Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Хеймитч.

– Привет, парень, – напряженно говорит он, приставляя к моей кровати стул, – Давно не виделись, верно?

Я слабо киваю, и пытаюсь подсчитать, сколько же мы, в самом деле, не виделись? Эбернети смотрит на меня, и я чувствую себя словно на рентгене. Он надеться, что я брошусь на него?

– Я не зверь, Хеймитч. Не надо ждать от меня подвоха.

– Мы победители, Пит. А победители всегда должны быть начеку, – откидываясь на спинку стула, улыбается ментор, – Как ты себя чувствуешь?

– Лучше.

– Насколько?

– Врачи видят явный прогресс – теперь я не бросаюсь на людей, – улыбаясь, отвечаю я, – Как Гейл? Не надорвался?

Хеймитч задумчиво качает головой.

– Хоторн спас тебе жизнь. Не шути с этим.

– Это единственное, что мне остается, – пожимая плечами, отвечаю я.

Ментор тут же светлеет и, хлопая меня по плечу, помогает встать с кровати. Болеутоляющие уколы помогают снять напряжение мышц, притупляя боль до слабого покалывания. Я чувствую, как постепенно к жизни возвращается правая нога.

– Смазали твои шестеренки?

– Как новенький, – шевеля протезом, смеюсь я.

С Эбернети-трезвым общаться намного легче и проще, чем с Эбернети-пьяным в стельку. Он без умолку расхваливает обустройство Тринадцатого, начиная едой и заканчивая постельными отсеками. На самом деле, судя по больничному корпусу, Тринадцатый не так уж хорошо и обустроен, а это говорит лишь о том, что Хеймитч – победитель из Двенадцатого – по-настоящему нервничает.

Я помню, как из него нельзя было вытянуть ни единого словечка, а теперь он кажется мне самым жизнерадостным человеком во всем Дистрикте. Я стараюсь вежливо и уклончиво отвечать на вопросы, улыбаться, во время кивать головой, но Эбернети не заткнешь.

– … а уж Сальная Сей позаботится о недоедающих.

– Хеймитч, – строго начинаю я, – Говори.

Ментор меняется в лице, и довольная гримаса спадает с его лица. Мы слишком хорошо понимаем друг друга. Как гора с плеч – я не имею желания выслушивать ложь. Ее достаточно в моей жизни. Эбернети встает со стула и, оборачиваясь, будто прощаясь, качает головой. Мне кажется, он уйдет, и я даже собираюсь с мыслями, чтобы остановить его, но вместо этого Хеймитч начинает расхаживать по комнате.

Из угла в угол, меряя размашистую комнату больничного корпуса, он бормочет себя неясные слова, будто проматывая наш разговор. Я молчу – мне, пока, нечего ему сказать.

Неожиданно он замирает и оборачивается ко мне.

– Ты ни разу не спросил о ней. За все время проведенное в Тринадцатом, ты не поинтересовался новой жизнью Китнисс.

Китнисс. Гудение в ушах, прежде едва уловимое, становится невыносимым. Я смотрю на Хеймитча, а вижу только блестящие, будто глянцевые круги света. Китнисс. Это знакомое. Нужное. Какое-то забытое. Хрип зарождается в горле, но совладав с собой, я будто подавившись, прокашливаюсь.

Хеймитч, по-прежнему, молчит.

– Это так важно?

– Будь это не важно, парень, я не пришел бы к тебе. Я не люблю разводить светских бесед – куда лучше языка, я владею топором, – серьезно говорит ментор, – Ты дуришь этих докторишек? Но зачем? Они ведь пытаются помочь тебе.

– Мне не нужно помогать, Хеймитч. Я здоров. Яд не повлиял на меня, понимаешь?

Ментор не понимал. Он упрямо сверлил меня взглядом, выискивая в моих словах очевидный подвох. Нужны доводы, аргументы, которые докажут мою правоту. Белые стены, капельницы, доктора – порядком наскучили мне за этот срок. Но то, что терпеть было просто невыносимо, так это их жалостливые взгляды, понурые комментарии, обнадеживающие реплики. Я сходил с ума, каждый раз, когда подавлял в себе яростное желание отвесить медсестре пощечину, за ее «все будет хорошо».

– Понятия не имею, какой эффект должен был возыметь этот охмор, но я чувствую себя абсолютно здоровым. Да, я иногда срываюсь, но кто из нас не срывается? Хеймитч, я пережил два сезона Игр, я смог вынести «радушный прием» Президента. Что еще должно стать доказательством моего душевного спокойствия?

Эбернети понимал, что я прав, но от того злился еще больше, продолжая расхаживать по комнате.

Китнисс.

Я чувствовал себя сломанной игрушкой, которая должна крутиться, едва услышав это имя; сверкать, словно это кодовое слово приводило механизмы в действие, и я оживал. Но вместо этого меня не покидало чувство гнета, а перед глазами вновь полыхали белесые полосы глянцевой слепоты.

Дыхание участилось. Пульс ожесточенно бил по вискам.

– Послушай, парень, – грубо начинает Хеймитч, – Если с ней, что-нибудь случится – это повесят только на меня, смекаешь? Я верю тебе, Пит. Пожалуйста, не позволь моим надеждам рухнуть.

Ментор выходит из моей палаты, впуская тени белых халатов. Они воркуют надо мной, обсуждая улучшения моего состояния, но я не слышу их. Я думаю об одном только имени этого марева – Китнисс. Глянец застилает все вокруг.

Мне помогают встать, утверждая, что к этому все и шло. Нога касается пола, и я даже чувствую прохладу кафельного пола – я смогу ходить. Эта радостная весть, как маячок пульсирует в моей голове. Я смогу ходить! Врачи радостно повизгивают, ставят галочки в своих бумажках, скручивают катетер с моей руки, повторяет, что я здоров. Не могу поверить в это и пытаюсь возразить, но слова не идут с моего языка.

Я молчу и ухмыляюсь им, хотя не могу сказать, что испытывал ехидство. Напротив, я был благодарен врачам, как никому в своей жизни. Прежде уродливые, словно лишенные разума, они казались тряпичными куклами, снующими туда-сюда. Но теперь все почему-то резко изменилось, а я так и не могу поблагодарить их. Что-то не так.

Но они ведь ничего не сделали для тебя?

Это странное, жуткое ощущение, будто я вор в чужой квартире и меня поймали с поличным. Вопрос повисает в воздухе, а с языка по-прежнему не слетают слова благодарности.

Мы оба знаем, что они считают тебя монстром.

Голос звучит громче, и я различаю его странный, свистящий акцент. Будто шипящие он нарочно выделяет среди остальных. В глазах загорается блеск, я слышу гудение в ушах.

Они обманывают тебя.

Я сжимаюсь, будто у меня закружилась голова, и заботливая медсестра помогает присесть мне на кушетку. Вместо этого мои руки отталкивают ее и я, вытягиваю свистящие, говорю:

– Мне не нужна ничья помощь.

Слышу жуткий, пробирающий смех. Он словно одобряет мой поступок. Сознание рисует серебристые, серо-голубые глаза, что вспыхиваю в воображении. А затем только имя.

Пит.

Когда я открываю глаза, время замирает вокруг. Люди будто прекращают свое существование, а реальность теряет свою значимость. Гудение в ушах прекращается и вместе с тем, исчезает белесое марево. Даже сдавленные, будто в тисках, виски, позволяют мне не думать о боли – ведь ее больше нет.

Даже странный, инородный голос лишается своей власти над моими мыслями. Я, наконец, могу шевелить губами. Я повторяю одно и тоже слово, как молитву. Как бесконечно долгую, повторяющуюся молитву. Если бы мне только знать, как умирает человек, то я бы сказал, что в эту секунду я умер. Я помню, как в сознании возникли два серебристо-голубых глаза, обрамленные каймой пушистых ресниц. Я вспомнил, как из невинно-детских, спустя года, они превращались в глаза более женственные: полные скорби, печали утраты, бесконечной мудрости, доброты и замкнутости. Как безжизненно они глядели на меня во время ливня. Как обнадеживающе, когда вкладывали в мою руку сиреневые ягоды. Как тысячу раз я замечал в них страх, будто это чувство она ощущала не только материально, но и физически. Он жег ее раскаленными клешнями, а она все жалась ко мне и продолжала верить…

Я повторяю одно и тоже слово. Я знаю это ее имя. Я отталкиваю руки врачей протянутые ко мне – мне не нужна их помощь. Все, чего я могу хотеть это коснуться миража. Ноги переходят на быстрый, опрометчивый бег. Мираж, как мое зеркальное отображение, откликается тем же. Холод пробирает под покров ткани, но я продолжаю молиться.

Между нами всего несколько шагов, когда я, наконец, слышу ее содержание:

– Ненавижу. Ненавижу.

Металл лязгает о металл. Это браслет с больничным номерком, ударяется о странный предмет на её шее. Серебристо-голубые глаза наливаются слезами, она задыхается. А я все стою и не знаю, чем могу помочь ей? Сердце заунывно выбивает свою трель. Горечь во рту становится невыносимой, я слышу скрежет собственных зубов. Я так горячо хочу помочь ей – мираж испытывает боль, но только не физическую, она что-то шепчет. Она тоже молится – в её глазах замирает немой вопрос «за что»?

А я и не знаю за что.

Ядовитый смех. И снова миражи.

Ненавидишь.

========== Глава 30: Дорога домой. ==========

Дорогие Читатели:) Я надеюсь, вы простите меня, что глава короткая, но она играет важную роль в развитии последующих. Я хочу раскрыть переживания Пита. Мне нравится это. Может я садист, а может просто очень хочу и люблю понимать этого героя. Он слишком многогранен, чтобы вот так в одной главе выложить все, как на духу. Я очень вас люблю. И не устану этого повторять: Без вас не было бы ВИП. С любовью Громова.

Циана мурлычет себе под нос незнакомую мелодию, а я, вслушиваясь, стараюсь уловить знакомые с детства нотки голоса Китнисс. Нет, у секретарши Аврелия выходит слишком пискляво, раздражающе, я недовольно морщусь. В приемной только я. Пациент № 23, с личным делом и психоневрологическим диагнозом. Обязательный прием ввелся в Капитолии с трех до пяти, по четвергам и субботам.

Уже около получаса, пока за закрытой дверью вспыхивает скандал, я считаю и стараюсь унять агрессию, что зарождается где-то внутри меня. Грохот, вскрики, неприемлемые ругательства – что ж, я и не ведал о подобной стороне моего лечащего врача. Циана ловит мой удивленный взгляд и, пожав плечами, отвечает:

– У него была сложная неделя.

А у кого она была легкой?

Неожиданно я вспоминаю, как всего несколько недель назад прежде замкнутая, но искренняя девочка с двумя косичками, не моргнув и глазом, убила Президента Сноу. Согласен – он заслуживал этого, но я слишком хорошо знал Китнисс, и ее поведение, граничило, лично для меня, с сумасшествием.

Ее бледное, практически серое лицо; сжатые, высохшие губы; пустые глаза. Она будто и не знала вовсе, что заносит стрелу; казалось, это была еще одна охота для Сойки-пересмешницы. Но перед ней стоял человек, а не один нерв на ее лице не выдал скорби. Я решил, что это маска и горько пожалел о том, когда наконечник пронзил сердце Сноу – рука ее не дрогнула. Она дала согласие на 76-е Голодные Игры, в которых будут участвовать невинные дети беженцев…

Этот образ вызывал отвращение. И слишком хорошо вязался с прообразом переродка: для полной картины, не хватало только, чтобы она пронзила еще и мое сердце. Хотя однажды, это уже случалось.

Мне было отвратно и страшно. Невыносимо страшно осознавать, что возможно мое второе «Я» никогда не обманывало меня – она безжалостная, расчетливая и хладнокровная девушка, которая всю жизнь мною манипулировала. И едва эта мысль зарождается в сознании, как ко мне возвращается привычное гудение и белесые полосы глянца.

Приступов нет вот как уже месяц, но … Месяц. Я пробыл в этом проклятом месте целый месяц? Это открытие. Гудение становится единственным прорывающимся звуком. Стараюсь успокоиться, и раскачиваюсь из стороны в сторону.

Месяц. Чертов месяц. Таблетки. Уколы. Капельницы.

Мне больно просыпаться от кошмаров. Я физически ощущаю, как каждый новый сон ломает что-то внутри меня. За день я восстанавливаюсь, вновь иду на процедуры. Вместе с Энни продолжаю существовать в празднестве Капитолия. Я даже смеюсь. Искренне смеюсь, наблюдая за тем, как Энни возвращается к жизни. Она мне нравится. Ее пустой взгляд напоминает мой собственный. И я поклялся себе, что едва покину столицу Панема, тут же возьмусь опекать ее.

Но я не видел ее. Черт, я не видел ее несколько дней. Я и Энни последние пациенты Аврелия. Мы были дополнением к лечению друг друга…

Нет. Теперь я – последний.

Чертов месяц. Боль. Страх. Смятение. Растерянность.

Помню, как однажды ударил медсестру. Ударил так, что костяшки пальцев мгновенно покрылись синими полосами гематом. Девушка не плакала. У нее были стальные глаза, цвета осеннего неба. Она только посмотрела на меня, а я уже был у ее колен. Я молил о том, чтобы она умолчала об этом происшествии. И она молчала. Ежедневно она ухаживала за мной, а на ее лице красовалась тот самый бурый синяк, которым я ее наградил. Она простила меня – по крайней мере, она так говорила. Я не знал ее имени. Не знаю теперь. Не знаю, что с ней сталось, но в глазах – я видел его прежде – горел огонь. Слабый огонек надежды. Она верила в меня. Знала, что я справлюсь, хотя возможно, тихо ненавидела.

И я ненавижу себя за это. Внутри меня по-прежнему жил монстр, от которого я пытался оградить себя. Даже теперь я повторяю, что внутри меня нет переродка, способного ударить девушку. Я тот самый Пит, который смеется с Энни, отвечает на вопросы Аврелия или ходит на процедуры.

Но сводится все к тому, что это не так.

Чертов месяц. Я не видел её…

Китнисс. Я повторял ее имя каждый раз, когда было плохо. Когда приступы душили меня, а сознание отказывалось верить реальности. Я желал, чтобы имя освобождало меня от цепких лап переродка, и какого было моего удивление, когда его голос стих. Осталось только имя. И пустая память, которую я пытался восполнить, как сосуд.

– Пит, с тобой все в порядке? – Циана нависла надо мной с немой маской страха.

Она боится меня. И все боятся.

– Да, вполне.

– Воды?

– Воды.

Она засеменила к столу, а я растерянно уставился в пол. Подумать только: Капитолий изменил меня. Изменил настолько, что теперь сложно сказать тот ли я парень, что однажды полюбил девчушку с двумя косичками. Почему я так ее называю? Зачем? Или ответы где-то, там посреди казематов, где с каждым новым уколом я терял частицу себя настоящего?

Девочка с двумя косичками.

Девушка, что сделана из огня.

Сойка-пересмешница.

– Аврелий готов принять тебя, Пит.

Я залпом выпиваю стакан воды. Должно полегчать – я слишком нервничаю перед этой встречей. Энни. Я должен узнать все ли с ней в порядке.

Глубокий вдох и такой глубокий выдох. Все нормально. Это Аврелий и его загадочный гость. Я заношу руку для удара, но прежде, чем ладонь опускается на шершавое покрытие двери, я слышу.

– Пойми же ты, Аврелий. Как бы ни называлось то, что я делаю, я делаю это ради своего народа.

–Я должен предостеречь вас, что народ против подобного…– примирительный голос врача, казался срывающимся.

– Месть?! Послушай меня. Или ты соглашаешься сотрудничать с нами, или я найду на твое место какого-нибудь другого, старикашка. Твоя задача – инъекции для ос убийц.

Моя рука непроизвольно выстукивает дробь. И голоса стихают. Когда в следующее мгновение передо мной возникает усталое, раскрасневшееся лицо, доктора Аврелия, я едва передвигаю конечностями.

Спиной ко мне стоит темная фигура, облаченная в серую форму военнослужащих. Её спина выгнута дугой, а костяшки пальцев кажутся снежными. Она оборачивается, и я вновь слышу гудение. Ненависть в глазах. И слабая ухмылка. Убийца. Ладони сжимаются в кулаки, а сердце замирает в предвкушении галопа.

– Добрый день, Пит.

– Президент, – Я не пытаюсь скрыть неприязни.

Ухмылка Альмы Койн становится шире.

– Как проходит твое лечение? – без тени интереса спрашивает она.

– Отлично.

– Ты идешь на поправку?

– Возможно, – слишком грубо отвечаю я.

– В скором времени, ты будешь нужен Панему, Пит. И тогда – я буду вынуждена просить твоей помощи, – не дожидаясь моего ответа, Койн оборачивается к доктору, – Я надеюсь, мы придем к консенсусу, Аврелий.

Она разворачивается и уходит прочь. Я вспоминаю семенящие шаги секретарши. Но громкий цокот солдатских сапог не идет с ними не в какое сравнение.

Едва за ней закрывается дверь, как Аврелий тяжело вздыхает и опускается на клиентскую кушетку. Сняв очки, седовласый потирает переносицу. Доктор, кажется, шокирован и растерян моим появлением.

– Я не во время, верно? – спрашиваю я.

– Совершенно верно.

– Яд ос убийц? – я не могу удержать язык за зубами, к тому же, это неотъемлемая часть курса моего лечения.

Врач негодующе уставляется на меня.

– Мне кажется, Пит, ты не совсем понимаешь, в какую игру собрался играть. Хамить Альме Койн не решился даже я.

– Вы перечили ей, а это, поверьте, куда хуже. В Тринадцатом, я достаточно изучил эту особу, – усаживаясь в его кресло, говорю я.

Сегодня мы поменялись с Аврелием местами. Казалось, я знаю его целую вечность и эти голубые, полные понимания и учтивости, отцовские глаза видят меня насквозь.

Он мог заменить мне отца. Врач стал мне настоящим другом, и я даже выдавливаю из себя улыбку.

– Не все так плохо, верно, док?

***

В купе слишком тихо. И я нервно одергиваю воротник новой хлопчатобумажной рубашки. Меня душит эта прохлада. Меня слепит полутьма купе. Мягкая ткань впивается в руки. В ушах так же тихо, как и в округе. Как назло, переродок счастлив. Я чувствую его гортанный смех. Внутри все сжимается, когда поезд останавливается у очередной станции.

Я перебираю в руках бумаги, что выдал Аврелий, где у каждой лицензии стоит печать с красным словом: «Разрешено». «Разрешено» покинуть Капитолий. «Разрешено» свободно пересекать границы дистриктов. Руки дрожат, и шелест бумаги производит в комнате, хоть какой-то звук.

Я еду домой. В двенадцатый Дистрикт. Двенадцатый. Шлак. Пекарня. Китнисс. Пускай я увижу руины, серые лица, разрушенные дома – я возвращаюсь домой. Там где я – еще я. Там где Пит Мелларк – не победитель, а всего лишь мальчишка, выросший в этих землях. Не революционер и мученик – а парень, ищущий счастья.

Неожиданно я чувствую привкус слез. Как давно я не плакал? И дозволено ли мне это?

Я пережил два сезона Игр. Я выжил в стенах казематов. И я готов сразиться с переродком внутри меня. Дозволено.

Я гляжу на пятна, которые оставляют мои слезы на бумаге. И понимаю, что ни они, ни слезы, ни моя боль – ничего не значат. Я еду к ней. Я еду к Китнисс, которую хочу узнать заново. Я не люблю ее, но каждый раз, возвращаясь победителем – я сражался с бедами ради нее. Я готов вернуться домой ради ее осенних глаз. Ради ее вымученной улыбки. И какой бы она не была – правдивой или лживой, корыстно или искренней, честолюбивой или неряшливой, я готов. Я готов узнать тебя, девушка из огня.

И я надеюсь, на этот раз ты не обожжешь меня.

========== Глава 31 : Алый восход ==========

Дорогие мои читатели. То, как вы отреагировали, то, как ежедневно ко мне приходили ваши письма, то, как искренне вы говорили о чувствах к “ВИП”-у, заставило меня по-настоящему расчувствоваться. Мне казалось, он забыт и скорее всего затянулся и стал похож на мыльную оперу. Все события, в принципе, можно предугадать, а герои ( особенно в последних главах), стали просто невыносимо ООС-ными. Но кто мог предположить, что вы просто забастуете? Ребят, вы не хуже “Огненного морника”!:)

Вы заставили почувствовать меня убийцей. Я собиралась убить своих героев, которых так долго вынашивала долгие полгода… И это кажется мне ужасным. Тем более нашлись те люди, которые таки дали мне пинка под зад.

Я хочу обрадовать вас – “ВИП” будет жить:). Не так часто, как этим летом, но обещаю – будет. Я торжественно клянусь закончить его, но перед этим… Спасибо вам от всего моего сердца. Каждому, кто хоть как-то отреагировал на мои слова. Многие решили, что я угрожаю или желаю какого-то пиара, через это обращения, но это бред. На самом деле, я действительно находилась в самом безвыходном положении. Все, что происходит с “ВИП” – его улучшения или модернизация, все это благодаря вам, читатели.

“Восставшие из пепла” – все еще живы благодаря вам!

С любовью,

Громова!

_______________________________________

Когда я открываю глаза в следующий раз, в купе по-прежнему душно и тихо. За окном сгущается серое марево. Скоро рассвет, а значит, я смогу увидеть теплый, льющийся цвет восходящего солнца. Сердце входит в привычный беглый ритм. Мысли теряют связность. Голова наполняется монотонным гудением. Неужели я не смогу привыкнуть к мысли, что все страхи остались позади? Что боль и ненависть в прошлом? Я не верю Аврелию. Я по-прежнему болен, по-прежнему нуждаюсь в его наставлениях, по-прежнему должен находиться взаперти. Вот только переродок так не считает. Слишком тихо. Он выжидает того момента, когда сможет причинить боль тем людям, которые все еще дороги мне.

Мне стоит отдохнуть. Еще чуть-чуть и я сойду с ума. Или уже слишком поздно об этом задумываться?

Гудение сливается с ритмом бьющегося сердца. Темная ограда, мелькающая за окном, приобретает очертания. На темном фоне бетона виднеется цифра 8. Мы в Дистрикте-8.

Двенадцатый. Шлак. Но мне сложно представить каков он теперь? Прошло так много времени, а я все еще помню светлое крыльцо отцовской пекарни, истерзанную калитку школы, затхлый запах угля, парящего в дистрикте. Но это дороже, это важнее страшного, пусть и обновленного, кровавого Капитолия. Между мной и сердцем Панема слишком много различий. А Двенадцатый…

Искренность. Чистота. Жизнь. Глупо называть местом гибели сотен моих односельчан… моих родных, местом чистоты… Но я знаю, что эти чувства испытываю я – не переродок. Я рад своему возвращению, пусть и страшусь его; я рад сложностям, пусть и бессилен перед ними; я готов пережить боль заново, главное – я еду домой.

Есть дороги, которому надо преодолеть в одиночку. И эта дорога в несколько часов состоит в том, чтобы не сойти с ума. Не свихнутся от пьянящей свободы, а продолжать контролировать себя. Расчетливо и сдержано – никаких эмоций. Стоит сорваться и произойдет непоправимое…

Неожиданно комнату озаряет предрассветные лучи солнца. Оранжевый. Решительность. Бесстрашие. Возрождение.

Оранжевый – тот самый оранжевый цвет, который я так любил с детства. Луга вспыхивают отблесками росы. Серые, дымчатые тучи дождя выпускают солнце на волю. И я прислоняюсь лбом к прохладному стеклу и стараюсь дышать ровно. Никаких эмоций – несмотря на то, что мое сердце скачет галопом, я должен оставаться непоколебимым. Должен быть собранным. Расчетливым.

Гудение усиливается. Я слабо различаю шум за дверью. Резкий толчок и визг тормозов заглушает страшное и уже привычное шипение переродка. Игры сделали свое дело – мышцы реагируют быстрее мозга. Рука впивается в металлическую перегородку стола, и только благодаря этому я все еще стою на полусогнутых ногах. Картинка за окном замерла – луг окрашен светло-золотыми красками рассвета, но поезд замер.

Принудительная остановка? Но мы по-прежнему в зоне Восьмого. Дозаправка? Но Аврелий утверждал, что скоростной поезд рассчитан на меня одного, а значит…

Все это ложь, Пит. Они лгут тебе.

Нет. Не снова…

Это ловушка. Они убьют тебя.

Ненависть переродка пульсируют во мне словно кровь. Приливает к мозгу. Стучится к вискам.

Беги, Пит. Они ненавидят тебя.

– Доброе утро, Пит, – бодрый голос разбивает на сотни осколков жуткий хрип моего второго «Я».

Когда я, наконец, могу сфокусировать взгляд, передо мной восстает фигура Плутарха Хевенсби. Его тело еще рябит кругами глянца, но я все же спокойно выдаю:

– Доброе утро, Плутарх. Мы остановились.

Этот факт не удивляет Распорядителя будущих Игр. Он с серьезным лицом кивает головой. Сосредоточенный взгляд Хевенсби не отрываясь следил за полупрозрачным экраном капитолийского гаджета. В уме я прикидываю, сколько семья из моего дистрикта должна голодать, чтобы позволить себе эту безделушку?

Как бы не менялось содержание Панема, его мораль осталась прежней. Есть подчиненные и подчиняющие. Есть голодающие и нуждающиеся, а есть …

– Эта остановка не должна тебя смущать. Все идет… по некому плану.

– В который меня посвятить, по традиции, забыли?

Плутарх примирительно улыбается. Но скорее это что-то нервозное. Эту кривую ухмылку, я легко могу распознать без особых проблем – ведь достаточно часто я видел ее в зеркале.

– Почему мы остановились, если у нас был прямой маршрут? – не унимаюсь я.

– Сложно сказать, – его брови взмывают вверх.

В наушнике распорядителя что-то пискнуло и уже через мгновение я смог разобрать: «Ссадить», «ограда», «огненный морник».

– Мы сходим, – стальным голосом произносит он, – Немедленно.

Мне не надо было повторять дважды. За окном вдруг вспыхнула и погасла сигнальная ракета. При звуке выстрела, мне показалось, что нервы мои лопнули словно струна. Но вместо паники, я схватил свою сумку и двинулся вглубь коридора, вслед за распорядителем. Плутарх был сдержан и собран, что не оставляло мне никаких сомнений – что-то произошло. Что-то, что могло серьезно угрожать нашим жизням. Что-то, с чем не мог справиться отряд миротворцев, который по настоянию Аврелия отправили вместе с нами. Еще один глухой щелчок, который пробивает в купе неясным скрежетанием металла. Будто сталь режет сталь. Привычное гудение заглушают звуки ударов. Один, другой, третий… В результате я насчитываю около трех десятков странных, словно отсчитывающих мое время, щелчков. Они надолго повисают в воздухе, лишая всякой возможности определить, откуда они исходят. В коридоре появляется персонал. В толпе я мгновенно замечаю бывших капитолийцев. На лицах прежде безмятежных людей, горит страх и отчаянье. Клейма, выжженные татуировки, стальные браслеты с датчиками движения – все это отличает их от собранных и быстро снующих людей, с непроницаемыми лицами.

Я не испытываю страха, и это возможно, единственное, что приводит меня в ужас. Я вырван из контекста происходящего. Шумы выстрелов и бойни для меня ничего не значат. Для меня «настоящего» ничего уже не имеет значения.

Все о чем я могу мечтать – добраться до Дистрикта-12 живым.

– Планолет уже на подходе. Будь начеку, – говорит Плутарх, когда один из миротворцев щелкает затвором ружья.

Я всегда начеку. Это нормальное состояние для победителей. Прежде, чем нога опускается на глиняную поверхность земли, в нос ударяет сильный запах гари. Солнце ослепляет и дезориентирует меня на несколько мгновений, но меня уже оттягивают в сторону. Печальный вздох поезда, перед тем как его окончательно обесточивают и я, наконец, могу видеть.

Я смаргиваю слезы, и с удивлением обвожу территорию взглядом. Ни миротворцев, ни выстрелов, ни каких-либо признаков той самой опасности, которую со сладостным умилением рисовал переродок. Поля, покрытые золотой каймой солнечных лучей, серые монументы стен, с темно-серой цифрой «восемь», и белые мундиры миротворцев, растянувшиеся на многие метры вокруг нас. Вместо шума поезда – крики командиров, что сливаются в одно словосочетание: «Огненный морник». Оно звучит в каждом предложении, и я чувствую дрожь страха, расходящуюся по телу.

Возможно, это была ложная тревога, но рука Хевенсби по-прежнему волочет меня прочь от поезда.

– Что происходит? – сквозь гам, кричу я.

– Я объясню тебе по дороге, – коротко отчеканивает Хевенсби, и снова обращается к незримому собеседнику в наушнике, – Капитан, можете заходить на посадку.

В тоже мгновение в безоблачном небе появляется серебристый блеск планолета. Он опускается в нескольких десятках метрах от нас, и Плутарх прибавляет шаг. И откуда только в нем – ожиревшем, зажиточном и трясущемся перед Президентом человечке – столько прыткости? Кольцо миротворцев остается позади нас, когда на землю опускается трап. Они рассредоточиваются по периметру, и затем я слышу только скрежет их раций.

Но единственное, что беспокоит меня, что пульсирует в моей голове, то, что мечется в сознании, заставляя забыть обо всем на свете – «Огненный морник».

Морник изменил Панем. Морник дал жизнь двум бесперспективным трибутам. Морник породил восстания. Морник воспламенил Китнисс Эвердин…

Они убьют тебя. Уничтожат так же, как тебя уничтожил Капитолий. Ждешь пощады, Пит? Мы оба знаем, чем это кончится. Мы оба знаем, кто ты. Вся твоя сущность – фальшива. Ты – искусственно выращенное произведение искусства Капитолия.

Удар. И от сердца к мозгу несется боль. Она сковывает меня, как никогда прежде. Приступ застигает врасплох и меня сгибает пополам, словно изнутри, раздробляя едва сросшиеся кости. Я слышу смех, и даже голос распорядителя становится похожим на этот ужасный сиплый, металлический хрип со вкусом крови.

Несешься домой? В руины, что сотворила твоя возлюбленная? Хочешь видеть останки своих родителей? Рони или Алека? Чтобы отомстить ей?

Я знаю, что это ложь. Китнисс никогда бы не позволила им умереть. Она ни в чем не виновата. Не подними она восстание, Дистрикты по-прежнему бы загибались от голода. Она – возрождение всего Панема. Она потеряла сестру…

Маленькую Прим, которая мечтала о жизни? Она ненавидела ее. Китнисс Эвердин заменила ее на играх, чтобы уничтожить тебя.

В ушах проносится дикий свист. Я пытаюсь дышать, но понимаю, что только нелепо открываю рот. Воздух кажется раскаленным, лишенным кислорода. Я не слышу хруста, но чувствую, как кровь сложно лава, испепеляет и ломает кости. Агония становится невыносимой.

Открой глаза.

Холодной волной по мне прокатывается последняя волна боли, перед тем, как приступ растворяется в шуме реальности. Я раскрываю глаза, но по-прежнему ничего не слышу. Надо мной навис Плутарх и незнакомый миротворец. Его лицо окровавлено, но только это его кровь. Они с трудом оттаскивают меня в сторону. Неужели я все-таки набрал вес за последние несколько месяцев проведенные в Капитолии?

Но все хуже, чем я мог себе представить. Едва до меня долетают их крики, и я оборачиваюсь назад. Планолет грузно набирает высоту. Перед тем, как шлюз закрывается полностью, я замечаю очертания кроваво-алого зарева горизонта. Не того нежного оранжевого оттенка, что я любил с детства; не позолоченного ободка раннего солнца; не зеленого очертания посветлевших полей. Луг озарил черный туман, разнесший запах тлена на многие километры вокруг. Серебристые вагоны горят в свете утра. Один за другим вспыхивают баки с горючим веществом. Слышны крики – это догорают тела тех капитолийцев, которых я видел еще несколько минут назад. Вместе с ними в огне пузырятся мундиры капитолийцев. В этом огнище – они равны.

Взрыв и их стоны стихают. Шум планолета заглушает и боль, и страх, и отчаянье. Я чувствую только страшную усталость и тоску. Как давно меня не было дома. И как я рад, что, наконец, возвращаюсь туда.

Все кончится. Только усталость и тоска. Все кончится – и я заживу, как жил до Игр. Не счастливо, но спокойно. Не богато, но сытно. Не боясь больше ночных кошмаров, а радуясь наступлению утра. В глазах плывут лица Плутарха Хевенсби, испуганное и перепачканное кровью лицо миротворца. Стало до жути холодно.

Все кончится. Одно только безразличие. Усталость.