Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Спасибо, – тихо шепчу я. – Я бы сказала что-нибудь еще. Но у нас с ним была традиция: он – творит, а я – молча восхищаюсь…

В глазах на первый взгляд таких похожих сестер разгорается счастье. Они смогли восстановить платье, смогли преподнести его в том виде, в каком бы его преподнес Цинна. Наверняка в этом была и заслуга Этана, но я пока не готова благодарить «слащавого фантика».

– Я принесла тебе поесть, но не уверена, что теперь ты можешь смотреть на еду, – виновато говорит Фелиция. – Что еще мы можем сделать для тебя?

– Вы сделали то, чего никто не делал на этом свете. Вы вернули мне Цинну. Хотя бы на мгновение, хотя бы его часть…

К глазам вновь подступают слезы, но предостерегающий взгляд Далии напоминает о том, что косметика не вечна, и оборона от потока слез станет для нее летальным исходом.

– Мы должны что-нибудь сказать перед тем, как ты отправишься в Президентский Дворец…

– Напутствие или пожелание? – спрашивает Фелиция. – Чтобы тебе сказал Цинна?

– Что если бы у него была возможность, он бы поставил на меня…

– Мы, – уверено начинает Далия. – Мы ставим на тебя, Огненная Китнисс.

И что бы теперь не произошло во Дворце – я готова. Какой бы бой не объявила Койн – я приму его как должное. Если она считала, что это платье сделает меня слабой – она ошиблась. Я – девушка из огня, которую сотворил Цинна, и изменить это сможет только смерть.

***

Видимо, наше с Питом прибытие в столицу Панема до самого последнего момента держалось в строжайшем секрете, поскольку теперь все оставшиеся билборды Капитолия светились нашими фотографиями и короткими, но многообещающими видеозаписями, на которых в основном мелькали лишь одни поцелуи.

Желудок стянуло в тугой узел и меня стало подташнивать: весь вечер мы проведем вдвоем: прикасаясь друг другу, а возможно, – мысль об этом приводит меня в ужас – и целуясь. Представление будет разыграно на глазах миллионов зрителей, и все это лишь для того, чтобы после мы разошлись по своим комнатам, будто бы и не знали друг друга.

Теперь я знаю чувства Пита. И тошнота накатывает вдвойне, когда я понимаю, каково было моему напарнику. Он предполагал, что мое сердце отдано Гейлу, и знал, что моя жизнь станет похожа на запертую клетку, из которой мне, выйди я за него замуж, путь на свободу был заказан.

– Сегодня все будет иначе, – неожиданно говорит Пит.

Я отрываюсь от видов за окном автомобиля и удивленно вскидываю брови, стараясь выглядеть как можно непринужденней.

– О чем ты?

– Игра, – одними губами говорит он, – она станет другой.

– Пит, нет. Изменились мы, изменился Капитолий, а игра остается прежней.

– И для тебя это всегда оставалось просто игрой – правда или ложь?

Я отвожу взгляд от своего напарника и уставляюсь в окно, за которым любой рекламный щит пылает нашими фото.

– Посмотри на нас, – говорю я тихо, – разве кто-нибудь может поверить в то, что эти двое несчастны вместе?

– Я бы не поверил.

– И никто не верит. Это сказка – личный образ счастливой жизни для всего Панема, и кому какое дело до того, когда это было игрой, а когда настоящими чувствами?

На словах «настоящие чувства» я запинаюсь. Возможно, это слишком тяжело, чтобы признать: мне не хватает того самого «настоящего». Я не отличаю правды ото лжи, не вижу, когда обычное притворство становится искренностью, но признать этого я не могу.

– Постарайся… перетерпеть, – повторяется Пит.

– Я же хорошая актриса, – тихо отзываюсь я.

Звук скрипа автомобильных колес заглушает рев за окном. Тонированные стекла не позволяют «зрителям» нашарить в длинной веренице машин, подобных нашей, разглядеть лица несчастных влюбленных из Дистрикта-12. Позади нас едет Хеймитч, Эффи и моя команда подготовки. Новые стилисты Пита отказались выезжать «в свет». Мой напарник мало говорит о них: воспоминания о Порции гложут его не меньше, чем мои воспоминания о Цинне. Его новый наряд скрывает серый плащ: несмотря на раннюю осень, в Капитолии бушуют пробирающие до костей ветры. Меня же упрятали в теплое пальто цвета слоновой кости – на этом настояла Фелиция, и если сначала я грозно фырчала на нее, то теперь была даже благодарна. Погода в столице заметно испортилась, ведь кроме внешнего вида Капитолия, изменился и его «внутренний состав».

– Попробуем не разочаровать поклонников?

– Хеймитч надоумил? – узнавая речь своего бывшего ментора, спрашиваю я.

Пит не отвечает. Он первым покидает автомобиль для того, чтобы после галантно подать мне руку и помочь выбраться из него. Все продумано до мелочей – едва ли нам не писали для этого сценарий.

Толпа ликует, когда дверь с хлопком закрывается за моим напарником. Его любят, ведь на публике он чувствует себя раскрепощенно. А за что полюбили меня?

Эффект Китнисс…

Если я хочу нравиться людям, я просто становлюсь собой. Если мне хочется, чтобы люди верили в искренность моих чувств, я просто становлюсь собой. Все это просто, Китнисс. Арифметика проста и объяснима: будь собой, чтобы завоевать их сердца.

Дверь автомобиля открывается. Я поднимаю свои глаза вверх и стараюсь выдавить самую искреннюю улыбку, на которую только способна. Но, как оказалось, этого и не надо: тот, кто стоит передо мной, не мог быть тем отрешенным парнем, который еще несколько минут назад разделял мое одиночество в огромном салоне капитолийского автомобиля.

Его глаза: те самые глаза, наполненные любовью, счастьем и теплотой, которая обращена не к толпе, а ко мне одной. Пусть я эгоистка и собственница, но сейчас я отдамся на съедение переродков, лишь бы не отрываться от его глаз. Улыбка преображается на глазах; я осознаю это тогда, когда скулы сводит приятной болью, как напоминание о том, что я давно не пользовалась подобной мимикой.

Весь мир, все люди, все взгляды, обращенные к нам, – это все пустая мишура и второстепенность по сравнению с теми небесными глазами, которые в этот раз казались настоящими.

Люди встречают нас как героев. Крики сменяются овациями, вспышки фотокамер ослепляют глаза, и я радуюсь про себя, что к этому я уже привыкла. Я чувствую сплетение наших с Питом рук и понимаю, что это мой спасительный круг в обезумевшей массе визжащих капитолийцев. Сыплются вопросы, впереди мелькают репортеры и видеокамеры – нас обступают все те же белоснежные спины миротворцев, и мы проходим вовнутрь здания.

Я стараюсь не вспоминать о том, где нахожусь, до того момента, пока мы не останавливается у подножия лестницы. Миротворцы возвращаются на улицу, когда вслед за нами входят Эффи, Хеймитч и моя команда подготовки. Последние выглядят испуганно и затравлено: Президентский Дворец стал “местом Х” с момента восхода правления Альмы Койн.

– Давненько не виделись, ребятишки, – приветствует нас ментор. – Как вам «прием»?

– Надеюсь, это самая торжественная часть интервью? – оглядываясь на охранников, спрашиваю я. – Зачем эта официальность?

– Птичка, ты в своем уме? Официальность была на Играх, а это – торжественность, мать её…

Эффи едва ли не падает в обморок от брошенных в нашу сторону слов Хеймитча. Манеры, манеры и еще раз манеры – хотя бы в чем-то Эффи Бряк оставалась Эффи Бряк. Я слышу приближающиеся шаги и невольно отстраняюсь от Пита, чтобы обернуться. Ну конечно, Плутарх Хевенсби. Он выглядит куда более расковано, чем мы все вместе взятые: на сальных губах играет приветливо-оскальная улыбка. Я забываю обо всем на свете и отвечаю ему тем же грубым оскалом, который даже слепой не смог бы назвать улыбкой.

– Наконец-то вы добрались! – радостно объявляет он. – Все уже заждались, Китнисс. Неужто вы так долго выбирали платья?

Значит, он в курсе того, что сегодня на мне будет наряд Цинны. Ехидство и колкость этой фразы не укроется от моих ушей – злость закипает в жилах, но вместо грубого ответа я обольстительно улыбаюсь и выдаю:

– Мы никак не могли найти «сердцевину» моего образа, Плутарх, – сладко протягиваю я.

Я знаю, сколько удивленных глаз приковано ко мне на этот раз, но этой внутренней перепалки не понять никому, кроме нас с Плутархом. И я продолжаю разыгрывать спектакль, как по нотам.

– Неужели мы опоздали?

– О, нет. Мисс Мейсон… ее одеяние слегка не подходило к тематике нашего мероприятия, – запинаясь, отвечает Хевенсби, – но проблема решилась довольно быстро, Китнисс. И все же, что вы с твоей новой командой подготовки решили по поводу образа Сойки-пересмешницы?

Новой команды подготовки? Он знал. Он знал, что Койн сотворила с Венией, Флавием и Октавией! Он знал и делал акцент на этом, чтобы дать понять мне: шаг влево, шаг вправо – и я окажусь там, где и теперь гноятся их тела.

На этот раз ярость одерживает вверх, и только мягкое прикосновение ладони Пита к моему плечу позволяет мне рассудительно мыслить. Он словно спрашивает: все ли со мной в порядке, и короткий кивок подтверждает его опасения – эта дуэль не обычная неприязнь.

Только теперь я знаю, чем ответить. Пусть глупо и опрометчиво, пусть хвалено и бессмысленно, но все, что я могу – доказать ему свое место в игре Койн: я все еще символ восстания, и жизни Цинны и моих любимцев не отданы даром.

– Мне кажется, огонь вышел из моды, – спокойно говорю я.

Пальцы соскальзывают с перламутровых пуговиц пальто. Сзади тут же оказывается Фелиция, и когда с моих плеч соскальзывает тяжелая ткань пальто, я вижу, как сальная улыбка спадает с лица Хевенсби. Он ожидал всего – но не того, что он видит теперь. В ярком свете вычурных дворцовых ламп платье сияет, словно ограненный сапфир. И это сияние – это и есть я. Я подаюсь вперед, и платье, словно пух, вспархивает в ответ на мои движения. Мои руки покрыты мелкой россыпью сколов сияющего камня – и когда я слегка развожу их в стороны, «крылья», словно грозовые тучи, разлетаются в стороны.

Платье, словно хамелеон, теперь казалось иссиня-черным, в некоторых местах переходя в яркие оттенки темно-синего. Я вскидываю на министра свой лучезарный, полный лукавой доброты взгляд, и по-детски спрашиваю:

– Вам так не кажется, Плутарх?

Возможно, это было ребячеством, но в ответ – только сухое: «Пройдемте за мной».

Комнаты остались прежними. Мне кажется, даже дух остался прежним. Наполненный горечью, запахом неестественно приторных роз и крови. Я иду следом за Плутархом и стараюсь не оборачиваться на остальных: объясняться с ними сейчас было последним делом, которым мне бы хотелось заниматься.

Мы останавливаемся у широкой двери, которая была инкрустирована деревянной вырезкой: пузатые ангелы смотрели на прохожих пустыми глазницами, будто сочувствуя им – они не мертвы, не живы, а мы… Мы – словно эти ангелы, только, ко всему прочему, подталкиваемые рвением спасти и защитить тех, кто нам еще дорог.

Думая об этом, я вспоминаю слова Элмера Хейса: « Но достаточно ли у нее власти, чтобы усыпить нашу веру, Китнисс?».

========== Глава 17 : Интервью. ==========

Со сцены доносится очередной брошенный Джоанной колкий комментарий, и зрители сыплются со смеху, оценивая «юное дарование» по достоинству. Я в очередной раз одергиваю платье и тихо вздыхаю, дабы не привлечь внимания моей сопровождающей труппы.

Что ж, наверное, это вышло слишком плохо. Рядом со мной тут же возникают Далия и Фелиция. Сестры выглядят озабочено: их, пусть присвоенную, но работу впервые увидит добрая часть всего Панема. Будь я на их месте, и до того ватные ноги попросту подкосились бы, и Сойка неуклюже свалилась бы на пол. Хотя и мне есть на что жаловаться – я чувствую дрожь в коленях и понимаю, что больше пяти минут мне не выстоять.

Далия ободрительно улыбается, а Фелиция только хмурится и оценивающе обводит взглядом платье, видимо, “пробуя” его в сочетании с моим ошарашенно-перепуганным лицом. К счастью, Этан вновь отделился от общей группы, выдавая последние наставления моему напарнику. И это заслуживает еще один выдох облегчения: мне так и не пришлось объяснять Питу причину своего детского поведения у лестницы. Плутарх же покинул нас, едва мы переступили порог ограждающей комнаты, в которой мы находились. И чья эта была идея: запретить трибутам-победителям видеться до конца интервью? Неужто Койн постаралась и на этот раз?

– Китнисс, ты следующая, – шепчет Далия, согревая мои окостенелые руки.

– Попробуй улыбнуться? – просит Фелиция.

Я стараюсь выдавить слабую полуулыбку, но искаженные лица сестер в очередной раз доказывают – я ни на что не годна.

– Чуть менее широко, потому что иначе похоже, что у тебя несварение желудка.

Наверное, она пыталась пошутить. Выдаю очередную корявую гримасу и на этот раз получаю короткий кивок. Все не так плохо? Да нет же, все намного хуже, чем вы обе можете себе представить. От моего поведения зависит решение Койн, и при всем своем самообладании я обязана широко открывать рот, отвечать на ехидные вопросы, говорить об отношениях, которых нет. Еще немного, и меня стошнит от волнения.

Далия сжимает мою ладонь и вслед за Фелицией исчезает за дверью, ведущей в зал. Я остаюсь наедине с собой. Раньше я бы обрадовалась возможности побыть в одиночестве, теперь же это была адская мука. Несмотря на то, что за стеной грохотал смех и возгласы проводившегося там мероприятия, тишина сдавливает уши. Воздух вязок, и, кажется, практически не наполнен жизненно важным кислородом.

Те, кто помогали пережить эти семь кругов ада перед камерой, по тем или иным обстоятельствам покинули меня, а значит, искать заботливый взгляд в толпе незнакомых мне людей – не выход. Как бы дорог мне ни был Хеймитч, его извечная фраза: «Я не стану подтирать вам сопли» говорила сама за себя – мои проблемы не касались его души. Мол, разбирайся, «солнышко», сама, не маленькая уже.

Копируя ментора, я не замечаю, как на лице всплывает слабая улыбка, а все переживания отходят на второй план. Издевательство над Хеймитчем – вот мое спасение. Но оно так и не наступает…

Комнатку наполняет прохладный воздух. Я оборачиваюсь, и улыбку словно стирают с моих губ. Противоречивые чувства удивления, нежелания, горечи, страха сливаются в нечто серое и вязкое. Тошнота возвращается на свое прежнее место. Пит слабо улыбается – он никогда не боялся камер, но он тоже чем-то серьезно озабочен.

Ну конечно! Теперь за звание актера года выступает он, а не я. Возможно, он будет чувствовать тоже самое отвращение к этим жеманным, фальшивым поцелуям, что и я когда-то. Меня вновь передергивает: те ощущения не пожелать и врагу, а теперь я делю их вместе с человеком, который был мне дорог. В прошлом. Был дорог в прошлом.

Я окидываю взглядом его наряд. Сизый цвет, который теперь в освещении комнаты как нельзя кстати подходил к моему платью. С каких пор я вообще об этом задумываюсь? Даже не так: с каких пор меня не раздражает то, что нас одевают, как близнецов? Костюм блестел не так ярко, как ткань моего платья, но это был блеск, несравнимый ни с чем: умеренный, не обжигающий, словно огонь, а размеренный, согревающий. Это был отблеск его глаз, в которых некогда плясал этот огонек жизни. Он пропал вместе с тем, как из моей жизни забрали мальчика с хлебом…

Я узнаю каждый шов. Каждую деталь его одеяния. Точно так же, как узнавала в куске материала дух Цинны, я узнаю в накрахмаленном, поднятом воротнике, в стежках у стыков ткани дух Порции. Такой живой и безвозвратно утерянной.

– Это нечто волшебное, Китнисс.

– Их будто вернули, – шепчу я. – Разве такое возможно?

– Это Капитолий. Здесь всегда царило нечто «невозможное», – отвечает Пит.

Он садится на диван и разглядывает мое платье. Похоже, он тоже узнал «создателя». Улыбка, прежде слабая, вымученная, появившаяся больше для вежливости, превращается в ту, которая завораживала меня.

– И ты сегодня – что-то волшебное.

Вот опять. Чувствую слабость в ногах и понимаю, что к щекам приливает кровь. Неужели так сложно пропускать его слабые дружеские комплименты мимо ушей? Я вновь провожу по крою платья рукой, ощущая, как под ладошкой шершавыми бусинами проскальзывают «кусочки звезд».

– Мне порой его не хватает. Нет, знаешь, чертовски не хватает. После первой нашей встречи я сразу же поняла, что Цинна – не просто мой стилист. Он – друг, брат, товарищ; тот, кто из немногих забрался ко мне в душу; и только после этого – мой стилист…

Я закрываю глаза и сжимаю подол платья так, как будто это была его рука. Не знаю, возможно ли это, но я точно уверена в том, что Цинна почувствовал мое прикосновение. Он знает, что я помню о нем.

– Также было и с Порцией, – тихо говорит мой напарник. – Все, что связано с ней, охмор не тронул. Будто бы это то самое, к чему даже яду было не подобраться. Она верила в меня. Искренне и по-матерински. Тогда, на первых Играх, она заставила меня поверить в то, что я выберусь оттуда. Она верила в то, что я вытащу нас обоих.

– И ты вытащил.

– Я представлял себе это по-другому. Я думал, что на этом Игры закончатся, что за порогом меня ждет другая жизнь, что теперь я разделю ее с тобой…

Он замолкает. Поджимает губы, спокойно пожимает плечами, но, будто человек, ожидающий смерти, обреченно качает головой.

– Ничто не изменилось, Китнисс. Я долго не хотел этого признавать, пока не осознал, что впереди Квартальная Бойня, а значит, еще один рубеж, который мы должны преодолеть вдвоем. Начать бег вместе, чтобы потом кто-то пожертвовал собой ради другого. И этот кто-то – я.

– Это ребячество, мы могли снова вернуться с Арены.

– Ты настолько наивна, что можешь в это поверить? – грубо спрашивает Пит. – Разве Бойня была рассчитана на то, чтобы лишить Панем всех победителей? Искоренить нас? Пусть мы бы и выбрались иным способом, наши жизни с той Жатвы стали частью игры Капитолия. Сменилась власть – порядок остается тем же.

Я чувствую, как сердце глухо ударяется о ребра, пропуская удар. Мои собственные мысли. Он знает, что ничто не изменится, пока весь Панем не будет отдан в руки надежному правителю. Я стараюсь не смотреть в лазурные глаза, которые теперь полны боли и разочарования.

Он ненавидел меня за принятое в стенах этого дворца решение. Он мог простить Хеймитча, Джоанну или Энобарию, но не меня. Не Койн избирала путь новых Игр, не Койн соглашалась на изувеченье жизней тех, кто знал о крови лишь то, что она окрашена в алый цвет, не Койн, в конце концов, ослепленная ненавистью и болью потерь, отдала свой голос «за» 76-ые Голодные Игры. Самые «удачливые» Голодные Игры, которые можно было только придумать.

– Главная ирония в том, что Игры изменили нас, а меня, – он слабо улыбается, – больше всего. Я понятия не имею, кем был до воздействия охмора. Все эмоции, чувства или кадры воспоминаний – все это, будто чужие и невнятные мысли постороннего человека. Он мог пожертвовать ради тебя жизнью, Китнисс…

Пит делает паузу, и я стараюсь собрать всю силу воли в кулак. Я знаю, какие слова последуют за этим, и я не желаю в них верить. Не будь я такой «сильной», заткнула бы уши руками, не позволяя себе даже на секунду сомневаться в искренности чувств Пита. Но в то время, как я раздумываю об этом, его слова уже настигают мой истерзанный слух:

– А я не могу…

***

– Какой бы вопрос тебе не задал Фликермен, продолжай улыбаться и строить из себя влюбленную дуру. Хотя, нет. Никто не должен сомневаться в том, насколько хитра и умна Сойка-пересмешница. Знай, он будет затрагивать самые болезненные для тебя темы – этого требует весь Панем. Всем интересно копаться в чужом грязном белье.

Наставления Хеймитча я впитываю, как губка. Его советы всегда помогали и вытаскивали меня из самых сложных ситуаций, я доверяюсь ему и на этот раз. На сцене Цезарь уже обменивается с Джоанной прощальными словами, когда Хеймитч сжимает мое плечо и добавляет:

– Помни, кто ты есть, Сойка-пересмешница. Ты уже не затравленная девочка из Дистрикта-12, которую я встретил на первой Жатве. Поэтому – соответствуй.

Я ошарашено провожу взглядом улыбающегося ментора. И, только выходя на сцену, понимаю, что он не поделился ни одним советом с Питом, который на этот раз действительно играл.

Сцена Президентского Дворца намного меньше, чем на Круглой площади, но она отыгрывается тем, что все помещение забито под завязку. Я вижу стоящих людей где-то на последних рядах – все они пришли поверить в очередную ложь, которую мы преподносим всему Панему.

Я чувствую, как ладонь Пита крепко сжимает мою, но уверенности от этого не прибавляется. Наоборот. Теперь, когда я знала о его истинных чувствах по отношению ко мне, я готова отгрызть ее по локоть, лишь бы не прикасаться к нему, выслушивая очередное вранье. Цезарь обращается к нам, приветствует и подбадривает слегка загрустившую от однообразных пошловатых шуток Джоанны аудиторию. Я стараюсь понять – улыбаюсь я или нет? Но это плохая идея, все лицо словно залито гипсом: ни один нерв не шевельнулся на мой призыв.

Пит замечает перемены в моем лице и «заботливо» усаживает меня на белоснежный лоснистый диван. Присаживаясь рядом, он все так же не отпускает моей руки. Я вновь собираюсь с уже давно отошедшим духом и смотрю на своего напарника в упор.

Мне нужен был взгляд, который бы придавал мне уверенности? Лицо, которое бы стало для меня важнее всего этого фарса? Точка опоры, которая бы помогла мне не соскользнуть со своего пьедестала символа восстания? Пит.

Пит – вот же он. Я вижу в лазурных глазах неподдельное, незаменимое счастье, которое мог испытывать только он. Вижу прежнюю преобразившуюся детскую любовь, которую мог дарить только он. Вижу слабую перепуганную полуулыбку, которая ободряла меня. Я чувствую собственные губы. Ощущаю тяжесть своего тела. Я вернулась.

– Китнисс, ты пугаешь меня. С тобой все в порядке? – интересуется Цезарь, кладя на мою ледяную руку свою ладонь. – Неужели образ Огненной девушки ты решила сменить на Ледяной?

В этот раз его волосы покрыты блестящим перламутром. В своем костюме он, словно кусок серебра в свете софитов, кажется слитком неизведанного металла. Волосы, обычно завитые и стоящие на голове ведущего, словно дом, были прилизанны назад, и вместе с этим Цезарь Фликермен постарел на добрый десяток лет.

– Пора сменить пламя восстания на лед примирения, не находишь? – нараспев говорю я.

– И все же мы все привыкли к огнеопасному существу по имени Китнисс Эвердин, не правда ли?

Аудитория наполняется возгласами согласия – публика ликует. Я представления не имею о том, что удалось пережить Цезарю за время моего отсутствия в столице. Но главное то, что он не утерял себя – своей искры, которая зажигала других. И я переживаю чувство дежавю.

– Пит, а что ты скажешь насчет утраченной Огненной Китнисс? Разве тебе не хватает ее жаркого нрава?

Толпа откликается понятливым улюлюканьем. И о чем таком можно было думать? Было ощущение, что передо мной оставались прежние капитолийцы, лишенные теперь общепринятых манер.

Но я чувствую, как чья-то рука обвивает мою талию, и гневное напряжение сменяет смущение. Я соврала – я ужасная актриса. Будем ссылаться на то, что я просто отвыкла от камер. Дело ведь тут определенно не в чувствах…

– Мне кажется, она все еще с нами, – неотрывно глядя на меня, говорит Пит. – Никто не посмеет отобрать у меня Сойку-пересмешницу.

Бедные, несчастные зрители! Я чувствую, как сама начинаю верить в эту «сказку», придуманную для того, чтобы спасти наши жизни. Его глаза встречаются с моими, и, кроме как химией, это никак не назовешь.

Главное – не поцелуй, главное – не поцелуй.

– А как поживает Дистрикт-12 после восстания?

– Довольно неплохо, особенно после того, как в дистрикте по указу Президента была введена новая, а теперь уже лидирующая отрасль промышленности – фармацевтика. От лица всех жителей Двенадцатого мы благодарим её за такой глобальный шаг в развитии нашего дистрикта, – серьезно говорит Пит.

О чем это? Фармацевтика? За один месяц она развернула в нашем дистрикте такую огромную работу? Но почему тогда Сальная Сей ни разу не заикнулась об этом?

– А что ты скажешь по поводу этого, Китнисс? Теперь, когда война завершена, тебе придется найти себе новый род занятий, отличный от спасения всего Панема? – спрашивает Цезарь.

В толпе слышатся смешки. Я улыбаюсь слишком широко – мои скулы начинает хватать легкая судорога. Все эти разговоры противны мне, но я обязана помнить о беженцах.

– Я всегда была отличной охотницей, а теперь, когда ограждения не являются большой помехой, я вновь смогу заняться любимым делом.

– Миссис Эвердин не настаивает на том, чтобы дочь пошла по ее стопам? – не унимается телеведущий.

Ну конечно, настаивает, Цезарь. Я ведь виделась с ней буквально на днях. Мы обсуждали нововведения в дистрикте за чаем с мятой, восхваляя доброжелательные поступки Койн.

– Я думаю, мама поддержит любое мое решение, – мой голос дрогнул.

Цезарь уловил эти нотки в моей уверенной речи, и его лицо тут же наливается горечью утраты. Казалось, он знает о смерти все на свете, и я чувствую по отношению к этому капитолийцу безмерную жалость.

– Соболезную тебе и твоей семье, Китнисс. Утрата Прим – самая большая утрата для всего Панема. Надеюсь, эта рана с течением времени все же перестанет приносить тебе столько боли…

Я не верю своим ушам, но мне кажется, или в его словах нет и тени позерства? Мне кажется, или Цезарь Фликермен искренен со мной? Но уже поздно думать об этом. Эмоции и чувства, которые я задвинула в «долгий ящик», слетели с петель, и, чтобы не показать свои слезы всему Панему, я закусываю нижнюю губу до резкой боли, которая отрезвляет меня. И, пока я еще в состоянии говорить, произношу:

– Она не должна была умирать. Прим была для меня самой жизнью. И пусть виновных уже не наказать. Я знаю, что она бы не хотела, чтобы я поддавалась ненависти. Мы все ослеплены и движимы одной только ею. Но это – не искупление…

Я чувствую, как чувства превращаются в слова, которые я готова высказать всему Капитолию. Ради Прим, Цинны, Порции, Руты, Финника, Меггз, Боггса… Ради них всех. Ради новой жизни.

– Отбирать жизни – и чем мы лучше тех, кто отнял у нас родных? Мой отец однажды сказал мне: «Нельзя разделять мир на черное и белое». И он был прав. Ведь так или иначе они все отдали жизнь ради того, чтобы исправить ошибки прошлого. Кто давал нам право решать, кому жить, а кому отправляться на Арену? И вы готовы стать убийцами? Пусть даже будет один, едва живой победитель – исцелится только его тело. Душа останется с кошмарами, которые творятся среди того ада. Вы видели эту боль! Как я или Пит, Джоанна или Энобария, Вайресс или Бити, Рута или Цеп отдавали жизни ради зрителей, и вы готовы стать одними из них?

Я не слышу ни единого вздоха в забитом до отказа зале Президентского Дворца. Тысячи глаз, не отрываясь, смотрят на Сойку-пересмешницу и испытывают настолько различную гамму чувств, что смешайся она в одном человеке, бедняга сошел бы с ума: ненависть, горечь, обида, злость, радость, ликование, справедливость, гордость. Да, единицы горды тем, что их Сойка все еще с ними. Разъяренных и убитых взглядов намного больше – я не приняла их сторону, не разделила их боль, а значит, я – враг.

Цезарь непринужденно уводит тему разговора в другое русло, и создается впечатление, что все забыли о моей призывающей к справедливости речи. Но я знаю, что зрители помнят. И они вряд ли забудут. Для многих когда-то я стала лучом надежды посреди сгустка смерти и отчаянья. И теперь, когда пришло время расплаты, я иду на попятную.

Они помнят. И зал пустеет у меня на глазах. Когда интервью подходит к концу и Цезарь галантно целует мою руку, я слышу нервный оклик из толпы:

«Мы верили тебе, Сойка!»

Я оборачиваюсь на крик, хотя Пит изо всех сил старается увести меня за кулисы.

– А я верила в вас, – спокойно отвечаю я.

========== Глава 18 : Бити ==========

Бедная. Бедная моя Эффи. На глазах седовласой виднеются серебристые капли слез. Она мечется по комнате, хватаясь за завитые локоны уложенной прически, будто надеясь, что сможет вырвать волоски с корнем. На лице кроме ужаса и растерянности я не замечаю ни единой эмоции. Бедная. Бедная моя Эффи.

– Просто объясни, зачем ты это сделала? – говорит Хеймитч.

– Я нужна им, и ты знаешь это не хуже меня.

– В зале были не только лица из Правительства. Обычные люди, Китнисс, которые надеялись на то, что ты встанешь на их сторону.

– Сторону чего, Хеймитч? Сторону убийства? Или самосуда, который они устраивают? Тебе ли не знать, какой ценой достается победа в Играх. Тебе ли не знать, что переживут эти дети. Я приняла решение под давлением. Я была не готова к подобному!

– Но ты его, тем не менее, приняла! – резко отвечает он.

Я чувствую. Как обстановка между нами начинает накалятся. «Гримерная» сузилась до размеров подсобки. Воздух стал теплым, словно нагретый раскаленным пляжным солнцем. Я чувствую, что искать поддержки в лицах, которые окружали меня, бесполезно. Они не верят мне, они не верят в меня, они не верят в то, что я делаю. И где хваленый Эффект Китнисс, когда он так нужен?

Я замираю, по правую руку от меня становится Пит, все это время державшийся в стороне от нашей словесной перепалки.

После интервью он, в отличие от остальных, молчал. Только смотрел на меня немигающим взглядом. Он не пытался думать о последствиях моего поступка, он думал о причинах, которые меня к нему подтолкнули. Мне кажется, до сегодняшнего дня напарник не верил в то, что я смогу принять сторону беженцев, дабы изменить жизнь всего Панема в русло, которое не окрасится алым цветом крови. Пит сомневался во мне, ведь блеклые и навеянные охмором воспоминания все еще перебивали события его «прошлой» жизни.

Обрадовалась ли я, когда он стал на мою сторону? Испугалась или смутилась? Не знаю. Мне сложно говорить о чувствах, когда дело касается Пита Мелларка.

– Хеймитч, мы знали, что так будет, – наконец говорит он.

– И ты туда же, парень? Почему вы надеетесь на удачу, которая никогда не была на вашей стороне? Да вы себя видели? Затравленные, убитые, выгоревшие изнутри пешки, которыми вертят, как хотят. Несомненно, твою речь оценят по достоинству, Китнисс! – грозно выплевывает ментор.

– Она думает о беженцах так же, как и я.

– Думает о беженцах? Когда она думала о себе, Пит? С самых первых игр, а? Возможно, когда вытаскивала твою шкуру с арены? Или играла влюбленную, когда понимала, что иначе она не спасет свою семью? Нет, наверное, когда на Квартальной Бойне ей приходилось принимать ту мысль, что вернуть она может только тебя? В Тринадцатом, когда не отходила от твоей палаты, чтобы вместо дружеских объятий ты попытался ее задушить? Принимать переродка внутри тебя, чтобы каждый приступ приносил понимание того, что тот Пит Мелларк давно сдох на арене? Ты настолько слеп, чтобы…

– Заткнись.

Неестественно стальной голос наполняют комнатку до краев. Мне становится трудно дышать. Это Пит. Его новый приступ. И что Хеймитч только думал о себе, говоря весь этот…