Текст книги "Hell to the Heavens (СИ)"
Автор книги: ghjha
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
И дети запищат, побегут к дверям, на помощь вызывая, но распахнув дверь, лишь почувствуют как густой снег в дверь вваливается. Их крика никто не услышат, покуда она здесь. Её руки мягко проводят по доспеху, прежде чем она оставит их наедине с мясом. Она знает, сестра тут же принялась за написание письма для брата, потому что знает, тот обязательно к ним придёт и защитит от своей проклятой супруги, что совсем не похожа на ласковое солнце, о котором он писал им в письмах, о том, что это чудовище из ледяных пещер, что люди потревожили после долгого сна. Она напишет, напишет о том, что родители съедены чудовищными тварями в синих доспехах, что эти твари зовут её госпожой, что радуются её вниманию… Расскажет и о магах бездны, что в последнее время очень часто вокруг ошиваются и мерзко хохочут им в спину, расскажет о том, как им страшно, о том, что они боятся смерти о её рук…
А едва письмо отправится старшему брату, она побежит просить о помощи, закричит что тварь ест её родителей в доме, будет рыдать, пока не откликнутся на её плачь, и девушка, завидев тех в окне, снова взмахнёт руками, говоря вестникам о том, что мяса им достанется ещё больше и изобразит напуганное лицо, загоняя добровольцев на кухню. Закроет за ними дверь и засмеётся детям в лицо, хватая детей постарше за челюсти.
– Какие вы умнички, бездна определённо будет довольна большим количеством пищи. Неужели, вы и правда думали, что это отпугнёт их?
Они замолчат, смотря в холодный зрак девушки. По чужим щекам польются немые слёзы, а она засмеётся, заглушая смехом своим мужские вопли.
– Вы тоже сдохните, едва Аякс переступит порог дома… – скажет она, закрывая дверь. – Умрёте, как только маги с вами наиграются, а потом вонзят свои зубы в ваши тела. Уверена, они тоже будут довольны трапезой…
***
Когда письмо попадает Тарталье, он несколько раз его перечитывает. Новости о участившихся нашествиях бездны на их регион устрашало, он хмурится, понимая, что в письме нет ни капли лжи. Кэйа обещала ему расправиться со всеми ними, и она своё обещание исполняет. Он поджимает губы, всё-таки говоря о печальных новостях, прося отгул и отправить отряд для зачистки.
Оттуда же приходят вести в внезапно начавшейся зиме. Посреди лета. И он понимает, что шутки закончились, понимает, что его благоверная вовсю исполняет всё то, что пообещала ему в первую их ночь у него дома. Первый предвестник лишь ещё раз взглянул на письмо, и Аякс увидел как расширяются чужие зрачки, увидел весь чужой страх, который, кажется, не вселяла и Царица…
Лишь приближаясь к дому, он понимает, насколько огромна его проблема. Спустя несколько дней пути, июль превратился в глубокий декабрь. Он прикусывает губу, подходя ближе и метель перед ним расступается, позволяя до дома дойти, что кажется, насквозь промёрз. Он прикусывает губу, дверь промёрзшую отворяя. Но сзади мягко плеча его касаются, вытягивая прочь из жилища, из которого срежет голосов магов доносится, глушимый воплями его братьев.
– Тебе их не спасти… – мурлычет она ему на ухо, мягко обнимая чужие предплечья. – Ты вообще никого не спасёшь, мой милый…
Она коснётся его холодными губами, притягивая к себе, а потом отпускает, понимая, что не сумеет удержать того. Что ж, пусть попробует что-то исправить, когда от его сестры остались лишь угли, а братья переживают последние секунды своей жизни в пузыре.
Тот опоздает, а с немого знака принцессы, маги скроются из виду, едва Тарталья переступит порог дома вновь, но ничего не найдёт, кроме тел. Метель стихнет, Альберих мягко коснётся его плеча, снова говоря почти над ухом.
– Нам пора уходить, Аякс… – мягко скажет девушка, целуя того в лоб.
Истошный крик предвестника станет последним признаком жизни в промёрзшем доме.
========== die Wurzeln ==========
Комментарий к die Wurzeln
Внезапное чтиво ко дню всех влюблённых
Одурманенное порочной кровью дракона растение принимает его облик. Словно попрыгунья, только с возможностью маскироваться не только под растения. И это существо сейчас в городе, зовётся его именем и наверняка готовится творить разнообразные пакости, последствия которых ему потом придётся разгребать.
Разбросанные бумаги остановились на небрежном рисунке капитана кавалерии. Должно быть, если цветок следил за ним, то он наверняка где-то рядом, слепо ведётся на едва ощутимый шлейф такой же порочной крови, которая течёт по её венам. Альбедо бы сорваться, да отыскать растение мерзкое, что наверняка что-то задумало, например избавиться от него, чтобы у неудачного эксперимента создательницы появилось новое обличие, чтобы он плавно заменил его в глазах окружающих, так, чтобы даже она сама не различила бы подмены.
В таком случае, ему бы стоило сначала избавиться от больно проницательной путешественницы, что с лёгкостью опознает что-то странное, что догадается и докопается до истины. Но её здесь нет… Значит пока что, различить подмену в силах лишь один человек…
Альбедо уверен, Кэйа отличит настоящего его, от мутировавшей попрыгуньи, но искренне надеется на то, что она сейчас на задании, и в черте города ему найти её будет проблематично. В конце концов, она – существо живучее, и из ловушек его двойника наверняка вывернется, особенно когда поймёт что что-то определённо не так.
И всё равно оставит бардак на потом, когда он разберётся с самозваным существом, что определённо пожелает приставить лезвие к её горлу, прежде чем та попытается отстраниться. Порою, её игры с огнём заставляли оказываться на грани между беспокойством и восхищением. Потому что – лишний шаг в сторону, и её жизнь оборвётся. Такой тяги к грани он не разделяет и понимать не желает. Как бы то ни было, как бы много Кэйа не значила, он всё равно предпочитает уделять время алхимии, а не людям, чьё время рано или поздно кончится. И сейчас он ускоряет шаг лишь ради того, чтобы спасти себя – не её, не её что дерзко улыбается, руки на груди скрещивая, и единственный глаз прищуривает в ответ на спокойную случайную колкость, не её, что крепко обнимает его, вечно пытаясь спрятать нос в его макушке, когда холод пробирает до самых костей, даже если они сидят около огня, не её, что кажется, совсем немного, но верит ему… Альбедо интересны лишь тайны, тайны, которые он обязательно разгадает, все до единой.
Люди мешают, люди отнимают время и занимают мысли, вытесняя те самые, самые необходимые для одного единственного шага в нужную сторону… Люди заставляют отвлекаться, заставляют говорить, прикасаются, расшатывая концентрацию. А ещё заставляют ворочаться в кровати и раз за разом, в зародыше душить едва теплящееся желание оставить рядом хоть кого-то. Чаще всего – её, чей взгляд тускнеет от случайного взгляда по комнате.
Когда-то она оговорилась, выронила слова о любви, осторожно протягивая свои руки к чужому сердцу, едва касаясь бьющегося под рёбрами куска мяса, едва ощущая его тепло. А потом он ударил её по руке, прогоняя прочь, в тёмную вьюгу, чьи порывы почти заглушили разочарованный вдох.
Ему бы запереть от неё всё, что могло бы дать ей хоть какую-то надежду, оттолкнуть и больше никогда не видеть рядом, больше не думать ни о чём, кроме алхимии, что дала ему жизнь и стремление.
Он потушил радостную искру в голубом глазу, растерзав её сердце и к ногам растерзанные окровавленные куски бросил, чуть ли тыча её носом в кровавую кашу, бывшую некогда тем самым сердцем, привязавшее её к нему.
Кэйа не нужна Альбедо точно так же, как и другие люди. И ему бы наплевать на неё, оставить порочному растению на растерзание, чтобы от проблемы ещё одной избавиться, да только больше распознать подмены будет некому.
Альбедо не ценит жизни, но со своей расставаться не намерен, а потому чуть ускоряет шаг, чтобы решить одну проблему и навлечь на себя другую.
Он ни в коем случае не должен давать ей надежды, а падшая Каэнрия должна была обделить её возможностью любить, но… Кэйа живая, и даже жестокое воспитание в безбожных пустошах не вытравило в ней губительной сентиментальности, а его категоричный отказ не обрубил призрачных надежд где-то на самом краешке растерзанного его же руками сердца.
Кэйе слишком сложно контролировать свои чувства, когда всё рушится почти на глазах, а потому, в суете дел, когда надо поставить на место фатуи, когда надо оставаться на грани – тонкой леске над скалистым и глубоким ущельем, что впивается в ноги, превращая каждый шаг в испытание, между бездной и городом, который она поклялась защищать, среди совершенно бесполезных просьб о помощи… И её маска треснула, разлилась неосторожным признанием и застывшим страхом после чужого ответа.
Её любимые цветы так похожи на эту мерзкую горечь, которой она так отчаянно пытается сопротивляться. В любви ищут утешения, в любви ищут понимания, а принимать чужую душу он не собирается. Почти знает её вдоль и поперёк, отдающую гнилью и сыростью. И любовь её отвратительна, такая едкая и въедливая, что Альбедо жалеет о том, что о её сердце замарал руки, горечь не сходит.
А проклятое растение отыскало её под ветвистым деревом около статуи божества, уложило свою голову той на колени и прикрыло глаза, ластясь к руке в перчатках. И то замедляет шаг, прекрасно слыша тихие вздохи.
– Ты не он… – слишком тихо говорит она, касаясь идентичных волос, а в единственном глазу слезы блестят, и пальцы напрягаются, прекращая водить по пшеничному полю.
Ей бы принять чувства этого создания, что до боли похоже на настоящего алхимика, раскрыть бы объятия вновь и вместо яда, почувствовать чужое тепло, что успокоит её, что позволит забыть о маске идеального рыцаря.
Её руки дрожат, прежде чем тело в её руках содрогнётся, прежде чем корни мягко обовьют её ногу, прежде чем злобное растение поднимет голову и осторожно прикоснётся к её щекам, мягко касаясь плеч.
– Но зато я буду любить тебя, в отличие от него… – тихо произносит самозванец, шершавым языком слизывая слезу на чужой щеке. – Просто позволь мне избавиться…
И кажется, она колеблется, когда руки чужие её ладонь накрывают, когда подносят к груди, позволяя биение почти настоящего сердца почувствовать… Осторожно приподнимает уголки губ, одежду чужую сминая, и кажется, кивнёт, позволяя тому взять верх, отомстить за нелюбовь наставницы и забрать ту, что готово дать ему опороченное и почти сгнившее сердце Альберих.
Задушенный кашель заставляет её нахмуриться, прежде чем так знакомая вязкая алая жидкости не омоет её ладонь, оставляя небольшую царапину, прежде чем создание почти безжизненной куклой навалится на неё, прежде чем покажет себя в своём настоящем обличии.
Прежде чем Кэйа скажет хоть что-то в ответ, на такие же фальшивые чувства двойника, который нуждается в её вере, в её умении провести даже путешественницу и её компаньона.
Кэйа любит его, но он никогда не примет чьих-либо чувств. Кэйа может верить во что угодно, но он не позволит ей надеяться на ответное тепло, даже сейчас, в единственное мгновение, когда она позволит себе побыть человеком, точно таким же, как и все в окружении, когда существо принявшее его облик звереет, огромной попрыгуньей опасливо над фигурой капитана возвышаясь ноги корнями обвивает, словно просит о помощи, уже взглядом, едва потеряв возможность говорить.
Её рука сжимает рукоять меча, а маска рассыпается в пыль, когда она позволит себе всхлипнуть, корневища обрубая и безжизненные части куда-то в сторону сбрасывая. Она хочет бросить орущие, хочет стиснуть в объятиях чудовище, но понимает, что всё это будет ложью. И чем она тогда лучше правды, в которую её не устают тыкать носом?
Альбедо протыкает растение прежде чем с её губ сорвётся короткая просьба о прощении, прежде чем она отведёт взгляд в сторону, не желая смотреть на то, как распадается в пыль существо, что на мгновение заставило её поверить в свет в конце тоннеля.
Недовольное фырканье до её ушей донесётся не сразу, как и обидная фраза, почти заглушаемая чужими шагами.
– Любовь – это смерть, Кэйа, – надменно говорит тот, не ожидая ответа, не желая заглядывать в блеснувшую на мгновение звёздочку чужого глаза.
– Любовь – это смерть… – вторит она, присаживаясь на корточки и проводя по траве, едва впитавшей светящиеся частички чужого тела.
Один неосторожный взгляд в чужую спину, что задержится до тех пор, пока силуэт не исчезнет из поля зрения, судорожный вдох, прежде чем она опустит голову, не замечая мягко падающего на волосы снега, словно глаз бога насквозь пропитался чужой печалью, под стать своей хозяйке роняя слёзы.
– Действительно смерть… – продолжит она, стискивая в руке припорошенную снегом траву.
========== Loreley ==========
Дайнслейф крепко обнимал её, оставляя осторожный поцелуй в уголке губ. Прятал в расшитом звёздами плаще, в минуты редких свиданий, позволял спрятать лицо в своём плече, мягко гладил по спине, едва та прикроет глаза, шепча что-то об усталости. Хранитель лишь ласково улыбался, сравнимая Альберих со слепым котёнком.
Он должен относиться к ней как к воспитаннице, в крайнем случае, как к дочери или младшей сестре, он ни в коем случае не должен любить её, но… Она рядом с ним, позволяет касаться себя так, как не смеет кто-либо более.
И если их любовь воплощение греха – очевидно, он самый безобидный из всех существующих. Кэйа всё ещё жива, он клялся защищать её, и данное когда-то давно слово держит, мягко касаясь губами макушки. Она жмурится, словно котёнок, а потом лицо в груди его прячет, словно защиты в его объятиях ища.
Он знает, его любовь – самая лучшая защита из всех имеющихся вариантов. Знает, что в его объятиях она совершенно точно не сойдёт с правильного пути. Дайнслейф улыбается, когда девушка потянет к нему руки, мягко обнимает его за шею, прежде чем снова начать нашёптывать о чём-то своём. Она жмётся к нему в поисках тепла, и довольно улыбается, ощутив то. Кажется, вся напускная радость и игривость, разыгрываемые для жителей Мондштадта мгновенно меркнут, стоит ему к ней прижаться. Он слышит её вздохи, слышит её бормотание и недовольство, и жалеет о том, что не может быть рядом с ней. Что должен обрубать ниточки ордена, ведущие к ней, что их так много, они такие очевидные, и от этого орден кажется совсем глупым и почти безобидным, раз такие очевидные улики всё ещё не дают понять кого именно нужно искать.
Порою желание остаться в городе ветров и почти всегда находиться рядом с нею, ощущается слишком сильно. Обычно это происходит когда она засыпает у него на груди, когда прижимается щекой и крепко стискивает плечи, словно сны вместо отдыха, последние силы отнимают. Он грустно улыбается, но никогда не встречает утра подле неё. Ещё слишком рано для такой роскоши.
Она шутливо усмехается, и показывает что-то вроде детской и совершенно неважной обиды, губу прикусывая и глаза хмуря. Что-то нашептывает ему на ухо, что он снова оставил её кошмарам на растерзание и прочую несущественную ерунду. Тихо смеётся, а после словно забывает об этом, снова и снова ластясь к его рукам.
Кэйа искренне ему верит. Он видит это в блеске глаз-звёздочек. Она уже не ребёнок, но всё равно неизменно стискивает край его рукава или ладонь, как когда-то очень давно. И он невольно улыбается, понимая что это не изменится до тех пор, пока он того не пожелает. Пока не оттолкнёт от себя, говоря что не хочет чтобы она так делала. Этого не произойдёт. Лишь потому, что ему безумно хочется оставить её себе.
Он помнит что это неправильно, что должен наставлять и оберегать, что должен быть примером и подобием родительской фигуры, а не любить. Вот только… Какой от этого толк, если осуждать его за это больше некому, если сама Кэйа почти позабыла о том, кто она за маской капитана кавалерии.
Кэйа всё помнит, он в этом уверен. Как и в том, что её это, совершенно точно, ни капли не радует. Её преданность погибшей нации давно стала чем-то несуществующим. Она никогда не выберет руины, если её поставят перед выбором.
Быть преданным стёртому в пыль престолу слишком тяжело. Ещё сложнее быть его законной наследницей. Когда всё, на что ты можешь опереться – разваливается и сыпется мелкой крошкой к твоим ногам. Она однажды оговорилась о том, что хочет позабыть о своей принадлежности к угасшим звёздам, что хочет сбросить огромный груз лжи отравляющий душу и обрубающий любые мосты к тем, кто отвернётся от неё, если всё это всплывёт. Она плакала, спрашивая почему Селестия не убила её, отчаянно нашёптывала о навязчивых желаниях прекратить это всё здесь и сейчас, о том, что у неё совершенно нет сил…
В тот момент он слишком ясно осознал, что слишком долго отсутствовал в жизни звёздочки, что доверчиво смотрит разными глазами на него, изредка шутя о том, что он совсем не изменился за пять веков.
Дайнслейф молчит о том, что аналогичное проклятие обитает и в ней, молчит о том, она тоже навсегда останется такой, какой её видит он прямо сейчас. Молчит о том, насколько глубоко оно обитает в её сердце, что никакая кхемия и магия этого клейма не вытравят. Молчит, потому что знает, она бросается в бой, выживая только ради его, не знает, что ничто не разорвёт её с жизнью, а потому позволяет себе спрятать улыбку в её макушке, мягко оглаживая её плечи. Она не умрёт никогда, даже если кто-то сумеет снять клеймо, он не позволит.
Дайнслейф слишком хорошо помнит во что превратили боги его дом, а сейчас видит как они меняют его звёздочку в своих интересах, как забрасывают семена в её душу… Он не позволит им изменить её. Не позволит навредить ей, мягко сжимая в объятиях, оставит очередной поцелуй в лоб, а после укроет одеялом, и оставит в ночи вновь. Уйдёт, уводя орден по ложному следу, уведёт, чтобы более никто не нашёл к ней дорогу, уведёт их, прежде чем позволить заключить себя в объятия, прежде чем её улыбка перестанет быть невинной, прежде чем она крепко вцепится в него, и он станет для неё большим чем является на данный момент.
Тогда он обязательно закроет её сердце для кого-либо ещё. Не позволит кому-либо стиснуть её в объятиях и мечтать об обладании. Зажмурится, чтобы не думать о ней. А после скроется в темноте, не давая себе и секунды на то, чтобы посмотреть на неё чуть больше, чтобы прикоснуться к её щеке, с обещанием забрать её себе. Закроет глаза, прежде чем холод улицы окажется ощутимым. Прикусит губу, и уйдёт, бросив один-единственный взгляд на дом, который он только что покинул.
Он срежет нити в последний раз, лишь потому что более не желает оставлять её в полном одиночестве. Последний раз даст ордену понять, что ему стоит уйти как можно дальше, прежде чем он окажется ещё щитом и темницей.
Дайнслейф никогда не выпустит её из своих объятий, никогда более не заставит её думать о том, что ей одиноко. Прикусывает губу, осторожно сжимая руки в кулаки. Он заберёт её, даже если она передумает и позволит кому-либо ещё завладеть собою. Это будет чем-то странным, но кажется, она сама позволила ему приблизиться и теперь… Теперь он не позволит ей отступить, не сейчас, когда она с радостью ждёт встречи с ним, когда ласково гладит по щекам и дарит свой осторожный поцелуй в щеку, предлагая остаться с ней и передохнуть от безумной зачистки ордена…
Она не знает что принц бездны ждёт её перед собой на коленях, не знает, что орден не отступится, подыскивая способ заковать её в цепи. Не знает, что если бы он опоздал, её место оказалось бы подле близнеца, или вовсе в его постели.
Он не позволит этому отродью опорочить его принцессу, не позволит сделать ей больно. По крайней мере им, при этом, сам готов заключить её. Он сделает это, как только увидится с нею вновь. Крепко сожмёт в объятиях и скажет, что останется с нею навсегда. Посмеётся, но примет её заботу, направленную на то, чтобы освоиться и закрепиться в городе, быть может, даже позволит увидеть чуть больше, чем нужно…
Или же просто заберёт с собою, доверяя ему чуть больше, чем ключи от своей небольшой комнатки, позволяя чуть больше, чем делить на двоих одно одеяло, чуть больше, чем крепко прижимать к груди, шепча что-то успокаивающее, чуть больше, чем быть немногим ближе чем тень…
И укрывая от порождений бездны улыбку, мягко проводя по рукояти оружия, сумеречный меч прощается с порождениями бездны. Это проблемы людей и архонтов. Кроме неё Дайнслейфу защищать нечего. Он закрывает глаза, слыша неясные бормотания вестников, усмехается, когда принц бросает ему вслед что-то о неизбежности, почти смеётся, понимая что всё это не имеет смысла. Он ничего не получит, хранитель ветви об этом позаботится. Скроет всё, что будет выдавать в ней ту самую девушку, которую бездна так долго жаждет вернуть себе.
Он не должен допустить её возвращения, не должен позволить силам бездны захватить чужой разум, внушить ей, что она должна вернуться домой и встать подле принца, неприлично долго ожидавшего её. Он молчит, зная что это будет очень сложно, молчит, понимая что каждое поручение может стать для неё чем-то опасным, молчит, потому что раскрываться ни в коем случае нельзя. Девушка и так всё прекрасно понимает, не стоит об этом беспокоиться.
И всё-таки он решает закончить это именно так. Осторожными касаниями к плечам и обещаниями спрятать где-нибудь в объятиях. Самых крепких и надёжных из всех возможных. Он прикроет глаза, осознавая, что всё это слишком просто. Да, это именно то, что нужно. Самый надёжный вариант уберечь ту от бездны – внушить одну-единственную истину. С орденом никогда не бывает хорошо. Особенно если в тебе видят его матерь и королеву.
Звёздный венец – слишком тяжёлая для неё ноша. Сломит Кэйю, на радость бездне, невероятно быстро. И Дайнслейф обязан защитить её от этого, защитить от струящейся по венам скверны, что заставит её принцу своему соответствовать, мягко касаясь чужих плеч.
Было довольно забавно наблюдать за попытками Итэра заменить её кем-то другим, смотреть за тем как избранницы умирали в агонии, не в силах вынести воздействия тьмы, на которое они не приспособлены. Никто не смог, и не сможет, кроме неё. И лишь поэтому, он продолжает ей врать…
О том что чуть меньше пяти столетий продержал её в глубоком сне…
О том, что отец её погиб в момент битвы с силами Селестии, когда божества оставляли на её глазу след, издёвку, кричащую о бессмертии посреди руин и пепла.
О том, что она его последняя надежда…
Обо всём, что касается аспектов связанных с событиями дня, когда её оставили на пороге Рагнвиндров… Тот человек был похож на её родителя, но не более того.
Дайнслейф ещё долго будет не в силах ей признаться. Признаться о том, что его мерзкие чувства настолько походят на родительскую любовь, и в то же время так отчаянно желают перейти ту самую грань когда чувства превращаются в нечто неправильное, не имеющее права на существование даже в мыслях.
Кэйа их принимает, мягко касаясь его лба губами. Тихо смеётся, отшучиваясь про бездну и её возможности. Дайнслейф пытается выдавить из себя улыбку, на деле же, безумно пугаясь тому, как близки её догадки. Против своей воли, она бы вряд ли позволила уложить себя в постель принца, но если что-то очень долго внушать…
Он сглатывает, решаясь не говорить об этом, пока она ничего не подозревает, пока не знает о том, как глубоко копает под неё орден, как отчаянно старается заранее обрезать пути назад. Кэйа даже не подозревает, что вопреки всем его стараниям, её давно взяли на мушку. Он сам не понимает как это произошло.
Неужели сам проговорился? Или есть какие-то ещё опознавательные символы? Что может выдать в ней ту самую, кроме зрачка-звёздочки? Жаль, что этого оказалось достаточно. Жаль, что Итэр обо всём догадался, крича ему в спину о том, что леди Альберих никогда от него не скрыться.
Леди Альберих… Звучит под стать бездне и титулы принцессы, что должна стать ключом к уничтожению семерых. Он и представить себе не может, как ребёнок, который так нужен бездне от этого союза, способен на такое. Однако… Он положит жизнь, не не позволит этому произойти. По крайней мере до тех пор, пока она находится в его поле зрения, пока та в его руках и жмётся к нему, в поисках защиты и понимания…
В день, когда дар лживой богини оказался в её руках, он чуть не потерял её, из-за Рагнвиндра. В тот день он едва сдержал тварей ордена, что кажется, нашли подходящий момент, чтобы напомнить о себе.
Глаз божества казался соломинкой для утопающего. Удержал ту на грани между жизнью и смертью. Сдержал его от стремительного возвращения в её жизнь. Сдержал от ответа на едкую ухмылку падшего бога, наглядный пример возможностей бездны. Тогда он даже не фыркал по поводу цвета стекляшки, что Итэр наверняка счёл за оскорбление.
Дайнслейф помнит слишком многое. Помнит как это божество, словно милость, пресекала на корню жизни проклятых, помнит как стремительным потоком ос пролетало между людьми, а после, с сожалением смотрело на умерших от осиного яда и боли людей. Когда тебе подчиняется дендро – принести безболезненную смерть слишком просто.
Он слишком хорошо помнит как дрался с этим божеством. Помнит сожаление в глазах-изумрудах, помнит шипы вокруг своего горла, помнит как обрывал его жизнь, в пожарище гнозис его отбрасывая. Помнит бабочек, что в огонь, к своей смерти летели, что этими бабочками и был бог, измотавший его, заставив остановиться на пару мгновений
Хранитель ветви определённо узнал падшего бога мудрости. Узнал, осознав что вместо изумрудов, фигуру принцессы сверлят два почерневших опала. Увидел четырёхконечную звезду во лбу, опасно переливающуюся в лунном свете…
Если бы только Царица знала, ради кого она собирается проникнуть в Селестию, кого собирается потребовать обратно… Божество, что давно превратилось в марионетку в руках скверны, божество, в чьих силах иссушить материк и избавить его от людей, ото всех, кому страшна голодная смерть… Чужая улыбка из грустной превратилась в снисходительную.
– Ты, безусловно, можешь её спасти… – тихо шептал он хранителю на ухо, всё-таки подойдя, едва девушка скрылась, стискивая в руках глаз бога. – Правда, цена слишком высока, хранитель ветви…
И неизменными бабочками скроется из виду, одарив того насмешкой. И шелест крыльев бабочек казался громче звона колоколов, что ему порою доводилось слышать вблизи. И закрывая глаза, чтобы знакомый силуэт растворился как можно скорее, чтобы забыть о том, что он всё равно оставил его в живых, чтобы крепко сжать в руках фигуру, хранимую с тех самых пор, как потух огонь пожарища… Он искренне надеялся на то, что божество из Сумеру погибло в тот день, когда скорбь архонта холода от потерянной любви надолго отравило небо Тейвата снежными хлопьями. Богиня любви обожглась об свои же чувства, и теперь, собираясь сковать мир в своих льдах… Она даже не догадывается о том, что её предали. О том что посинели зелёные пряди в копне рыжих волос, о том, что потемнел знак его стихии на спине, и светло-зеленый уступая иссиня-чёрному, медленно уходил вместе с тем богом, которого знали. Уходил, предавая своего обладателя забвению. Однажды от него останется лишь имя и пара слов в полузабытых легендах. Однажды он сам забудет о том, кем был до того как бездна завладела его сознанием.
Но в их коротких разговорах с принцем, тщетных попытках бездны вести переговоры, падший бог лишь улыбки спокойные прячет, сию минуту оставляя их наедине, наверняка очень чётко ощущая взгляд Итэра на своей спине. Он не трепещет перед ним, подобно тем, кто старается с ними бороться, не питает должного уважения, криво усмехаясь вестникам и чтецам. В отличии от них, он сумел сохранить свой человеческий облик.
Однажды непоправимому суждено произойти, и если осквернение бога, что спокойно существует без сердца не является тем самым, то возвращение принцессы отлично подходит под список бедствий, которые никогда не должны произойти.
– Всё ещё надеешься спасти её? – послышится знакомый голос, упадёт чёрный капюшон, лицо ненавистного божества являя, наклон головы, въедливый взгляд и осознание того, что он всё знает заставляют сделать шаг навстречу.
– Тебе недостаточно возлюбленной, что собирается разрушить Селестию, или вы соревнуетесь, кто скорее погрузит этот мир в безумие первым? – холодно спросит он, замечая искорки смеха в чужих глазах, видя как тот вновь прикрывает ладонью лицо и тихо смеётся.
– Если архонт без сердца её не смущает, то я не знаю как скоро у неё это получиться, ведь моё – у тебя… – прекратив смеяться, спокойно скажет он, откидываясь на стену. – Ты сам сделал всё, чтобы у неё этого не вышло… Должен сказать тебе за это спасибо… Как и за украденный глаз культиватора… Не знаю что случилось, когда они бы осознали что статуя и Осилал не смогут дать им то, что они хотели…
И ещё раз глянув на дверь таверны, криво усмехнётся, отходя от него.
– Насладись её чувствами, пока это возможно… – кивнёт на дверь и чёрными бабочками в ночи скроется, заставляя хранителя открыть дверь, глазами выискивая синюю макушку.
Осознание того, что он мешает обоим почему-то совершенно не радует. Словно однажды, он пожалеет об этом, словно его тоже заставят выбирать между миром, что хоть и отвернулся от него, но продолжает быть убежищем для неё, и бездной, готовой отомстить богам и за него…
Это всё слишком сложно, для того, чтобы отказаться от лишних мгновений в её компании, для того, чтобы опустить голову воспитаннице на плечо, роняя слова о том, что он остаётся. И не стоит того, чтобы не ощутить мягких касаний к своим плечам, мягкому взгляду и тихого смеха под подозрительный взгляд её братца. Он помнит суть их конфликта, он видел его своими глазами, а потому лишь крепко стискивает чужую руку, обещая рассказать обо всём там, в тесной комнатке на третьем этаже, около стен. Она улыбнётся, смахивая пряди с его лба.
И прежде чем она отвлечётся на странный взгляд брата, прежде чем его руки осторожно лягут на талию девушке, он окончательно признается, пока лишь самому себе, в том, что безумно любит это создание, так ласково к нему относящееся. Если бы она видела в нём лишь фигуру отца, едва ли позволила бы ему приблизиться.
Быть может, дело в размытости понятий? В том, что отцом она всё ещё считает того, кто оставил её пять столетий назад или мастера Крепуса, на чьём пороге они её оставили, в своём желании скрыть ту как можно надёжнее?
Это не имеет значения, когда тихий смех резко переходит на холодный и уверенный шепот, когда на стойку ложится белый конверт а затянутый синевой глаз мгновенно приобретает серьёзный оттенок. Дайн приподнимает уголки губ, всё-таки обнимая Альберих за талию, щекой чувствует её вздрагивание, и бесшумно смеётся, едва не впиваясь пальцами в чужой бок.
Алые глаза пробегаются по содержимому письма, а после следует негромкий диалог, о содержимом конверте, о том, откуда у неё скальп обидчика, откуда она достала эти письма? Но встречаясь с хитрой улыбкой, вслушиваясь в ответ, тут же мрачнеет, пожалев о том, что вообще этим поинтересовался. Огрызается на ласковое прозвище, в очередной раз напоминая о том, что они не брат и сестра.
