заметив, как Ткачев напряженно завис, профессиональным движением прохлопал карманы – пистолет лег на стойку. – Теперь иди.

Кажется, все, мрачно понял Паша, поднимаясь по ступенькам. Один, без оружия, на чужой территории – как он может ее спасти? Их просто грохнут на месте, едва убедятся, что он привез то, что нужно…

***

– Что за херня? – генерал, разворошив бумаги, уставился на Ткачева тяжелым немигающим взглядом. – Ты че притащил, клоун?

– Как вы и просили. А что-то не так? – беззаботно пожал плечами Паша, стараясь не смотреть в сторону неподвижно застывшей в кресле, пугающе бледной Ирины Сергеевны.

– Ты, твою мать… – Смольский, еще недавно невозмутимый и самоуверенный, начал стремительно выходить из себя. – Да я тебя сейчас…

Кажется, вот оно, слабое место сильных – уверенные в своих безупречных расчетах и продуманных планах, они и мысли допустить не могут о том, что кто-то может решиться поломать всю игру, рискуя всем, что имеет.

– Ты с кем шутить вздумал, придурок? – Смольский, тяжело дыша, остановился почти вплотную – покрасневший, наливающийся бешенством.

То, что надо.

И за секунду до того, как генерал протянул руку, намереваясь как следует его встряхнуть, Паша очутился у него за спиной, одной рукой стиснув горло, а другой прижимая к коже лезвие скальпеля.

– Пистолет брось! Быстро! – Вскинувшийся было молчаливый парень у входа на мгновение завис, услышав окрик.

– Стреляй, твою мать! – прохрипел генерал, пытаясь дернуться.

– Брось пистолет, кому сказал!

Паша успел только уловить мимолетный взгляд – в неповоротливых мозгах генеральского помощника явно начала возникать какая-то идея, но в ту же секунду кажется впавшая в ступор Зимина рванулась с места, метким ударом выбивая оружие.

– На стул сел! Ну! – хриплый, с усилием голос все равно прозвучал привычно-властно, грозно даже. И руки, скотчем ловко приматывающие к стулу незадачливого помощника, почти не дрожали – управилась она рекордно быстро.

– Идите, Ирина Сергеевна. Вдвоем нас не выпустят.

Рука, сжимавшая скальпель, затекла, ворот генеральской рубашки и его собственная ладонь пропитались кровью, но об этом сейчас не думалось вовсе.

Откуда что взялось? Куда исчезли нервозность, страх, осознание почти стопроцентно провального риска?

Он должен был ее спасти.

Вот так вот просто, да.

– Еще чего! – Зимина выразительно вскинула бровь. – А тебя тут на растерзание этим, – короткий кивок в сторону заметно побелевшего Смольского, – оставить?

– Я разберусь. Идите. – Непробиваемо-спокойная твердость – откуда она взялась? Он, привыкший четко и ясно исполнять приказы, впервые что-то уверенно и непоколебимо решил сам – дерзко, безбашенно даже, а ее помощь принимать и не собирался – как будто это не она была начальницей, всегда умело и ловко выкручивавшейся из непростых ситуаций и других вытаскивавшей тоже.

Но сейчас, глядя на закапанный кровью пол, задыхаясь от противно-едкого медицинского запаха, накатившей слабости и дурноты, Ира вымученно признала – держаться у нее нет больше сил.

По крайней мере, сегодня.

***

Решение пришло очень простое и очень жестокое – когда приглушенный перестук каблуков растворился в больничном коридоре, Ткачев уже знал, что должен сделать.

Защитить семью.

То, что всегда делала она – невзирая на цену, которую придется заплатить. Вот только тогда речь шла о коллегах, соратниках, друзьях. Сейчас же – о семье в самом прямом смысле слова. Ведь генерал Смольский – оборотень в погонах, якобы-честный фээсбешник, психопат, в порыве ярости убивший двух своих любовниц и проститутку из организованного им же борделя – он не позволит им развалить его деятельность и не простит случившегося сегодня.

Защитить семью.

Это ведь так очевидно, на самом-то деле?

***

– Ирина Сергеевна… – и подавился словами, замирая на пороге спальни.

Острое и безжалостное ощущение надвигающейся беды ввинтилось куда-то в грудь раскаленным прутом. Решительно нечем стало дышать – едва увидел ее, беспомощно сжавшуюся на неразобранной постели – прямо в форме поверх покрывала.

– Что случилось?

На автомате поднял с пола бесформенным комом скинутое пальто, аккуратно расправил, распрямил вывернутые наизнанку рукава и только после осторожно присел на самый край кровати.

– Ты меня никогда не простишь. – Бесцветный голос опалил омертвелой сухостью. Взгляд – опустошенный, безжизненный, будто душу по капле вытянули.

Да что же…

Не простит. Очнувшийся, оживившийся, едва только заново дышать начавший – второй раз он ее не простит.

Да ему-то это все за что, господи?

– Я должна тебе сказать. – Медленно, из последних сил, приподнялась, держась за стену рукой – комната кружилась безумной каруселью перед глазами. Но даже в этой круговерти видела, как постепенно меняется, страшно каменеет его лицо, застывает фигура.

Тишина сгустилась, смерзлась монолитом – ни выдохнуть, ни вдохнуть.

Только не молчи, ну пожалуйста!

Господи, да лучше бы он на нее накричал, лучше бы обвинял, обзывал дурой, эгоисткой, не способной подумать ни о чем, кроме службы и темных дел, да лучше бы ударил – что угодно, только не это молчание, от которого сердце сдавило тисками.

– Давайте помогу вам.

Вот так… спокойно? И протянутая рука, уверенно и мягко потянувшая вверх, помогая подняться. Подал пальто; терпеливо смотрел на непослушные трясущиеся пальцы – ни одна пуговица не попала в петлю, только самая первая, отскочив, со стуком закатилась под кровать. Сам аккуратно застегнул все пуговицы, поправил сбившийся воротник, накинул шарф. И, крепко держа ее под руку, повел из квартиры – в залитое хмурыми серыми сумерками зимнее утро.

***

Бесконечные коридоры, нескончаемые лестницы, бесчисленные двери. Сливающиеся в одну безнадежную гамму белоснежные стены, лавочки, халаты. Если бы не уверенно придерживающий ее Ткачев, она развернулась и сбежала бы, едва шагнув внутрь. Или попросту рухнула бы где-то в одном из этих запутанных коридоров, которых, кажется, становилось все больше.

– Пришли. – Голос над ухом – как раздавшийся выстрел после зачитанного приговора.

Господи, где бы только взять сил это вынести… Да могла ли она представить, что способна еще так бояться?

– Паша…

Была уверена, знала почти наверняка – он молча распахнет перед ней дверь кабинета, подталкивая внутрь, оставляя один на один с врачом и страшной догадкой, которая должна подтвердиться.

Наивно ждать пощады, правда ведь?

Чего она точно не ожидала – что он, отпустивший ее руку и отступивший назад, вдруг обернется на ее слабый, затухающий голос – мольбу практически. Что, остановившимся взглядом вжигаясь в ее лицо, вдруг рванется к ней, обхватывая руками, притискивая к себе. Что подрагивающими пальцами проведет по щеке, отчаянно уверяя себя, что влажный горячий след на коже – всего лишь с ресниц стаявший снег. Что губами ткнется в спутанные рыжие завитки, глухо пробормотав такое затерто-банальное, но такое необходимое именно сейчас:

– Все будет хорошо. Обязательно. Верьте.

И что вместе с грохотом закрывшейся за ней двери в нем самом что-то беспощадно и жутко обрушится – во много раз страшнее, чем мог представить.

Потому что не за себя – за нее.

За них.

========== III. 14. Падал снег ==========

Паше казалось, что секундная стрелка примерзла к циферблату – время, еще недавно так пугающе-стремительно таявшее, застыло, остановилось.

Просто ждать.

Оказывается, иногда это так страшно – страшнее чем вообще что-либо.

Опустившись на стоявшую у стены узкую скамейку, прислонился спиной к белоснежной шероховатости бетона, устало прикрывая глаза. Почему-то думал, что сразу отключится, провалится в полудрему – безумная бесконечная ночь вконец измотала. Но перед глазами тут же завертелись, закружились осколочные фрагменты – измученно-бледное, какое-то перевернутое лицо Ирины Сергеевны; мертвый Смольский; свое пугающе-деловитое спокойствие, с каким уничтожал все следы их присутствия в кабинете…

Выругавшись, поднялся, снова взглядом зацепился за циферблат наручных часов – стрелки не двигались, будто приклеенные. Не спеша прошел до конца коридора, бездумно изучая какие-то плакаты и памятки на стенах; вернулся обратно и опять сел.

Время не шло.

– Твою мать, сломались, что ли! – чертыхнулся вполголоса, неуклюже срывая плотный кожаный ремешок. Устав гипнотизировать взглядом безупречно выкрашенную стену напротив, потянулся к мобильному – машинально пролистал чьи-то сообщения и звонки; убрал телефон и снова поднялся. Отошел к большому идеально вымытому окну – за стеклом, словно в фильме качества HD, медленно падал крупный пушистый снег. Неестественно-четко прорисовывались спутанные ветви деревьев, заснеженные крыши, плавные линии огромных сугробов. Наверное, хорошо сейчас на даче, подумалось совершенно не к месту. Может, отвезти Ирину Сергеевну? Долго-долго гулять по пронизанному легким морозом лесу, пить чай у горящего камина, молчать и ни о чем, ни о чем не думать…

И снова накатил, пробирая, этот опустошающий страх, едва где-то за спиной тихонько притворилась дверь и раздались шаги – осторожные, легкие, так не похожие на привычную решительно-твердую дробь в коридорах отдела или на лестничной клетке.

Что-то остановилось, окаменело внутри – понимал, что нужно обернуться, взглянуть, спросить, но не мог шевельнуться.

Ну скажите же мне!

Шаги смолкли совсем рядом – кажется, так близко они еще не были никогда. От нее веяло химически-резкими запахами врачебного кабинета, предельной усталостью и едва ощутимо – знакомыми духами, осадком впитавшимися в плотную форменную ткань.

Тихонько, как-то по-детски беспомощно ткнулась в спину – теплое дыхание опалило навылет. И лишь в этот момент наконец-то разжалась ледяная пружина, позволяя вдохнуть. Повернуться и взглянуть ей в лицо.

– Что? – судорожным выдохом. И, не замечая сам, неловко, будто неумело, обхватил за плечи – вдруг такой маленькой, хрупкой показалась она ему снова, несмотря на форму и каблуки.

– Все… нормально. Только нужно будет остаться. И потом еще… под наблюдением… Вовремя обратились… – неразборчиво-смазанно рваным полушепотом куда-то в шею, не двигаясь, крепко-крепко зажмурившись.

Как же ей…

Что-то перевернулось, разорвалось внутри – остро, больно, непозволительно-жалостливо. Она вся сейчас была перед ним – тихая-тихая, молчаливо-сжатая, измотанная, неуверенно-прижимающаяся.

Просьба?

Это ведь было просьбой? Все – кожу прожигающее прерывисто-сбитое дыхание, утомленно прикрытые глаза, чуть дрожащие тонкие руки.

– Ирина Сергеевна… Я с вами… Слышите?

Через силу, через странно-необъяснимое, выкручивающие сочувствие, через боль до горячего кома в горле, через осознание: он сказал бы то же самое, даже если бы оглушил, уничтожил другой, безжалостный исход.

Через себя.

А за окном медленно падал снег.

***

– Ну так что там в итоге в той папке было? – Рома, подлив еще виски, вопросительно взглянул на на витавшего где-то друга. – Че Зимина про этого генерала раскопала?

– Да ничего хорошего, Ром, – с трудом вынырнул из размышлений Ткачев. – Много там всего было, кроме борделя… Это давно все началось, когда Смольский еще женат был. Любовница у него была, девчонка совсем… Что там на самом деле произошло, точно неизвестно, но нашли ее у него в постели задушенную. То ли поссорились они, то ли что… А Смольского уже тогда его старшие коллеги приметили, типа перспективный сотрудник, то-се. Да и решили, видимо, что “крючок” такой лишним не будет… Вот и отмазали. Вроде как грабитель к ней ночью влез и все такое. А у генерала после этого кукушка капитально съехала, начал по борделям всяким специфическим таскаться, любовниц менять… Ну и на очередной свиданке его и переклинило опять. В этот раз его покровителям и вовсе ничего изобретать не пришлось, ну поскользнулась девчонка в ванной, никто ж не виноват. После этой истории Смольский затихарился надолго. А потом организовал бордель. Заморочился, конечно, основательно, и с подбором девчонок, и с безопасностью. Нанимал каких-то приезжих шлюх, которых, если что, искать никто не будет, охрану подобрал, помощников из своих же надежных сотрудников. В общем, железно все организовал, тем более что клиенты там были ого-го. И сам туда наведываться тоже не брезговал. Жестил, конечно, а один раз и вовсе не рассчитал, девчонка погибла. Вот тогда фиктивный хозяин занервничал, Афанасьева нашего вызвал, в общем, следы замели как могли.

– Так это, получается, он Афанасьева?..

– Вряд ли сам, конечно, но кто его “исполнил”, мы теперь уже не узнаем.

– Ткач, ты… – и, как-то разом растерявшись, замялся, наблюдая, как помрачневший друг залпом допивает виски. – Ты его что, сам… И решил все…

– Решил. – Савицкий невольно вздрогнул от неестественного спокойствия в голосе друга, от уверенно-прямого, несвойственно жесткого взгляда. Это Зимина могла с подобной невозмутимой безапелляционностью сделать тяжелый выбор и не менее уверенно его воплотить, не сомневаясь и не сожалея после, но Ткач, порывисто-вспыльчивый, способный самое большее выбить из кого-то инфу или в порыве эмоций отвесить люлей… Откуда в нем это? – Да, Ром, я решил. А что нужно было сделать? Просто уйти и потом ждать, что он еще выкинет? Это если бы нам вообще дали уйти, а не грохнули там, на месте. И меня, и Зимину.

– Так ты что, ради нее… из-за нее это все…

– Ромыч, хрень не городи! – огрызнулся привычно. – “Из-за, ради…” Этот ублюдок ей какой-то укол вкатил, фактически чуть моего ребенка не убил! Нашего с ней ребенка, Ром! Это чудо вообще, что все обошлось! И что, по-твоему, я это все должен был так оставить?

– Да не о том речь, Паша. Тут ежу понятно, при таком раскладе любой бы… Но ты… ты сам не замечаешь, что как-то уж очень о ней… к ней… Слушай, а может ты, ну, запал на нее?

– Ромыч, ты че мелешь вообще? – Ткачев, не замечая, как на столе медленно, но верно образуется темная лужица пролитого напитка, обалдело уставился на друга. – Как тебе такое вообще!..

– Ой, Ткачик, только невинность святую из себя не строй, – насмешливо поддел Савицкий. – Ведь было же у вас. Или ты че, столько баб перетрахал, а откуда дети берутся, до сих пор не в курсах?

– Ром, да иди ты! “Было”! Было да сплыло! Не помню я нихрена, сколько раз тебе повторять!

– Тоже мне, проблема, – уже откровенно ржущий друг и не думал униматься. – Столько уже вместе живете, мог бы уже и освежить, так сказать, память…

– Иди ты знаешь куда! Советчик, тоже мне… Да я вообще не представляю, чтобы у нас… мы с ней… после всего… да это бред натуральный!

– Дурак ты, Ткач. Такая баба шикарная у тебя перед носом, жена почти, ребенка вон тебе родит, а ты все рожу воротишь. Ну да, было тебе хреново, ну считал ее виноватой… Так вот именно что “было”. Вам вон еще сколько вместе… жить, Ткачика маленького поднимать…

– Да ну тебя! – сердито отмахнулся Паша и, наконец разлив по стаканам остатки виски, придвинул один другу. – Пей вон лучше, философ, блин…

========== III. 15. Чужие близкие ==========

Ему ее не хватает.

Паша раздраженно утопил палец в кнопке пульта, прерывая мерное бормотание телевизора, и откинулся в кресле. Морщась и прикрывая глаза, словно в попытке вытолкнуть из головы эту дурацкую, совершенно нелепую мысль. Точнее – осознание.

Осознание того, насколько пусто стало вдруг. В квартире. В отделе. В его мыслях. В нем самом.

Ему ее не хватало. Не хватало стремительно-резкой дроби каблуков, разлетавшейся в коридорах притихшего отдела, когда мчалась в чей-то кабинет, горя желанием немедленно устроить очередную более чем заслуженную выволочку. Не хватало ее властно-холодного голоса, гремящего в телефонную трубку, когда собеседник на том конце провода доводил до кипения. Не хватало приглушенного шума воды, разносившегося в утренней тишине. Не хватало ее сонного лица, как-то особенно милого без обычной косметики, с этой забавной складкой между бровей, когда мысленно выстраивала планы на день. Не хватало этой смешной привычки трескать виноград за просмотром какого-то дурацкого сериала вечером после измотавшего дня. И даже простого успокаивающего понимания того, что она спит в соседней комнате за стеной, не хватало тоже.

Уверить себя, что волновался и переживал вовсе не за нее – что могло быть проще? Ведь это же бред – после всего, что было! Он и раньше ни за что не посмел бы подумать о чем-то неправильном, непозволительном, большем – больше того, что входило в рабочие и дружеские рамки, а уж теперь…

“Ведь было же у вас.”

Дружеской насмешливостью снова вспыхнули сказанные Савицким слова – Ткачев едва не матюгнулся, сердито тряхнув головой.

Он не хотел, черт возьми! Думать, вспоминать, допускать. Ведь даже сейчас никак не укладывалось в голове – как это могло произойти? Даже напившись чуть ли не до беспамятства – как он смог так легко перешагнуть через то, что казалось нерушимой, непробиваемой стеной?

Может быть потому что подспудно всегда этого хотел?

Именно с ней, именно ее – вот такую, умную, властную, строптиво-насмешливую, бескомпромиссно-жесткую. Такую, чтобы голова кругом, а мысли вразброс, такую, чтобы о чем-то или о ком-то еще не думалось вовсе. И ведь не думалось! В этом вихре странных, незнакомых и нелогичных совсем эмоций и чувств что-то стремительно менялось – менялось до неузнаваемости. Даже то тяжелое, безжалостно-изматывающее, горькое, если и мелькало, то не приносило яростного оттенка закономерной отторгающей ненависти – новое оказалось сильнее. Необъяснимая двойственность – между новым невероятным положением вещей и давней привычкой, устоявшимися нормами, определенно-четкими и окончательными границами.

Он переставал себя контролировать – вот что тяжелым беспокойством сдавливало изнутри. Он, сумевший взять себя в руки, отбросить эмоции, когда дело коснулось самого важного, незаметно для себя снова стал поддаваться внезапным порывам – на этот раз в совершенно противоположном смысле. И когда, не сдерживая улыбок, наблюдал за ней, суетливо собирающейся утром на работу, и когда по вечерам в уютной тишине кухни что-то обсуждали за столом, и когда в кабинете выслушивал очередное не относящееся к работе задание, и когда, не справляясь с волнением, выспрашивал по телефону, как себя чувствует и все ли в порядке.

Он не должен был! Просто не имел права чувствовать – хоть что-то чувствовать к ней. Ни этой неумелой, неуклюжей заботливости, ни горькой сочувствующей нежности, ни искренней, незамутненной ничем благодарности.

Но он чувствовал. И справиться с этим оказалось выше его сил.

***

Когда Ткачева впервые пустили в палату, Ира даже не удивилась ничуть неподдельной радости при виде него – чуть встревоженного, привычно улыбающегося и какого-то смущенно-неловкого.

Пребывание в больнице измотало ее похлеще кучи рабочих заморочек – остаться одной в четырех стенах оказалось невыносимо. Телевизор здесь разрешали смотреть один раз в день строго по расписанию, телефон выдавали ненадолго утром и вечером – она только успевала позвонить с расспросами Сашке да узнать, не случился ли очередной форс-мажор в отделе. Читать было нечего, спать не хотелось, даже поговорить оказалось не с кем – палаты в элитной клинике были исключительно одноместными, так что других возможных пациенток Ира даже не видела. И визит Паши оказался как нельзя кстати – Ирине казалось, что еще немного, и она сойдет здесь с ума.

– Вот, вещи вам принес, как вы просили, – Ткачев, замявшись, протянул ей сумку и осторожно опустился на стул – Ира, на долю секунды встретившись с ним глазами, удивительно остро ощутила его внезапное смятение. – Ну вы как тут вообще?..

– Лучше не спрашивай, – страдальчески поморщилась Ирина и дернула молнию замка, тут же удивленно вскидывая бровь. Вся одежда, идеально чистая и даже выглаженная, почему-то слегка пахнущая лавандой, оказалась аккуратно сложена в стопки с какой-то совершенно не свойственной мужчине педантичностью – от теплой домашней кофты до уютного пушистого халата. Но что окончательно добило Иру – две стопки книг в бумажных обложках и фирменная упаковка пирожных с трогательной сиреневой ленточкой. Зимина несколько секунд тупо разглядывала коробку – горло перехватило спазмом.

Никогда. Никогда ни одному мужчине в ее жизни не приходило в голову вот так просто и без причины оказать такой незамысловатый, удивительно трогательный знак внимания – совершенно без какого-то повода. А он…

– Ирин Сергевна… вы… вы что… плачете?

Вздрогнула, поднимая глаза, недоуменно провела по щеке рукой – ладонь отчего-то оказалась горячей и влажной.

– Вы… я что-то не так сделал? Вы только скажите, я…

Вот это оказалось последней каплей – растерянно-испуганный ворох вопросов, осторожное прикосновение теплых пальцев к ее руке и неприкрытая встревоженность в темных глазах.

– Мне никогда… обо мне никто так… никогда раньше… – и торопливо замолчала – таким беспомощно-нелепым показался со стороны свой приглушенный голос, забитый всхлипами.

– Ирин Сергевна… ну вы чего… ну хотите, я вам каждый день буду книжки и сладкое таскать? Не плачьте только… Ну не надо…

Раскаленный спутанный шепот, осторожно придерживающие за плечи крепкие руки, забившийся в легкие знакомый запах парфюма – реветь отчего-то захотелось еще сильнее.

– Прости… это так… сама не понимаю, что со мной… долбаные гормоны… – сбивчивой приглушенностью. Ожидала, что он, успокоившись, тут же отстранится, разожмет руки, но хватка стала лишь крепче. И, ловя его прерывисто-мягкие выдохи куда-то в макушку, Ира, зажмурившись, отчаянно признала: еще ни один мужчина в жизни не был настолько ей близок. И не будет уж точно.

***

Ира была уверена: едва, выйдя из больницы, погрузится в водоворот привычных хлопот, трудностей, проблем, как эта непонятная изнуряющая пустота отступит, рассеется, пройдет. Снова будет разрываться в кабинете телефон, снова будет влетать дежурный с сообщением об очередном ЧП, снова будет вызывать на ковер чем-нибудь недовольный генерал. Будут визиты к врачу, занятия в бассейне, хождения по магазинам – будет все, кроме времени и сил копаться в себе, разбираться, что с ней происходит и как от этого избавиться.

Но она ошибалась.

– Ирин Сергевна, вы чего не спите?

Ткачев, приподнявшись, сонно прищурился на приглушенный свет, заливший кухню – Зимина, наливавшая в чашку чай, вздрогнула, резко повернувшись.

– Разбудила тебя? Извини.

– Да не, нормально все, мне все равно на дежурство скоро, как раз выспаться успел. А вам-то чего не спится?

– Так, ерунда… мысли разные.

– За Сашку переживаете? – угадал безошибочно. – Ну чего вы, в самом деле… Недавно же с ним разговаривали. Учится парень, с новой страной знакомится, все нормально у него, да и бабушка с ним…

– Вот именно, – невесело усмехнулась Ирина Сергеевна, опуская голову и сосредоточенно размешивая в чашке сахар. Паша несколько секунд недоуменно смотрел на нее и тут же, врубившись, мысленно себя обругал. Нетрудно же догадаться, как она чувствует себя в теперешнем положении после всех событий, стрессовых ситуаций, замороченная работой – одна, без близких рядом.

Сгустившаяся тишина обрушилась давящим монолитом – лишь ровное тиканье часов и мерное звяканье чайной ложки разрывали безмолвие. И, глядя на спутанная рыжие завитки, Паша решительно не понимал, что сказать, хотя ясно чувствовал – нужно сказать хоть что-то.

– Ирин Сергевна, ну холодно же, чего вы там сели, простудитесь ведь… – пробормотал скомканно. Осторожно опустил на плечи мягкий плед; прикрыл форточку, в которую рвался гулкий февральский ветер – кажется, он по привычке оставил окно распахнутым.

– Ткачев, ты меня своей заботой добьешь когда-нибудь, – фыркнула Ира, насмешливо приподнимая бровь. Паша, вскинув взгляд на часы, язвительный выпад проигнорировал, тут же заторопившись.

– Ну все, я помчал, а то этот Земцов меня убьет, если еще раз опоздаю… Поборник дисциплины, блин… – выпалил на одном дыхании. Наклонившись, коснулся губами теплой разрумянившейся щеки и, прежде чем осознал, что это было, выскочил в коридор. Не заметив, с каким неприкрытым охренением посмотрела ему вслед Зимина, видимо, тоже не особо въехавшая в происходящее.

***

Паша вернулся рано утром – Ира, выходя из ванной, слышала привычно-изученные звуки – стук входной двери, звон ключей, брошенных на тумбочку, неторопливые усталые шаги.

– Доброе утро, – буркнул сонно на автомате. Видимо, дежурство выдалось веселым, промелькнуло в голове. Ира отступила на полшага, освобождая ему путь к ванной – чутко уловила удивительно родной запах парфюма, снежного теплого утра и усталости. Не отрываясь, смотрела как крепкие пальцы легли на ручку двери, медленно повернули…

– Паш. – Собственный негромкий голос, простреливший странно-взволнованной хрипотцой, показался оглушительным. Ткачев недоуменно обернулся, вздрагивая от прикосновения теплой ладони к плечу.

Тихо лязгнула молния джинсовой куртки, поддаваясь на удивление легко.

– Ирина Сергевна, вы чего… – вопросительный выдох потонул в напористо-жарком, настойчиво-нежном поцелуе.

Белым флагом скользнул на пол чуть влажный от воды махровый халат.

========== III. 16. Ветрено ==========

Как она могла так просто все забыть? Эти руки, эти губы, эти осторожные поцелуи и мягкие прикосновения, этот горячий чуть слышный шепот и невыносимо-сладостный жар тела… И это пронзительно-острое, невыразимо-восторженное ощущение, пробравшее насквозь до томительного холодка где-то под ребрами…

– Ирин Сергевна, вы спите?

Теплая ладонь легонько коснулась плеча. Ира, вздрогнув, дернулась и почувствовала, что куда-то летит. И тут же тупой болью прострелило лодыжку, а в уши ворвался какой-то грохот.

– Ай!

– Ушиблись? Давайте помогу вам.

Ира, растерянно-сонно моргая, перевела взгляд с опрокинутого стула на возвышавшегося перед ней Ткачева с протянутой рукой и, зажмурившись, мысленно высказалась такой витиеватой матерной тирадой, что удивилась сама. Твою же мать!..

– А я смотрю, что-то заспались вы сегодня, вот и решил разбудить, – Ткачев, недоуменно отметив, как начальница едва ли не испуганно шарахнулась в сторону, когда помогал подняться, поспешно убрал руку. – Ударились? Давайте посмотрю.

– Я сама!

Неловко придерживаясь за край кровати, Зимина медленно поднялась, отчего-то избегая смотреть на него. Накинула поверх тонкой пижамы халат и, доставая из шкафа полотенце, уточнила, все также глядя мимо:

– Лед у нас есть в холодильнике?

– Конечно, – моментально принял низкий старт Ткачев. – Принести?

– Сама, – не слишком-то любезно вторично буркнула Ирина Сергеевна, все больше вгоняя в недоумение. Сон ей плохой приснился, что ли…

– Ну, может мазь какую принести?.. Точно ничего серьезного? Может…

– Ткачев, иди уже! – почти прорычала начальница, стремительно краснея. Не, ну точно – плохой сон…

***

Злилась Ирина весь день. Злилась все больше на себя – за утреннюю неловкость, за всколыхнувшиеся воспоминания, за игру чертовых гормонов, из-за которых настроение менялось чуть ли не каждые пять минут, за это давно забытое волнующе-жаркое ощущение во всем теле, но больше всего – за этот дурацкий сон. И с участием не абы кого, а именно Ткачева…

– Да чтоб тебя! – выругалась в сердцах, раздраженно захлопывая крышку ноутбука. Она уже устроила разнос дрыхнувшему дежурному, наорала на двух пэпсов, проворонивших сбежавшего у них из-под носа нарушителя, и построила двух молоденьких следаков, точивших лясы в курилке, когда у их кабинета дожидалась очередь терпил. Но у самой все просто валилось из рук – мыслей о работе не было ну вот совсем.