Текст книги "Hell to the Heavens (СИ)"
Автор книги: ghjha
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Конечно же его. Он не позволит кому-либо находиться поблизости, не позволит отвлекать её от него, не позволит касаться, ведь…
Она его.
Даже если за это время она добьётся взаимности от Рагнвиндра, ей это не поможет. Ей уже ничего не поможет. Он не позволит той уйти или сбежать. Её запах сделал из него гончую, что всегда найдёт объект своего обожания, как бы хорошо она ни пряталась. Он облизывает клыки, и скрывшись в тенях, оставит облегчённо выдохнув. Он слишком долго ждал, чтобы теперь позволить хоть кому-то завладеть ею.
Никто не опорочит его принцессу, кроме него самого. Он запятнает её сам. Крепко сожмёт в своих руках, сам станет её тюремными стенами, сам пережмёт ей глотку, поставит перед собой на колени, и закуёт в самые тяжёлые кандалы, а потом спрячет от лишних глаз, окружив запахом крови, что въелся ему под кожу настолько прочно, что он сам не помнит, был ли он хоть когда-то иным…
И от этого становится противно. Он глубоко вдыхает, позволив себе обернуться в единственный раз, проследит за тем как она стряхнёт землю с брюк и уйдёт в сторону города. Пусть насладится своей свободой, прежде чем они встретятся вновь. Внезапно, так, чтобы та не могла уйти, чтобы не успела использовать своего отточенного коварства, чтобы не выскользнула из рук, едва он окольцует её талию, едва прижмёт её голову к своему плечу, чтобы притупить чужую бдительность. Он позволит ей сделать пару вдохов, и по сути… Он уверен, этого будет достаточно, чтобы успеть одёрнуть чужие волосы. Он слишком долго наблюдал за нею, слишком долго взращивал отвратительное чувство у себя под рёбрами. Ему ни капли не жаль. Ведь… Это всё равно должно было произойти… С тех самых пор, как пламенный Рагнвиндр оставил её, чётко дав понять, что на продолжение не стоит рассчитывать.
Он следил за каждым её шагом, запоминал каждую привычку и прикидывал что к чему, оправдывал своё влечение желанием защитить от ордена, но сейчас… Совершенно чётко осознаёт то, что это всего лишь его эгоистичная прихоть. Присвоить принцессу себе целиком и без остатка. Так, чтобы ни у кого более не возникало сомнений в том, что до неё никто не доберётся. Он не позволит, обрубит руки каждому, кто посмеет потянуться к ней, и не имеет значения, для чего и кто это.
Она останется в его руках, что стану крепчайшими стенами, она будет слышать его голос, что будет единственным звуком, рассекающим тишину и режущим уши, лишь он будет представать перед её глазами, лишь его из живых существ она будет видеть, едва миг встречи наступит.
Потому что она стала тем самым смыслом, не позволяющим сдаться ордену. И он не намерен прекращать это. Тяжёлый вздох, разворот. Он всё помнит, а потому бесшумно по пятам за своей принцессой следует, изредка на небосвод поглядывая. Сегодня луна будет кровавой. Самый лучший день, для того чтобы вернуться на стёртый в пыль престол. Престол, что вместо опоры станет петлёй на шее. Ничего, он не будет ей нужен там, где они останутся. Там, где они останутся не осталось ничего, кроме лабиринтов руин, в которых она больше не ориентируется, но он знает их как свои пять пальцев.
И следуя за нею, он сглатывает, стараясь унять дрожь в руках. Кусает губы, отсчитывая ровно минуту с тех пор, как за нею закроется дверь. И хоть залезать к дамам в окна не очень прилично, у него нет выбора. Ещё один месяц он ждать не готов, а желанный запах шлейфом сладким зазывает к двери… Он вздрагивает, проводя по стенам, прикусывает губы, ожидая пока в нужном окне зажжётся свеча, и лишь потом примется медленно забираться наверх, то ли желая оказаться рядом в самый идеальный момент, то ли потому что ему надоело ждать. Лишь потому что боится того, что она окажется в чужих руках, из которых вырывать её будет слишком сложно.
Тихое всхлипывание, заставляет его забраться на подоконник прежде чем он вообще осознает что делает. Заставит её вздрогнуть, вцепившись пальцами в одеяло. Она прикусит губу, зажмуривая глаза от чужого запаха, внезапно переставшего отдавать кровью. И кажется, задохнётся прямо сейчас, закрывает нос, пряча своё лицо в ткани, надеясь что тело это поможет ей унять тело, что на запах чужой отзывается, что так отчаянно просит её приластиться к мягким касаниям до её головы, и кажется, это всё так правильно, что становится от самой себя противно.
Кэйа сдаётся, когда он садится на край кровати, отнимая от её лица одеяло, когда чужой запах забивается в ноздри и в глаза въедается, не оставляя и шанса на сопротивление, когда она тихо стонет, чувствуя осторожный поцелуй в уголок губ. И на мгновение кажется, что всё это правильно, что нет никаких чувств к сводному брату, что запах гари более не может поравняться с пронзительным маком. И она задыхается, на остатках воли упираясь руками в чужую грудь, пытается оттолкнуть его, чуть ли не плача.
Только он оказывается быстрее, и сверкнув злобной искрой в глазах, оттягивает чужие волосы, открывая столь желанную шею для своих зубов. О, он знает как она этого не хочет, знает, что всё ещё рассчитывает на искорку от братца, но…
Поздно молить о пощаде, когда клыки уже плавно вспороли кожу. Поздно искать пути отступления, когда яд медленно вводится в кровь, когда в глаза въедается чужой запах и точно такой же фантомно ощущается на языке.
Она всхлипывает, дёргая его за волосы, недовольно шипит, отталкивая от себя и с ужасом обнаруживает капли крови на чужих руках. Глаз намокает от немого отчаяния. Она не была к этому готова. Угроза в лице хранителя ветви казалась ей почти неосуществимой, лишь потому что где-то на задворках сознания всё ещё маячил расплывчатый тёплый силуэт, беспощадно сожжённый чужим поступком. Она дрожит, заглядывая в синеву чужих глаз и ругает собственное тело, за попытки к чужим рукам приластиться. Так не должно быть, она не готова проглотить осколки своих мечтаний об алом закате, даже когда наступила вечная ночь, в лице сидящего, хитро смотрящего на неё хранителя.
Место укуса неприятно зудит, заставляя ту сжаться, натягивая на себя одеяло. Попытку отгородиться прерывает железная хватка на углу одеяла. Оно тут же отбрасывается куда-то в сторону, лишая даже иллюзорной надежды на спасение.
– Больше вы никогда не сможете скрыться от меня… – довольно урчит он, слизывая кровавые капли с краёв метки. – Не волнуйтесь, вы привыкнете к этому…
И услышав лишь тихий скулёж, мягко проведёт по чужим бокам, осторожно края ночной рубашки задирая. Кто бы мог подумать, что в одиночестве капитан такая развратница? А впрочем… Об этом больше никто не узнает.
Он подстроит всё так, чтобы никто не мог понять где нужно её искать, чтобы никто не отобрал то, что принадлежит ему, одному лишь ему, по праву. Не оставит опознавательных знаков, оставив лишь после себя самый мерзкий шлейф, на который способны ноготки, напоминанием оставляя самую малость её запаха, словно напоминание о том, что она здесь жила, но больше никогда не вернётся. Что больше никто о ней не услышит, никто ничего не расскажет, никто не позволит и близко предположить где именно он её спрячет.
Решение с руинами разлома отброшено. Да, там уйма тёмных углов, но его открытие призовёт туда людей, что не должны ни за что найти её. Не должны узнать что это именно она то самое сокровище, что так отчаянно бездна получить желает. Мерзкая бездна, слишком быстро подобралась к ней, однажды уже почти заполучив ту в свои руки, но более он этого не позволит, так как он забирает её с собой, туда, куда боятся ступать люди, туда, куда не прийти специально, а случайное попадание закончится неминуемой гибелью для храбреца.
Но всё это будет с рассветом, всё это случится, когда алые лучи обнимут её в последний раз, позволив помечтать о чём-то, помимо его, и отчаянного желания. Оно обострится, такова особенность их крови, и прямо сейчас он благодарен лживому богу, даровавшему ей бессмертную жизнь, наверняка посмеявшись над ней, прежде чем погрузить в долгий сон.
Скоро силы сопротивляться покинут её, скоро она сломается и начнёт просить его остаться. И он останется с ней навсегда, медленно смягчая хватку на талии и сменяя укусы поцелуями. Он помнит, немногие могли добиться беспрекословного смирения, но он сумеет, сумеет раскрошить чужую веру до основания, не оставит от неё и упоминания. Но это потом, когда она устанет, когда будет недовольно бурчать или тихо плакать от опустошения. Когда всё его естество перестанет дёргаться, требуя продолжения.
И он пойдёт у него на поводу, проводя языком по чужим ключицам. Проведёт концами клыков по коже, крепко стиснув чужие бёдра. Это его, это всё его… И никто более не посмеет этого отрицать, никто не встанет между ними.
И он нашёптывает ей это на ухо, нетерпеливо разрывая материал сорочки, недовольно фыркает, замечая чужие попытки прикрыться, а после резко переворачивает ту на живот, руки на спиной заламывая.
– Ты подчинишься мне… И не имеет значения, сейчас или нет… – шипит он, заглушая чужие попытки закричать, осторожным прижиманием чужого лица в подушки, многочисленные ремни с обычного костюма капитана, туго обовьются вокруг чужих запястий. – Мне хотелось бы быть с тобой нежным и ласковым, но ты нарочно тянула время?
И тихо усмехнувшись, вцепится в копну синих волос, рывком заставляет ту встать на колени и запрокинуть голову. Чужие дорожки слёз тут же слизываются кончиком языка, пальцы мягко проводят по губам, а чужой нос утыкается куда-то в основание её шеи. Кэйа скулит, дёргается, пытаясь из хватки сумеречного меча вырваться, да без толку всё. Та стальная, не позволяет безболезненно избавиться от себя.
– Почему ты… – всхлипнет она, пытаясь собрать в кучу разбитые иллюзии, мысли понимание того, как до этого дошло.
Кэйе безумно обидно и страшно. Она понимает – чужому яду противостоять бессмысленно, понимает что рано или поздно это должно было совершиться, но… Она, где-то на краю сознания всё ещё хочет чтобы это был обладатель алой, подобно первым лучам солнца, копне волос, но к голой спине прижимается лишь сталь доспехов, в лицо лезут лишь светлые волосы, а саму её пронзает лазурь, затянутая свинцовой дымкой безумия.
Это не то, чего она так отчаянно желала, не то, ради чего приказывала сердцу угомониться, а тело травить подавителями, чтобы отвоевать у природы хоть частичку спокойного сна. Всё это оказалось напрасным, опороченным чужой безумной тягой, всё это превратилось в несбыточные мечты ровно в тот момент, когда чужой яд едва был впрыснут в кровь.
– Потому что я безумно люблю тебя, конечно же… – наигранно мягко ответит он, жадно вдыхая ослабевшие нотки туманного цветка, царапает ногтями низ чужого живота, другую руку на глотку укладывая и затылок чужой к плечу своему прижимает. – Потому что Рагнвиндр идиот, отнекивающийся от тебя… Ты ведь помнишь, там под землёй, ты была лишена воли…
И она сглотнёт, смаргивая слёзы, тщетно ногтями по доспеху поскребёт, напарываясь подушечками на острый конец звезды. Ей неприятно, ей хочется вырваться и бежать, бежать куда подальше, туда, где сильные руки не дотянутся до неё, туда, где он потеряет её из виду, но всё это разбивается об предупреждающее сдавливание шеи, на мгновение перекрывающее ей воздух. Бесполезно, от её отчаянного желания он не исчезнет.
А Дайнслейф что-то болезненно-ласковое на ухо нашёптывает, размазывает проклятый сок по пальцам, дразнится, проводя по краям половых губ, довольно урчит, едва до уха громкий вздох донесётся, стоит ему начать плавно вводить пальцы в чужое нутро.
Бездна видела её своей матерью, теперь же она породит их погибель. Дайнслейф облизывает губы, а после шершавым языком принимается зализывать края метки. Она дёргается в его руках, тихо скулит, пытаясь зубами за пряди чужие схватиться. Но осознавая, что это куда тяжелее чем казалось, зажмуривается, пытаясь голову немного повернуть набок, хотелось увидеть чужое лицо, хоть краешком глаза, но…
Она догадывалась, что сейчас на чужом лице оскал красуется, а глаза словно металлической пылью посыпали, оставив лишь отвратительно низкое желание, которое от вовсю исполняет. Она слышит тихое фырканье, слышит капли восторга и почему-то совсем затухает, внезапно вскрикивая от резкого движения чужих рук.
Альберих чувствует – с ней не церемонятся, чувствует как чужие ногти нетерпеливо стенки расцарапывают, не позволяя даже понадеяться на что-то нежное. Неужели это долгое подогреваемое её нахождением рядом желание, или подстроенное возвращение домой, но не сияющей звездой и спасительницей, а позорной грязью и клеймом?
Она не знает того, что от тех, кто заключил её когда-то в детстве уже ничего не осталось. Или знает и радуется, думая, что кошмар прекратился раз и навсегда. Она ошибалась, а потому, теперь у неё есть веская причина проклинать своё бессмертие.
И Кэйа выдохнет, едва пальцы чужие прекратят копошиться, прикроет глаза, невольно сжимаясь, в защитном жесте. Вот только этого недостаточно, пальцы рыцаря размазывают её соки по спине, пока возятся с тем, чтобы логически закончить всё происходящее.
И всё-таки, она решается выпросить себе хоть каплю ласки, хоть один повод поверить в лживые слова о любви, слетающие с чужого языка, пока чужой запах не забил ноздри вновь, пока она может говорить, не захлёбываясь болезненными стонами, пока Дайнслейф способен услышать её…
Руку с шеи убирают, мягко проводят по плечам, словно отвлекая от происходящего, а чужие губы покрывают загривок, словно услышав чужие мысли, словно давая той ложную надежду на то, что это не кончится плохо. Она опустит голову, под поцелуи чужие ластясь, внутри же от страха дрожа. Неужели яд так стремительно действует, заставляя думать о том, что это правильно?
– Дайн… – тихо позовёт она, едва почувствует как к бёдрам прижимается чужой орган, раскроет рот, желая обратить на себя его внимание вновь, но тот перебьёт её раньше, чем она успеет хоть что-то сказать.
– Я не буду ничего тебе… обещать… – негромко скажет он, относительно мягко толкаясь вовнутрь, лишь для того, чтобы чуть наклонить её, утыкая лбом в стену и коленями в изголовье кровати.
Ласка пропадёт, едва он замолкнет. Ногти вопьются в бёдра, алыми полосами спадая к коленям и возвышаясь к рёбрам. Словно укуса и запаха мало, словно всё в ней должно кричать о принадлежности ему одному, и выжидает пару мгновений, чтобы почувствовать что та успокоилась, чтобы вдохнула без страха, на мгновение поверив в чужую ласку, сию же секунду забыв о зуде царапин. Он поддаётся вперёд, снова вводя зубы в чужие плечи. Довольно урчит, слыша ещё приглушённый вскрик, пусть кричит, никто и подумать не посмеет, что с ней что-то делают против её воли, ведь… Ветра свободны, подобно смерти. Смерть обычно сопутствует ему, может ли он рассчитывать на благосклонность шторма?
Сущие глупости, глаз бога – сделка с лживым небом, что обрушилось в один прекрасный момент на их дом и обязательно будет падать снова и снова, напоминая о том, кто правит балом в этом мире.
Он глубоко вдохнёт, резко подаваясь бёдрами вперёд, вдохнёт прекрасный цветок, чтобы приструнить его ядом. Чтобы выучить болью, чтобы отпечататься на самой подкорке. Он смеётся, едва чувствуя движения её пальцев. Жаль, что латы, даже несмотря на то, что они гораздо легче боевых доспехов, мешают, но снимать их… Всё равно немного проблематично, тем более, касания к металлу чувствуются куда ярче, чем просто кожа к коже. Он прикрывает глаза, сдёргивая ленту с чужого глаза, глушит чужой крик ладонью, резко перетягивая её на себя.
Капитан кавалерии? Что ж, самое время ей показать все свои навыки верховой езды, и плевать что вся кавалерия была уведена на верную смерть, в объятия бездны, о, она наверняка устроила пир в честь их прихода, и плевать, что угощением служили они сами.
– Скажи, когда ты сидела в седле в последний раз? – тихо спросит он, надавив на чужие бёдра, заставив ту резко опуститься и закричать, пронзительно и слишком громко, для устоявшейся тишины.
Он усмехается, чувствуя как по члену течёт тёплая струйка, кажется это её кровь… Не то чтобы его это остановит, всего лишь даст повод на пару мгновений отдыха, прежде чем осторожно приподнять её, тут же резко подаваясь навстречу. Кажется, капитан Альберих не такая уж и развратница, как про неё говорят и думают. Экстравагантный образ не мешал ей оставаться влюблённой девочкой, чьи мечты так легко и приятно ломать. И он восхищённо вздыхает, обманчиво-мягко проводя по царапинам, беспощадно оставленным на её теле, нашёптывает что-то спокойное, словно не он прямо сейчас истязает чужое тело и ломает чужую волю, словно это не он…
И Кэйа задёргается вновь, когда почувствует хватку на локтях, заплачет, от въедающегося в глаза запаха, вздрогнет, понимая, что тело больше не желает слушаться, лишь прошипит недовольно, а после снова и снова зажмуриться, от резких, совершенно лишённых ритма движений. На мгновение отклониться, губами стены касаясь, и кажется позабыл все слова о любви Дайнслейф, кажется что просто берёт то, что уже принадлежит ему, изредка, слишком быстро теряющихся на фоне её всхлипываний и крика.
Она опускает голову и вздрагивает, замечая собственную кровь. Неужели именно это должно происходить? Почему он замолчал и остановился. Она обессиленно укладывает голову на чужое плечо, краем глаза замечая кровоподтёки на месте укусов и старается не обращать внимания на зуд, на пару мгновений пытаясь почувствовать хоть какую-то прелесть в происходящем, не зря же это называют занятием любовью…
Вот только от любви здесь лишь маниакальное желание присвоить и ни за что не выпускать. От любви, отголоски привязанности, слишком сильно похожей на родительскую любовь, всего-то пять веков назад. И осознание этого бьёт куда сильнее, чем всё, что проделал с ней Дайнслейф, когда-то воспринимаемый самой прочной стеной и самым надёжным другом.
Но он не сумел уберечь от заточения, позволил им даже подумать о том, что её можно бы оставить её в живых. Он допустил это! Отошёл в сторону, когда она нуждалась в его защите, подарив лишь мерзкий жалостливый взгляд.
А сейчас он просто взял и решил стать её новым кошмаром, оправдать все её страхи, сделав безвольной куклой в своих руках. И на иссохшие глаза снова наворачиваются слёзы, она осознаёт что они замерли, понимает, что расслаблена и почти ничего не чувствует.
Ей снова становится страшно, она пытается поёрзать, но тут же чувствует как ей кладут руку поперёк живота, не позволяя отстраниться, как крепко прижимают к себе, мягко проводя по низу живота, словно пытаясь извиниться за, как ей показалось, развороченные внутренности.
– Я ведь… Дайн, постой…– он выдохнет, прикрывая глаза от осторожного поцелуя в висок, словно это была лишь вспышка гнева, что сейчас он отстранится, пытаясь загладить свою вину, жаль что она не знает, что теперь удавка на её шее завяжется ещё туже.
– Ты понесёшь от меня… – холодно говорит он, мысленно усмехаясь с того, как напряжётся её тело, проведёт носом по хрящам уха, лизнёт тот, и почувствовав чужое желание возмутиться, снова проведёт пальцами по чужим губам. – Не пытайся сопротивляться, милая…
Громкий визг, от ощущения белёсой и вязкой жидкости почти заглушит его, он нахмурится, успокаивающе проведя по чужим бёдрам. Пусть отрицает, пусть молит об удаче, она уже ничего не исправит, и едва она стихнет, он оставит её, отстранится, позволяя той упасть в кровать, склонит голову на бок, хитро в заплаканное лицо заглядывая, но не спешит высвобождать чужие руки. Пусть привыкнут хотя бы к ремню, пока те не оказались в кандалах.
Усмехнувшись, коротко проведя кончиками пальцев по чужой щеке, он отойдёт к столу, открывая чернильницу. Услышит тяжёлое копошение, снова одарив её мимолётным взглядом, она сейчас не встанет, а недовольное шипение можно будет проигнорировать.
Он должен оборвать все нити, что могли бы вести прямо к ней, что могли бы дать наводку на место, где её стоило бы искать. Он не позволит. Чернилами по бумаге выводит угрозу для всякого, кто решится искать её, для всякого, кто надумает вернуть её в объятия свободы.
Змея, зовущаяся ревностью капает в глаза своим ядом, полноценно рассудка лишая, и он принимает эту темноту благословением, широко улыбаясь, и чувствуя затылком страх застывший в глазах девушки, укладывает бумагу на стол, в середину, чтобы точно увидели.
Когда Кэйа уснёт, от них не останется и следа, когда Кэйа уснёт, он спрячет её в самой глубокой бездне, там, куда даже прокаженные создания не решаются засунуть свой нос, туда, куда никто из тех, кто может быть в силах ей помочь не доберётся.
Остаётся лишь дождаться, пока сомкнуться её глаза, а пока он отстёгивает плащ, накрывая им чужое обнажённое тело, оглядывает постель, примечая следы крови и усмехается.
Они вкупе с густым, почти острым запахом ноготков, красноречиво дадут понять, что им не найти её, что им не вернуть капитана Альберих, что сейчас из собственных ремней вырваться пытается. Это вульгарное одеяние было ей к лицу, однако, больше оно ей не понадобится.
Устроившись рядом, он позволит себе запустить руку в её волосы, мягко и ласково растрепав их, и плевать что девушка шипит о том, что ненавидит его, плевать на чужую сломанную жизнь, осталось лишь дождаться рассвета, расставит все точки над и, лишая её даже иллюзорной надежды на свободу и жизнь вне его кольца рук.
– Зато я люблю тебя, милая… – ответит он ей, замечая в чужих глазах сомнение и отчаянное желание ударить его, такого наглого вруна.
Жаль только то, что в его словах нет ни капли лжи, зато скверны в чужих желаниях – бесконечные океаны, в которых он с радостью утопит её.
Комментарий к Unheil
Вы хотите их видеть в здоровых отношениях или не очень?
========== Endzeit ==========
Бросая внимательный взгляд на сводную сестру, самый первый, после долгой разлуки, Рагнвиндр, совершенно случайно, осознаёт несколько вещей, не очень желанных к осознанию, но совершенно чётких, отчасти, перекочевавших из его опасений, но совершенно нежеланных к воплощению в реальности.
Во-первых, он слишком поздно осознал то, что именно сказали ему в ту ночь. Понял причину тихих слёз, в которых не было ни капли злорадства, лишь совершенно обоснованные опасения, столь долгое время державшие её рот на замке. Кэйа совершенно точно понимала, что лучше от этого никому не будет, понимала и молчала, всячески уходя от ответов на вопросы о своём прошлом. Это имело смысл, это бы определённо столкнуло её в самую глубокую бездну. И скорее всего, если бы её выставили за двери их дома, это было бы самым безболезненным и милостивым действием со стороны их семьи.
Если от Каэенрии действительно хоть что-то осталось, то это что-то не больше чем неуютные руины, которые домом назвать можно от самой глубокой безысходности и отсутствия более… Адекватного варианта. А Кэйа всё ещё в городе, не покидала его, в отличии от него самого. Молчала, раз всё ещё находилась по правую руку от действующего магистра, что оказывается, совсем немногим позднее увёл всех боеспособных людей в самую бездну. И как сейчас он осознаёт, оставить её здесь, было самым лучшим действием во избежание предательства.
А во-вторых, он внезапно понимает, он не должен был оставлять её. Не должен был выпускать из своей тени, чтобы не ослепнуть от её яркого света. Она улыбается, взгляды к себе притягивая, звонко смеётся, уголки губ в кривую усмешку складывая, щурит единственный взгляд, заставляя Дилюка ещё раз внимательно осмотреть её.
Что. Это. Такое? Это развратная девка, а не его сестра. Он оставлял нормальную, верните пожалуйста. Но ничего не происходит, она отворачивается к служителю церкви, глыбе льда, что смотрит на неё снисходительно и кривя имя их бога, обещает в любое время ожидать её на исповеди. И она глубоко вздыхает, продолжив шепотом наговаривать на орден и письма фатуи, предлагающих мир на невиданно щедрых условиях, заставляющих её недовольно фыркнуть.
– А тебе говорили, не играться с чувствами предвестника…– неодобрительно скажет он, заставив Дилюка нахмуриться, внимательно посмотрев за тем, как она поднимет голову с плеча обладателя марганцевых волос и как когда-то в прошлом, нахмурится, едва удерживаясь на грани между умилением и гневом.
– Я вообще-то тогда предотвратила измену со стороны гнилых остатков Лоуренсов! – возмутится она, заставляя обоих недовольно фыркнуть, прежде чем её собеседник крепко сожмёт её плечо, вновь обращая внимание на себя.
– Ты, имея на содержании подпольную сеть информаторов, не нашла пути лучше, чем залезть к нему в постель? Или у тебя от долгого воздержания мозг отказывался работать? – хмыкнет он, вскидывая бровями, выдыхая вверх облачко пара. – Тебе стоит определиться, чего именно ты хочешь… Уверен, со странными порядками Снежной, это определённо восприняли как весомый аргумент в пользу дипломатического союза.
На мгновение она потускнеет, а монах смягчится, понимая немного перегнул палку вновь. Это всегда происходит, когда речь заходит о предвестниках, бесчинствующих всюду по континенту. И Дилюк сглатывает, понимая, что орден определённо во что-то вляпался, и это что-то его касается. Неужели с уходом Варки, всё катится в самую глубокую бездну?
Кэйа молчит, позволяя монаху провести по её спине, и он, кажется, нашёптывает той что-то успокаивающее, спрашивает у неё, если кто-то, кого она может попросить, если не делать по настоящему, так подыграть ей, сбрасывая подобное бремя на магистра или госпожу Минчи, что собою тоже весьма хороша, и её близость к магистру, почти такая же как и у неё, никто, кроме кого-то из них от этого не проиграет. И она вздыхает, желая что-то сказать, но её прерывают вновь.
– Твои обречённые вздыхания не считаются. Ты сама говорила, что мосты сожжены. Так почему продолжаешь рыдать на пепелище? – и Рагнвиндр вздрогнет, понимая, что речь идёт о нём, прищурится, наблюдая за тем, как поднимается чужая грудная клетка, как нервно она кусает губы, медленно понимая что каждое слово – колючая ненавистная правда.
– Есть, я думаю, что этот человек согласится не просто подыграть мне… Да и ты прав, что-то я совсем прочно вцепилась и верю в то, чего никогда не произойдёт…
Дилюк вскипает, слыша её слова, сжимает тряпку, нетерпеливый взгляд на часы кидая. Скорее бы это всё закончилось, совсем не хочется узнавать о том, что именно происходило, пока он был в странствии и делах, не позволяющих присутствовать в городе. Понимает, что ему следовало бы наведаться к ней, возможно прояснить кое-что, грубо названное пепелищем со слов её собеседника.
Она вздыхает с собственной наивности, мимолётный взор бросая на него, но встречаясь лишь с холодом, тут же отворачивается, прощаясь с тем. Кажется, ей немного не повезло, а потому она оставляет мору на стойке, желая поскорее уйти следом. Предложение об исповеди уже не кажется бредом.
– И давно орден превратился в бордель? – холодно спросит Рагнвиндр, едва она поднимется на ноги и отвернётся.
Альберих вздрогнет, из-за плеча коротко на него посмотрев, скрестит руки на груди, всеми силами подавив в себе желание развернуться, убедиться в том, что это действительно её брат… Ах, точно… Она же больше не имеет права называть его так, не имеет права называть то место своим домом, а людей семьёй.
Она отчаянно верила, что с его возвращением всё станет гораздо проще, но вместо этого, тяжёлыми хлопьями пепел под рёбрами оседает, вдребезги надежды почти детские разбивая. Ей бы хотелось приблизиться, прикоснуться, на мгновения тепло чужого тела вспоминая, но…
– Хочешь спросить именно об этом, едва вернувшись в город? – спросит она, глаз прищурив, на деле же стараясь всеми силами обиженный блеск спрятать, спрятать от чужих глаз секунды позорной слабости, всеми фибрами души надеясь на то, что он сейчас выплюнет что-то едкое и велит убираться. – Я тоже рада видеть тебя живым…
И удалится, оставляя после себя коктейль из противоречивых чувств. С одной стороны, ему очень хочется выкрикнуть что-то ей вслед, с другой, притянуть ближе и выспросить обо всём, что довело её до такого. И вроде бы, это не его дело, но… Пепел оседает и в его лёгких, заставляя дать самому себе обещание навестить Джинн, и кажется… Всё-таки вернуться в орден, совершенно точно понимая, что это почти единственно верное решение здесь и сейчас.
Альберих сияет, выполняет свою работу качественно, но этот ослепительный блеск – смесь противоестественного и порочного, слишком соблазнительно выгодным выглядит. Тень ей была к лицу. Или просто всё дело в том, что это была именно его тень?
***
Решение о возвращении в орден приходит внезапно, когда он осознаёт насколько слабы рыцари, когда осознаёт, что кроме его сестры и Джинн никто не способен нести свою службу так, как подобает, когда видит рваную рану на боку Альберих.
Он прикрывает глаза, взвешивая всё за и против. Он разошёлся с орденом в не самых лучших отношениях и теперь… его возвращение будет жестом максимально странным, но всё-таки, он надеется на то, что он будет уместным. Вдох-выдох, это так странно, он ведь сам в своё время оттолкнул её от себя, сам покинул рыцарей за их подлость.
А сейчас все, кто был к этому причастен мертвы от её рук. Мертвы от рук той, кого он сам оттолкнул, напоследок ожогами о себе напоминания оставляя. Он кусает губы, опуская взгляд на койку в лазарете. Проводит кончиками пальцев по чужой щеке и заметив приближающуюся Барбару, встаёт с чужой постели, уходя прочь, в сторону ордена.
Он вернётся, заберёт у неё погоны капитана, снова за спину свою пряча. Время слишком ясно дало ему понять, что его привязанность не смогло омрачить признание в чужой личине. Он сглатывает, осознавая что это безумно глупо и наивно, понимает что едва ли она так легко и быстро вернётся ему в объятия, едва ли позволит сместить себя с должности капитана, едва ли согласится стать его тенью вновь, едва ли согласится спрятаться за спину и не рваться в бой.
Он заставит её подчиниться. Он шипит на Джинн, забирает дар божества, не разделяя его восторга по поводу его возвращения, фыркает, окидывая быстрым взглядом её, некогда их общий кабинет, и понимает, ему придётся осваиваться здесь с нуля. Хмыкнув, он всё-таки стискивает края листа о своём восстановлении. Зажмуривает глаза, проводит по столу, смотря на заполненные бумаги.
Не то чтобы ему в радость прощаться со своими ночными вылазками и ведением игры вне глаз ордена. Не то чтобы ему было в радость оказываться на глазах вновь, но… Притупленное чувство справедливости совершенно не стоит её боли. И Дилюк облизывает губы, передавая зашедшему Джинну готовые ею бумаги. Всё будет лучше, ему не стоило покидать этого места, не стоило оставлять всё на самотёк, не стоило в порыве собственного гнева бросать всё и уходить куда-то за мнимой истиной. И сейчас, когда она понимает, что всё это было почти бесполезно, когда он не узнал чего-то конкретного, а ощущение потраченного зря времени душило, не позволяя и подумать о том, что от этого было хоть что-то помимо вреда. Дилюк глубоко вздыхает, краем глаза цепляя в углу кабинета свой рабочий стол. Она не избавилась от него, лишь убрала в тёмный угол, чтобы не бросался в глаза и не навевал тоски.
