Текст книги "Под знаменем Сокола (СИ)"
Автор книги: Белый лев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
Пламя над Тешиловым
– Княгинюшка, матушка! Водицы бы глоточек! Сил нет, внутри все печет!
Хотя скорняк Видогост годился Всеславе в отцы, если не в деды, обращался он к девушке, как привыкли поколения его предков, оказывая уважение главе рода или вождю. Княжна потянулась было за ковшом, но ее остановил спокойный, но властный голос Муравы:
– Скорняку воды не давать! Только хуже сделаешь. Живот, видишь, весь распорот! Ничего, дяденька Видогост, – наклонилась она к раненому. – Маленько потерпишь, а там, глядишь, и на поправку пойдешь!
Верила ли она сама своим словам?
Всеслава зачерпнула все же воду и понесла ее другим раненым. Их скопилось уже около двух десятков, и новые продолжали поступать. А ведь только нынешним утром она сидела наверху в своей горнице, читая подругину книгу, размышляла о Белом Боге, вспоминала о милом.
Сейчас по лестницам с узорчатыми перилами, по которым прежде неспешно и важно ступали обутые в сафьян стопы вятших мужей и легко сбегали маленькие ножки юной княжны, туда и обратно топотали тяжелые сапоги воинов. У окон расположились лучники, а воздух пронизывал запах железа, боли и крови. Тешиловский детинец, словно легендарный феникс, сбросив привычное и домашнее оперенье тепла и уюта, возрождался вновь, став тем, для чего его когда-то возводили, – укрепленной крепостью, последним оплотом горожан. Потому именно здесь, под защитой недосягаемых для стрел и топоров, неохотно сдающиеся огню, дубовых крепких стен спрятали немощных стариков и детей, сюда сносили раненых, здесь почти неотлучно находилась с подругами сама княжна.
– Согрейте еще воды! – не отрываясь от работы, распоряжалась новгородская боярышня. – Побольше ветоши – промокать кровь. Когда скажу, держите его крепче. Ничего не поделаешь, кость раздроблена, ногу придется отнять… Да затяните вы там жгут потуже!!! Как я показывала. Он же сейчас кровью изойдет!!! Куда Тойво запропастился? Увидите, скажите, что он нужен здесь!
Как она может так спокойно и бестрепетно, почти не повышая голоса, везде успевать? Не меняться в лице при виде зияющих ран, не отворачиваться от развороченных смердящих внутренностей бедняги скорняка? Не думать о брате, который остался на стылой кровавой постели слушать смертную колыбельную весеннего ручья, неодолимого, как сама Туони? Вот кому бы сидеть за великокняжеским столом, свершая судьбы народов, как она нынче вершит судьбы людей.
– Всеславушка, поможешь? Здесь надо всего лишь ветошь подать, когда скажу.
Очередной несчастный, один из руссов (кажется, его звали то ли Гуннар, то ли Гудред), бледный, как некрашеное полотно, лежал, привязанный крепкими ремнями к столу, за которым прежде обедал светлейший князь, когда наезжал в Тешилов. Два старика покрепче держали его туловище и ногу. Затуманенные отваром мака или еще каким-то снадобьем глаза смотрели, тем не менее, с ужасом, словно помимо боли, которая и так пронизывала все его существо, воин ощущал уже и будущую боль.
Всеслава сделала шаг, другой и вдруг поняла, что колени у нее подгибаются, а стены начинают куда-то валиться, расплываясь перед глазами. Нет, в отличие от своего белоручки брата, она отнюдь не чуралась боли, крови, грязи, неизменных спутников беды и болезни: прилежно обрабатывала и перевязывала раны, помогала увечным в их насущных надобностях. Но чтобы выдержать такое, надо было либо годами воспитывать в душе стойкость, либо вовсе сердца не иметь.
– Всеславушка! – Мурава удивленно повернулась к подруге, не понимая, в чем причина задержки. – Ой, да ты какая бледная, губы аж посинели! Сомлела, видать, с духоты и непривычки. Сядь-ка ты у окошка, пусть ветерком тебя немного овеет. А мы с моей Воавр и сами справимся, она как раз, я вижу, закончила Тверда кормить.
Проворная прислужница-корелинка, жена одного из новгородских воинов, живо отняла от груди шестимесячного крепыша и поспешила на зов госпожи.
Всеслава с облегчением шагнула на приступку к узкой высокой оконнице, глоток за глотком вдыхая свежий воздух, стараясь не слушать истошный крик боли.
Чтобы не путаться под ногами у стрелков, а заодно дать себе передышку, Всеслава решила подняться наверх, принести Книгу: может, хоть Белый Бог укрепит. Еще на лестнице она почувствовала запах дыма. Сизые клубы медленно заполняли всю влазню, из-под двери выбивались рыжие языки огня. Быть не может! Неужели не потушила лучину? Хотя, какая лучина? Когда утром садилась за чтение, в окно светило солнце, да и Войнега, с которой они по старой привычке делили горницу, только недавно сюда поднималась, забрала свой лук и боевой нож. К счастью, у Всеславы не хватило храбрости пробиться сквозь дым и открыть дверь, давая новую пищу огню. Хватаясь за стены, стараясь дышать ртом или вовсе не дышать, она поспешила вниз, и в это время сразу несколько десятков голосов закричали:
– Пожар!!!!!
Это горело уже внизу, там, где Гостислав хранил наиболее ценные скоры и паволоки, горело по-настоящему (не везло в этом году светлейшему Ждамиру со скорами, да разве в скорах дело), и ясно было, что это не чья-то оплошность, а умышленный поджог.
В гриднице поднялся переполох. Кто-то пытался сбить пламя, но оно еще больше разгоралось, кто-то тщился пробиться к находящемуся в подвале колодцу, но там все оказалось завалено какой-то непонятной рухлядью, кто-то в спешке выхватывал из огня какие ни есть вещи, кто-то в панике устремился к выходу, там образовалась давка. Истошно вопили и визжали женщины, плакали дети, стонали раненые.
– Добро княжеское спасайте! – орал примчавшийся в детинец, едва завидев выбивающееся из окна светелки пламя, сотник Гостислав. – Здесь у меня одних соболей сорок сороков, да куниц столько же, а еще паволоки! Погорит же все!
– Раненых вынесите сначала да выведите детей, пока в дыму не задохнулись! – посоветовала ему не потерявшая и здесь самообладания Мурава. – После о скорах плакать будете.
– Где княжна? – безумными глазами глянул на нее бедняга сотник, только сейчас сообразивший, что дочь светлейшего Всеволода могла оказаться и наверху.
– Здесь я! Все в порядке! – закричала еще от лестницы Всеслава.
Гостислав бухнулся ей в ноги:
– Не вели казнить, княгинюшка, матушка! Не уберег! Пять лет добро княжеское собирал, приданое твое готовил, а тут такая беда! Ну, если дознаюсь до поджигателя…
– Да погоди ты с дознанием, – чуть не силой заставила его подняться Всеслава. – Боярыня дело говорит, надо сначала людей отсюда вывести, пока друг друга не подавили!
И, отправив едва не плачущего от обиды Гостислава обратно на валы, княжна вместе с Муравой принялись наводить порядок. Удивительно, но до того, как пламя выбралось из подклети в гридницу, им удалось не только успокоить женщин, собрать и вывести наружу всех детей, вытащить раненых, но и начать тушить пожар. Последнее, впрочем, было делом практически бесполезным: пламя, бушевавшее внутри детинца, прокладывало себе дорогу к крыше, и теперь можно было говорить только о спасении близлежащих строений.
Всеслава вряд ли сумела бы сосчитать, сколько раз преодолела путь от детинца к колодцу и обратно и сколько ведер воды передала. Глаза слезились от едкого дыма, заполонившего все кругом, надсаженное пересохшее горло сжимал удушливый кашель. Поскольку девушка уже плохо понимала, что с ней и где она, она не сильно удивилась, когда ей почудилось, будто возле одной из построек, примыкающих к детинцу, мелькнула знакомая сивая копна.
Княжна только усмехнулась про себя: вот неотвязный, уже всюду мерещится! Однако глаза ее продолжали смотреть в ту сторону, желая подтвердить или опровергнуть. Поначалу ничего не происходило. Тень от детинца и лепившихся к нему, словно цыплята к наседке, ключниц (сколько же их расплодилось за последние пять лет и как же они мешали тушить огонь) скрывала эту часть двора от глаз. Потом ей вновь почудилось там движение, послышались негромкие шаги, приглушенный лязг оружия, голоса.
– Берегись! – хотела крикнуть Всеслава, но раньше, чем какой-либо звук вырвался из ее горла, в воздухе пропели в лад три или четыре стрелы, и трое воинов, которых Гостислав все же оставил у ворот, даже не вскрикнув, упали на землю.
Впрочем, этот выстрел пропал втуне. На пути вероломных захватчиков встал Инвар.
– Измена! – вскричал молодой урман, пытаясь покрыть шум битвы и грохот ледохода.
Нимало не заботясь о том, что у Ратьши не менее двух десятков бойцов, а у него не более, чем полдюжины (остальные руссы сражались у Гостислава на валу), он вступил в бой.
Прыгнув вперед, юноша зарубил сразу двоих кромешников, но третьим на его пути оказался дедославский княжич, который очень не любил, чтобы в его планы вмешивались. Впрочем, про Инвара тоже неспроста говорили, что он родился на боевом корабле, да и первый бой принял, едва переступив пору отрочества. Он ответил выпадом на выпад и ударом на удар, и трудно сказать, чем бы закончился для княжича, да и для всех остальных этот день, если бы среди вражеских шлемов юноша не различил золоченый шишак с узорчатой стрелкой, отлично известный и Всеславе. Чай, сама вместе с отцом незадолго до его гибели для милой подруги выбирала.
Ой, Войнега, Войнега! Так вот какое солнце согревало тебя последние дни, вот какая греза без остатка заполонила твой разум, вытравив память об отце и об отчизне! Конечно, Всеслава и сама многим бы поступилась ради любви. Для своего безродного Неждана с радостью бы отказалась и от княжеского венца, и от великой чести стать матерью светлейшего властителя. Но предать огню дом, под кровом которого только этой ночью спала, обречь на гибель целый город, не задумываясь, погубить несколько сотен ни в чем не повинных людей! Да как потом предкам в ином мире в глаза посмотреть?! Впрочем, Войнега всегда жила одним днем.
Инвар пошатнулся. Его руки, сжимавшие меч, все еще продолжали двигаться, отражая выпады княжича (все-таки хорошую школу дал своему ученику Лютобор), но душа, чьи недавно оперившиеся крылья дотла спалило первое предательство, корчилась в муках и вряд ли могла телу помочь, а что такое тело без души.
Но видно пригожий юноша приглянулся одной из валькирий, много их тут носилось нынче, битва – их стихия. Раньше, чем меч Ратьши опустился, чтобы пресечь жизнь, которой Инвар уже не дорожил, кромешники силой, превосходящей вчетверо, наконец, доломали соратников молодого урмана. Пали засовы ворот, тяжелые створки со скрипом подались, и бурлящая лава всадников хлынул в образовавшийся проем, сметая все на своем пути. Инвар и Мстиславич оказались по разные стороны этого живого потока, но это уже не имело значения.
Битва превратилась в бойню, ибо Гостислав и его воины, сражавшиеся на валу и радовавшиеся, что им удалось отбросить противника, не успели даже понять, что происходит, не то, чтобы дать какой-нибудь отпор. Все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно было рассказать. Древнее пророчество о судном дне сбывалось для Тешилова с неотвратимой неизбежностью. Привычный Всеславе мир рушился, погибая в огне.
Люди искали милосердия, а находили лишь смерть. Путей для отступления не осталось – детинец, надежа и опора, пылал, точно гигантское чучело Мораны-зимы на Велесовой неделе. Сил для прорыва тоже: много ли может пеший против конного. Разобщенные ратники, разбросанные по всему граду, поднимали оружие лишь затем, чтобы успеть нанести удар-два, прежде, чем погибнуть, даже не мысля уже о том, чтобы не то что оборонить добро, об этом уже никто не думал, но хотя бы защитить женщин и детей.
Каменея от ужаса, княжна наблюдала чудовищную картину резни. Она видела, как падают на землю отрубленные головы, руки, ноги, как хлещет из ран алая горячая кровь, как бешеные кони топчут простертых на земле раненых и умирающих, как кромешники бездумно стреляют из луков в заполошно машущих бессильными крыльями кур и гусей и поддевают на копья плачущих младенцев. А чтобы у побежденных не возникло соблазна укрыться в домах, кромешники бросали на крыши пылающие факелы и головни. Солома и тес даже весной занимаются быстро.
То тут, то там свистели волосяные арканы и раздавались удовлетворенные возгласы, уж кто-кто, а хазары пришли в Тешилов прежде всего за ясырями. И пока одни спешно потрошили княжеские ключницы, вываливая в грязь драгоценные соболя и узорчатые паволоки, опустошали погреба, выводили из хлевов жалобно мычащую скотину, другие вели охоту совсем иного рода. Не успела еще впитаться в землю кровь пронзенного аж тремя копьями Гостислава, а уже какой-то чернобородый здоровяк затягивал веревку на запястьях его жены. Еще двое куда-то тащили, перекинув через седла, точно тюки, близняшек Суви и Тайми, третий, сбив наземь, волок за конем по грязи полузадушенного Хеймо.
И по праву победителя, оглашая приговор гибнущему граду, над Тешиловым гремел голос Мстиславича:
– Раненых и детей в плен не брать! Времени нет с ними возиться! Тюками тоже не нагружайтесь! Все, что не успеете унести, – в огонь, безо всякой жалости! Княжну мне, главное, живой отыщите, бездельники!
Точно падший ангел, низвергнутый за гордыню в бездны исподнего мира и окончательно ожесточившийся в холоде и мраке, он находил особое удовольствие в том, чтобы создавать из порядка хаос, а из жизни смерть, предавая разорению то, что копилось поколениями усердных трудов. И безумная в своем упоении Войнега следовала за ним по пятам.
– Слышь! Мстиславич! – окликнул княжича один из его ближних, Всеслава даже знала его: за малый рост его прозвали Очесок. – А ты не боишься, что наши молодцы невесту тебе попортят? Попробуй тут разобраться, которая простая девка, а которая княжна!
– Да что мне теперь невеста! – зло рассмеялся в ответ хмельной от битвы и награбленных медов Ратьша. – Такая же полонянка, как и прочие: захочу – в тереме с почетом посажу, а захочу – чернавкой сделаю. Не стал Ждамир со мной рядиться по-хорошему, пускай теперь локти кусает!
И с этими словами он привлек к себе и поцеловал млеющую от восторга Войнегу.
Простая полонянка? Вот как?! Гнев и обида придали Всеславе решимости. Ну уж нет, милый братец! Дочь светлейшего князя никогда не станет твоей рабыней!
Знающие люди сказывали, что девки, мужа не познавшие, да еще умершие не своей смертью, не растратив жизненных сил, редко когда попадают в исподний мир, становясь навьей отринутой, русалкой недоброй. Потому в Корьдно таких покойниц хоронили с особыми предосторожностями под заклинания волхва, вынося не через дверь, а через кровлю, прикалывая на одежу не одну, а десяток булавок, а сторонники ромейской веры лишившим себя жизни и вовсе отказывали в христианском упокоении. Но лучше уж с туманным мороком стелиться по земле, оберегая молодые травы, кружевной рябью волновать воды реки, утоляя жажду путников, проливаться дождичком на вспаханные поля, чем жить с немилым да в позоре, позволяя злодею землю родную губить.
Неждан, лада милый, прости! Не разуть тебя священным свадебным вечером, не носить под сердцем твоих сыновей, не встретить с улыбкой у сияющих райских врат! Велес, батюшка, не выдай! Забери в свой мир без лишних мук!
Рука девушки уверенно обняла рукоять ножа, отразившая пламя сталь отливала алым. Глянув за пределы яви, Всеслава увидела отца и деда, и весь свой род, начиная от великого Вятока и первого Ждамира. Упрямая плоть поддалась с трудом. Пальцы согрело горячим и липким, нутро пронзила жестокая боль, и нестерпимая сияющая синева весеннего неба, извечного, как предначальный свет и запредельная тьма, закружилась перед меркнущими очами бурлящим водоворотом, призывая к себе.
Треба Перуну
Это верно только в песнях или баснях накануне роковой битвы, княжеской опалы или какой иной беды неминучей героям снятся вещие сны, их пиво вскипает кровавой пеной, а их кони или соколы начинают говорить человеческим языком. Никаких снов Неждан видом не видывал: работа до седьмого пота от зари до зари способна умотать и более прозорливого сновидца. А Кум и долгогривый Серко только пряли ушами и недовольно фыркали, глядя на молодого хозяина с укоризной: «Ну что с твоей ненаглядной может произойти в укрепленном граде, в самом сердце подвластной ее брату земли?». Неждан и сам не знал, что им возразить.
В отличие от размягчившегося за последние пару месяцев душой побратима воевода Хельги повидал на свете достаточно людской подлости и вероломства, чтобы их не ожидать. Он вел отряд спорой, ходкой рысью, не переходя на галоп только потому, что не ведал, удастся ли нынче лошадям отдохнуть в теплом стойле, а его Малик мчался впереди золотой тенью, мелькая между деревьев и не останавливаясь ни на миг.
Еще издали Неждан и его товарищи увидели, что опоздали. Над градом раскинул дымные сумрачные крыла огненный змей. Рыжий, точно ржа, разъедающая оружие, о котором некому заботиться, он вовсю пировал, перемалывая в своей ненасытной утробе и прелую солому сырых кровель, и толщенные дубовые бревна, и богатство княжеских закромов, и нехитрое достояние нелегких трудов землепашца или ремесленника.
Всадники, не сговариваясь, пустили коней вскачь: может быть, бой еще не закончен, может быть, кто-то еще пытается держать оборону, сражаясь одновременно с мечом и огнем. Но предместье встретило их безлюдьем. Град, вернее, то, что от него осталось, представлял собой гигантский погребальный костер, словно траурной крадой, ограниченный никого не защитившими валами. Только несколько чудом сорвавшихся с цепи обгоревших, обезумевших от горя псов с тоской выли на пожарище, и с угрюмой и упрямой безнадежностью, остановившимися глазами, не щурясь, взирали на огонь мертвецы.
Соскочив с коня, Неждан слепо двинулся вперед, в зияющий провал ворот, из которых высовывал свой хвост огненный змей. Если Всеслава осталась там, а иного он не предполагал, ему тоже незачем топтать эту землю. Хельги силой его удержал. Как он может?! Бездушный!!! Неужто вправду, как баял давеча князь, свою боярыню разлюбил? Но, глянув в сухие глаза побратима, опоясанные в прищуре сеткой преждевременных морщин, отметив след огня, изуродовавший левую щеку, Неждан вспомнил, для чего мужчина, потерявший все, может и должен жить. Не узнают покоя души погибших даже в светлом раю, если за них некому отомстить.
Доможир подошел к граду так близко, как позволял огонь:
– Я слыхал, петли и засовы этих ворот ковал сам Арво Кейо, – поскреб он пятерней дремучую бороду. – Неужто злоба людская оказалась сильней его ворожбы?
– Не злоба, – Лютобор болезненно скривился. – Никакая ворожба не защитит от предательства. Вы что, не видите, ворота отворены изнутри!
Он уже не смотрел на град. Его взгляд приковывал резко поворачивавший на юг след множества копыт и человеческих, часто босых ног. Ратьшины кромешники вдоволь поживились в княжеском граде, захватили большой полон, угнали скот, навьючили на коней много поклажи. Впрочем, поклажа и скот интересовали Неждана меньше всего, пусть о них светлейший Ждамир горюет.
Всеслава! Почти остановленное горем сердце вновь забилось безумной надеждой. Волглая, сырая земля под ногами, словно раскаленный песок пустыни, жгла подошвы. Он вопросительно глянул на побратима, тот едва заметно кивнул.
– Погоди, Хельгович! – с мольбой в голосе потянул воеводу за рукав новгородец Талец.
Он смотрел на пожарище такими же больными, как у них с побратимом, глазами: в Тешилове у него оставались молодая жена, служанка Муравы, и сын.
– Может, кому-то удалось выбраться из града? Помнишь калитку у реки, ну, ту самую, возле бани и переправы?
Лютобор нахмурился. С одной стороны, занимаясь, возможно, бесплодными поисками, они теряли драгоценное время, с другой – отягощенные поклажей и полоном головорезы вряд ли могли уйти далеко.
Едва спустившись по пологому спуску на берег, они наткнулись на Инвара. Судя по положению простертого на земле тела, именно здесь юный урман принял последний бой. Чей отход он прикрывал, в одиночку отражая атаку не менее чем полудюжины противников, Бог весть, но держался он запредельно долго и, судя по обильно политым кровью следам на земле, двоих из нападавших если не зарубил насмерть, то серьезно ранил. Что же до самого отважного бойца, то, несмотря на количество полученных ран и потерю крови, он подавал слабые, но несомненные признаки жизни.
– Эх, сюда бы нашу боярышню, – сокрушенно посетовал простодушный новгородец Путша, которого даже потеря руки не научила уму разуму.
Хельги глянул мимо него.
– Смотрите, смотрите! – внезапно закричал другой новгородец Твердята.
На дурашливом подвижном лице блуждала чуть виноватая улыбка, тощая длинная рука описывала в воздухе невообразимые фигуры, точно взбесившийся колодезный журавль.
Хотя пламя пожара освещало окрестности не хуже дневного светила, противоположный низкий берег реки так густо зарос ивняком, что даже сейчас, когда кустарник еще не оделся листвой, там нелегко было что-то разобрать. Но вот ветви шевельнулись, расступились, и у кромки воды показались две маленькие человеческие фигурки, в которых даже на таком расстоянии можно было признать новгородскую боярышню и внучка волхва. Мурава сжимала какой-то сверток, при более внимательном рассмотрении оказавшийся сыном Тальца, Твердом. Еще пятеро или даже шестеро малышей, в том числе две маленькие Гостиславишны, держались за ее подол.
Из горла Хельги вырвался звук, похожий на орлиный клекот, правая рука взметнулась к лицу: отчаянный воевода не хотел, чтобы дружина видела его слезы.
Несмотря на то, что проснувшуюся днем реку сейчас в некоторых местах схватил мороз, тончайшая ледяная пленка не выдержала бы веса даже лесного зверя, не то, что человека. Впрочем, на Крите им с побратимом неоднократно приходилось преодолевать по воздуху и бурные горные потоки, и разверзающиеся бездной каменные ущелья. Как оказались на том берегу Мурава и дети, Неждан старался не думать. Впрочем, по Корьдно ходили упорные слухи, что новгородская боярыня знает секрет оборотных чар, и Неждан, вспоминая минойскую фреску, был склонен им верить.
Понятно, что после пережитого Мурава пребывала в состоянии, близком к обморочному: ее колотил озноб, из глаз по осунувшимся щекам, размазывая осевшую на лице копоть, текли слезы, руки судорожно цеплялись за шею мужа, запоздало ища защиты. Однако, едва молодая женщина осознала, что кому-то требуется помощь, она мгновенно собралась и без лишних слов приступила к лечьбе. Меж тем, пока Талец нянчил обретенного сына, а другие воины пытались успокоить, согреть и накормить остальных детей, Тойво спокойно и деловито, совсем по-взрослому, рассказывал о событиях минувшего дня. Юный внучок волхва сумел подобрать достойные слова, чтобы поведать и о героизме Анастасия, и о мужестве защитников града, и о предательстве Войнеги.
– Девка глупая, сама себя погубила! – посетовал кто-то из Неждановых людей, знавший поляницу и ее отца. – Бедный Добрынич! За что ему на старости лет такой позор?
– Лучше смотреть надо было за своей кровинушкой, – огрызнулся Доможир.
Тойво тем временем описывал свои злоключения после встречи с Мстиславичем:
– Я и кричал, и звал на помощь, да никто не слышал. Я уж почти задохнулся в дыму, со светом белым простился, да хорошо Инвар с боярыней подоспели: освободили да вывели к реке. Только и там нас хазары настигли. Много их набежало, человек десять. Инвар в одиночку справиться с ними не смог…
– Как же вы оказались на том берегу? – задал интересовавший многих вопрос Путша.
– По льду перешли, – как о чем-то само собой разумевшемся сообщила старшая из дочерей сотника, названная по отцу Гостиславой.
– Нам ангелы небесные помогали! – пояснила ее сестра. – Боярыня нас водой окропила, велела отречься от сатаны, ну, мы и отреклись!
Ох, души безвинные, Богу угодные, для них и цветы расцветут посреди зимы, и талая вода застывает ледяным мостом.
О судьбе княжны ни Мурава, ни дети сказать ничего толком не могли.
– Все произошло так быстро, – виновато глянула на Неждана, отвлекаясь от перевязки, молодая боярыня. – Я за ранеными досматривала, – ее голос дрогнул, – Всеславушка с бабами пожар пытались потушить, а тут Ратьша со своими кромешниками. Никто и разобрать-то ничего толком не успел.
– Гляньте-ка, а это, часом, не княжны? – Торгейр, осматривавший окрестности града, держал в руках янтарную привеску от венчика, полюбившегося Всеславе еще с зимы.
– Точно ее! – подтвердила Мурава. – Она специально с утра принарядилась.
«Милого ждала», – закончил про себя Неждан, отказываясь верить и не в силах не цепляться за надежду, хрупкую, как спрятанный у сердца кусок янтаря.
– Где нашел? – рывком распрямился Хельги.
– Возле леса, там, где след Ратьши окаянного поворачивает к полудню, – пояснил Торгейр.
– По коням! – сухо скомандовал воевода.
Сам он задержался лишь затем, чтобы послать гонца в Корьдно да позаботиться о безопасности жены с ее маленькими подопечными и раненых. Помимо Инвара ратники Хельгисона отыскали у валов живыми еще четверых, в том числе легко контуженного Сороку. Вот ведь говорят, пьяным и дуракам везет!
Погоня заняла весь остаток ночи. Бешено храпящие кони яростно попирали вражий след, словно он был устлан ядовитыми змеями или знаменами поверженных врагов. Всадники молчали. Никто не пытался завести разговор или затянуть отпугивающую лесную нежить песню. Кого там отпугивать?! Во всех трех мирах, верно, не сыскалось бы ныне безумца, осмелившегося заступить им путь. Огня не зажигали, да его и не требовалось. Сначала им в спину светило подстегивающее не хуже хлыста пламя пожарища, а когда разрушенный град скрыла даль, левый бок лошадей уже лизал блеклый весенний рассвет.
Где-то в середине пути дорогу им перегородила огромная туша коровы: буренка захромала, и ее решили прирезать. Потом Кум притащил в зубах слабо верещавшего и трепыхавшегося младенца. Похоже, жестокий кнут надсмотрщика заставил какую-то несчастную бросить родное дитя на растерзание диким зверям.
Неждан подумал, что кабы не князь Всеволод и дядька Войнег, его бы ожидала такая же судьба. А может, оно и к лучшему? Глядишь, и братец Ждамир больше бы о сестре заботился, и Ратьша не вырос таким жестокосердным. Трудно сказать, чем бы закончились эти невеселые размышления, но тут отряд нагнал Мстиславичевых людей.
Какой по счету была эта стычка в его жизни: сотой или тысячной, Неждан не взялся бы припомнить. Все они походили одна на другую, будь то лес или горы, прыгающая палуба корабля или спина доброго коня. Он никогда не запоминал лиц убитых врагов, их души не преследовали его. Может быть, потому, что ни к кому из них, даже к хазарам, с которыми рубился насмерть, настоящей ненависти не питал.
Сейчас ненависть заполняла его горячечной, кровавой волной, стекая с пальцев на клинок меча, разносившего в щепы обтянутые воловьей кожей щиты, почти без усилия разбивавшего клепаные шлемы, размыкавшего кольчатые доспехи, перемалывавшего в кровавую кашу человеческую плоть. Она одевала тело в недосягаемую для вражеского оружия броню, подобную той, которой мать-богиня защитила будущего вождя Мирмидонян Ахилла, опустив его в горнило вечного огня. Она капля за каплей пила вражескую кровь, пытаясь наполнить бездонную чашу мести и не ведая насыщения. И бешеный конь плясал у Неждана под седлом, и серый Кум хищно лязгал острыми зубами.
Первый, десятый, сотый. Неждан не считал убитых врагов и вновь не запоминал их лиц: все они сминались в единый, липкий, бесформенный ком. Он рубил и колол, кромсал и крушил, тщась отыскать в гуще битвы единственного соперника, с которым уже много лет жаждал скрестить клинок, единственного, к кому хотел предъявить счет, единственного, чьей крови по-настоящему жаждал.
– Мстиславич! – покрывая шум битвы, разносился его голос. – Ратьша! Сукин ты сын! Выходи на бой!
Но вместо одного ненавистного навстречу, словно в вихре безумного хоровода, мчались незнакомые, ничьи лица, искаженные смертельным страхом, застывшие от боли, обезображенные злобой и отчаянием. Они натыкались на его клинок и падали вниз, в исподние Велесовы владения, в дымный костер Перунова жертвенника, в разверстую пасть адовых врат. А вслед за ними, отсыхая, как края заживающей раны, уходила частичка души прежнего Неждана. И только в самом сокровенном ее тайнике, где бил родник, который не высушить ненависти, не заморозить боли, чей-то голос плакал и звал: «Всеславушка, душа моя! Есть ли такой край, где нам суждено счастье?».
А потом на его меч обрушился клинок Дара Пламени, и хмурые глаза побратима глянули в лицо:
– Остановись, брат! Ты уже своих бьешь!
– Мстиславич! – простонал, еле разлепляя спекшиеся губы, Неждан. – Ты достал его, брат?
– Ратьши здесь нет и не было, – сухо отозвался Хельги. – Он с десятком ближних поехал другой дорогой. Я пустил за ним следопытов, но на успех не сильно надеюсь. Хитер змей!
Неждан ошалело огляделся. В низошедшей на него одержимости берсерка он и не заметил, что бой уже закончился, сменившись повседневной суетой. Богша и Радонег гуртовали разбежавшийся со страху скот. Твердята с Путшей разводили костер, чтобы приготовить завтрак. Доможир и еще десяток мужей постарше деловито обирали мертвецов. Еще столько же копали яму для кромешников – негоже оставлять человеческие кости без погребения. Только навий злокозненных плодить. Их отряд, к счастью, понес потери одними ранеными, за которыми сейчас ухаживали освобожденные из полона женщины. Это было неплохо, если учитывать, что расклад получался примерно равный. Впрочем, своей заслуги Неждан в этом не видел. Если кто и командовал в этом бою, то только побратим.
«Хорош тысяцкий! – обругал себя Неждан. – Берсерк полоумный»! Впрочем, это его сейчас мало заботило. С нараставшей тревогой вглядывался он в лица женщин, тщась отыскать…
Вот Талец гладит растрепанную рыжую косу своей жены-корелинки, рассказывает ей про сына, вот Суви и Тайми в четыре ручья рыдают на широкой груди Торгейра. Вот молодая вдова сотника Гостислава хлопочет возле лежащего в беспамятстве Хеймо…
– Всеслава! – позвал Неждан и не услышал ответа.
Что же это получается? Пока он здесь рубился, спасая чужих жен и сестер, сберегая от разграбления добро молочного брата Ждамира, коварный Мстиславич увозил его невесту, увозил навсегда: из когтей коршуна белой лебеди не вырваться.
– Всеслава! – закричал он в отчаянии, не ведая, куда теперь мчаться, где милую искать.
Но ответил ему только жалобный вой серого Кума.
Старый приятель Чурила тронул за повод его коня. Был он, как и все пленники, распоясан и бос, с обвязанной грязной тряпицей головой, но в руке держал меч. Усталые глаза виновато и скорбно глянули на Неждана:
– Нет больше нашей Всеславушки!
