Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

Мы молчим долгое время. Он все курит. Промахивается. Шмыгает носом, утирая лицо рукавом. Может, плакал. Но только это не удивление для меня. Ментор – мертв. «Выжжен изнутри».

И, когда минута молчания обрывается, пустота внутри наполняется удивлением и злобой:

– Тебе нужно в Двенадцатый.

– Нет, – резко обрываю я.

– Не будь, идиотом, – говорит он так, словно виноват здесь я. – Год, Мелларк. Пора бы очнуться.

– Не имеет значения.

– В этом-то и вся загвоздка: скоро у тебя не будет времени, чтобы наведаться в Двенадцатый, – говорит он, улыбаясь. – Не смотришь новостей нынче? Пэйлор отказалась от поста Президента.

– Нет…

– Да, парень. Власть – не ее конек. Она – солдат и пока «исполняющая обязанности» Президента до переизбрания новой кандидатуры. Угадай, кого она ждет в Капитолии со дня на день?

– Плутарха?

– Совсем рехнулся? Клоуна к власти? Люди не согласятся с этим.

– Джонатана Хейса?

– Бывшего мужа? Да, у них общее горе, но не до той степени, что она пустит его на пост президента, – он ухмыляется, разглядывая мое лицо. – Невдомек, кто будет следующим? Ты разочаровываешь меня, парень.

Я тщетно пытаюсь понять о ком говорит Хеймитч. В голове слишком много мыслей и все ни о чем. Перебираю всех политиков, офицеров, солдатов, сражавшихся рядом с Пэйлор. И ни один не осмелился бы пойти на это.

– Отупел совсем, – говорит он, заходясь в хриплом, истеричном смехе. – Пэйлор выбрала героя революции с механической ногой и чужим сердцем. Сделай одолжение, не подведи меня.

Я замираю. Все происходит слишком быстро. На пост Президента Панема Пэйлор – ненавидящая меня каждой клеткой своего тела. Президент. Президент Панема. Какой-то немыслимый. Пустой. Идиотизм. Я могу отказаться? Могу же? Нужно обдумать. Переговорить. Сердце колотится словно сумасшедшее. Даже спустя год, дает о себе знать ноющей болью в груди. Нервно выдыхаю. А инородный орган внутри меня замирает, когда Хеймитч, уходя, бросает:

– Она спрашивала о тебе, Мелларк.

***

Escape it all.

It’s just irrelevant.

Брось, ведь это больше не имеет значения

Не знаю, когда кончится этот путь. Разделенный болью и страданием. Идти на верную смерть. Искать спасения посреди сожженного поля. Доверятся зову болезненного разума и изношенного сердца. Так нужно? Я нужен. Ей нужен? Так нужно.

Слой пепла погряз под зеленолиственным покровом травы. Здесь была могила когда-то. Истрескавшаяся, вырожденная земля и километры пустынных прогалин, где теперь покачиваются молодые деревья. Лес ожил. Ему пришлось. Он простил нас за вечное желание быть «свободными». Вот только есть ли у меня эта свобода теперь? Я на прежней Луговине. Иду туда, где меня не ждут, где я не нужен, где я – излишнее напоминание о прошлом. Но иду, верно? Наверное, так нужно.

Кратеры от сброшенных Капитолием бомб покрылись цветами и порослью жимолости. Где-то в соснах перекрикиваются сойки, и я оставляю надежду, что среди них нет пересмешниц. Просто бреду и смотрю, как капитолийская, дорогая обувь увязает в грязи Двенадцатого. Это вызывает улыбку. Все, что пыталось сломить нас – сделало дистрикт только сильнее. Так и с одеждой, что не спасает от апрельского холода. Я не бывал здесь слишком долго. Дорога стирается из памяти. Дорога, которую нужно преодолеть в одиночку. Иду по наитию к озеру. К блестящей серебряной поверхности воды. Плоской, словно диск луны, утонувших в кратере.

Кому я тут нужен? И зачем Хеймитч сделал это? Зачем заставил вспомнить этот ужас?

Переродок внутри меня заглох уже тогда, когда стрела Китнисс едва не задела сердца. Он больше не возмущается, не откликается, не бередит памяти. Все, что было – прошло. И его устраивала эта позиция. Он – не выкормыш Капитолия, а мое собственное заболевание. Так, что жуткую мысль о том, что сегодня я встречусь со своим личным табу, ему пришлось принять задолго до того, как планолет опустился в Дистрикте-12.

Я пересекаю лес, и спускаюсь к озеру. Сердце неумолимо замирает. Оно боится, что его ранят – скорее, в переносном, чем в прямом значении. То, что желает возложить на меня Пэйлор чересчур серьезно, и сказать, что я был готов сделать это – слишком опрометчиво. Но даже это отходило на второй план, когда в голове плясало одно единственное имя.

Ее имя.

Боятся ее, как огня, опаляющего пальцы. Она знала, что действует на меня таким образом, потому что это слишком очевидно. Оранжевый закат. Луговина. Озеро.

И я вижу ее.

Однажды я пытался справиться с переродком. Дышал в такт своим словам. Меня зовут. Мне двадцать. Был на Играх. Выжил. Пешка. И все это калейдоскоп немыслимых эмоций, лишенных всякого смысла.

Прямая спина. Голова склоненная набок. Задумчивый взгляд вдаль. Туда, где солнце очерчивает полукружиями теплых тонов небо. Запах свежей травы, нагретая за день земля, ветер, гуляющий в листве. Ее волосы. Словно посеребренные старостью, вздрагивающие от весеннего бриза. Сердце обиженно замирает. Обидчица так близко. Ему страшно. Как и мне. В один момент мыслей было слишком много. А теперь нещадно мало. Она сидит на земле, сжимая лук. Колчан переброшен через плечо и висит на ремне. Страха нет. Есть она – словно отраженная в солнечном свете. Холодный взгляд. Ледяная.

Однажды я уже видел ее такой: беззащитной, растерянной. Когда впервые встретился с ней взглядом. Будто миллионы, если не миллиарды лет тому назад. Ей двадцать. Мне двадцать. А на веку у нас уже полно смертей. На ее плечах смерть Хэйвен. На моих – смерть Гейла. Общая боль оказалась разобщенной, мы словно отомстили друг другу.

Несколько шагов. И миллионы лишних мгновений прожитой жизни. Голодные игры. Ее отречение. Моя боль. Тур Победителей. И слишком много ее взглядов в сторону Гейла. Моя ложь – мы не могли быть друзьями. И вторая вспышка – Квартальная Бойня. Нервные ночи, оставшиеся рваными ранами перед началом Игр. Арена. Ее жалкие попытки спасти мою жизнь. Другие краски. Все белым бело. Пытки. Муки. Отчаянно бесполезное спасение. Первая встреча. Рваные склоки. А затем часы выздоровления – изучение собственной заразы. Ее повадок и желаний. Убить? Или быть убитым? Ее глаза в свете предбанных ночников в доме ментора. И слабые попытки к разговору. Бесполезная вещь – желание не причинять ей физической боли. Еще более опрометчивая – желание не причинять душевной. Раз за разом. Удар за ударом. Она падала. Умирала. Но восставала. Так нужно? Наверное, да. Ей нужно? Так нужно.

И Жатва. Она собиралась уйти. И я не смог удержать. С этим все ясно, да?

Так нужно было? Наверное, да. Мне нужно? Так нужно.

И я иду, пока не замеченный или игнорируемый. Она не хочет знать, что я рядом. Сколько усилий она прикладывает для того, чтобы не выпустить очередную стрелу. Сойка-пересмешница промахнулась лишь однажды. Я останавливаюсь только тогда, когда плечи ее дернулись, будто от испуга. Она не смотрит на меня. Куда-то вдаль. За горизонт. Утопает в своих воспоминаниях и мыслях чужеродного создания.

Я любил ее? Я люблю ее. С этим ясно.

Хотя бы что-то, спустя столь долгое время остается неизменным.

– Ты вернулся, – хриплый, надменный голос.

Отвечать необязательно.

– Плутарх? – интересуется она.

– Хеймитч.

Китнисс вновь расслабляется, опуская лук на землю рядом с собой.

– Как знала, – бросает она скорее для себя, чем для меня. – Энни?

– С ней все хорошо.

– Как ее сын?

– Хорошо.

Она обеспокоенно сглатывает, не сводя взгляда с горизонта. Боясь, видимо, задать главный вопрос.

– Она назвала его…

– Финник, – помогаю я.

Воцаряется молчание. Она думает о чем-то своем. Я же не отрываю взгляда от ее распущенных, чуть вьющихся волос. Прямой осанки и бесконечно пустых серых глаз. В них отражается солнечный свет, но ей будто все равно. Плевать на красоту. Плевать на мир, который потерял свои краски. И только ненависть, что бурлит в ней – чувство, которое оставляло ее в живых.

Она никогда не станет прежней. А я никогда не смогу забыть ее. Так уж, наверное, суждено. Мы – лишь пешки, выгоревшие изнутри. Она не стреляет в меня, уже хорошо. Но ненависть лучше, чем безразличие. Лучше, чем отсутствие всяких эмоций. Глупо, наверное, было ожидать чего-то другого. Охмор не то, что проходит спустя год. Не то, что пройдет спустя года. Любила ли она меня? С этим ясно. Любит ли она меня?

Нет. Конечно, нет. Болезнь не позволит. Не разрешит.

Я опускаюсь рядом. Холод пробегается по коже от ее надменно безразличного взгляда.

– Тебя подлатали.

– Ты промахнулась, – отвечаю я так, словно не ее стрела едва не убила меня.

– В следующий раз не промахнусь, – обещает она.

Я лишь киваю головой. Безмерно холодно. Пусто и дико. Китнисс все так же далека, как и когда-то у ледяной тюремной камеры. Между нами пропасть, а в ней все пережитые дни, которые и без охмора отдалили нас друг от друга. Чужие. Слишком чужие.

– Мы притворялись, – говорит она грубо. – Все то время пока были в Капитолии.

Вспоминая те дни, когда мы были слишком близко к друг другу, как боялись прикосновений друг друга и как встречались взглядами в Тренировочном Центре, я не могу сказать, что мы притворялись.

– Отчасти.

– Зачем? – опустошенно бросает Китнисс.

– Так надо.

– И мы хотели этого?

– Так надо, – повторяю я чуть более мягко.

– А теперь? – спрашивает она, наконец, обернувшись.

Складки на ровном лбу. Серебряные, холодные глаза. Сжатые в тонкую линию губы. До чего ты красивая, Китнисс. Холодная, но красивая. Такая любимая. Безмерно знакомая. И чужая. Далекая. Выдуманная, словно детская, несбывшаяся мечта. Любимая. Такая любимая.

– Теперь этого делать не нужно.

– Почему? – все так же упрямо спрашивает она.

Я растерян.

– Потому, что этого хотела Койн.

– Она говорила, ты играл, чтобы убить ее и добраться до правительства. Разжечь восстания, убить сотни невинных людей. Вы пытали пленных.

– Нет.

– Убивали наших солдат.

– Нет, – говорю я тихо.

– Я убила Хэйвен.

Нервно сглатываю.

– Того хотела Койн.

– Не она, – говорит она односложно. – Я.

Мысли продолжают хаотично бросаться из крайности в крайность. Сердце нещадно ноет. Обними ее. Прикоснись к ней. Дотронься до нее.

– Это в прошлом.

– Ты играл?

И я оборачиваюсь. Милая. Гордая. Неприступная. Одинокая. И несчастная. Китнисс бледна, и в буквальном смысле слаба. Едва волочит языком, едва передвигает конечностями. Болезнь внутри не прогрессирует, ведь девушка сдерживает ее. Уничтожает или сопротивляется. Она борется. Конечно, борется. Как боролся каждый бы, если бы…

Любил?

Рука непроизвольно касается ее щеки. Она вздрагивает. Но не отстраняется. Она не отстраняется. Ледяные глаза. По-прежнему плотно сжатые губы. Я вижу Китнисс. Что-то прежнее, детское, настоящее. Она доверчиво глядит на меня, закусывая нижнюю губу, словно боясь спросить меня о чем-то. Но я улыбаюсь.

– Есть игры гораздо хуже этой…

Поцелуй сухой и рваный. Скорей здоровающийся, чем прощальный. Китнисс напряжена. Напряжена словно струна, что вот-вот лопнет. Недовольна и словно обижена касанием моих губ. Но она здесь. И я еще не проткнут стрелой. А это значит лишь то, что я смогу пройти этот путь еще раз. От знакомства. К первой ссоре и непониманию. К слабой улыбке. К первому теплому слову. К первому неуютному объятию. К привыканию. К слабому поцелую на ночь. К укрытию в чужой кровати от ночных кошмаров. К приступам и крикам. К странному ощущению внутри. К первой страсти. К опрометчивому поступку. К ее прежней, теплой и чистой любви.

И, если однажды я буду вознагражден за это, я прав: есть игры гораздо хуже этой.

КОНЕЦ