Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Лютик! – радостно вскрикиваю я.

Не жалея босых ног, я соскакиваю с каменного уступа и несусь к искалеченному животному. Этого пройдоху я не видела со времен моего возвращения в Двенадцатый. Кот был единственным живым напоминанием о Прим. И это отрезвляет меня – я замедлила бег, переходя на спокойный шаг.

Животное тут же пригибается к земле, выгибает дымчатую спину и оскаливает ряд сломанных зубов: особой радости от встречи со мной Лютик явно не испытывал.

На шее поблескивает старый ошейник, заботливо надетый Прим. Еще одно страшное напоминание, которое будто плясало перед глазами: «Я – Прим», «И я Прим», «И я».

Когда я подхожу к дымчатому разбойнику, он уже успокаивается. Несмотря на всю его ненависть ко мне, он удостаивает меня слабым «мяу». Я улыбаюсь. Что ни говори, а в поведении кота проглядывалась вся любовь и забота Прим. Он радостно трется о мои ноги, когда я усаживаюсь на влажный песчаный берег.

Странно наблюдать за ним: он остался прежним, а я осталась на арене и телом, и духом. Меня нет среди этих живых воспоминаний. Меня нет рядом с Лютиком: я живо представляю, как я стою посреди арены, осознавая, что выживших нет.

Кот, будто читая мои мысли, упирается лапами в мои колени и лижет меня в щеку. От этой небольшой ласки меня обдает волной теплоты и радости: Лютик отныне будет жить со мной, поддерживать своим присутствием, охранять мои сны, как проделывал это с Прим.

Прим…

– Китнисс? – до боли знакомый голос раздается у меня за спиной.

Внутри меня что-то обрывается. Тонкая целостная нить спокойствия лопается, как струна, обрушивая на меня поток страха. Меня будто окатили холодной водой – я дрожу.

– Китнисс, не молчи.

Я оборачиваюсь. И замираю. Моя девочка, мой маленький несравненный утенок. Две косички исчезли, уступая место волнистым пшенично-золотым развивающимся волосам, которые достают ей до бедер. Её любимая серая юбка и молочно-белая рубашка, которая торчала «хвостиком», сменились бледно-голубым платьем. Её улыбка по-настоящему сияет.

– Прим? – голос срывается на истерический крик, как тогда на Жатве. – Прим?!

Я не замечаю, как вскакиваю с прохладного песка и несусь к ней. От столь резко движения в глазах заплясали черные круги, все плывет, но это неважно, если Прим – настоящая и живая – стоит передо мной в десяти шагах.

Когда руки касаются сестренки, кожа ее теплая, пульсирующая жизнью. От нее все также пахнет козьим молоком и ароматом цветущих примул. Ручонки быстро обвивают мою шею, но не так мои собственные: крепко, цепляясь, боясь разжать, а нежно, успокаивающе.

Она гладит меня по распустившейся косе, что– то говорит, а возможно, и напевает, но я не слышу её. Глаза застилает пелена жгучих слез радости, кроме собственных всхлипов я не слышу больше ничего.

– Все хорошо, Китнисс. Я в порядке, – говорит она.

– Как, Прим? Как ты?..

– Я пришла совсем ненадолго. Я должна успеть поговорить с тобой, сестренка…

– Пришла? – не понимаю я. – Прим, ты же не…

– Я умерла, Китнисс, – с грустной улыбкой отвечает Примроуз Эвердин.

Руки мгновенно опускаются, я замираю. Значит, все это просто сон? Очередной кошмар, который попытается меня вымотать.

– Нет, не снова… – я силой закрываю уши, дабы не слышать ни единого слова этого наваждения.

– Китнисс, просто послушай меня, – умоляет девочка.

– Уходи! Хватит издеваться надо мной! Вам не хватает той боли, что я перенесла?! Вы ждете моей смерти, как ждет ее Койн!

Прим заботливо обнимает меня, и неожиданно я понимаю, что у нее осталось слишком мало времени. Она уйдет и не вернется. Это последний сон, последнее мое видение, когда я смогу видеть сестренку.

– Я знаю, что ты пережила, моя любимая, – говорит она. – Мне так больно наблюдать, как ты зарываешь себя в землю каждый день, вспоминая меня, Финника, Богса, Мегз, Руту… Но ты должна понять: ты жива, Китнисс. А значит, ты должна сражаться. Разве ты можешь по-другому? Разве ты можешь просто опустить руки, допустить, чтобы наши жизни были отданы впустую?

– Койн – она послала тебя с тем отрядом? Верно? – единственный интересующий и волнующий меня вопрос.

Прим незамедлительно кивает.

– Меня собирались отправить следующим планолетом, но в последний момент, в разгар суеты, меня отправили с первым отрядом медицинской помощи. Я не думала о последствиях, Китнисс. Я знала, что должна была помочь…

– Ты должна была отказаться, упереться – не важно! Ты должна была жить!

– Ты сохранила мне жизнь, чтобы я просто смотрела на то, как погибают невинные капитолийские дети? – грустно спрашивает Прим. – Нет, я не могла так поступить. Мы одной крови, Китнисс. Крови, которая не боится умереть за правое дело.

Я задыхаюсь от слез. Они скатывались непроизвольно, одна за другой, оставляя на лице грязные соленые дорожки. Прим права. Во всем права.

– Я люблю тебя, моя хорошая. Мы все тебя любим, – утёнок ласково смотрит на меня своими лазурно-голубыми глазами, поглаживает волосы, вытирает серебристые бисеринки слез.

– Мы? – не понимаю я.

В этот момент за ее спиной возникает лицо Финника: здоровое, ослепительно-красивое и – живое. За ним появляется лицо Руты: посвежевшее, отдохнувшее и такое же настоящее. Одним за другим на песчаном берегу появляются родные и любимые мне люди, которых я потеряла: Богс, Мегз, люди из родного Дистрикта. Среди знакомых лиц я замечаю бесценные черты лица. Широкие скулы, острый вздернутый, как и у меня, нос, серо-голубые глаза.

– Папа… – слезы хлынули из глаз с новой силой.

Он подходит к нам с Прим, но не касается нас – только улыбается. Той улыбкой, которую я так любила и так берегла в собственном сознании.

– Я люблю тебя. – Этого достаточно для того, чтобы вдохнуть в меня жизнь.

Я чувствую их любовь, вижу их светящиеся глаза и понимаю, что они никогда не умрут – они вечны для меня. Их монументы выточены в моей груди, там, где теплится моя душа.

– Просто знай – мы все с тобой, – будто в подтверждение моих слов, говорит Прим.

– Мне тяжело, утенок…

– Я знаю, милая. Знаю. Мы видим это и страдаем вместе с тобой, ведь в каждого из нас ты верила и любила до последнего. Но ты должна помочь этим детям, Китнисс. Они невиновны – ты это знаешь. Ты совершила большую ошибку, когда проголосовала «за».

Комок рыданий встал поперек горла. Осуждение в голосе сестры слишком явно и от этого меня распирает чувство стыда. Оно гложет меня, но её неодобрение сменяется лучезарной улыбкой.

– Я знаю, ты сможешь изменить это.

Ее губы – теплые и родные – в последний раз касаются моего лба. Она исчезает. Один за другим исчезают и остальные: Рута обнадеживающе подмигивает мне, отец продолжает ласково улыбаться, Мегз просто вглядывается в черты моего лица, выискивая влияние слов сестры, и тогда я киваю. Берег пустеет: один за другим люди исчезают так же, как и появились. Когда на песке остается одна фигура, я узнаю в ней Финника.

Он нагло улыбается. И когда я безутешно всхлипываю и пытаюсь отвернуться, чтобы не видеть его исчезновения, он протягивает ко мне свои мускулистые руки.

Я бегу так же, как бежала к Прим, – не задумываясь о собственных движениях. Он принимает меня в объятия, и я чувствую, как от него веет морским бризом. Рыдания прекращаются, и я стараюсь запомнить каждое мгновение до мельчайшей детали, чтобы сохранить их.

Он обнимает крепко, практически по-собственнически.

– Почему остальные молчат? Кроме Прим и тебя ко мне больше никто не притронулся.

– Психологическая связь, – весело отзывается Финник. – Ты настолько скучала и рвалась к Прим, что она возвращалась к тебе. Ваша любовь – нерушима.

– А отец?

Парень пожал плечами.

– Возможно, если бы он обнял тебя, ты не смогла бы отпустить его, а значит…

– Умерла, – заканчиваю за него я.

– Китнисс, ты же Китнисс, – говорит Финник. – Ты обязана, понимаешь, просто обязана спасти их.

– Я стала слабой…

– Нет. То, что ты чувствуешь боль, не значит, что ты ослабла. Прим права – мы все до единого с тобой, как бы далеко ни были от тебя.

– Почему же я слышу тебя? – насмешливо говорю я.

– Потому, что ты скучала по мне. Не притворяйся, Огненная Китнисс – я знаю.

– Если только слегка, – на глазах выступают новые слезы.

– И еще одно, – Финник неловко переминается с ноги на ногу. – Энни.

Я вспоминаю, как плохо поступила с ней во время ее приезда в Двенадцатый Дистрикт, и меня бросает в дрожь. Это наверняка обидело и задело Финника.

– Я…

– Не смей извиняться, – резко обрывает меня он. – Просто… Я очень хотел бы, чтобы ты была рядом с ней. Хотя бы чуть-чуть. Она нуждается в ком-то, понимаешь? Она так часто говорит со мной, обращается ко мне, просит вернуться. Я не в силах этого выносить, Китнисс…

По загорелым щекам парня скатилась капля. Затем другая. В голубых глазах стояла жуткая безвозвратная боль.

– Я обещаю, Финник. – говорю я. – Неужели все мои мысли написаны у меня на лбу?

– Просто твои секреты достойны моего внимания, – подражая нашему разговору в прошлом, говорит он.

– Просто я для всех открытая книга. Люди узнают мои секреты раньше меня самой, – с точностью повторяю я.

Мы так похожи: мы оба плачем, оба безмерно скучаем по тем, кого потеряли, оба старались быть сильными для тех, кто нас не знает, в то время как сами были абсолютно беззащитны. Финник ласково треплет меня по щеке и в последний раз обнимает меня. Его объятия обволакивают меня. Заставляют вспомнить все наши сражения. Вот мы на играх. Вот он спасает Питу жизнь, теряет Мегз, помогает Хеймитчу в этом страшном плане, оказывается в Тринадцатом Дистрикте. Страдает, мучается, остается безучастным для тех, кто его совершенно не знает, ждет возвращения Энни. Их свадьба: яркая, скромная, со всеми прописными традициями его Четвертого Дистрикта. Их счастье так искренне и так мимолетно.

Начало боевых действий и наступление Дистриктов. Наша мало-мальски ничтожная победа, которая продвигается с каждым новым кварталом, приближая нас к главной цели – Сердцу Панема. Квартальная Бойня – и все обрывается. Я не желаю помнить остального: помнить, как потеряла Финника.

Парень касается губами моей щеки – легкое, практические неуловимое и нежное движение заставляет меня трепетать от ужаса того, что он сейчас исчезнет. Я крепче прижимаюсь к нему, цепляясь за него, как за спасательный круг. Он улыбается, и я снова замечаю соленую дорожку, которая тянется от него век к губам.

– Я люблю тебя, Огненная Китнисс.

– И я тебя…

Он тут же ретируется и включает свою привычную жизнерадостность. Что-то протягивает мне и кладет в ладонь.

– Сахарок будешь?

Он растворяется в воздухе. На поляне остаемся я и Лютик. Кот, словно безумный, мечется по тому месту, где еще недавно стояла Прим. Ему обидно – утенок не попрощалась с ним.

Я разжимаю ладонь: кубик сахара покоится в руке, как напоминание об исчезнувшем Финнике. В воздухе все еще витают их запахи: запах ветвистых деревьев – Рута, запах еловых ветвей – папа, запах цветущих Примул – Прим, свежего бриза – Финник, крови – Богс, уюта – Мегз, пшеницы, угля, сырости, жизни.

Я люблю вас – вы навсегда в моем сердце.

========== Часть II : АЛЬЯНС . Глава 7 : Лета ==========

– Китнисс, – громкий голос звенит в ушах, заставляя поморщиться.

Я стараюсь игнорировать надоедливый зов и окунуться в давно отошедший сон в надежде, что я смогу взглянуть на знакомые лица еще раз.

– Китнисс, – кто-то потряхивает меня за плечи, бьет по щекам.

Не хочу открывать глаза. Это слишком сложно – вновь оказываться в реальности.

– Китнисс, проснись, – голос становится громче, и сопротивляться ему больше нет сил.

Я смотрю на Пита широко раскрытыми испуганными и ошарашенными глазами. Немигающим взглядом оглядываюсь по сторонам: все та же кухня пекарни, в которой продолжал твориться безвозвратный бардак и хаос. Парень ошарашен и удручен не меньше меня, кажется, он совершенно забыл о своем приступе.

– Почему мы еще здесь?

– Вопрос в другом: почему мы вообще здесь? – нервно оглядываясь, спрашивает Пит.

– Ты не помнишь?

– Что я должен помнить? – недоумевает он.

– То, как ты здесь оказался?

– Это, – он разводит руками, оборачиваясь на разрушения, – сделал я?

Я бессильно киваю. Скрывать от него правду было бы бессмысленно.

Пит запускает пальцы в растрепанные золотисто-пшеничные волосы. Его переполняет отчаянье – я понимаю это, когда вновь замечаю обезумевший взгляд.

– Не поддавайся.

Парень вскидывает на меня лазурные глаза.

– Не поддавайся порывам гнева и отчаянья – они прямые проводники к приступам, Пит. Ты все сможешь, слышишь меня? Не смей отчаиваться!

Мои слова гулким эхом заполняют кухоньку и отзываются в каждом разбитом и искореженном предмете.

– Я – зверь, Китнисс. Не понимаю, что такого ты могла сделать, чтобы укротить припадок…

Он замолчал. Знал, что сболтнул лишнего, но я не прерывала его. Он должен был высказаться. С этого бы началась его настоящая терапия, которая стала бы отличной от предыдущей хотя бы тем, что на привычный вопрос «Как Вы себя чувствуете?» звучала правда.

– Знаешь, каких усилий мне стоит то, чтобы просто говорить с тобой? Каких усилий стоит укротить желание вцепиться тебе в горло? Он ненавидит тебя, так сильно, что мои попытки относиться к тебе нормально бессмысленны, – он кроет их ненавистью. Вроде игры в карты: доброта к тебе слишком малая масть, чтобы побить его гнев.

Он переводит дыхание. Переродок недоволен, что Пит делится со мной какими-то чувствами и эмоциями. Тело парня начинает покрываться легкой испариной.

– Я слышу его даже сейчас, когда приступ отступил.

– Что будет, когда ты попадешь в Капитолий? – тихо спрашиваю я.

– Будет то, чего я сам так боюсь.

Я снова молчу и позволяю ему закончить. Пит нервно теребит волосы, так бывало, когда он нервничал. Как бы хорошо он ни говорил на публику, со мной он всегда по большей части отмалчивался. Эффект «Китнисс Эвердин» действовал на него безотказно, и потому я продолжала слушать пронизывающий свист гуляющего по стенам пекарни сквозняка.

Интересно, почему так иронична судьба? Еще полгода назад мы и подумать не могли о таком «счастливом» и безвозвратном исходе войны.

– Я боюсь убить тебя, Китнисс.

Что ж, для начала неплохо. Постараюсь отрешиться от мысли, что предметом его ненависти являюсь я. Аврелий в своих обязательных еженедельных звонках говорил мне о том, что «осознание причины болезни – первый шаг к выздоровлению». Он не мог ошибаться.

– Можно избегать нашего общения, как это было раньше.

– А как же «двое несчастных влюбленных из Дистрикта-12»? – слова даются ему с трудом.

– Можно играть продолжение эпичной истории о нашей любви? – предположила я.

Пит качает головой, смахивая со лба накатившие капли пота.

– Я устал от игр, – говорит он. – Мне бы знать, когда заканчивается представление и начинается жизнь.

– На этот случай у нас есть «Правда или ложь».

– Я любил тебя: правда или ложь?

– Или, – насмешливо говорю я.

– Ты любила меня: правда или ложь? – Пит пропускает мой сарказм мимо ушей.

Его вопросы пугают меня. Начинать стоило с малого, а он вот так в лоб спрашивает о том, в чем я сама разобраться была не в силах.

– Попробуй начать с того, что тебя действительно интересует.

Парень удивленно смотрит на меня, пытаясь понять, в чем же подвох. Почему я отмалчиваюсь от этих на первый вид простых вопросов? Было бы странно, если бы я ответила на них сразу.

По большей части, когда я переживала смерть Прим, мои мысли касались и Пита, но отчего-то я быстро переключалась на что-нибудь другое, будто обжегшись.

Тишина была не вымученной, скорее уютной, но и она не давала нам обоим покоя. Пит разглядывал стены пекарни. В ужасе косился на обломки дорогих ему предметов, осознавая, что это его рук дело.

Но вскоре он не выдержал.

– Как погибли мои родители?

И снова удар в яблочко. Я закусываю нижнюю губу на случай, если воспоминания накроют меня с головой. Ни Прим, ни Гейл за все мое время, проведенное в Тринадцатом, не заикались о том, как погибли родные Пита. Да и я, по правде говоря, мало этим интересовалась: раны, нанесенные Сноу, не зажили, а узнавать о гибели людей, которые были дороги моему мальчику с хлебом, казалось мне кощунством.

– Это уже не…

– Китнисс, – его лазурные глаза наливаются стеклянными слезами. – Я должен знать.

– Я думаю… это случилось, когда началась бомбежка. Тогда многие пострадали от того, что первые удары были нанесены именно по жизненно необходимым точкам Дистрикта, вроде Котла, школы и…

– Пекарни, – закончил за меня Пит.

В это время я не вижу его лица. Он понуро глядит в пол, на котором уже образовалась лужица его слез. Я не смею пошевелиться; ранее все было наоборот: я плачу – Пит успокаивает. А теперь, когда в меня вдохнули жизнь, заставили подняться и сражаться дальше, я не понимаю, чего конкретного от меня ждут. Похлопать его по спине и ободрить словами «все будет хорошо» стало бы еще одной ложью, которую ему и так скармливали вместе с препаратами в Капитолии.

Уйти и оставить его одного, чтобы новый приступ искалечил парня, я себе не позволю. Мы продолжаем сидеть на прохладном полу, который в эту ночь стал нашим ночлегом: я всего в пару сантиметрах от него, могу дотронуться, прикоснуться, почувствовать его тепло, но нет – это еще один мой запрет. Я пытаюсь не дышать и не подавать каких-либо признаков жизни, прислушиваясь к его одиночным всхлипам.

– Ты их убила… – шипит он, когда я, наконец, тяжело вздыхаю.

– Пит…

Он поднимает взгляд и меня бросает в дрожь. Прежде голубые, небесные глаза налились свинцом и приобрели серый ни на что не похожий оттенок безумия. Боль уступила месту ненависти, застилая разум парня. Теперь о том, что он находится слишком близко, приходится пожалеть.

Будто бы при встрече со зверем, я аккуратно приподнимаюсь на корточки и двигаюсь к двери незаметно, пошагово.

– Пит, – вновь взываю я к разуму парня. – Это ложь. Ты знаешь это!

– Убийца…

Его голос такой же стальной, как и взгляд. Он уже заметил мое передвижение и, не подражая мне, не скрывая, выпрямляется во весь рост. Я слышу, как он прерывисто дышит, как комната наполняется свистом выдыхаемого воздуха.

Мое сердце норовит выпрыгнуть из груди, разбиваясь о грудную клетку. Мне кажется, он слишком громкий, и именно он выдает весь мой страх.

– Пит, послушай меня. Ты знаешь, что это действие охмора. Я точно так же, как и ты, потеряла любимых и близких мне людей…

– Они погибли за твою безопасность! – он выплевывает эти слова мне в лицо.

– Нет… Они сражались ради восстания, ради лучшей жизни…

Я сдаю позиции. Последние слова звучат вопросительно, нежели утвердительно.

– Ради лучшей жизни для кого – для них самих? Для Койн? А может быть, для тебя? – голос срывается на крик. – Ты причина всех бед! Ты несешь смерть!

Смысла красться больше нет. Я выпрямляюсь и смотрю на своего врага, который еще минуту назад был все тем же Питом, который заставлял всю меня трепетать от счастья и спокойствия. Его слова хлыстнули меня не хуже всякого миротворца. Пока я пытаюсь за считанные секунды доказать себе ошибочность его слов, внутренний голос предательски шепчет: «А ведь он прав».

– Пит, – у меня остался только один аргумент, который мог спасти мою жизнь, – ты любил меня…

Переродок замирает, услышав эти слова. На лице появляется недоумение, обращенное в пустоту. И это мой шанс.

Буквально за секунду я решаюсь бежать. Ноги послушно скользнули по шероховатому паркету – и вот я уже несусь по темному коридору в поисках злосчастного выхода. Позади меня раздается яростный крик, сменяющийся громким хлопком разбивающегося дерева. Я слышу злобное дыхание переродка – ступать незаметно Пит так и не научился, потому его семенящий бег раздается в каждом углу серого коридора.

Тело подчиняется беспрекословно: адреналин лучшее лекарство от всякой боли и боязни. Но едва я думаю об этом, меня сворачивает пополам.

Я чувствую острую непроходимую боль. Оборачиваюсь и замечаю окровавленный след, который тянулся из темноты. Я истерла босые ноги в кровь, а ко всему прочему добавлялся саднящий острый порез на пятке, в котором торчал кусок битого стекла. Адреналин завладел мной на незначительный срок – боль становится невыносимой с каждым новым шагом. Бег переходит на прихрамывающее хождение.

Я цепляюсь за стену в поиске опоры.

Страх сменяется ужасом того, что сегодня я умру от руки человека, которого, несомненно, когда-то любила. Человека, который, несомненно, когда-то любил меня. Это походит на неудачный анекдот, как и вся моя жизнь в принципе. К губам скатывается бисеринка пота, затем другая, и только спустя мгновение я понимаю, что это слезы.

Впереди мелькает тусклый свет, который пробивался с главной улицы Шлака. Нет, нельзя допустить, чтобы он попал в людное место. Я бессознательно толкаю первую попавшуюся дверь: кладовка. Маленькая комнатка, которая ранее отводилась на хранение пышных буханок хлеба – нашей жизни. Теперь же в темном помещении содержался лишь аромат выжженной плоти. Цинично умереть среди смерти.

И только сейчас я понимаю, что тяжелое дыхание Пита пропало, а грузные шаги сменились звенящей тишиной.

В груди зарождалось безумное желание бежать без оглядки. Ведь теперь нет врачей, которые могли бы оттащить от меня обезумевшего переродка. Я зря понадеялась, что Пит сильнее него – животное начало, которое жаждало моей смерти, слишком глубоко всадили внутрь моего напарника.

Что ж, я не успела спасти несчастных детей, которые вскоре будут стоять на дне Жатвы в Капитолии, так же, как стояла я в родном Дистрикте-12. Стоять и обманывать себя знанием того, что мое имя никогда не вытащат, что родные останутся живы и здоровы, и ужасы арены обойдут нас всех стороной.

Надеясь на случай, я оглядываюсь – ни одного подходящего для самообороны предмета. Заваленные стеллажи, обожженное дерево, ранее бывшее предметом мебели, и оконные стекла.

СТЕКЛА.

Я наобум выхватываю стекляшку и с радостью обнаруживаю, что она с трудом помещается в моей руке и заканчивается острым сколом. Но радость кратковременна и испаряется с первым осознанием того, что мне предстоит делать с ним. Всадить в живое и такое знакомое, родное тело, как я проделывала это с тушками животных.

Я неотрывно наблюдаю за дверным проемом, выжидая пока в нем появится Пит…

Он появляется не скоро. До этого проходят долгие минуты мучения и терзания себя самой. Он идет ровно, не пытаясь напасть. Его шаги тихие и краткие – как у охотника, и только это выдает и определяет переродка.

– Пит, послушай меня, – говорю я, как можно спокойнее и ровнее.

В темноте сверкают обезумевший взгляд напарника. Его глаза из небесных становятся иссиня-черными, угольными.

– Ты должен бороться. Просто не дай ему победить!

– Для чего, Эвердин? – вновь саркастически выплевывает он. – Чтобы дать тебе заморочить мне голову? Снова разрешить играться мной, пока ты сама будешь прикидываться влюбленной дурой?

– Я не… – провокация, чтобы спровоцировать удар – нельзя поддаваться. – Пит, слушай меня: просто сосредоточься, не пытайся убить переродка внутри себя; отпусти его.

Ему осталось шагов двадцать до меня, и я нервно одергиваю руку, проверяя наличие оружие. Оно со мной. В полутьме он не заметит его, и удар будет нанесен исподтишка. Возможно, я поврежу жизненно необходимые органы, и он будет истекать кровью, пока я успею позвать на помощь. Возможно, он умрет. Возможно, я промахнусь и тогда умру я.

Десять шагов.

Но начнем с простого.

Меня зовут Китнисс Эвердин. Мой дом – подавленный Дистрикт-12. Человек, который приближается ко мне – Пит Мелларк: мой напарник, моя опора, моя защита, мой… – не ври себе Китнисс, – человек, которого я люблю больше всего на свете.

Девять шагов. В лице плещется зловещий огонек расправы.

А теперь и моя смерть.

Восемь. Его рука тянется к моему горлу.

В руке я сжимаю то, что причинит ему боль. Возможно, смерть.

Семь. Если бы не ужас и сомнение, которое плясало в его безумных глазах, я бы без раздумий проткнула его.

Я любила и притворялась влюбленной так умело, что спутала эти понятия. И теперь, когда смерть лижет мне пятки и тянется своими завлекающими лапами-руками Пита, – я могу сказать точно: это любовь.

Шестой и пятый шаг он преодолевает в одно мгновение.

Я делала больно тем людям, которые заслуживали этого меньше всего. Притворялась ради их защиты, не осознавая того, что мое притворство для них хуже всякой пытки.

Четыре. Он дышит прерывисто, громко выдыхая через нос, образуя в невыносимой тишине грубый свист.

Я могла бы прожить сотню жизней и не заслужить его. А теперь просто умру от его рук.

Три. Переродок знает, что я не буду сопротивляться.

Нет. Я не буду сопротивляться. Слишком дорог мне человек, в которого я могу всадить предательский кусок стекла.

Два. Боль в его темных глазах невыносима. Я вижу подступающие слезы. Он не может сопротивляться.

Чувство страха отступает. Я знаю только то, как он будет страдать после моей гибели: убиваться и верить в то, что моя смерть лежит на его плечах.

Один. Он останавливается. Лицо озаряет безжалостная гримаса убийцы.

– Скажи ему что-нибудь напоследок, – шепчет переродок.

Я лишь качаю головой, все еще встречаясь взглядом с угольными глазами Пита Мелларка.

Пальцы смыкаются на моем горле. Я чувствую удар о каменную стену.

Меня зовут Китнисс Эвердин, и я умру от рук человека, которого люблю больше жизни.

* – ЛЕ́ТА, ЛЕТЕ́ЙСКИЕ ВО́ДЫ (греч. letho – “забвение”) – в античной мифологии – “река забвения”, дочь богини раздора Эриды.

========== Глава 8 : Сон. ==========

Если я скажу вам, что пережила слишком много потерь, не задавайте излишних вопросов, а просто поверьте мне на слово. Я – магнит, притягивающий смерть. Как будто страх, боль и отчаянье являются минусом, а я – огромным живым плюсом.

Я пытаюсь разобраться: с чего это началось? Со смерти папы? Или гораздо раньше? Первым ярким образом, который был навеян моим воображением, являлась летняя Луговина.

Пение незнакомых мне птиц, перешептывание сладкоголосого лесного ветра, дымка летнего утра. Мне было не больше десяти лет, и это были мои самые запоминающиеся летние каникулы. Впервые за все долгие годы охоты отец не воспрепятствовал моему самостоятельному уходу на Луговину. Я чувствую дух свободы, который наверняка ощущал каждый ребенок во времена таких «вольностей». Я совершенно одна – свободна, счастлива.

Я любила лес, делилась с ним своими тайнами, разделяла с ним свои лучшие моменты жизни. Но все это выяснилось потом, после папиной смерти.

Единственное, что беспокоило меня на тот момент – тяготеющий запрет: в чащу идти мне запрещалось. Я оставалась у ограждения, боясь переступить его без отца. Но выбор был не велик: наблюдать за красотой издалека или стать ее частью?

Будто откликаясь на мои слова, тело бессознательно нырнуло под забором. Когда сладкая дымка забытия наконец-то отступила, я поняла, что нахожусь далеко от луга с полевыми травами и дикими цветами. Лес дружелюбно манил и встречал меня, как раньше, как делал это тысячи раз до этого.

Но на этот раз все было иначе – я была свободна. Тогда это казалось счастьем, а теперь это только обременяло бы меня.

Бесконечное счастье с треском провалилось, когда я услышала всплеск воды. Со знанием дела я пригнулась к земле. Хищник – не будь он хищник – не стал бы так шуметь, а любой житель Дистрикта-12 не посмел бы переступать ограждения, не будь он сам моим отцом. Неужто он обманул меня и вместе со мной проследовал до самого озера?

Нет, мало похоже на папу. Возможно, это тот странноватый мужчина, от которого всегда веяло алкоголем и который вечно вопил на Салли в Котле? Я испугалась: возможно, он был ненормальным и мог накинуться на меня, да и особой радости от встречи с полуголым алкоголиком я не испытывала.

Поэтому я свернула в противоположную озеру сторону, туда, где начиналась Большая Стена, огораживающая наш Дистрикт. Мало кто доходил до нее, а кто и доходил – не возвращался домой: миротворцы около неё мало походили на тех, кто ошивался у нас в Шлаке: безжалостные машины-убийцы прямиком из Капитолия.

От воспоминания о столице Панема меня передергивает. Даже тогда я задумывалась о том, как бы жилось мне и моим родным, будь я настоящей капитолийкой. Одевалась бы в такие же разукрашенные на манер кукол одежды? Наслаждалась бы чужими убийствами? Стала бы одной из спонсоров, поддерживая чужие жизни на арене? Как мало я знала о жизни этого странного места, в котором была знаменита и которому теперь прописала билет на каторгу.

В воздухе раздается напев знакомых мне птиц. Он звучит едва-едва, но по мере того, как я приближаюсь, звук становится громче и пронзительнее. Эта песня знакома мне: одна из тех, что напевал мне отец, вопрос состоял лишь в том, как птица смогла запомнить их.

«– Сойки любят тебя, – вспоминаю я наш разговор с отцом.

– Они любят слушать то, что им нравится. Они своенравны и горды, прямо как ты, Китнисс, – за этими словами следует его звонкий радостный смех. – Они тоже разделяют мир на черное и белое, не вдаваясь в сереющие краски.

– Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим?

– Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим?

– Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я.

– Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе?

– Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости.

– Тогда ты станешь серой, Китнисс».

Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора с ребенком. Но я отчего-то его понимала и общалась наравне. В этом состоял один из самых главных и безоговорочных плюсов.

Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни.

Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе.

– Ждете, пока я начну петь?

В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем.

Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти:

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где вздернули парня, убившего троих.

Странные вещи случаются порой,