Текст книги "Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)"

Автор книги: Gromova_Asya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Сойка-пересмешница, – выдавливаю я.

– Да. Еще осталась втулка и жемчужина. Я верну их завтра, просто забыл взять их с собой. Зачем они тебе?

Втулка. Она спасла нам жизнь на арене. Жемчужина – та самая, которую подарил мне Пит, являлась моим талисманом, который находился со мной во времена всех кровопролитных боев. Наверняка нынешний Пит Мелларк понятия не имел ценности сокровища, которое сберег.

– Спасибо.

– И знаешь, Китнисс, – неожиданно его голос становится серьезным, – я понял, почему Хеймитч не спрятал альбом.

Я выжидающе смотрю на него, ожидая продолжения.

– Все это время он помогал нам, как мог, и мы никогда не задумывались, что Хеймитч может быть слабым. Возможно, его прошлое настолько глубоко засело в нем, что это не дает ему спокойно жить. Он захотел, чтобы мы двигались дальше, закрывая глаза на потери. Чтобы жили ради них, а не ложились рядом с ними. Этот альбом – повод стать сильнее, сберегая в памяти тех, кого уже нет рядом…

Слова отдаются в душе болью, но осознание того, что он прав, приходит быстрее слез. Я не посмею заплакать, я не имею на это права.

– Сойка-пересмешница должна быть сильной, – неожиданно говорит он.

Его лицо озаряет вымученная победная улыбка, которую он отыграл у переродка, ненавидящего меня и глумящегося внутри него.

Он прощается и возвращается в апартаменты Хеймитча. Теперь я понимаю, почему он не может вернуться в свой дом. Там слишком много меня, семьи, воспоминаний, которые бы вызвали у него новый приступ. Он держался молодцом, но не мог скрыть того, как тяжело ему это дается.

Пит Мелларк, парень-табу, открылся мне со старой его доброй проницательностью. И теперь после слов «табу» в его кличке мне хочется поставить знак вопроса.

========== Глава 3 : Звонок ==========

Наверное, с выводами я все-таки поспешила. Едва переступив порог собственного дома, я чувствую, какой тяжестью от него веет. Расческа Прим, забытые во время бомбардировки ленты, сломанный отцовский лук, мамины порченые травы, кусок иссиня-черного угля, подаренный Гейлом, будто кричали о моем полном одиночестве. А теперь ко всему комплекту вещей-воспоминаний добавилась еще и брошь сойки.

Я просто её ненавидела. Сколько людей погибло за эту несчастную безделушку? Сколько может погибнуть теперь? Мне не верится, что именно я была Сойкой-пересмешницей. Кажется, это было столетие назад, в другой, не особо удавшейся жизни, которую мне разрешили переиграть.

Сейчас в дверь постучится Гейл, кинется ко мне, по-братски потреплет мои волосы и станет восхищать своими чудаковатыми историями о шахтах Двенадцатого. Вечером с работы вернется отец, и мы наверняка отправимся в лес. Мама тихо войдет за полночь. Поцелует меня и Прим и будет долго сидеть у наших постелей, согревая холодные от кошмаров руки сестры.

Я так ярко представляю образы, что начинаю в них верить. Но сердце недовольно ухает вниз, когда вместо моих родных за дверью бушует осенний ливень.

Ни Прим. Ни отца. Ни Гейла. Ни мамы.

В доме Хеймитча горит свет. Внизу мерцает экран переключающегося телевизора, наверху мелькает отблеск беспокойной тени. Пит не может заснуть, да и вряд ли хочет. Он тревожно мечется по комнате и изредка очертание его фигуры виднеется в окне.

Слишком хорошо я знала прошлого Пита Мелларка. Он не заснет до рассвета. Потом, когда лучи станут пробиваться сквозь горизонт, окрашивая небо в его любимый оранжевый оттенок, уступит самому себе и, ворочаясь в простынях, наконец-то отдастся на съедение кошмарам.

Звонок телефона заполняет всю гостиную. Кто мог звонить мне? К телефону я не подходила почти месяц, вряд ли кто-то понадеялся на удачу, чтобы наконец-то достучаться до меня.

– Алло?

– Китнисс? Наконец-то! – голос Плутарха радостно звенит в трубке аппарата. – Я уже и не надеялся на то, что ты подойдешь к телефону. Как ты, дорогая?

С трудом проглотив «дорогую», отвечаю:

– Нормально.

– Ты все-таки встала с постели? Сальная Сей творит чудеса!

Прим творит чудеса. Оковы сняты, Плутарх, но тебе об этом знать необязательно.

– Все возможно, – как можно рассеяннее отвечаю я. – Как дела в Капитолии?

– О, Койн трудится в поте лица. Многие беженцы теперь подрабатывают персоналом – пытаются избежать участи в Играх… Ты же слышала о них?

– Мельком.

– Тогда должна знать, что они начнутся ровно через две недели.

И зачем мне все это выслушивать? Будто он не знает, что особой радости при словах «Голодные Игры» я не испытываю.

– Но я звоню не поэтому вопросу, Китнисс.

– По какому же?

– Видишь ли, Игры проводятся в Капитолии на старой арене…

К чему он клонит?

– Старая арена – старые привычки. А по правилам у каждой пары трибутов должен быть свой ментор, Китнисс.

– Кроме Хеймитча, никого больше не осталось и мы подумали…

Нет. Этого. Не. Может. Быть.

– Китнисс, мы предлагаем тебе стать ментором 76-х Голодных Игр.

***

Отправить детей на смертную бойню? Устроить кровавое месиво и помочь им продержаться дольше остальных? Научить выживать и убивать детей, которые никогда не брали в руки оружия? Сделать из них первоклассных убийц вроде Мирты и Катона?

Чтобы они пережили все страхи и ужасы арены? Чтобы их жизненный путь был изуродован существованием посреди собственных страхов?

– Это необязательно, Китнисс. Я думаю, Койн сможет найти и других…

Несомненно. Она найдет подобие себя для созданий, которые не виноваты в ошибках своих предшественников. И тогда это будет скотобойня. Она ждет. Она жаждет этого. Койн не остановится. Она ничем не отличается от Сноу, которого я приговорила к смерти.

– Игр не предотвратить?

Молчание Плутарха отдается во мне страшной пульсацией сердца в грудной клетке. Мне кажется, свой ужас и отвращение я выдаю этим прерывистым стуком.

– Китнисс, это не в моей компетенции, неужели ты передумала касательно Игр?

Его слова хлестнули меня. Конечно, «ты передумала». Я подписалась под смертельной гильотиной.

– Нет, не передумала.

– Отлично. Подумай по поводу того, что я сказал. Вы с Питом, – он сделал паузу, как и Койн, проверяя влияние своих слов, – приглашены на открытие Игр. Я понимаю, как это тяжело, Китнисс…

Он продолжал говорить, но я уже не слушала. Игры. Капитолий. Пережить заново эти чертовы часы в месте, где покоится последнее воспоминание обо мне нормальной. Обо мне до Игр.

Тяжело? Это невыносимо. Это вскрывать скальпелем покрытые сукровицей раны. Срывать её, превращать розовую зажившую кожу в кровавое месиво из кусков моего скальпа, живого мяса и крови. Я не готова. Слишком рано.

Разве это правильно? Разве не этого ждет Койн? Моего поражения.

Трубка выпадает из похолодевших рук, но это непримечательно для меня. В глазах заплясал дикий вихрь из вещей, находящихся в доме: расческа, ленты, уголь, травы, лук. Обратно прямиком в ад. Туда, откуда не выбираются.

Даже после свержения Сноу Капитолий не оставил меня в покое. Он никогда не оставит. Осознание того, что я во власти столицы; того, что я среди миллиарда людей одна; того, что я неизменная машина-убийца, сделало свое дело.

Ноги непроизвольно подгибаются, и я уже вдыхаю слабый древесный аромат пола. От него веет холодом и безразличием – ему тоже плевать на меня. Я чувствую, как внутри меня зарождается истерика. Она крадется к глазам холодными, солеными каплями, к горлу подбирается громкими, срывающимися криками, а на руках оставляет красные полосы свежей алой жидкости. Как напоминание о встречи пальцев с шершавым паркетом.

Пока я еще могу соображать, я пытаюсь доползти до двери – позвать на помощь. Сальная Сей или Хеймитч, не имеет значения, главное, чтобы со мной кто-то остался. Налил чаю, погладил по волосам, соврал о том, что все будет хорошо. Я не различу лжи и правды, пока в глазах не останется слез.

Дверь со скрипом поддается, и я из последних сил открываю ее. Дождь и прерывистый ветер толкают меня в грудь. Я могла бы упасть, если бы и так не покоилась на полу. Гроза диким срывающимся криком раздается над головой. Молнии очерчивают небо одна за другой. Дождь превратился в непосредственный стенной ливень. Но это не имеет значения.

Пускай кто-то увидит калеку. Пожалеет. Посочувствует. Мне ведь больше ничего не надо?

Как назло, на улице не было ни единой души – люди вымерли, а это место стало живым кладбищем усопших. Слабый огонек, плясавший в окнах, потух, вечерняя гроза стала ночной. Сквозь непроходимую стену ливня я замечаю, что также тихо и в доме напротив – Хеймитч и Пит спали. Сальная Сей не придет в такую бурю. А остальные жители Деревни Победителей оставались за четырьмя стенами, отгораживаясь от меня и дождя.

Может быть, я умру от переохлаждения, но это все же лучше, чем от смертельной раны на арене на радость остальным трибутам и Капитолию.

Глаза выжигает боль, и я чувствую прилипшую к телу ситцевую майку. Возможно, скидывать ветровку было слишком опрометчиво, но и это уходит на задний план.

Остаемся только я, холод и дождь, который еще больше подстегивал жалость к самой себе.

Веки закрылись сами собой.

========== Глава 4 : Колыбельная ==========

Кап.

Я схожу с ума. Капли стекают одна за другой.

Кап. Кап.

Мне кажется, это повторяется, как череда смертей в моей жизни: стремительно, быстро, остро.

Кап.

Я чувствую каплю у себя над губой и машинально слизываю ее.

Прохладная, пропитанная вкусом знакомых трав: лаванды и эвкалипта. Ни с чем их не спутаю – запах детства и маминой заботы. Они снимают отечность и жар, но к чему они мне? Разве я чувствую тяжесть и неповоротливость тела? Или меня обдает жаром?

Незамедлительно я чувствую, как горячая волна лихорадки прокатывается по мне. Я чувствую, как меня начинает трусить. Ног и рук я действительно не чувствую, шея затекла в самом неудобном положении. Мое туловище – излишне тяжелый балласт.

– Что это? – раздается грубый мужской голос.

Я его слышала. Очень часто слышала. Имя незнакомца ускользает от меня так же, как и мое собственное.

– Это настойка эвкалипта и лаванды – снимает жар, – отвечает другой, женственный, но хрипловатый голос.

– Как ее угораздило…

– Мне кажется, Китнисс искала кого-то.

– Сэй, она не дура. А тем более, не сопливая девчонка.

Сэй? Сальная Сэй? Да-да, я здесь. Почему я не вижу вас?

– Тогда скажи, почему она пролежала там до самого утра? В грозу? – нетерпеливо восклицает второй голос. – Она не воин, а ребенок, которому пришлось слишком быстро повзрослеть, Хеймитч.

Хеймитч? Я здесь, отзовитесь, почему вы не слышите меня?

Я рвусь на голоса, но от них меня огораживает плотная, непроницаемая стена небытия. Что-то не так.

– Ты ее просто недооцениваешь.

– И в том наша разница, – говорит Сэй. – Я ее ценю, а ты ее переоцениваешь.

Ментор грубо выругался, заскрипел пол. Он скрылся. Сальная Сэй долго не отходила от меня. Часто она напевала знакомые отцовские песни, говорила что-то утешающее, поглаживала по волосам – как я того и хотела.

Слушая ее, я проваливалась в сон, если его можно таковым назвать. Он приходил кусками, с яркими и одновременно размытыми лицами знакомых, друзей или родных. Часто что-то будто переключалось, и я просыпалась, но вокруг меня глумилась черная пугающая пустота темноты.

Сэй уже не было рядом, когда последний сон остался позади. Вокруг все стихло. По запаху комната напоминала мою собственную – затхлый, мало проветренный воздух, аромат леса, а теперь и луговых трав. Жар спал, но я до сих пор чувствую проходящий чередой конвульсий озноб. Было одиноко и страшно – почему я не могу открыть глаза?

Неожиданно снова заскрипел пол. Звук был затихающим – кто-то крался к моей постели. Дыхание незваного гостя было сбивчивым с шумными выдохами через нос.

Кто это? Почему мне становится жутко?

Рядом со мной обиженно скрипнул стул – некто сел. В голове восстает картинка того, когда наш дом посетил Сноу. И ужас тех дней вернулся с новой силой.

Встань! Пошевели пальцами! Китнисс!

Я кричу, пытаясь вызвать ответную реакцию тела, но оно непоколебимо, а крик так и остается у меня на губах, не решаясь сорваться.

Некто аккуратно касается моих одеревеневших, непослушных пальцев ладонью – руки начинают согреваться. Рука мне знакома, но я не могу вспомнить этих касаний, как не могла вспомнить имя ментора. Сердце успокаивается, опасности больше нет.

Сколько мы сидим в безмолвном молчании, сказать трудно; я молчу от того, что собственное тело не слушается моего контроля, от того, что сказать что-либо было бы слишком просто.

– Ножки устали. Труден был путь.

Ты у реки приляг отдохнуть…

Голос, лишенный музыкальных способностей, звучит нараспев, хрипловато.

–Солнышко село, звезды горят,

Завтра настанет утро опять…

Мелодия отдается каждым новым звуком и словом глубоко внутри меня. В памяти всплывает луг, Рута, белые полевые цветы… Это было так давно и так недавно.

–Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.

И шелест ракиты ласкает твой слух.

Кто мог знать слова песни, кроме меня и маленькой девочки? Рута. Это она пришла забрать меня, чтобы сопроводить в лучший мир.

– Пусть снятся тебе расчудесные сны,

Пусть вестником счастья станут они.

Нет, голос слишком низкий – мужской. Ладонь слишком грубая, а пальцы длинные. Знать слова может только тот, кто их слышал… На арене с Рутой мы были одни…

– Глазки устали. Ты их закрой.

Буду хранить я твой покой.

Нет. Я пела ее дважды. Тогда, на поляне, и в самые светлые дни, проведенные на Играх, в пещере… Когда Питу было совсем плохо. Когда жар полностью овладел им. Невольно я напевала эту мелодию, боясь той участи, на которую была обречена Рута.

– Все беды и боли ночь унесет.

Растает туман, когда солнце взойдет.

Пит.

Глаза привыкают к яркому дневному свету не сразу. Он будто раскаленной кочергой выжигает мне глаза. Тело обретает контроль, и я уже могу пошевелить пальцами рук и ног. Моя комната: кровать, шкаф, прикроватный столик, стулья.

Кто-то резко отдернул руку от моих пальцев, будто обжегшись. Я вспомнила о присутствии незваного гостя.

– Привет, – сухим, неестественным голосом говорю я.

Пит широко улыбается.

– Привет.

– Давно я здесь?

– Три дня. До этого момента ты не приходила в себя.

– Где меня нашли?

На лбу Пита появляются морщинки недовольства.

– На крыльце. Ты пролежала под дождем практически всю ночь. Тебя нашел Хеймитч. Мы боялись, что у тебя воспаление легких, но все обошлось. Жар долго не спадал, но сегодня ты выглядишь намного лучше.

Он отчеканивал слова быстро и четко – так бывало, когда он очень злился.

– Мне звонил Плутарх…

– Предлагал выступить на Играх в роли ментора? – спрашивает Пит.

Бессознательно киваю потому, что с каждым новым словом теряю все больше сил.

– Мне тоже.

– И что ты будешь делать?

– Поеду.

Я обомлела. Как он может так просто возвращаться туда, где из него сделали монстра? Бесчувственного переродка? Где искалечили и заставили возненавидеть меня?

– Не удивляйся, Китнисс, – улыбается Пит. – Мы с тобой допустили то, за что теперь отвечают дети капитолийских беженцев. Я не допущу, чтобы они так просто сдались. Если у меня есть возможность, я обучу их всему, что знаю и умею сам.

– А если…

– Приступы? Да, знаю, вероятность того, что они будут преследовать меня во время тренировок, велика, но я не могу всю жизнь бояться. Не могу сидеть и смотреть на то, что делает Койн, Китнисс.

– Мне страшно, Пит.

– Мне тоже, – честно признается он.

В этот момент мне кажется, что передо мной настоящий Пит. Без тени злобы и ненависти. Хотя я больше не замечала бесконечной любви ко мне, он относился ко мне более чем снисходительно.

Он подает мокрую повязку и укладывает мне на лоб – озноб спадает полностью, и я ощущаю, как на смену тягучей темноты приходит настоящий сладкий сон.

Когда я зеваю, Пит только усмехается:

– Тебе нужно поспать.

– Мне опять будут сниться кошмары. Лучше вообще без сна, чем так…

– Я останусь здесь, и, возможно, кошмары меня испугаются.

Говорит со мной как с ребенком, но у меня нет сил, чтобы возразить ему. Теперь я понимаю, чего испугаются кошмары: темных, фиолетовых синяков под его лазурными глазами; уставший и безжизненный вид. Возможно, он даже переживал за меня? Сидел у кровати и напевал что-то? Его тембр так похож на отцовский… Он думает, я его не слышала – это даже к лучшему.

На руках у меня главный козырь против Пита Мелларка – Мальчика с хлебом, которого я считала неуязвимым.

С этими мыслями я проваливаюсь в умиротворенный сон.

========== Глава 5 : Пекарня. ==========

Утро наступило раньше обычного. От того, наверное, что сон не прерывался кровавыми кошмарами, криками и необоснованными слезами. Я шумно выдыхаю и с радостью обнаруживаю, что голова лишилась той тяжести лихорадки, которую я испытывала вечером. Меня переполняет пугливое неизбежное счастье, но оно, как и многое хорошее в моей жизни, кратковременно.

Комната наполнилась полуденным светом солнечных лучей. В них помещение выглядит, как прежде – уютно и беззаботно. В каждом передвинутом с места предмете чувствуется присутствие Пита. Я вижу, как он берет с полки искалеченную моими силами старую семейную фотографию. На ней утенку нет и трех, а я улыбаюсь зрителю беззубой, корявой улыбкой. Но здесь она еще искренняя – не избитая испытаниями Капитолия. На окне раздернуты серые и выцветшие занавески – Пит рисовал; делал наброски неуверенной, трясущейся рукой, не помнившей той красоты, которую дарил ее художник окружающему миру.

Наверняка он не спал – слишком обычное для него дело. Рисовал: сминал бумажки одну за другой, расстилая по полу ковер из испорченной бумаги, нервно одергивал руку, будто стряхивая с ладони навязчивую каплю воды. В такие моменты Пит не отрывался на окружающий мир – он умирал для него.

Но что он изображал? Рассвет в оранжево-теплых красках, которые он сам так любил? Или зеленеющий горизонт Луговины? Нет. Он сидел вполоборота со сдвинутыми к переносице хмурящимися бровями, пытаясь показать то, чего так давно не видел?

Меня?!

Эта мысль, как и многие мои мечты, развеялась мгновенно. Что бы там не рисовал Пит Мелларк, у меня есть как минимум две причины, чтобы опровергнуть этом суждение.

Для начала, Пит – мой запрет. А значит, стоило сделать один простой вывод: рисовать меня он не мог. Нельзя о нем думать. Или думать о светловолосом напарнике так часто, как это делаю я.

И еще одно замечание, которое не дает мне покоя: его больше нет в комнате. Образ Пита возвращается в мое воображение. Он не мог рисовать. С портрета на него все еще смотрел жуткий переродок, покрытый угольно-черной шерстью, на которой виднелись свежие пятна крови. Это был его кошмар. Ты и есть его кошмар.

Нельзя о нем думать, Китнисс.

Пытаясь встать с кровати, я с ужасом замечаю, что собственное тело до сих пор ватное и мало контролируемое. Что ж, моя ночная вылазка не прошла даром.

– Китнисс, – в комнату незамедлительно юркнула Сальная Сэй.

Она выглядит намного лучше: избавилась от синяков, испуга и безнадеги в лице. Теперь к ней вернулись женская прозорливость, хмурые обеспокоенные складки на лбу и что-то еще… Возможно, надежда?

– Тебе нельзя вставать с постели, как минимум неделю, – грозно начинает она.

– Мне лучше, Сэй. Правда, намного лучше.

– Температура только недавно спала, Китнисс! Я не позволю тебе так халатно относиться к своему здоровью.

Иногда ее слова поддерживают, а иногда напоминают нравоучения. Будь я прежняя Китнисс, – Китнисс после смерти утенка – позволила бы себе вольность и нахамила доброй няньке. Но поскольку за это меня бы осудила даже Прим, я не смею ослушаться и покорно остаюсь в кровати.

Она поит меня настойкой шиповника, кутает в теплый плед. Через несколько часов, когда он подействовал, и я пропотела, Сэй приносит мне завтрак.

Такой голодной при виде сочного мяса и каши я не чувствовала себя после Игр. Выжатая и уставшая, тогда я была просто не в состоянии смотреть на еду, вспоминая страшные мучения и смерть, через которые мне пришлось пройти вместе с Питом, чтобы обрести победу. Но моему организму было не до моих высоких моральных чувств – он требовал еды, как не требовал еще никогда в моей жизни.

– Где Пит?

– Скоро принесу еще шиповника. Да ты посмотри, у тебя же румянец на лице появился! – радостно говорит Сальная Сэй.

– Хорошо. Салли, Где Пит?

– Думаю, обед ты уже пропустила, потому останешься без супа…

– Где Пит?

Внутри зарождалось странное сомнение и обуревающий страх: где Пит? Почему нянька не отвечает на мой вопрос?

Сальная Сей с грустью глядела сквозь меня, не реагируя на вопросы о моем бывшем напарнике. Ее болтовня скрывала нечто, что могло бы вывести меня из себя.

– Салли, – пронзительно начинаю я. – Где Пит?

Кухарка молчит. Она качает головой и безнадежно вздыхает.

– Хеймитч попросил держать за зубами…

Сердце пропускает несколько ударов и ухает куда-то вниз, к пяткам.

– И?

– Я не могу, Китнисс, я обещала, – говоритт Сальная Сэй.

Мой долгий призывающий взгляд доводит ее до крайности, и она неохотно отвечает:

– Левое крыло пекарни его родителей отстроили еще в начале мая.

Большего слышать мне и не надо. Я вскакиваю с постели и набрасываю ночную, достающую до пят рубашку, стеганную отцовскую куртку. Нянька говорит что-то, что наверняка вселило бы в меня рассудительный разум, но я уже несусь по лестнице вниз.

Пит вернулся в пекарню. Этот необдуманный мальчишеский поступок может стоить кому-то жизни. Что если в порыве гнева он мог кинуться на кого-то, искалечить, а возможно, и убить?

Нет, об это нельзя думать. Это еще один мой запрет.

После вчерашнего дождя погода на улице стоит серая и холодная. К босым ногам и дальше по всему телу расходится дикий, собачий холод, когда ступня касается асфальта. Меня шатает из стороны в сторону, непослушное тело изворотливо пытается уложить меня на промерзлую землю.

Но во мне что-то полыхает. Что-то, что заставляет мятежное тело оставаться в вертикальном положении; передвигаться так быстро, как того позволяет моя координация.

Я сражаюсь – моя маленькая борьба с самой собой длится всю дорогу до старой пекарни. Улица Шлака переполнена людьми, но я стараюсь вести себя спокойно и однобоко: не здороваюсь, прохожу мимо с каменным оглупевшим лицом. Возможно, меня бы беспокоило мнение окружающих, если бы не одно огромное «но»: Пит находился в опасности. Кто знает, какие раны он сможет нанести себе в одиночку? Кто знает, кто попадется под его руку во время приступа?

Единственное, что занимало меня больше, чем это метавшаяся в голове гневная мысль: как Хеймитч мог так безрассудно поступить? Как мог отпустить Пита одного? Неужели ему настолько плевать на парня, даже после всего, что он пережил в Капитолии?

Наверняка, если с Мелларком что-нибудь случится, я не смогу простить это ментору, как до сих пор не могу простить Гейла. Это станет выше моих сил. Я не потерплю еще одной потери.

Я ускоряю шаг. Вот разрушенная и обнесенная темно-болотной строительной сеткой школа. Это место мало притягивало меня во время моей учебы, а теперь выглядело ужасающе. Рабочие не отходили от стройки день и ночь – так говорила Сальная Сэй. Учеба важна, а значит, это одно из первых основных мест, которые стоило отстроить.

Вокруг меня витал запах смерти. Запах выжженной земли и камня. Пепел смыло вчерашним дождем, но я могу поклясться, его дух, безжизненный и обреченный, покоился в руинах старых зданий.

Впереди я замечаю очертания пекарни. Пока все тихо – даже слишком для главной жилы Шлака. Сердце бьется теперь, не переставая, предчувствуя бурю, я замедляюсь: слишком страшно увидеть налитые кровью и яростью, знакомые небесные глаза. Слишком сложно поверить, что это Пит. Слишком ужасно узнать в окровавленном трупе знакомое лицо.

Перестань, Китнисс. Ты сможешь. Все могло обойтись.

Ступни касаются холодных, обрушенных цементных ступенек старой пекарни. Я поднимаюсь беззвучно, зная, что любой шорох может привлечь его внимание.

Я узнаю в обрушенных руинах до боли знакомое и даже родное место. Я бывала здесь редко после смерти отца, но все еще помнила аромат свежеиспеченного мясистого пышного хлеба. Он витал даже здесь, среди развалин, наполнял легкие незабываемым солнечным счастьем и обжигал мое сердце воспоминаниями.

Серый день. Мрачный день. Мы укрываемся от холодного дождя. Он весело смеется, и я подражаю его смеху – заливистый и такой обнадеживающе искренний. В помещении тепло и малолюдно. В воздухе парит запах корицы. К горлу подступает комок – напоминание о том, что с самого утра в моем желудке не было и крошки.

Я чувствую: нам не рады в пекарне, мы лишние на их празднике жизни.

Он замечает мой пугливый взгляд, когда чувствует, как мои пальчики хватаются за его мешковатые штаны в поисках защиты и спасения.

– Ну-ну, Китнисс, – его рука, с безграничным количеством шероховатых мозолей, гладит меня по волосам. – Здравствуй, Аллан.

За прилавком склонился светловолосый угрюмый мужчина, одетый почти так же, как и папа. Поверх стеганной застиранной рубашки и темно-серых мешковатых брюк белел снежный кухарский фартук. Я не замечаю ни одного изъяна в этой бесконечно белизне: ни крошки, ни пятнышка. Этот мужчина, в отличие от остальных посетителей, улыбается нам.

– Джозеф, дружище.

Их руки соприкасаются в немом пожатии. «Им не нужно говорить, – думаю я, – они уже все сказали».

Мужчина в фартуке наклоняется ко мне и щелкает по носу – легко и нежно, как это делал папа.

– Как ты выросла, Китнисс! – восклицает он. – Тебя уже берут на охоту?

Я все еще прячусь за отцовскими штанинами. Думаю, это слишком глупо, поэтому я уверенно выхожу вперед и говорю:

– Конечно.

Отец недовольно хмурит брови: я ляпнула лишнего. Знать о том, что мы охотимся в лесу всем и каждому необязательно и слишком опрометчиво. Сулящие последствия за мои необдуманные слова слишком велики, поэтому я вернулась на свое прежнее место за папиными брюками: так спокойнее, надежнее.

– Да ладно, Джо. Разве я не знаю, откуда ты достаешь этих белок?

Папа коротко кивает.

– Я хочу, наконец, устроить семейный ужин. Хочу чего-то особенного.

– Я могу предложить сырный пирог.

– Во сколько он обойдется нам? – папа отвязывает от пояса трех белок и одного зайца.

– Думаю, этого хватит. – Он возвращается за прилавок и громко кричит: – Пит, сырный пирог.

Я удивленно смотрю на отца. Тот только ободрительно улыбается и идет вслед пекарю. На меня оглядываются недовольные жители Шлака: когда кто-то из детей треплется у них под ногами, это вызывает только негодование. Чтобы не потерять отца из виду, шагаю за ним и вновь чувствую чистый запах леса, который исходит от него.

– Передавай Поллин привет, – говорит пекарь.

– Спасибо. Передам.

Они беседует как друзья, но могу поклясться, в голосе отца звучит неодобрение или даже сомнение. Неожиданно мое внимание приковывает шмыгнувшая к прилавку тень. Тут же на столе оказывается вкусно пахнущий слоеный пирог. Желудок сворачивает в тугой узел, который отец называет «бабочками». Никаких подобных «бабочек» я не ощущала ни разу в жизни – это будет настоящий праздник.

Мальчишка выглядывает из-за прилавка, едва достающего ему до подбородка. Лазурные глаза пилят меня, изучают. От такого наглого поведения меня передергивает смущение.

Отец громко рассмеялся.

– Что же ты смущаешь мою дочку, Пит?

…Видение рассеивается, и я вновь стою посреди грубых старых развалин. Сердце успокоилось и налилось отяжеляющей тоской. Все чувства сбились в один ком отчаянья и стали поперек горла, вызывая рыдания.

Нельзя. Еще один запрет. Список моих «нельзя» нескончаем.

Неожиданно назойливую тишину разрывает хруст дерева. Я машинально двигаюсь на звук. Левое крыло. Здесь «зарождалась» жизнь хлеба. Здесь стояли смоляно-черные печи, длинные столы для раскатки, инструменты, приправы. Но теперь что-то изменилось: со стен свисали лохмотья утепляющих слоев обоев, приборы были разбросаны по каменному полу, столы перевернуты, а один из них даже разбит вдребезги. Вот звук, который привел меня сюда.

Я замечаю вздымающуюся спину Пита. Он сидит на коленях; тяжелое дыхание разносится эхом по кухне, вселяя в меня ужас и трепет. Ледяной змейкой страх поселяется во мне.

Руки Мелларка покоятся у него в волосах. Мне кажется, он может вырвать эти золотисто-пшеничные завитки с корнями. Локти стерты до крови, футболка надорвана и покрыта следами пота. Он будто сражался. Сражался сам с собой, как сражалась я, направляясь сюда.

– Их нет, – рычит он. – Больше нет…

Я молчу, понимая, что сказать что-либо не в силах. Единственное, что продолжает меня радовать: кроме ссадин он не получил больше травм; под разгневанную руку Пита никто не попал. Он кричит. Крик о помощи, который так сильно похож на мой собственный. Он вжимается всем телом в ледяной пол, пытаясь скрыться там от боли.

Не выйдет. По себе знаю.

Крик переходит в вой: животный, обессиленный.

– Китнисс, помоги мне, – стиснув зубы, произносит он.

Я делаю шаг. Еще один. Понимаю, как тяжело дается каждый из них, я просто кидаюсь к нему. Страх слишком глубоко засел во мне, чтобы избавиться от него быстро принять решение: Страх или Пит?

Я не могла поступить иначе. Не могла выбрать другого.

Он все еще цепляется за холодные кафельные плиты. Будто бы там сокрыто его спасение. Я подхватываю его кровоточащие руки и смотрю в обезумевшие от горя глаза:

– Я не смогу помочь тебе, пока ты сам не позволишь мне сделать этого.

Глаза с мутных, практически темных, становятся лазурными, и он, шумно выдохнув через нос, падает без чувств. Борьба за первенство между Человеком и Переродком закончилась, но выжала из Пита все его силы.

– Мальчик с хлебом должен быть сильным… – повторяю его слова я.

========== Глава 6 : Возрождение ==========

Светло и просторно.

Тепло и уютно.

По-домашнему.

Я открываю сомкнутые веки, и в глаза бьет солнечный струящийся свет. Такое солнце бывало только летом у нас на Луговине. Здесь как обычно свежо. В травах играет лесной бриз – лесное «дыхание». Мне привычно чувствовать остроту привкуса этого аромата: колючего, можжевелового, сырого.

Вокруг все пышет жизнью: на дворе стоял полдень. Где-то среди еловых веток пересвистывались сойки-пересмешницы. Сейчас они кажутся спокойными или даже ублаженными чей-то незатейливой песней, потому, наверное, и не обращают на меня внимания. Впереди виднеется серебристая и поблескивающая гладь воды – озеро.

Не думая ни минуты, я иду к нему. Оно будто манит меня, призывает к действиям, заставляет двигаться вперед. Чащоба расступается, когда я выхожу на скалистый выступ, который спускается прямиком к воде. Неожиданно у водоема я замечаю очертания странного зверя. Облезлая шерсть свисает на нем клочьями, в которых проглядывались колючие шарики репейника. Хвост нервно подергивался из стороны в сторону: что-то явно злило его. Наклонив усатую морду к воде, кот недовольно шевелил поврежденными в дворовых боях ушами.