Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

========== Глава 22 : Кискисс ==========

(Прим.автора. Дорогие Читатели. Я вас не вижу совсем, это потому, что лето? Или у вас есть какие-нибудь претензии относительно фанфика? Очень интересно ваше мнение по этому поводу – без вас загибаются главы.

Первая часть главы писалась под Nico Vega – Beast

Вторая – Snow Patrol – What If This Storm Ends )

Мне приходится надавить на плечи юного стрелка чуть сильнее, указывая на правильное положение корпуса в момент выстрела. Мальчишка слабо ойкает, но продолжает стойко держаться на худощавых ногах. Лук кажется в его руках бутафорией, а не смертельным оружием. Но ему придется учиться, если принять во внимание тот факт, что ровно через неделю возможно именно он окажется в списке трибутов 76-х Голодных Игр.

Плутарх был прав, когда называл мои секции самыми кассовыми. С утра и до позднего вечера мой дневной минимум превышал норму на пять-шесть, а то и десять человек. Джоанна довольно хмыкает, когда к концу тренировок мой стрелковый бокс все еще забит рвущимися к знаниям учениками. Но я выкладываюсь на двести процентов: для них мне абсолютно не жалко ни сил, ни времени, ведь на поле это может спасти им жизнь.

Вдоль стены развешены мишени и почти каждая пробита точно по центру. Я слабо улыбаюсь своим ученикам.

– Двухнедельные тренировки не такая уж и плохая идея, что скажете?

На мое предложение откликаются немногие – остальные по-прежнему боятся издавать лишних звуков.

– Не забывайте о дыхании: перед самым выстрелом нужно хорошенько выдохнуть, чтобы на вздохе плечи не изменили своего положения, и вы не промахнулись. Не поднимайте согнутый локоть слишком высоко, держите его точно по центру относительно наконечника стрелы.

– Но разве на арене у нас будет время для дыхания и стрелковой позиции? – опасливо спрашивает рыжеволосая девочка.

Ее лицо покрыто россыпью темных веснушек, а глаза изумрудного цвета, кажется, раскрыты не то от ужаса, не то от восхищения. За прошедшую неделю я вижу ее впервые и сердце предательски ухает к пяткам: времени осталось слишком мало.

– К концу тренировок ваше тело будет само принимать нужную позицию вне зависимости от времени суток, температуры окружающей среды или ситуации, – отвечаю я, – Если вы выбрали лук, как основное оружие, вы должны быть готовыми к тому, что, возможно, его придется мастерить самому. Или “попрошайничать” у спонсоров, на которых в этом году вам рассчитывать не приходится.

Я вижу разочарование в глазах многих детей, но ничего не могу с этим поделать: они должны знать правду. Отдых окончен, и они вновь возвращаются на свои позиции: одни к мишеням, другие к столам, на которых расположены заготовки для будущих луков, третьи на позиционные места, где они учатся выхватывать оружие, управляться с ним и прочее. Я насчитываю двенадцать учеников: это вдвое превышает норму, но я привыкла нарушать правила.

Слева, в боксе с технологиями трудится Бити. Я замечаю, что и у него появились свои почитатели: семеро парнишек, которые вслед за своим наставником устанавливают ловушки, сделанные из парочки жестяных пластов и проволочной ленты. Понятия не имею, как это может сработать, но Технолог доволен.

В секции, где главным тренером назначена Энобария людно – 9 претендентов на пост будущего трибута. И это правильно – навыки вольной борьбы лучшее средство в рукопашной схватке. В этот момент Энобария подзывает к себе хрупкую девушку из старшей группы. Она бледнолица и сложена, но от других ее отличает стальной взгляд и отсутствие в поведении всякого страха. Грубыми, но точными и колкими ударами Победительница старается вывести девушку из равновесия, но в последний момент та уклоняется и отражает их. Ее, как и несколько человек из бокса Джоанны, я мысленно отношу к возможной группе профи.

Оборачиваюсь к дальней площадке, где раздается очередной крик Мейсон. Секция преодоления препятствий полна народу. Раз. Два. Три… десять человек. Джо, как и я, не соблюдает правил. Ее ученики вырабатывают стальные нервы, раз за разом проходя одни и те же препятствия, которые наставница усложняет с каждым новым кругом. Заметя мой взгляд Джоанна салютует мне, и я невольно улыбаюсь. Кто мог подумать, что ходячая мясорубка из Дистрикта-7 станет мне … напарницей. Назвать ее подругой осмелится только самоубийца.

Позади меня неожиданно раздается радостный вопль. Я оборачиваюсь и расплываюсь в улыбке. Это та самая янтароглазая девушка. Ее рука по плечо расписана под зеленоватую, свежую листву, а вокруг образовалась целая толпа зазевавшихся зрителей. Восхищение в глазах девушки не передать словами: кажется, для нее теперь нет ничего, что могло бы отвлечь или помешать восторгу, которое она делила со своим, быть может, будущим ментором.

Пит. Он не замечает меня, пока я тайно слежу за ними. Кажется, он разделяет восторг ученицы; в глазах моего напарника плещется радость и на душе у меня становится спокойно: Пит выкладывается не меньше, а то и больше, ведь в Тренировочный Центр он возвращается не раньше часу ночи. Он заметно осунулся. Отошедшие черные синяки недосыпа вновь появились. Но проблеск надежды в глазах будущих трибутов, делает счастливым и его, ведь хотя бы с ним, на короткое мгновение они забывают о грядущих Играх.

Я насчитываю двенадцать человек и улыбаюсь еще шире. Вот кто всегда нарушал правила во вред себе. Сначала относительная ложь, скормленная всему Панему о несчастных влюбленных из Дистрикта-12. Его опекунство на арене… А потом. Потом «секс без обязательств». Вспоминая об этом, стараюсь сделать улыбку еще более приветливой и милой: все в порядке, я ведь хорошая актриса.

Улыбаюсь, наверное, потому, что пообещала себе забыть о боли. Чтобы ни случилось: мы команда, а значит – хочешь, не хочешь – а уживаться вместе нам попросту придется. За прошедшую неделю мы стали вынужденными друзьями. Когда обстановка едва начинает разряжаться и мы заливаемся громким хохотом, одно неверное прикосновение, одно лишнее движение и мы, как ошпаренные отскакиваем друг от друга, продолжая делать вид, что ничего не произошло. Ведь ничего не произошло?

– Опять ты витаешь в облаках, пташка, – раздается назидательный голос позади меня, – Твои подопечные подохнут так и не воспользовавшись луком.

– Я бы не была так уверена, Джо.

Мейсон скрещивает руки на груди и выдавливает слабую ухмылку. Наверняка думает о том, что за прошедшее время у «пташки» прорезались зубки.

– Снова раздумываешь о своем экс-муженьке? Вроде: «где мои былые годы»?

– С чего бы? – удивляюсь я.

– Так пялиться на Пита можешь только ты, – отвечает та, – Опять приступы?

Я прячу глаза. Не знаю почему, но мне не хочется врать Джоанне. Не то ли от того, что мы стали действительно близки, не то ли от того, что мне нужна чья-то поддержка и тут есть только два пути: продолжать бороться с болью, сцепив зубы, или высказаться, чтобы получить мизерное облегчение.

Я тяжело вздыхаю.

– Давай ты не будешь делать из себя мученицу, если уж на то пошло, мы все здесь не по доброй воле. И не пытайся переубедить меня в том, что у тебя «все в порядке», Китнисс. Твою хилую рожу под этой ослепительной улыбкой не увидит только слепой.

И гримаса сама спадает с лица. Как оказалось, «мясорубка из Дистрикта-7» проницательный, и в чем-то сочувствующий человек.

– Неужели все настолько плохо? – серьезно спрашивает Джоанна.

– А на что мне было рассчитывать с самого начала? – грубо отрезаю я, – Охмор осчастливил его – теперь у него есть свобода.

Джоанна оглядывается на бокс камуфляжа. Этот разговор кажется мне одновременно и недостающим, и бессмысленным. Пронзительный взгляд победительницы наблюдает за рассасывающейся толпой вокруг янтароглазой – о чем она думает?

– Ты действительно можешь назвать это счастьем? Он ведь себя не помнит. Мы все ходячие мертвецы, но он в особенности, Китнисс. Что у него осталось от себя прошлого? Воспоминания? Он не может вернуться в настоящее, потому что у него нет прошлого.

– Нет прошлого, – пробую на вкус эти слова я.

– Действительно ли это можно назвать счастьем, а, Сойка?

И она уходит. Так же тихо, как появляется. Ее гнев, подпитываемый ненавистью к Капитолию будто исчез, но я-то знаю, что он, по– прежнему, гложет ее. Он подстегивает ее веру, желание, рвение – и только поэтому Джоанна Мейсон, победительница из Дистрикта-7 рвет и мечет, увидев в глазах будущих трибутов страх.

Я всегда считала, что вести дружбу с девушками бессмысленное занятие, отчасти, наверное, потому, что таковой и не было в моей жизни. Но вспомнить отчаянную Мадж? Улыбающуюся Делли? Мрачную, но справедливую Джоанну?

Через несколько минут звучит сирена: оповещение о том, что тренировки на сегодня завершены. Миротворцы обступают детей плотным кольцом. И я невольно ежусь – каждый из них за прошедшую неделю сделался мне знакомым и близким и когда «белое облако» уносит их в стены казематов, с каждым днем, я ощущаю себя все большим палачом.

Дети оборачиваются ко мне, и немая просьба отражается в их глазах: «Помоги нам». Я делаю несмелый шаг навстречу к ним, но один из миротворцев преграждает мне путь.

– Не положено, – отрезает он.

Я словно рассыпаюсь на части от этого голоса. Не положено. Стараюсь взять себя в руки и оборачиваюсь. Янтароглазая ухватывается за рукав Пита и слабо улыбается ему. «Все в порядке. Ты не должен переживать». И она вступает в круг пятидесяти «новобранцев». Он словно остолбенел, наблюдая за тем, как со всех сторон их окружают белые мундиры.

Неожиданно я замечаю, как на окраинной площадке бокса Бити мелькнула чья-то тень. Мальчишка, не больше десяти лет отроду, остался посреди игрушек Технолога, не шелохнувшись с места. Я вижу пристальный взгляд Джоанны и Бити, которые оставались в боксе Прохождения. Даже Энобария обратила к мальчонке свой холодный взгляд. Миротворцы будто не замечают его – он надеется укрыться от них?

То, что происходит в следующее мгновение, кажется мне невозможным и одновременно таким знакомым. Воздух очерчивает свист плети, и белый мундир закрывает тело ребенка. Свист повторяется и в этот он расчерчивает красную полосу на спине ребенка. Рука солдата впилась в ладонь мальчишки, но, крика не последовало – он привык к подобному обращению. Его вытаскивают на середину комнаты Подготовки, разрывая оставшуюся ткань серой, тряпичной рубашки. Рубцы, шрамы, ссадины – они по всей спине ребенка.

Свист повторяется, я хочу закрыть руками уши, но вместо этого ощущаю острую боль, которая расходится от кончиков пальцев к самому сердцу. В плоть вгрызается кожаный язык хлыста. Выдыхаю сквозь зубы, из горла вырывается клокочущий вой – боли больше нет, на ее место приходит всепоглощающий гнев, который так долго клубился внутри меня. Я поднимаю глаза и вижу свой собственный обезумевший взгляд в отражении шлема миротворца – он пятится. Рука по инерции выдергивает из ослабевших рук солдата плеть: он теряет свое последнее преимущество. Я чувствую себя диким зверем, вызволенным на волю; воздух со свистом разносится по комнате, наполняя ее ужасом. Прежде чем я успеваю сообразить, рука наотмашь выбивает его из равновесия.

– Вставай.

Мой голос приобрел стальную уверенность. Он пытается отползти к дальней стене бокса Прохождения, но там, где еще недавно была его голова, воздух разрывает свист кнута.

– Вставай, – вырывается из груди крик.

Мой собственный крик. Другие по-прежнему остаются наблюдателями – никто из его окружения «белого облака», не посмел подойти ко мне ближе. Его никто не спасет. Когда же честь берет над миротворцем вверх, он с трудом поднимается на ноги и стаскивает с головы шлем. Парень всего на несколько лет старше меня сделался детоубийцей ради мести. Отвращение теперь все, что я испытываю к нему.

– Ненависть превыше чести солдата? Превыше моральных ценностей?

Вслед этим словам я слышу хруст: моя рука, с характерным звуком, врезается в челюсть миротворца. Он не ожидал удара: считает, что для меня это всего лишь игра?

– Ненависть превыше детской жизни?

Рука выбивает из него последний воздух, опускаясь на солнечное сплетение, он падает к моим ногам.

– Ненависть и есть ваша вера в лучшее?

Прежде, чем успевает выхватить пистолет, я отталкиваю его к дальней стене бокса. Я знаю, что он чувствует боль – и что самое ужасное – я упиваюсь ею. Он выхватывает пистолет, но я не испытываю страха. Плеть с грохотом ударяется о пол, и я расплываюсь в слабой, обезумевшей ухмылке.

– Стреляй, – шепчу я.

В этих словах вся моя боль, страх и отчуждение. Я стала на защиту беженцев, сделала все, что было в моих силах. И пусть революционеры по прежнему молчат, я стану символом веры. Я пошатнула систему – для каждого жителя Панема я неуязвима.

Чьи-то руки, словно выхватывают меня из кошмара. Хеймитч.

– Брось, солнышко. Он не достоин подобной смерти, – выплевывает ментор.

Я, наконец, могу видеть. Все вокруг неотрывно наблюдают за мной. Джоанна обнимает мальчишку за плечи, но ее глаза светятся от восхищения. Энобария сверлит меня леденеющим взглядом, продолжая стоять по правую руку от Технолога. Но Бити единственный кто не смотрит на меня. Он наблюдает за Джо и ее скрещенными за спиной ребенка руки – к чему этот взгляд и мог ли он значить нечто большее? Трибуты напуганы, но кроме страха, это благоговейный трепет – немой трепет благодарности.

Хеймитч уводит меня прочь из Тренировочного Зала. Он говорит, что-то успокаивающее, но я не слышу его. Неожиданно мой взгляд цепляется за ободряющий кивок янтароглазой девочки. Она улыбается белозубой улыбкой и заговорчески касается тремя пальцами солнечного сплетения, как можно не заметнее протягивая их ко мне на встречу. В толпе этого не заметишь, но она, кажется, знала, что я уловлю ее движение.

– Не сейчас, парень. Ты и так достаточно натворил, – доносится голос Хеймитча.

– Китнисс, – шепчет Пит.

Я приоткрываю веки. Мы в машине. Одни.

– Где Хеймитч?

– Остался уладить кое-какие вопросы…– нехотя выдавливает Пит.

«Кое-какие вопросы» это разъяснение с Койн. Представляю ее лицо, когда она узнала об инциденте – красные пятна злости, блеск гнева в серых глазах. Это заставляет меня улыбнуться. Я лежу у Пита на коленях, но почему-то это не производит привычного результата – он предельно спокоен, а на губах напарника играет встревоженная улыбка.

– Я потеряла сознание?

– Да. Бити предположил, что это из-за волнения.

– Раньше я не была подобной размазней, – кривлюсь я, – Старушка Сойка совершенно расклеилась.

Пит смеется.

– Если ты шутишь, значит не все так плохо, – неожиданно его взгляд холодеет, – Ты была … как раньше.

– Когда избивала миротворца? Значит, я кажусь тебе такой: грозной, жестокой и неуправляемой? – стараюсь шутить я.

– Возможно неуправляемой, но не жестокой. Ты стала Сойкой-пересмешницей – сильной, смелой, справедливой. Возрожденной.

– Возрожденной, – повторяю я.

– Ты даешь им надежду. Видела бы ты глаза детишек – они поверили тебе не как ментору, а как защитнице, Китнисс. А Хейвен – она ведь просто сияла!

– Хейвен?

– Ей всего двенадцать и она уроженка Дистрикта-1. Вместе с родителями они попали в Капитолий по стечению нелепых обстоятельств. Теперь она сирота. Она часто заглядывает к тебе, но только наблюдает со стороны – Хейвен очень стеснительна.

– Это у нее большие янтаро-карие глаза? И темные, каштановые волосы?

– Прямо, как у тебя, – отвечает Пит.

Он смотрит на меня сверху вниз. Фонари, мелькающие за окном, отбрасывают на его лицо светлые тени. Глаза в полутьме наливаются непривычным блеском и кажутся светящимися. Да помню я, помню: чувства – табу, Пит – табу. Но это мой лимит – несколько минут и я вновь отвожу взгляд.

– Она запомнилась мне больше остальных, – говорю я, – Она так похожа на Прим.

– Хейвен только о тебе и говорит – ты пример для нее. Я даже завидую.

Моя очередь выдавливать смех.

Остальную часть пути мы проводим в молчании. Пит улыбается и продолжает неотрывно следить за мной. За стеклянно перегородкой, отгораживающей нас от водителя, доносится слабая музыка: я чувствую слабость и в тоже время безмятежное счастье. Глаза закрываются сами собой. Я вдыхаю сладкий, практически невесомый аромат, и не могу понять – неужели это запах Пита? Принимая тот факт, что на протяжении всех игр мы были так близко, я никогда не замечала его прежде. Санталовое дерево? Какао? Жимолость? Такие ароматы никогда не посещали нашу кухоньку, где мама занималась врачеванием, но почему-то он мне хорошо знаком.

Я переворачиваюсь на бок, чтобы не выдать своей бессонницы и чувствую, как его пальцы скользят по моей распущенной косе. Пит переплетает пряди спутанных волос, и я чувствую, как где-то в глубине меня, есть та часть Китнисс, которая знает, что же заставляет счастье съеживаться внутри меня. Я забываю вместе с ним боль; забываю свой обезумевший гнев; забываю ненавистные глаза миротворца.

Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне восемнадцать лет. Моя родина – Двенадцатый Дистрикт. Пит рядом. Я чувствую размеренное, но слегка учащенное биение его сердца. И пусть он пока не знает этого, но я люблю его.

***

– Постарайся хорошенько выспаться, – слабо улыбается Эффи.

Кухня наполняется сладковатым ароматом десерта, который вносит очередной безгласый официант. Вспоминаю, как прежняя Эффи радовалась десертам, которые преподносили только Двенадцатому Дистрикту и высокомерно отмечала это, как некое преимущество перед остальными трибутами. Как будто это могло спасти нас на Арене. Из Главного Зала доносится всхлипы телевизора: Хеймитч едва переступив порог пентхауса, кинув горькое: «Не пытайтесь меня остановить» опустошил бар и двинулся к телевизору.

Проследив за моим взглядом, Эффи только вздыхает.

– Ему тяжело, Китнисс. Попытайся понять его, дорогая.

– Он говорил тебе об этом?

– Нет. Он только смотрит на меня. Остолбенелым взглядом, лишенным всякой жизни. Хеймитч ждет от меня чего-то, но я навряд ли вспомню чего именно. С охмором шутки плохи.

– И ты тоже? – вяло спрашиваю я.

– Койн допрашивала меня, но это было бессмысленной затеей, ведь я лишь пешка в чужой игре. В казематах мне ввели мизерную, несравнимую с долей Пита, часть препарата, надеясь на то, что это «освежит мою память». Но этого хватило, чтобы я выжила из ума. – Эффи улыбается безгласому, словно благодаря его, а после смотрит на меня так, как никогда бы не посмотрела прежняя Эффи Бряк, – Я знаю, милая, знаю, как тебе приходится. Знаю потому, что чувствую себя на месте Пита – я не помню ни тебя, ни Хеймитча и знаю только то, что кроме страха я не должна испытывать к вам абсолютно ничего, но…

Эффи съеживается, как от удара. Она ведь должна молчать. Попасть в казематы для нее станет последней каплей, и она корит себя за свою болтливость, но она открылась мне, и я не позволю им отобрать Эффи. Мою слабую, милую Эффи.

Я встаю со стула и подхожу к нашей сопровождающей с ласковой, беззаботной улыбкой, которую когда-то дарила Гейлу, Прим, Финнику и маме.

– Не бойся, Эффи. Я никогда не позволю ей. Больше никогда.

Руки обвивают хрупкие плечи Бряк, от чего ее, сперва, передергивает. «Я не должна испытывать к вам абсолютно ничего, но испытываю». Радость. Слабая, но такая искренняя радость от этих мимолетных объятий. Надеюсь, она тоже чувствует ее. Отстраняясь, я замечаю в уголках ее глаз прежние озорные искры – былую Эффи не вернуть. Эффи, окрыленную забавами Капитолия. Теперь же она жива, как никогда прежде.

Я прощаюсь с ней и бесшумно выскальзываю из кухни. Мой желудок забит до отказа, хотя я не съела и трети того, что заботливая сопровождающая насыпала в мою тарелку. Кажется, в моем меню были даже устрицы, привезенные из далекого Дистрикта-4.

Комната по-прежнему овевает меня холодом. Здесь нет даже намека на уют, даже после ее полной реконструкции. На глаза попадается записка, выведенная корявым подчерком Гейла, и я вновь перечитываю ее. Опрометчиво было оставлять ее на виду, но пальцы, словно завороженные, движутся от буквы к букве, ощущая теплоту, исходящую от каждого слова.

Прежде, чем вновь положить ее на место и лечь спать, я отправляюсь в душ. Он должен помочь привести мои мысли в порядок. Для начала я стараюсь отбросить все мысли о Пите и о своих чувствах к нему – это главная помеха к трезвому и рациональному мышлению.

Я ждала от радикалов чего-то большего, чем просто записки с признанием меня, как символа в своем немалом кругу повстанцев. Возможно, я ждала того, что Пепельноволосая оповестит меня о дальнейших действиях, возможно, я ждала появления Элмера Хейса или даже… даже Гейла. Но ничего не происходило. Новости, как и прежде, кишили сообщениями о новых, мизерных забастовках в разных уголках Панема: Третий, Второй, даже Шестой, сменялись Пятым, Десятым и Одиннадцатым дистриктами. Я надеялась разглядеть в этом какую-то тематическую схему: код, который позволил бы мне найти ответы, но все было тщетно. Восстания и бунты происходили в хаотичных и сумбурных порядках, которые затихали так же быстро, как и появлялись.

Возможно, Бити преувеличивал власть Элмера? И радикалы просто шайка людей, не мирившихся с властью Койн? Я отгоняю эти мысли, потому, что они моя последняя надежда на то, что когда-нибудь Панем обретет мир. Мир, в котором однажды появятся мои дети.

Холодные струи воды обжигают кожу и это приводит меня в чувство. Мне нельзя и на секунду сомневаться в своих силах. Стоит только задуматься о том, что ждет нас впереди, если у Президентского поста по-прежнему будет стоять Койн, и я уже знаю, что не допущу этого. У меня с ней свои счеты.

Неожиданно меня прожигает словно током – записка. Я точно прятала ее в книге, которую передала мне Пепельноволосая. Книга не оставалась на видном месте. Так же, как и прежде, по воле привычки, я прятала ее в складках отцовской крутки, которую всегда складывала в багаж. Взглядом нашариваю белый полупрозрачный гостиничный халат и, кутаясь в него, не успев вытереться, выскакиваю вон из душа. Кто-то побывал в моем номере, пока я была на тренировках, и этот кто-то мог узнать в простой записке скрытый подтекст – попытку к розжигу восстания.

Сердце выскакивает из груди, и отчаянье овладевает мной. В комнате по-прежнему горит прикроватный светильник, но неожиданно я ощущаю, как по ногам проходится холодный сквозняк. Окно. Оно открыто. Я жалею о том, что стены Тренировочного Центра слишком плотные и на мой крик вряд ли кто-то откликнется.

Этот кто-то все еще в моей спальне…

Быстрым шагом пересекаю расстояние от ванны до тумбы и обессилено оседаю на кровать. Записки посланной Гейлом; запиской, которая могла бы стоить людям жизни; записка, которая еще недавно излучала тепло – нет.

Некто исчез из Тренировочного Центра, прихватив с собой главное доказательство причастия Сойки-пересмешницы к повстанцам.

И если могло еще случиться нечто, что полностью дезориентирует меня, это происходит в следующее мгновение. Из тени штор, словно из мрака, навстречу мне выходит темноволосый, улыбающийся парень. Его лицо остается в полумраке, и когда я медленно соскальзываю с кровати прихожу не то в ужас, не то в восторг. Серые, горевшие как прежде, глаза; радостная, дружелюбная улыбка; темные, так похожие на мои, слегка вьющиеся волосы. Потрепанная куртка солдата, выцветшие брюки, пятнистая водолазка, высокие ботинки с тугой шнуровкой – все это не вписывается в окружающий мир благовоний и роскоши. Но это мой личный глоток свежего воздуха. Мое прошлое – часть меня самой.

– Соскучилась, а, Кискисс? – улыбаясь, спрашивает он, трепля в руках знакомую записку с парящей над сгоревшим городом Сойкой.

========== Глава 23 : Сойкино гнездо. ==========

(Прим. автора. Если есть возможность, и вам действительно интересно “почувствовать” эту главу, читайте ее под аккомпанемент Sonic Symphony (Eternity) – Rebirth of a Legend)

– Кискисс, хватит, – обиженно просит Гейл.

Я делаю вид, что не понимаю о чем он говорит, и разминаю отекшие ноги. Подперев кулаками щеки, продолжаю наблюдать, как он поглощает еду, принесенную мной из вечерней кухни. Эффи еще долго будет вспоминать мои ночные «похождения». Что за манеры, перехватывать еду в половину одиннадцатого ночи? Но зная, как нелегко приходится повстанцам, как и любому другому жителю Панема, я собрала целую сумку сухого пайка. Еды слишком мало на ораву голодных радикалов, но я уверена – она не будет лишней.

Странно видеть краснощекого Гейла. Мне кажется, ему кусок в горло не лезет, пока я так откровенно наблюдаю за ним, но меня это мало волнует. Лесной запах, который он всюду носил с собой, по-прежнему с ним; запах старого, милого дома.

– Я больше не могу, – вымаливает «пощаду» Гейл.

– Можешь. На тебе лица нет – ты совсем тощий.

– Это ты разъелась, Кискисс. Посмотри пузо какое.

Я прикрываю глаза, чтобы не рассмеяться. По сравнению с тем, какой тощей я была до смерти утенка, моя нынешняя худоба не идет с ней не в какие сравнения – и он это знал. Теперь, когда напарник рядом, я ощущаю себя в уютном коконе спокойствия, который окружал меня на просторах прежней Луговины. Чувство обиды уступило чувству былой привязанности. Он нужен мне, как и я ему – и это наше воссоединение.

– Ну и долго же до тебя доходит, – говорит Гейл, уплетая куриную ножку, – Они отбили у тебя всякие навыки охотника – я бы мог прихлопнуть тебя, и глазом не моргнув.

– Ведь это ты передал записку?

Он кивает головой.

– И это правда?

Гейл замирает, и куриная ножка повисает в воздухе. Он не отрываясь, подобно мне, следит за моим взглядом.

– Ты и Элмер предводители повстанческого движения?

Он кривится.

– Хейс еще тот прохвост. На платформе во Втором, к тебе должен был выйти я. Но мне запретили, отказали, как мальчишке-первокласснику. Переизбыток чувств! Идиоты, – выдавливает Гейл, – Я до конца не мог поверить в то, что Элмер сыграет, как по нотам и не выкинет очередного фокуса. Я знал, что ты на стороне повстанцев – знал всегда, но после смерти Прим… Они решили, что ты выжила из ума и теперь заодно с Койн.

Горло сдавливает тисками, и я едва дышу. Гейл не виноват – он тут ни причем. В смерти Прим виновна только Койн, выславшая отряд утенка под шквальный огонь. Только она и никто больше. Но разве это оправдание? Обгоревшее, едва узнаваемое тельце Прим до сих пор стоит у меня перед глазами в светло-синих тонах морга. Я помню холодные, полуживые руки Хеймитча вытаскивающие меня оттуда. Помню горький аромат нашатыря смешанных с примесью соленых капель моих слез. Помню пелену черного небытия, в котором прибывала последние несколько месяцев.

– Я так отчетливо помню тот день, когда узнал, что именно я убил её, – раздается голос Гейла, – Чернота – все, что я помню. Я стал предателем, даже не для неё, даже не для тебя… Я предал себя самого. Ей было всего тринадцать, а…

– Хватит, Гейл. Прошу, хватит, – сдавленным голосом, говорю я.

Я готова закричать.

– Просто хочу, чтобы ты знала – все, о чем я могу только мечтать, чтобы ты вновь стала частью моей жизни. Как прежде.

Я натыкаюсь на одурманенный взгляд серых глаз, в которых кроме боли и раскаянья – такого искреннего раскаянья – я не вижу абсолютно ничего.

Рука накрывают грубую ладонь Гейла, и я чувствую странное, забытое, счастливое тепло его тела. По-прежнему слежу за его глазами и не спеша, будто боясь этих слов, говорю:

– Я так скучала.

Чувствую как мощные, знакомые руки обвивают меня плотным кольцом объятий – таких забытых, но значимых, как и прежде. Мне кажется, он обнимал меня так, когда провожал на Жатву. И если вспомнить, это были наши последние искренние и недостающие объятия.

– Я тоже скучал, Кискисс. Больше всего на свете я боялся, что при первой встрече ты хорошенько меня отдубасишь, – шепчет Гейл.

Я слышу, как он шумно вдыхает запах моих мокрых волос и мне становится не по себе – его чувства неизменны и он по-прежнему любит меня? Чувствую, как его руки сдавливают меня еще сильнее, будто стараются удержать меня на одном месте.

– Он тоже здесь?

Он. Ну конечно, его прошлая неприязнь к Питу ясна и понятна, но мне казалось, они оба переросли рубеж соперничества.

– Да.

– И как он? – ухмыляясь, спрашивает Гейл.

– Может сам у него и спросишь? – колко отвечаю я.

– Чтобы наряд миротворцев, узнав, что я в стенах Центра, упрятал меня за решетку, а после вздернул меня на виселице без суда и следствия?

Он отстраняется, но его слова малопонятны мне. Замечая мой встревоженный взгляд, он возвращается к поеданию пищи. Кажется, неловкий момент был забыт.

– Имя Гейл Хоторн, едва ли не пишут на таблоидах с подписью «розыск». Все в курсе, что есть и те, кто не мирится с подобной властью, но мало кто понимает, насколько глубоко они заблуждаются, считая нас шайкой невольников, – говорит Гейл, – Китнисс, по-твоему, сколько нас по всему Панему?

– Около сотни? – наобум предполагаю я.

Хоторн расплывается в кривой ухмылке. Он оглядывается на свое запястье. Часы, подобные телебраслету, что ему выдали в Тринадцатом, за «особые заслуги перед лицом революции». Неожиданно раздается тихий писк, после которого Гейл нажимает несколько клавиш, словно отвечая на сообщение.

– Путь свободен. Идем, – поднимаясь, говорит он.

– Путь? О чем ты?

И тут я все понимаю. Люди Гейла в здании Тренировочного Центра. Революционеры под прикрытием, следящие за каждым моим шагом. Они контролируют все сооружение: камеры, входы и выходы, водоснабжение, электричество, персонал. И неожиданно я осознаю всю мощь этого формирования.

Гейл замечает в моем лице, что-то такое, что заставляет его улыбнуться.

– Идем, у нас не так много времени.

– Мне нужно переодеться, – возражаю я.

Он стаскивает с плеч армейскую куртку с плотными холщовыми вставками и протягивает мне. Времени, как оказалось, действительно нет.

***

Знала ли я, что испытываю такое пристрастие в ветру, путающемуся в волосах? К ощущению страха смешанного с колоссальным выбросом адреналина? К хриплых вздохам, слетающим с моих губ, когда вечерний воздух, на бешеной скорости, обжигает мои легкие? Да и кто мог подумать, что Гейл так лихо управляется с мотоциклом?

Огибая Центральную Площадь, я замечаю в синевато-оранжевых тонах подсветки нездоровый, практически ослепляющий блеск монумента. Парящая сойка – как символично. Испытываю ли гордость? Или восхищение? Или сплочение с теми людьми, которые теперь омывают свои руки кровью? Нет. Это всего лишь достопримечательность – дань памяти Революции. Страшное бремя символа, который не имел права на ошибку, но в результате совершил её. Они гордились мной, верили в меня, сострадали мне. Я чувствую, что предала их. Но предала ради благой цели.

Но подъезжая ближе, я замечаю черную ленту, переброшенную через грудь птицы. Она будто скована путами этих тряпок. И когда мотоцикл проносится мимо, на одном из чернеющих лоскутах я замечаю, кроваво-красную надпись: