Текст книги "Химия без прикрас (СИ)"
Автор книги: agross
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
***
Звонок в дверь раздался так внезапно, что сумел вырвать меня из потрясающего сюрреалистичного сна, которому позавидовал бы даже сам Дали. За окном темно. Который же сейчас час? Стягиваю с тумбочки часы и тяжело вздыхаю. Одиннадцать вечера. Кто мог к нам прийти на ночь глядя? Сначала я решила, что мне просто показалось, но, прислушавшись, я обнаружила до ужаса знакомый голос, доносящийся из коридора.
– Спит еще?
– Да, пошли. Поговорим, – похоже, мой брат пригласил гостя на кухню.
Засунув руку под подушку, я схватила телефон, поморщившись от боли, и, разблокировав экран, обнаружила одно непрочитанное сообщение, отправленное вчера поздно вечером:
«Завтра перевязка. Надеюсь, у тебя есть достойное оправдание твоей безответственности».
Он пришел сюда. Если гора не идет к Магомеду…
Надо было позвонить. Почему я этого сразу не сделала? Весь предыдущий день этот вопрос не давал мне покоя, и я так и не смогла придумать хотя бы одной адекватной причины, которая сошла бы за достойный самообман. Это не сложно, просто взять и набрать номер своего преподавателя по химии, пару секунд послушать гудки в трубке, а потом просто сообщить, что пока еще жива. И все. Потом можно положить трубку. Почему же тогда, Дмитриева, ты не позвонила ему?
Ответ настолько очевиден, что его было ужасно сложно игнорировать.
Потому что я боялась. Я не хотела чувствовать трепет сердца в своей груди. Я боялась увидеть его хмурый взгляд в своем воображении, то, как он устало трет переносицу двумя пальцами. Я боялась вспомнить тот зимний вечер его дня рождения. Или снова перенестись в невесомую негу его теплого дыхания.
Я боялась услышать его голос, потому что так отчаянно в нем нуждалась.
И сейчас, понимая, что химик сидит у нас на кухне и, скорее всего, ругается с моим братишкой, разум окончательно отказался воспринимать всю эту нелепость, которая творится в моей жизни. Надо же было ввязаться во все это!
Шипя и ругаясь, сползаю с кровати и, натянув поверх ночнушки растянутый свитер, тихо, на носочках, направляюсь в сторону кухни. Любопытство – не самая лучшая человеческая черта, но она присуща каждому. И я – не исключение. Все женщины ведь до ужаса любопытны! Не будем же расстраивать статистику…
Прислонившись к стенке, замираю в коридоре, стараясь прислушаться к разговору, и невольно ежусь от сквозняка, лизнувшего голые ноги. Надо было нормально одеться. Дмитриева, бестолковщина…
– … не отговорил, – голос Лебедева спокоен. – В чем я действительно виноват, так это в том, что не выдал ей шокер.
– Да, – задумчиво подтвердил Леша. – Но больше такого не повторится.
– Даю слово.
Все. Значит, наши совместные смены закончились. А на память о моих авантюрах мне останется длинный шрам на животе с восемнадцатью проколами. Черт бы побрал того пьяного упыря…
Звук чиркнувшей зажигалки, и сквозняк по ногам хлестнул еще сильнее. Из кухни потянуло табачным дымом. Вот тут-то я себя и выдала, рефлекторно закашлявшись.
– Дмитриева, как самочувствие?
Стыдливо приоткрываю дверь, с досадой думая, в каком чарующем виде предстану сейчас перед учителем: заспанное лицо, растрепанные волосы, которые не встречались сегодня с расческой, растянутый серый свитер, из-под которого виден край тоненькой ночнушки, недостающей до колен. Именно на них, кстати, и упал взгляд химика в первые секунды, пока он, отвернувшись, не затянулся сигаретой.
– Сказочное, – отвечаю, застыв на пороге. – Смотрю, обошлось без жертв? Смогли найти общий язык?
– Твой брат сговорчивее, чем ты, – замечает Дмитрий Николаевич, насмешливо смотря в мое лицо.
– В семье не без урода, – буркаю я в ответ.
– Как самокритично! – улыбается химик и, снова скользнув взглядом по моим коленкам, усаживается за стол.
– Чего стоишь, макак, садись, – Леша повернулся к холодильнику, а я, глубоко вздохнув, чтобы ни в коем случае не показать, что мне больно, сажусь напротив химика, стараясь игнорировать его наглый смешок по поводу моего «погоняла». Лучше бы я вообще из комнаты не выходила. – Чай? Кофе?
– Потанцуем, – не сдержавшись, злобно бросаю я. – А меня Машка перевязать не может?
– Нет, Маша на сутках, – отвечает брат, наливая заварку в большую кружку.
– Тогда пусть завтра перевяжет.
– Завтра поздновато уже будет. Два дня… – протянул Леша задумчиво.
– Тогда перевяжи ты! – я скрещиваю руки на груди, но тут же морщусь от боли из-за неосторожного жеста. Химик все это время насмешливо наблюдает за мной, и, признаюсь честно, от этого проклятого взгляда мне не по себе.
– Нет, макак, я в это лезть не буду, – брат ставит передо мной чашку на стол и тянется к куску колбасы на разделочной доске. – Я же ветеринар, ты забыла? Ты, конечно, существо, науке непонятное, но, думаю, ветеринария здесь бессильна.
Понятно. Сама виновата – сама и расхлебывай. Похоже, мне не отделаться от встречи тет-а-тет с химиком. Он нагло поедает бутерброды, приготовленные моим братом и, пододвинув тарелку ко мне, намекает, чтобы я к нему присоединилась. Ну уж нет. С вами я трапезу не разделю. Демонстративно поднимаюсь и удаляюсь в свою комнату, но, услышав по дороге жалобное урчание своего желудка, все-таки возвращаюсь на кухню и, стараясь даже не смотреть на химика, беру со стола бутерброд, а затем, секунду помедлив, еще два, закусив первый во рту зубами. И теперь, под одобрительный смех Лебедева с предателем-братишкой, ухожу в комнату. Пусть смеются, сколько влезет. Когда хочется есть, тебе не до гордости.
Стук в дверь раздается как раз тогда, когда я почти уничтожила третий бутерброд, сидя на кровати. И, несмотря на то, что я не позволяла войти, в дверях появляется Дмитрий Николаевич.
– Мне лечь? – с набитым ртом спрашиваю я, глядя на химика снизу вверх. Он широким жестом сгребает книги на моем столе ближе к стене и кладет туда все необходимое для перевязки. Затем расстегивает пуговицы на рукавах рубашки и закатывает их, оглядывая мою комнату. Мне тут же становится неловко: посторонний человек найдет в этом антураже лишь абсолютнейший хаос, в то время как я прекрасно ориентируюсь в своем беспорядке и всегда знаю, где что лежит. – Так что, ложиться? – повторяю я свой вопрос.
– Нет, сиди, – отзывается Дмитрий Николаевич, вспомнив о моем присутствии. – Свитер снимай.
– Ой, – подумав пару секунд, бормочу я. – Дмитрий Николаевич, отвернитесь, пожалуйста.
Химик раздраженно усаживается на мое кресло и демонстративно поворачивается на нем, с усталостью откинувшись на спинку. А я в это время стараюсь как можно быстрее одеться так, чтобы не предстать перед Лебедевым в непотребном виде. Но, как назло, мои домашние штаны были в стирке, а под рукой оказались только пижамные шорты с узором из нелепых котят. Господи, чем я думала, когда приобрела эту дурацкую пижаму?!
– Все? – терпение химика заканчивалось.
– Сейчас, – я торопливо надеваю эти адские психоделичные шорты и усаживаюсь на кровать, скрестив ноги под собой. – Все.
Когда Лебедев поворачивается ко мне, я невольно подгребаю к себе плед с кровати и кутаюсь в него, прячась от пронизывающего взгляда учителя. Провалиться бы мне на этом самом месте!
– Мне бинтовать прямо с пледом?
Неохотно выпутываюсь из своего «укрытия», глядя, как химик раскрывает пачку с новыми марлевыми салфетками. Бросив в мою сторону быстрый взгляд, он достает из коробки повидон-йод и подходит ко мне.
– Волосы собери, – велит он мне, и я собираю их в косматый хвост на затылке, завязав резинкой, снятой с запястья. – Дмитриева, – обращается он ко мне, присаживаясь рядом на край кровати.
– Что? – почему мое дыхание сбилось?
– Долго это будет продолжаться?
Вздрагиваю, когда чувствую, как его руки начали снимать пластырь с живота. Пожалуйста, просто молча перевяжи меня и все. Пожалуйста… Это же не сложно?
– Что продолжаться? – закрываю глаза, стараясь выгнать все мысли из своей головы.
– Холодная война.
Дергаюсь в тот момент, когда он снимает повязку с меня, но не от боли, а скорее от его слов. Значит, поговорить решил… Как же он не понимает? Эта «холодная война», как он выразился – единственная возможность для меня хоть как-то сохранить адекватное и трезвое отношение к ситуации, при всей ее запущенности.
– А чего вы хотели, Дмитрий Николаевич? – бормочу я, а потом тихонько шиплю, почувствовав жгучую боль от прикосновений его пальцев. – Вы же изначально оставили меня без ответов. Сказали запоминать все свои вопросы. Знаете, моя голова скоро лопнет, так много их накопилось.
– Хочешь их озвучить? – он пересаживается напротив меня, глядя мне в лицо. Рука сама собой нащупала спасительный плед, но накрываться им я не стала.
– Провокатор из вас не очень, – недовольно замечаю я.
– Зато из тебя – шикарный, – Дмитрий Николаевич чуть сильнее надавливает, и я снова невольно дергаюсь. Химик начинает аккуратно обрабатывать края раны. Кажется, что время тянется бесконечно. Молчание становится неловким, а вопросы так и просятся наружу. И первым хочется узнать не то, почему он назвал меня провокатором, а совсем другое…
– Зачем вы это сделали? – наконец, не выдержав, выдаю я.
– Сделал что? – как ни в чем не бывало, требует уточнить Лебедев.
– Не прикидывайтесь, – чувствую, как начинаю постепенно закипать, потому что во всей этой неловкой ситуации именно я могу себя показать с наиглупейшей стороны. Что, если он действительно ничего не помнит о том вечере? Но, раз уж начала… – Зачем вы поцеловали меня?
Химик поднимает на меня глаза, и я нехотя ежусь от его ледяного взгляда. Зря я все это затеяла. Зря я все это озвучила. Хотя, кого я обманываю? Легче стало уже от того, что я задала ему этот вопрос. Правда, теперь я поняла, что, возможно, не хочу знать ответ на него.
– По-моему, это ты поцеловала меня, разве нет? – вижу на его лице наглую ухмылку. Да он издевается надо мной!
– Ну вы и нахал!
– Сочту это за комплимент, – продолжает улыбаться он, смазывая рану мазью. – Что именно тебя беспокоит? Кто за этот поцелуй ответственен? Кто из нас виноват? Или тебя возмущает сам факт поцелуя? Кажется, ты не была против…
– Прекратите фамильярничать, Дмитрий Николаевич, – мне вдруг захотелось повернуть время вспять, чтобы не было этого нелепого разговора вовсе. Обманывать себя гораздо проще, чем пытаться выяснить правду. Что меня волновало на самом деле? Кто кого поцеловал? Нет, конечно, это неважно. Не хочу. Не хочу в это ввязываться. Ужасно не хочу. И вместе с этим, безумно хочу… – Я живой человек, так же, как и вы. И если для вас это – просто забавное развлечение, помучить свою ученицу, то, прошу, прекратите. Я же вам ничего не сделала.
Наверное, сейчас самое время заплакать. По крайней мере, очень хотелось. Но я всего лишь чувствовала зияющую пустоту внутри себя, потому что, наконец, высказала то, что понимала все это время. То, что заталкивала поглубже в себя, запрещая даже думать об этом. Он играет. Играет в какую-то проклятую жестокую игру. Как кот со своей жертвой.
– Мне многого в жизни не стоило делать, – он приклеил последний отрезок пластыря к повязке и, закончив, снял перчатки и чуть подался вперед, так, что наши лица оказались почти на одном уровне. – Мне не стоило брать тебя на первый вызов. Мне не стоило соглашаться на твою глупую сделку. Мне не стоило так опрометчиво относиться к твоей безопасности, – неожиданно он протянул ко мне руку и положил широкую ладонь на повязку. По телу тут же растеклось невероятное тепло, смешанное со жгучей болью от прикосновения… – Мне не стоило поворачиваться спиной на том вызове, – я невольно вздрогнула. – Скажи мне ты. Мне не стоило тогда целовать тебя?
Я опустила глаза, чувствуя прикосновение его руки. Чувствуя его запах, переплетенный с едким запахом сигарет. Это страшное, невероятно желанное чувство в груди… От него надо избавляться, вырывать с корнем, выжигать, иначе оно захватит, не отпустит просто так. Поглотит, не оставив даже живого места.
– Не стоило, – выдохнула я шепотом, с силой заставив себя сказать эти слова. Что же ты делаешь, Марина… Он заглядывает в мои глаза, будто стараясь понять вру я или нет. Я тут же закрыла их.
– Тогда почему твое сердце так колотится? – снова эта насмешка.
– Потому что я не способна его контролировать, – я раскрыла глаза. – А вы способны?
– Это очередной вопрос? – Дмитрий Николаевич нахмурился и резко одернул руку.
– Считайте, что да. Вы ответите?
– А мой ответ что-то изменит?
– Все, – я киваю головой, словно убеждаясь в собственных выводах. – Он изменит все, Дмитрий Николаевич.
Он поднимается с кровати и замирает, внимательно глядя на меня. Хотела бы я знать, что сейчас происходит в его голове. Это нечестная игра. Он видит меня насквозь, и мне нет смысла пытаться что-то скрыть от него. От себя – да. Да здравствует великая сила самоубеждения! Но не от него. А вот понять его мысли, понять его мотивы я никак не могу. И это страшно выводит из себя. Так хочется узнать его поближе, попытаться понять его поступки, но риск наткнуться на насмешку или, что еще хуже, замкнутость с его стороны, слишком велик. И я даже не знаю, надо ли пытаться. Но в любом случае, мы играем не на равных.
– Да, я могу его контролировать, – спустя какое-то время, он первым нарушает молчание. Слышу его слова и понимаю, что они могут стать самым настоящим фундаментом для высоченной стены, построенной между нами. – Другой вопрос – хочу ли я это делать?
– И какой же будет ответ? – стараюсь внешне сохранять спокойствие, хоть отчаяние внутри рвется наружу. Не знаю, зачем я спрашиваю. Я не уверена, что действительно хочу знать. Ведь в одном случае, мне снова придется возводить вокруг себя лживые иллюзии и пытаться стать бесчувственным сухарем, чтобы не поддаваться запретному, а в другом – поставить на томящем чувстве большой жирный крест. Я, право, даже не знаю, что хуже! – Дмитрий Николаевич? – требовательно говорю я, не в силах больше слушать эту тишину. Он тяжело вздыхает, открывает дверь и, перед тем, как выйти, хрипло бросает:
– Доброй ночи, Дмитриева.
========== Глава 15. О самонадеянности и обманутых датчиках. ==========
Юношеский максимализм – это наиглупейшая черта характера, которая граничит с бессмысленной упертостью и стремлением доказать всему миру, что ты достойна быть его частью. Присущ личностям крайне социальным и зависящим от чужого мнения, а также всем тем, кто стремится что-либо сделать назло. Но никак не мне.
Так я считала раньше. До сегодняшнего дня.
Но именно сейчас, стоя перед лицейскими дверями и глядя на спешащих в этот храм науки подростков, до меня вдруг снизошло озарение: я ведь тоже такой же подросток по идее, как и они. И пусть за последний месяц я узнала больше, чем за всю свою недолгую жизнь, я имею полное право вести себя, как подросток, разве нет? Юношеский максимализм? Думаю, именно он привел меня сегодня к порогу родного лицея. На четвертый день после наложения швов.
Тяжело вздохнув и выпустив изо рта невесомое облачко пара, я направилась к «альма-матер», осторожно ступая по снегу, ведь каждый шаг отзывался жгучим эхом в боку. Признаться, пока я добиралась до школы, идея посетить занятия постепенно казалась мне все глупее и глупее. А сейчас, присев на лавочку, чтобы скинуть сапоги и надеть удобные туфли, я пару минут просто отдыхала, стараясь унять боль.
Пятница. Самый ненапряжный день. К тому же без химии. Что может быть лучше?
– Марин, ты нормальная? – Фаня нависает надо мной в тот момент, когда я отстраненно наблюдаю за возней шестиклашек около раздевалки. Они такие беспечные… – Марин! Димон!
– Привет, – широко улыбаюсь, чувствуя, что лоб покрылся испариной. Странно. Так всегда бывает, когда ты решаешь посетить школьные занятия со свежим ножевым ранением. Кому расскажи, не поверят!
– Ты что, под кайфом? – прищуривается Хвостова.
– Фу-у-у… – брезгливо протягиваю я. Да, может и зря я сюда притащилась.
–Капец, Димон! – Фаня уходит в раздевалку, но вскоре появляется с моим пуховиком в руках. – Давай одевайся и вали!
– Классно ты придумала! Особенно после того, как меня видела завуч со всей своей свитой! – киваю головой на заведующую, стоящую в окружении редактора школьной газеты и преподавательницы по английскому. Они, кстати, смотрели как раз в нашу сторону, так что пришлось мило улыбнуться и демонстративно вернуть подружке пуховик.
– Димон, честно, ты заколебала темнить, – злится Фаня после того, как отнесла мою «шкурку» на место и уселась рядом со мной. – Я еле наплела учителям, как ты рвешься на учебу с температурой!
– Вот! И сегодня они смогут это узреть, так сказать, воочию! – отвечаю я, с улыбкой рассматривая расстроенное лицо Хвостовой. Ее голубые глаза смотрели на меня с непривычным осуждением. Странно, когда это люди стали смотреть так на меня? Раньше казалось, что только я занималась такой веселой ерундой, как осуждение окружающих…
– Ну ты и дура! – выдает Фаня, как на духу и, встав, наклоняется ко мне, чтобы ее шепот услышала только я. – Хочешь подставлять себя – пожалуйста. Хочешь заигрывать с химиком – ради Бога! Хоть спи с ним! Но откидываться на моих глазах в стенах школы – это, знаешь ли, слишком!
Ее слова больно ранят. Каждое слово – пощечина, и я еще долго не нахожу, что ответить, чтобы хоть как-то реанимировать себя в глазах лучшей подруги. И, вместо того, чтобы заверить ее в том, что все будет хорошо, цепляюсь за тот факт, который обидел меня больше всего.
– Я с ним не сплю! – сквозь зубы процедила я, глядя Фане в глаза.
– А мне-то откуда знать, ты ведь ничего мне не рассказываешь! – шипит она в ответ и, резко отстранившись, уходит прочь. А я так и остаюсь сидеть на лавочке в лицейском коридоре, глотая горький вкус обиды.
– Димон, можно тебя на пару слов? – Наумов возник словно из ниоткуда, заставив меня поморщиться.
– Паш, отвали, – буркнула я и, схватив сумку, поплелась к кабинету.
В течение первых четырех уроков, мне почти удалось забыть о том, что у меня на боку девять стежков. Я говорю «почти», потому что бок саднило при каждом вздохе. Но я упорно старалась убедить себя, что это всего лишь досадная мелочь. Лишний раз я шевелилась, а учителя, похоже, действительно решили, что я пришла в школу, толком не выздоровев. Когда Марина Викторовна задавала свои вопросы на уроке, я сначала по привычке тянула руку, чтобы дать правильный ответ, но руссичка, наградив меня выразительным взглядом, ясно дала понять, что мой измученный вид ввел ее в полнейшее негодование, и спрашивать она меня сегодня не намерена.
На истории я даже не пыталась отвечать – жутко хотелось, чтобы урок закончился: наша преподавательница скрипела на весь класс, словно несмазанная тележка. И без того паршиво, так еще и каждое ее слово, как гвоздь в голову.
А вот на информатике мне просто хотелось выжить к концу урока. Ну или сдохнуть. Голова раскалывалась, меня начало знобить, все тело словно прокручивало через адскую мясорубку. Только сейчас до меня дошло, какая же я дура, что приперлась в лицей! Хорошо еще, что мне с ловкостью удалось избежать встречи с химиком за весь день…
– Сюда иди, – Исаева грубо схватила меня за запястье и потащила к задней парте. – Не хватало только с таким видом перед носом учителя сидеть. Тебя забрать кто-то может?
– Все нормально, – собрав остатки сил, выдаю я и, развалившись на стуле, вытаскиваю из сумки учебник.
– Димон, тебя трясет. Пошли, я тебя к медсестре отведу, – Аня попыталась потянуть меня, но я резко выдернула свою ладонь из ее рук.
– Нельзя. Если увидят, что со мной, мне кранты, – с досадой сказала я.
– Ну тогда нахрена ты приперлась?! – Фаня, слушавшая наш разговор, словно взорвалась, злобно прошипев эти слова.
Хороший вопрос. Предыдущая ночь была мучительно бессонной. Я провалялась на кровати, пялясь в окно, размышляя, что могли значить слова Дмитрия Николаевича. В конце концов, я решила, что надо просто отсечь все, что может помешать исполнению моих целей, и жить дальше так, будто ничего не было. Ни поцелуя этого злосчастного, ни разговора. Смен больше не будет точно. Все вернется на круги своя. И мне стоит поступить так же. Так что утром я, дождавшись, когда братишка уйдет на работу, быстро, насколько это было возможно, собралась и отправилась в лицей. Какая разница, дома сидеть или за партой? Но, оказалось, разница есть. Причем существенная. Но сидеть дома больше просто не было сил.
– Девочки, я продержусь еще урок, правда, а потом просто пойду домой, – я постаралась говорить как можно убедительнее.
– Дойдешь ли? – презрительно выдает Хвостова.
Я только набрала в грудь побольше воздуха, чтобы дать, наконец, выход накопившимся эмоциям, как меня перебивает звонок на урок, громогласно прозвучав над нашими головами. Весь мир сегодня против меня.
В начале урока эта мысль только промелькнула в моей голове, и я даже не догадывалась, насколько оказалась права!
– Мариночка, – ласково ко мне обратилась учительница. – Будь добра, сходи за журналом.
– Анна Петровна, давайте я? – тут же предложила Фаня.
– Я обращаюсь к старосте, – строго заметила информатичка.
Учителя редко доверяют журналы кому-то другому, кроме старосты. Уже были случаи, когда особо умные экземпляры совершали попытки исправить свои «трояки» на «пятерки». Эти неудачники были тогда схвачены завучем с поличным, а затем провели около часа в кабинете директора.
– Сейчас принесу, – отвечаю я и, с силой облокотившись о парту, встаю, стараясь не застонать от боли. Чувствую, как бок обдает настоящим жаром, и под повязкой начинает что-то стекать. Черт. Похоже, я допустила самый эпичный фэил в своей жизни.
Выйдя из кабинета, прислоняюсь к стене, стараясь перевести дыхание и, продолжая за нее держаться, захожу в туалет, чтобы приподнять край черной блузки. На белой поверхности марлевой повязки проступили алые капельки крови.
Ладно. Раз, два, три… Давай, Дмитриева. Иди.
Выхожу из туалета, все еще держась за стенку и, к своему ужасу слышу шаги сзади себя. Выпрямляюсь, стараясь не привлекать к себе внимания, но от боли дыхание словно выбило из легких, так что я тут же сгибаюсь пополам. Но чья-то рука с ловкостью обвивает мой бок и помогает удержать равновесие.
– Пошли, – голос Паши звучит у самого моего уха.
Хотелось сначала возмутиться и гордо заявить, что я справлюсь в одиночку, но я разумно решила заткнуть свою гордость и просто воспользоваться той помощью, которую мне предоставил Наумов.
– А тебя за чем послали? – интересуюсь я, посмотрев на Пашу. Он выглядит обеспокоенным и взволнованным, но при этом собран и серьезен.
– Ни за чем, сам попросился выйти, в туалет, – ответил Паша. – Думаешь, я слепой? Идем в медкабинет.
– Нет, Пашенька! Нельзя! – начинаю тараторить я, резко остановившись.
– Ты раскаленная! – мы подошли к лестнице, чтобы нас не услышал охранник. – У тебя температура, надо, чтобы тебя домой отпустили.
– Паша, мне нельзя в медкабинет, понимаешь? Никак нельзя! – я говорю медленно, делая акцент на каждом слове. Вот ведь влипла!
– Ладно, – Наумов слегка поддерживает меня. – Как хочешь. За журналом?
– Нет.
– А куда?
– В кабинет химии, – тихо прошу я. Наумов горько усмехается, и, пригладив непослушные темные волосы, с разочарованием смотрит на меня своими карими глазами. Не знаю, чего в его взгляде больше: обиды или убеждения в собственной правоте?
– А ведь в глубине души я догадывался, – закинув мою руку на себя, Наумов, ведет меня к лестнице и неожиданно хватает прямо за больной бок. – Знаешь, я тогда понял, что что-то…
– Твою ж… – застонала я в голос, вздрогнув. На глаза навернулись слезы.
– Что? – не понимает Паша, но затем смотрит на свою ладонь. На ней остались красные разводы проступившей через блузку крови. От этого Наумов совсем растерялся. – Марин, это…
– Это кровь, Пашенька, просто кровь, – объясняю я, вцепившись в его кофту. – Пожалуйста, сейчас же, помоги мне подняться на третий этаж и дойти до кабинета химии!
Наумов резко кивает и теперь уже без лишних вопросов хватает меня в охапку, укладывая на руки, и поднимается по лестнице. Если сейчас мы встретим кого-то из учителей, мне не жить. Паше не жить. Я устроила самую настоящую подставу!
– Сможешь сама? – Паша ставит меня на ноги, прижимая к себе, и я утвердительно киваю головой.
Из-за двери кабинета химии, до которого меня дотащил Паша, был слышен голос Дмитрия Николаевича. Наумов нерешительно посмотрел на меня, а затем, приоткрыв дверь, тихонько постучал.
Голос химика стих. Послышались тяжелые шаги и его грубоватое «чего тебе, Наумов». Но вместо ответа Паша всего лишь приоткрыл дверь чуть шире, чтобы показать меня.
В тот момент, когда я, держась за Пашу, подняла глаза на Лебедева, я поняла, что исход сегодняшнего дня будет очевиден. Его изумленный взгляд сменился яростью, и широкая грудь поднялась на тяжелом вздохе. Либо я сегодня подохну от боли, либо химик задушит меня собственноручно. А так как вариантов нет, то уж лучше пусть Лебедев…
– В лаборантскую ее веди, в следующую дверь, – сдерживая свою злость, спокойно сказал химик. – Я задание дам им и приду.
Пашка потащил меня к лаборантской, а я с горечью отметила, что моя голова вздумала водить хороводы. Внутри он помог мне присесть на стул и сам опустился рядом, слегка меня приобняв.
– Паша, – тихо зову его я. – Только, пожалуйста, не рассказывай никому, ладно?
– О чем именно? – похоже, Наумов догадывается о большем, чем видит.
– Обо всем, – виновато выдаю я. – Все совсем не так, как ты думаешь, Паш. Ты даже не представляешь, как ты сейчас заблуждаешься, если…
– Не скажу, – отвечает он. – Забыла, за мной должок. Вот и пришло время его отдать, – чуть усмехнулся он. Наумов устало вздыхает и, положив свою ладонь мне на голову, с нежностью целует меня в висок, а я устало закрываю глаза.
– Наумов, – резкий голос химика разрезает повисшую тишину. – Уроки кончились?
– Нет, Дмитрий Николаевич, ее за журналом послали, а я понял, что что-то не так… – начинает объяснять он, все еще прижимая меня к себе, а потом просто молча показал вымазанную в моей крови ладонь.
– Дмитриева, какая же ты бестолочь, – Дмитрий Николаевич устало провел ладонью по лицу, едва сдерживаясь от злости. – Наумов, со мной, за журналом. Ее я отпрошу, а ты – на урок.
– А она одна тут будет? – нерешительно спрашивает Паша. – Вы ведь поможете ей? Я слышал, вы – фельдшер, – мой одноклассник решил, видимо, убедиться в правдивости слухов насчет химика.
– Да, фельдшер, – раздраженно говорит он. – Пошли. Дмитриева, лаборантскую я закрываю. Только попробуй мне тут обморок устроить или сдохнуть. Реанимирую и сам убью! Поняла?!
– Как скажете, Дмитрий Николаевич, – мне уже фиолетово. Хоть из окна выкидывайте…
Какое-то время сижу, развалившись на стуле, и считаю секунды, ощущая, как мокнет мой бок. Не знаю, что в такой ситуации лучше делать: паниковать или просто молиться, чтобы все обошлось без больницы и посторонних врачей. Чертова проклятая моя гордость…
Класс за стенкой ведет себя, на удивление, тихо. Лишь изредка раздаются какие-то перешептывания. Хотя, наверно, удивляться нечему. Такого преподавателя, как Дмитрий Николаевич, боятся все ученики, без исключения. Уверена, он уже успел их достаточно запугать, чтобы добиться идеальной дисциплины.
В замке лаборантской щелкает ключ, и через какое-то время в дверях появляется химик. Пугает его напускное спокойствие. И видно, что дается оно ему с трудом. Слежу за каждым его движением, которые кажутся немного резкими, и даже боюсь что-то говорить, потому что понимаю, как бездумно, по-детски глупо поступила, придя сегодня в лицей.
Достав коробку с огромной надписью «аптечка», химик ставит ее на стол, а затем выходит в класс, в котором тут же наступает самая идеальнейшая тишина. Слышится лишь звук включенного крана, а затем и он стихает, после чего химик вновь появляется в лаборантской.
– Стоять можешь? – кажется, вопрос был адресован мне. Хоть Лебедев даже не посмотрел в мою сторону.
– Могу, – пищу я в ответ и с трудом поднимаюсь со стула. Делаю пару шагов к столу с колбами и, облокотившись о него спиной, замираю, стараясь устоять на одном месте.
– Расстегивай, – велит мне химик, и я начинаю вяло расстегивать пуговицы онемевшими пальцами, которые никак не хотели слушаться. Ругнувшись, Лебедев одергивает мои руки и сам быстро справляется с пуговицами. Увидев намокшую от крови повязку, он грубо сматерился, а затем, всмотревшись в мое лицо, приложил ладонь к моему лбу. Она, к слову, показалась мне просто ледяной. Как и его взгляд…
– Дмитриева, ответь мне на один вопрос: ты все мозги растеряла? – он нависает надо мной, и его шепот слышится так близко, что я чувствую, как тело покрывается мурашками. – Не дай Бог, шов разошелся!
Молчу. Не знаю, что можно ответить в такой ситуации. Все это действительно безответственно с моей стороны, пожалуй. Надо было дождаться, пока рана заживет, а не пытаться потопить свои чувства и беспокойства в рутине учебы.
Дмитрий Николаевич, не церемонясь, снимает с моего живота повязку и осматривает рану, промокая кровь салфеткой. А я задерживаю дыхание, чувствуя грубые прикосновения пальцев Дмитрия Николаевича. Он страшно зол. Пусть он молчит, но я ощущаю кожей его гнев. Он витает в воздухе, заставляя сердце испуганно замирать. И самое лучшее сейчас – вести себя как можно тише. Не буди лихо, пока оно тихо.
– Разошелся? – не выдержав напряжения, спрашиваю я.
– Твое счастье. Нет, – зло отвечает Лебедев. – Но кровит.
– Простите меня, Дмитрий Николаевич, – мне стало невероятно стыдно. Теперь, когда Наумов, за молчание которого я не могу поручиться, в курсе того, что мне с химиком есть что скрывать, я понимаю, как же это было все глупо…
– Я же сказал тебе оставаться дома! Что, позволь мне поинтересоваться, привело тебя сюда сегодня?! Ты вообще ничего не понимаешь?! Дмитриева, да какого черта?! – он еле сдерживался, чтобы не наорать на меня. Мне даже стало казаться, что еще немного, и он меня попросту ударит.
– Я думала, мне так будет легче, думала, что так смогу отвлечься, не думать о… – чувствую, как жжет швы, когда он начинает их обрабатывать. И благодарю небеса, что так и не договорила такое рискованное «о нас».
Химик кладет руки на стол с двух сторон от меня и, наклонившись, всматривается свирепым взглядом в мое лицо. На несколько мгновений повисает напряженная тишина, которую первым нарушает Дмитрий Николаевич, словно не в силах больше сдерживаться.
– Ты хоть понимаешь, каково мне?! – я чувствую привычный запах сигарет, исходящий от него, вкупе со своим безумным страхом. Сердцебиение мое, похоже, где-то затерялось, боясь воспроизводить хоть какой-то звук в присутствии Лебедева. – Ты хоть на секунду можешь себе представить, что творится внутри меня? Ты появляешься посреди урока, в полуобморочном состоянии, бледная, в обнимку с этим… Недомерком! Ты думаешь, я не понимаю тебя? Я устал, понимаешь, Дмитриева? Я невероятно устал! Мне надоело все это терпеть! Черт… – выдыхает он, прикоснувшись ладонью к моей щеке. Он приблизился ко мне еще сильнее и, закрыв глаза, тяжело выдохнул.
