Текст книги "Правдолюбцы"

Автор книги: Зои Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Отыскав на ощупь подушку, она положила ее под бедра и подняла ноги. Селена и Кеннет Дэниелс рекомендовали еще одну полезную технику – позитивную визуализацию. «Только для женщин: мысленно сосредоточьтесь на сперме вашего партнера, представьте, как она движется к вашей яйцеклетке. Думайте исключительно позитивно! Мы не располагаем научными доказательствами эффективности такого „соучастия“, но – хуже точно не будет!»

Карла пыталась следовать этому совету. Крепко зажмурившись, она рисовала в своем воображении бесшумную битву за жизнь, разгоравшуюся где-то внутри нее: отважные головастики гурьбой несутся во тьме шейки матки; в розовом фаллопиевом будуаре яйцеклетка, млея, поджидает своих доблестных рыцарей. Но постепенно на позитивные образы наползали негативные. Либо сперма, так задорно начинавшая, теряла кураж и норовила дезертировать, либо в утробе взбухали огромные грибовидные фибромы, преграждая путь. Иногда вокруг принцессы-яйцеклетки, как в сказке, вырастала непроходимая чаща эндометриозных рубцов.

Карла не очень-то верила, что можно добиться чего-то хорошего лишь силой воли. Скорее все происходит ровно наоборот. Стоит чего-нибудь сильно захотеть, возжелать всем сердцем, как мир тут же фыркнет: «Опять ты со своими глупостями!» – и презрительно отвернется. Хорошее достается тому, кто плевать на это хотел, – например, ее сестре. Роза стягивает свои прекрасные светлые волосы в неряшливый хвостик, изнашивает до дыр дешевые кроссовки, умывается водой с мылом, но всегда выглядит как французская киноактриса…

Майк что-то прошипел. Кажется, «вверх, вверх!».

– Что? – сонно переспросила Карла и, открыв глаза, увидела раздраженную физиономию мужа.

– Подними ноги! – Команда сопровождалась тычком ногой в ляжку жены. – Двадцати минут еще не прошло!

~

Глава 1
«Миссис Одри-и!»

– Миссис Одри-и!

Одри задремала на диване в гостиной, а открыв глаза, увидела, что над ней стоит Сильвия, убиравшая в ее доме.

– Мне надо тут пропылесосить. Вам что, больше поспать негде? – добродушно съязвила Сильвия.

Когда Одри садилась почитать газету, в гостиной было сумрачно и прохладно. Теперь сквозь грязные окна просачивалось солнце, расчерчивая полосами ее рубашку и поджаривая бархатную обивку на диване до золотистости. Одри хрипло откашлялась. Ей было досадно, что домработница застала ее развалившейся на диване, храпящей средь бела дня. Обычно, когда являлась Сильвия, Одри находила себе какое-нибудь важное, «умное» занятие, чтобы не испытывать неловкости перед пожилой латиноской, которая драит ее туалеты.

– Встаю, – сказала она. – Дайте мне минутку.

– Ладно уж. Только не мешкайте! – погрозила пальцем Сильвия и удалилась.

Одри проводила ее взглядом. Декларативное равенство и братство с прислугой иногда бывает очень утомительно. Про себя Одри думала, что Сильвия могла бы проявлять к ней чуть больше почтения, – ведь далеко не всякая богатая леди исповедует социалистические убеждения. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить сон, что ей снился. Бессвязные образы, пережившие вторжение Сильвии, уже начали выскальзывать из сознания, как из неподатливой механической клешни выскальзывают призы в ярмарочном автомате. В итоге Одри сдалась и снова открыла глаза. Глянула на часы. Через час она встречается с Розой в Бруклине, они повезут Ханну, мать Джоела, к сыну, а у нее в машине кончился бензин. Одри занялась поисками ключей.

Она ненавидела спать днем, это ее угнетало: дневной сон – удел старух. Но беда в том, что теперь она недосыпала по ночам. Она плохо организоваласвое новое существование. Днем Одри сидела у постели Джоела в нарколептическом ступоре, вяло борясь со сном, а по ночам шаталась по дому, чувствуя себя одинокой горошиной в огромной банке. Сорок лет ее домашний уклад держался на шумном взыскательном присутствии Джоела, и теперь, без этого фундамента, все расползалось по швам. Она убивала вечера, неподвижно пялясь в телевизор, выкуривая косяки, забредая на кухню, попусту открывая холодильник, – лишь бы оттянуть наступление момента, когда надо тащиться наверх, в спальню. Разумеется, ни темноты, ни привидений она не боялась, просто без Джоела ей не хватало ни мужества, ни дисциплинированности, чтобы подвести черту под прожитым днем.

В сумке ключей не оказалось. Одри отправилась на кухню перетряхивать газеты и почту, сваленные на столе. Она виновато ностальгировала по первым безумным дням болезни Джоела. Тогда кризисная ситуация образовала вокруг нее кокон, внутрь которого ничто, мало-мальски смахивающее на обыденность, не имело шансов проникнуть. Джоел перенес две срочные операции на мозге. У него дважды останавливалось сердце. На этаже интенсивной терапии Одри разбила лагерь: она ночевала рядом с Джоелом в кресле, а по утрам принимала душ в родильном отделении. Роза и Карла взяли отпуска по уходу за больным родственником. Каждый день целыми делегациями приходили друзья Джоела, коллеги и бывшие клиенты. Порой в небольшую комнату для посетителей набивалось человек по двадцать, и, заказав хлеб и лососину в ближайшем деликатесном магазинчике, визитеры наперебой рассказывали трогательные байки о Джоеле. Однажды явилась Джуди Коллинз, [21]21
  Джуди Коллинз (р. 1939) – американская певица и автор песен, известная своей активной общественно-политической позицией.


[Закрыть]и все хором пели «Нас не сломить».

Полтора месяца спустя пьянящий дух катастрофы выветрился. Больничный статус Джоела, не торопившегося покидать ничейную землю комы, понизился до «средней тяжести», и его перевели в реабилитационный центр при университетской клинике. Адвокатскую контору закрыли, и малочисленный штат – с бессердечной поспешностью, по мнению Одри, – нашел новую работу. У дочерей закончился отпуск. А Одри вернулась домой.

Все в один голос твердили, что возвращение домой – разумный шаг с ее стороны. Пребывание Джоела в реабилитационном отделении может затянуться, и глупо изматывать себя в начале пути истерическими подвигами святости. Лучше поберечь силы, ведь ей предстоит длительный марш-бросок. Медсестер обязали немедленно известить Одри, если состояние Джоела изменится, а в экстренном случае из дома до больницы она доберется меньше чем за полчаса. И все же в глубине души этот здравый подход удручал ее. Полтора месяца Джоел лежит в коме – всего полтора! – а она уже в своих поступках исходит из соображений практичности и удобства.

Ребенком она часто воображала, что нарушение некоторых правил – обходить трещины на тротуаре по пути из школы домой, браться за перила, когда поднимаешься в свою комнату, – закончится вселенской трагедией. Вот и теперь, когда она лежала на диване поздним вечером, слушая, как поскрипывает с достоинством дряхлеющий дом, ее терзали такие же суеверные предчувствия. Что, если неотлучное дежурство у постели Джоела было испытанием на преданность? Что, если только ее постоянное присутствие поддерживало в нем жизнь и теперь, вернувшись домой, она приговорила его к смерти?

Несколько дней назад Джин вытащила Одри в Челси на собрание противников войны. Одри необходимо бывать на людях, сказала Джин, подзаряжаться энергией, иначе ее силы быстро иссякнут; перемена обстановки тоже не помешает. Доводы Джин звучали безупречно, но поход на собрание принес одни разочарования. Для участия в общественной жизни Одри была слишком погружена в свои собственные переживания, и тот факт, что жизнь в большом мире шла своим чередом, Одри смогла воспринять только как личное оскорбление. Собрание, созванное для уточнения стратегий на акциях, направленных против вторжения США в Ирак, свелось в основном к дискуссии о пропалестинском пункте – резонно ли включать этот пункт в официальную версию антивоенных требований. А закончилась сходка и вовсе бестолковой сварой по поводу актеров: стоит ли давать им слово на митингах? «На подобные мероприятия все хотят заполучить Сьюзан Сарандон, потому что она красивая, – сказал один из ораторов, – но насколько она в курсе дела, вот вопрос?» Половина публики одобрительно закивала. Другая половина зашикала. Сторонники Сарандон обвинили антисарандониста в сексизме. («А как насчет Тима Роббинса? – кричала разгневанная женщина. – Тиму Роббинсу вы дадите выступить, а его жене нет?») Антисарандонская фракция с возмущением отметала эти клеветнические заявления. («Тим Роббинс мне тоже не нравится», – твердил застрельщик беспорядков.) Одри слушала их перепалку со слезами ярости на глазах. Джоел лежит без сознания на больничной койке, а этих людей волнует лишь митинговая квалификация Сьюзан гребаной Сарандон!

После собрания, в баре, кое-кто подошел к ней справиться о здоровье Джоела. Одри нетерпеливо ждала, когда же и на ее трудности обратят внимание, но стоило этому случиться, как она поняла, что абсолютно не нуждается в участии окружающих. Некоторые доброжелатели подсказывали путь к выздоровлению, исходя из сногсшибательных историй о выходе из комы, услышанных по радио, и сетевых апокрифов о чудодейственных барокамерах. Другие рассказывали, не без легкого самолюбования, как потрясеныони были известием о несчастье с Джоелом и сколь саднящие мысли о их собственной смертности оно породило. Третьи, пробормотав соболезнования, не знали, что еще сказать, и просто смотрели на Одри, дожидаясь, пока она их вызволит из неловкой ситуации. Одри постаралась на славу, демонстрируя лихую несокрушимость. Но, очевидно, переборщила с лихостью. Кое-кто был явно шокирован тем, что можно было принять за неподобающую беззаботность, остальные сочли, что дела у Джоела вовсе не так уж плохи. Некий приятель закончил беседу с Одри, попросив передать Джоелу привет. Привет.Словно Джоел валяется дома с приступом подагры!

Одри все еще перебирала свалку на кухонном столе. Под ворохом невскрытой, заляпанной кофе почты она наткнулась на книгу Ноама Хомски «9/11». Опустившись на табурет, она горестно уставилась на обложку. Дня за два до инсульта, свалившего Джоела, она отказалась заниматься с ним любовью, потому что ей хотелось прочесть эту книгу. (Ее муж, будучи шапочно знаком с Хомски, шутливо пригрозил предъявить тому письменные претензии: мол, авторская критика американского империализма дурно сказывается на сексуальной жизни Джоела.) И что же, книга осталась непрочитанной. Больше трех страниц Одри не осилила. Не ужасно ли, упустить, быть может, последний шанс заняться любовью с Джоелом – ради Хомски! Она тряхнула головой. Раскаяние такого сорта – глупость, пустые сантименты. В великой исландской саге о супружеской жизни мелкие размолвки опускаются до – самое большее – примечаний к тексту. Брак – как хорошее здоровье: иногда ему легкомысленно вредят и всегда принимают как должное, иначе какой в нем толк.

Сильвия спускалась по лестнице, дом дрожал от ее тяжелой поступи.

– Миссис Одри, – позвала она, и Одри вышла в прихожую. – Я нашла их в раковине в ванной, – звякнула ключами домработница. – Они вам нужны?

– Ты опоздала. – Этими словами Роза встретила свою мать, впуская ее в квартиру Ханны.

Одри тщательно вытерла ноги о коврик под дверью.

– И тебе доброго дня, милая.

– Я не смогу поехать с вами в больницу. – Заперев дверь, Роза последовала за матерью. – Просто не успею. В три я должна быть в другом месте.

– Что ты городишь, – светским тоном ответила Одри. – Ты ведь знаешь, в одиночку я с Наной не управлюсь.

В гостиной Ханны пахло, как в кладовке старьевщика, – в стариковских жилищах редко витают иные запахи. Ханна спала на откидном автоматическом кресле с ножницами и лупой на коленях, с помощью этих инструментов она вырезала из «Нью-Йорк таймс» понравившиеся ей заметки.

– Но я не могу отменить встречу, – сказала Роза.

Одри выключила радио, застрявшее между двумя станциями, – в скрежете и реве угадывалась то симфония Бартока, то «Кисс FM».

– Можешь. Позвони и предупреди, что опоздаешь.

На каминной полке полукругом стояли семейные фотографии в рамках: Ханна в возрасте трех лет, снятая в 1912 году в бруклинском фотоателье сразу после прибытия семьи из Одессы в Америку; отец Джоела, Ирвинг, дебютирующий с речью на съезде Объединенной лиги профсоюзов в 1924 году; брат Ханы, Лу, в форме батальона им. Авраама Линкольна на трапе корабля перед отплытием в Испанию в 1933-м; семилетний Джоел марширует вместе с родителями на первомайской демонстрации в 1937-м. Одри равнодушно отвернулась. Она никогда не любила старых фотографий – мертвая родня укоризненно взирает из прошлого под монотонные банальности о тщете человеческих желаний. С тем же успехом можно украсить дом черепами.

– А куда ты собралась? – спросила она Розу.

– В Монси на выходные.

– Манси? Что, прямо в Айдахо?

– Нет, Монси, городок под Нью-Йорком.

Одри глянула на синюю юбку Розы, прикрывавшую икры, на черную блузку с высоким воротом и прищурилась:

– Еврейские дела?

– Именно. Я еду на шабатон.

– А эточто за хрень? Только не говори мне про сальные патлы.

– Это расширенный шабат с лекциями и прочим. – Роза помолчала. – Я буду жить в доме раввина.

– И как тебе не надоест…

– Давай не будем спорить, мама.

Проснулась Ханна и возмущенно огляделась:

– Где Магда?

– Наверное, выскочила на минутку. – Угрюмая полька Магда пять дней в неделю убирала и готовила для Ханны. Подходя к дому, Одри видела, как та курила на улице. Одри присела перед креслом свекрови: – Как ты себя чувствуешь, Нана?

– Прекрасно, – коротко ответила свекровь, перебирая желтые пластмассовые пузырьки на тумбочке. В маслянистом свете настольной лампы Одри различала каждую морщину на ее лице, изогнутую или прямую, как насечка. Все равно что смотреть на океан из самолета.

– Ты что-то потеряла?

– Куда-то запропастился… а-а, вот он. – Ханна взяла пульт управления креслом и принялась давить на кнопки. Раздался громкий механический звук, предвещавший перемены; кресло, однако, не шелохнулось.

– Тебе помочь?

– Нет, – ворчливо ответила Хана, – ты ничего в этом не понимаешь.

Непомерно дорогое и сложно устроенное откидное кресло было подарком Джоела на девяностый день рождения матери. Три различных вида массажа, спинка откидывается под пятью разными углами, – но ни одним из этих благ Ханна не умела воспользоваться. В кресле она только спала, а по квартире ковыляла на старорежимных костылях, упорно отказываясь от помощи.

– Ну пожалуйста, – не отступала Одри, – дай взглянуть.

– Не дам!

Свекровь ревниво прижала пульт к груди. Кресло вдруг резко дернулось и откинулось назад, ножницы с лупой полетели на пол. Но когда Одри изготовилась вырвать пульт из цепких пальцев Ханны, кресло, загудев, рвануло вперед, возвращая старуху в вертикальное положение.

– Получилось! – воскликнула Одри. – Молодец, Нана!

Свекровь сидела, выпрямившись и надменно прикрыв веки, словно жена египетского фараона.

– Нечего меня нахваливать, дорогуша. Я еще не выжила из ума. – Она обернулась к внучке: – Роза, о чем мы только что говорили?

– О том, что написали в «Таймс».

– Ну да. – На полу, у кресла Ханны, лежала кипа газет.

– И что же там написано? – полюбопытствовала Одри.

– Они взяли интервью у главы профсоюза Карлы, – ответила ее свекровь.

– А, понятно, – пренебрежительно сказала Одри. Утром она собиралась прочесть интервью, но ее сморил сон. – Меня это совершенно не колышет. Не желаю знать, как эти иуды оправдываются.

– Нет, нет, – заволновалась Ханна, – ты винишь не тех людей. Если бы демократы за последние двадцать лет хоть как-нибудь поддержали рабочее движение, профсоюзу не пришлось бы соглашаться на такую сделку.

– Но разве профсоюзы не должны отстаивать интересы всегорабочего класса? – возразила Одри.

– Ты никогда не состояла в профсоюзе, Одри, иначе…

Одри звонко рассмеялась:

– Вряд ли мы впредь можем называть работников здравоохранения профсоюзом. По-моему, они отныне преследуют личные цели.

Ханна предпочла не услышать замечание невестки.

– Отец Джоела всегда говорил, – назидательно произнесла она, – что рабочему движению необходима солидарность, а солидарность достигается дисциплиной, а дисциплина…

– К чертям дисциплину! – перебила Одри. – Не будь Карла такой размазней, она бы вышла из профсоюза.

На лице Ханны появилась загадочная улыбка, и она замурлыкала что-то себе под нос.

– Мне пора, – сказала Роза.

– Куда ты? – встрепенулась ее бабушка.

– У меня дела, Нана.

– Разве Роза тебе не сообщила? – вмешалась Одри. – Она не поедет с нами в больницу. У нее очень важная встреча с раввином.

Старуха неодобрительно закряхтела.

– Ну-ну, – ехидно улыбнулась Одри, – мы не должны плохо отзываться о религиозных приятелях Розы. А то она на нас разгневается.

Роза шумно выдохнула:

– Мама, ты не могла бы…

– Вот что я тебе скажу, внучка, – начала Ханна, – мои родители проплыли тысячи миль на пароходе, чтобы добраться до этой страны…

Роза, опустив глаза в пол, с заученным терпением слушала историю, которую ей рассказывали много-много раз.

– Три недели они были в море, – продолжала Ханна, – в третьем классе. С двумя маленькими детьми. И что, как ты думаешь, сделала моя мать, стоило кораблю войти в нью-йоркскую гавань? Когда она впервые увидела статую Свободы? (Роза молчала.) Моя мать сдернула платок с головы и бросила его в воду! Ты понимаешь, что это был невероятно скандальный поступок, прямо-таки вопиющий, еврейка не имела права показаться на людях с непокрытой головой. На нее стали кричать, говорить, что она навлечет на всех гнев Господень, но мама не обращала внимания. «Я уже в Америке, – сказала она. – И отныне я – свободная женщина. Больше не стану слушать раввинов, которые диктуют мне, что есть и как одеваться. Вы поступайте как знаете, а я для себя решила». Представляешь, каким мужеством она обладала? Они чуть не сбросили ее за борт! А почему она так поступила? А потому, что не хотела, чтобы ее дети и дети ее детей росли под тиранией религии. Что бы она сказала сейчас, если бы узнала, что ее правнучка увлеклась всеми этими штучками-дрючками и сладкими посулами, которые моя мать отвергла сотню лет назад?

– Надеюсь, как свободный человек, она бы с уважением отнеслась к моему выбору.

– Все, хватит, Нана! – хлопнула в ладоши Одри. – Не трать попусту сил на Розу, прибереги их на поездку. Нас ведь еще ждет немало приключений, верно?

Ханна вздохнула. Воспоминания о матери настраивали ее на меланхолический лад.

– Как ужасно навещать родное дитя в больнице! Ты не представляешь, каково матери видеть сына таким!

– Нам всем нелегко, – пробурчала Одри.

– Как подумаю, вот он лежит там один-одинешенек…

– Он не один. Я почти всегда рядом. И у него полно посетителей.

– Да, – повеселела Ханна, – Карла рассказывала, что к нему заходил Джесси Джексон. [22]22
  Джесси Джексон (р. 1941) – американский политик и религиозный деятель, обладающий большим влиянием среди афроамериканцев США. Дважды, в 1984 и 1988 гг., баллотировался в президенты Америки.


[Закрыть]Провел с ним больше часа. Ну разве это не мило с его стороны?

Одри зевнула и снисходительно согласилась:

– Джесси – нормальный парень. Хотя иногда его заносит.

Ханна с раздражением глядела на невестку, не желавшую восторгаться знаменитыми политиками.

– И все же, – вернулась она к предыдущей теме, – это неправильно, что Джоел болен, а я здорова. Это я должна лежать в больнице. Я свое отжила.

– О, Нана, – запротестовала Роза.

Одри, полагавшая, что слова свекрови не лишены смысла, промолчала.

В тот день у одного из пациентов реабилитационной клиники был день рождения. В комнате отдыха под потолком сиротливо болтались связки воздушных шариков, а над медсестринским столом красовалась, провисая посередине, потертая растяжка «С днем рождения!». Проходя мимо, Одри с Ханной увидели мельком юного именинника со стеклянным взглядом, неподвижно сидевшего в кресле; бумажная корона на его голове съехала на ухо. Три медсестры тщетно пытались заинтересовать парнишку тортом. Одри скривилась и ускорила шаг.

Открывая дверь в палату Джоела, она углядела на другом конце коридора, у бачка с водой, доктора Краусса, невролога. Торопливо усадив Ханну у постели сына, Одри выбежала в коридор.

– Здравствуйте! – крикнула она. – Можно вас на минутку?

Бледный долговязый Краусс, одетый в двубортный коричневый костюм, недоуменно обернулся, явно не понимая, кто и зачем его окликает.

– А, здравствуйте, миссис Литвинов! – узнал он Одри, когда та подошла поближе.

– Я уже десять дней добиваюсь встречи с вами, – сказала Одри.

– Неужели? – Доктор Краусс допил воду и нагнулся, чтобы налить еще. – Так не годится. Но почему вы не позвонили в мой офис и не записались на прием?

– Я хотела поговорить о том, что происходит с моим мужем.

– Конечно. – Вода в бумажном стаканчике переливалась через край, и теперь доктор держал стакан на вытянутой руке, чтобы не забрызгать ботинки. – Только, боюсь, сейчас не самое подходящее время…

– Меня беспокоит курс лечения, который ему определили.

– Запишитесь на прием, пожалуйста.

– Он здесь уже две недели, но ничего не изменилось.

– Мою секретаршу зовут Пэм. Позвоните ей…

– Я хочу поговорить с вами прямо сейчас.

Доктор Краусс расхохотался, как Санта-Клаус из универмага:

–  Хо-хо-хо!Ну ладно, что же конкретно вас беспокоит, миссис Литвинов?

– Думаю, Джоела лечат недостаточно интенсивно. Я нахожусь здесь постоянно, и большую часть времени он просто лежит бревном…

– Если не ошибаюсь, Джоел проходит весьма серьезный курс физиотерапии…

– Да, но этого мало. Как насчет методов, о которых я прочла в Интернете? Сенсорная стимуляция, джитерапия? Почему он не получает всего этого?

Доктор Краусс устало потупился: ему опять предстояло заполнять бездонную брешь между медицинским знанием и претензиями родственников.

– Видите ли, миссис Литвинов, очень многие так называемые терапии, о которых пишут в Сети, не имеют или почти не имеют научного обоснования.

– На днях я читала статью о каком-то враче – не о шарлатане, о настоящем враче, – так вот, он вживляет электроды в мозг пациентов, находящихся в коме, и больные начинают реагировать.

– Потрясающе, правда? Но если копнуть поглубже, то выяснится, что у этих пациентов еще до начала лечения наблюдалась реакция на некоторые раздражители…

Одри прервала лекцию:

– У меня не создалось впечатления, что вы делаете все, что в ваших силах.

– Поверьте, – доктор Краусс слегка покраснел, – вы ошибаетесь. Вряд ли в Америке найдется другое учреждение, которое предложило бы Джоелу более агрессивный курс терапии, чем наш. – По-петушиному закинув голову, он расслабил узел на галстуке. – Думаю, мы задали верные параметры, соответствующие нашим ожиданиям, и это очень важно.

– И чего же вы ожидаете?

– Ну, Джоел не молод. И он перенес тяжелый инсульт…

– Я в курсе, – перебила Одри. – Доктор Сассман считает, что никто не в силах предсказать, как пойдут дела у Джоела. Но надежда на улучшение сохраняется по крайней мере в течение года, и за этот год может произойти все что угодно, вплоть до полного выздоровления.

– Да-а-а… – Доктор Краусс примерялся разом и согласиться с мнением коллеги, и опровергнуть его. – В принципе доктор Сассман прав. Мы не можем доподлинно знать, как будут развиваться события. Но мы можем строить разумные предположения, основываясь на предыдущем опыте… – Он замялся. – Наверное, здесь не подходящее место для таких разговоров. Будет намного лучше, если мы побеседуем в моем кабинете, когда у меня будет больше времени…

– Нет уж, договаривайте!

Краусс тяжело вздохнул:

– Джоел находится в вегетативном состоянии. Каждый день пребывания в коме уменьшает его шансы на приемлемое качество жизни в будущем. Знаю, вы категорически против отключения вашего мужа от аппаратов жизнеобеспечения, хотя многие родственники в подобных случаях приходят к осознанию…

Одри ошеломленно таращилась на врача; еще немного – и глаза у нее вывалились бы из орбит.

– Да что с вами? – закричала она. – Или вы прогуляли тот день в колледже, когда ваши сокурсники давали клятву Гиппократа?

– Миссис Литвинов, я должен…

– А, – Одри резко взмахнула рукой, – да пошли вы.

Шагая назад к палате, она, чтобы избавиться от рези в глазах, по-детски терла их костяшками пальцев. Об этом подонке надо сообщить в медицинский совет. И его вышвырнут из больницы пинком под тощий зад. Одри сжала кулаки с такой силой, что на ладонях полумесяцем отпечатались следы от ногтей.

В палате Джоела Ханна, навалившись на поручни кровати, разговаривала с сыном. Одри задержалась на пороге, глядя на крупные пылинки, лениво кружащиеся в сероватом освещении, и слушая, как свекровь что-то умиротворяюще бормочет, не получая ответа. Затем Одри подошла к кровати, села рядом. С каждым днем, чудилось ей, муж все меньше походил на того Джоела, которого она знала и любила. Кроме проводков ЭКГ, крепившихся к груди, и катетера на мочевом пузыре, из горла Джоела торчала трахеотомическая трубка, из желудка – трубка, искусственного кормления, а макушку покрывал прибор, измерявший внутричерепное давление. Скоро под этим напластованием приспособлений, поддерживающих жизнь, Джоела совсем не будет видно.

К злости на врача примешивались угрызения совести: Одри поймала себя на лицемерии. Они с Джоелом никогда не впадали в сентиментальность, когда речь заходила об их собственной смерти. Их реплики на этот счет звучали намеренно иронично.

– Когда я не смогу самостоятельно пописать, – несколько лет назад сказал ей Джоел, у которого начались проблемы с простатой, – сдай меня на скотобойню. Пусть из меня сделают собачьи консервы.

Глядя на людей, толкующих о святости человеческой жизни и требующих, чтобы их обожаемому родственнику длили существование, хотя этот родственник давно превратился в овощ, супруги Литвиновы лишь сокрушенно качали головой: «Рехнулись, бедняги». И как же они радовались своей антирелигиозности, ибо лишь атеизм способен должным образом подготовить человека к тому, как с достоинством встретить свою кончину.

– Нам нечего бояться, – говорил Джоел. – Мы знаем,что больше ничего нет.

Но теперь, вне уютной атмосферы послеобеденных дурачеств, теперь, когда Одри лоб в лоб столкнулась с вероятностью пережить мужа, она поняла, какой трусливой была их тогдашняя бравада. Сколько они сэкономят государственному здравоохранению, удушив друг друга полиэтиленовыми пакетами? Чем они были, эти остроты, если не жалкими увертками? Лишь бы не глядеть в глаза ужасу небытия.

Подавшись вперед, она неловко погладила руку Джоела, чуть ли не целиком скрытую под сбруей проводов. Она любила его руки – сухие, плотные ладони, длинные пальцы с выпуклыми костяшками. У него не прикосновение, шутила она, но секретное оружие, волшебный бальзам от всех супружеских разногласий.

Она вспомнила, как 34 года назад Джоел пришел проведать ее в больницу «Гора Синай», где она рожала Карлу и куда ее доставили на «скорой». Девочка появилась на свет накануне ночью с помощью кесарева сечения, а Джоел в это время не находил себе места в бостонском аэропорту, накрытом туманом. Когда он наконец явился, шумный, веселый, Одри уже полдня лежала на больничной койке. Она с обидой наблюдала, как он скачет по палате, как тают медсестры, сраженные его обаянием, как он, склоняясь над дочкой, напевает вместо серенады песенку из мюзикла «Карусель».

 
Дочка моя
Бело-розовая,
Как персиковое мороженое.
Дочка моя,
Голосок звонкий,
Умнее не сыщешь девчонки.
 

– Спасибо, что пришел, – процедила Одри, когда Джоел передал ребенка медсестрам и они остались одни.

– О-о, бедненькая моя. – Задернув прикроватную занавеску, он улегся рядом с ней.

– Скотина, бросил меня одну.

– Но я рвался к тебе, любимая…

– Не надо было вообще уезжать! Поперся в Бостон, когда у тебя жена на сносях.

– Милая… – Засунув руку под одеяло, он погладил ее распухшие, сочащиеся груди, скользнул ладонью на перевязанный живот, потом вниз, к болотистому месиву между ног.

– Ох, я сейчас просто отвратительна, – проворчала Одри. – Из меня отовсюду течет.

Джоела это не пугало. В нем не было ни капли брезгливости, с какой мужчины обычно относятся к женской биологии. Он любил ее тело целиком, со всеми выделениями.

– Прости, детка. Я правда переживал. Было оченьбольно, когда они тебя резали?

– Не особенно, – призналась Одри. – Словно кто-то роется в нижнем ящике моего комода.

– Молодчина, – рассмеялся Джоел.

И снова тихонько запел песенку из «Карусели», но на этот раз для нее.

 
Пацаны за ней увиваются,
Все норовят ее отнять
У преданного отца.
Ох эта бело-розовая малышня…
Но моя дочка, лапочка,
Как проголодается.
Мчится домой стремглав – к папочке.
 

– Черт! – прошептал Джоел, схватившись за мошонку. – Когда мы опять сможем трахаться?

Ранним вечером, паркуясь у своего дома, Одри заметила Джин, перебегавшую через улицу.

– Привет! – крикнула Джин. – Похоже, я как раз вовремя!

Одри напрочь позабыла о том, что Джин собиралась к ней зайти. Она с тоской глянула на мешковатые джинсы, в каких ходят забубенные школьные учителя, и красный берет своей подруги. На людях Одри часто стеснялась Джин. Ей казалось, что вдвоем они выглядят комично – высоченная, широкобедрая Джин и маленькая, тощая Одри. А вдобавок, благодаря странным мужиковатым нарядам Джин, Одри опасалась, что их могут принять за лесбиянок.

– Какой чудесный вечер! – воскликнула Джин, оборачиваясь в сторону Гудзона.

Солнце, угнездившись в ярких оранжево-розовых облаках, медленно опускалось на Джерси-сити точно вдоль разделительной полосы вест-сайдского шоссе. Цветущие хрупкие деревца в металлических кадках с трепетом провожали каждую машину, проезжавшую мимо. Одри улыбнулась. Давным-давно, когда она только приехала в Нью-Йорк, мрачный драматизм этого города настолько ее заворожил, что она не замечала даже проблесков красоты вокруг. Но в ту пору город мог завоевать ее, только напугав, – душными черными улицами и сырым подземельем метро. За сорок лет мегаполис ее молодости в стиле нуар значительно посветлел и похорошел, превратившись в город закатов и магнолий.

Шагая к дому Одри, обе женщины подставляли лица последним, почти не греющим лучам солнца.

– Как дела в больнице? – спросила Джин.

– Прекрасно. Роза свалила, и мне пришлось в одиночку тащить Ханну туда и обратно.

О стычке с доктором Крауссом Одри намеренно умолчала. Если Джин не разделит ее возмущения – если скажет, что доктор по-своему прав, – Одри этого не вынесет.

С противоположной стороны улицы к ним приближалась высокая негритянка средних лет. Длинные седеющие дреды она завязала в хвост, рюкзак колотил ее по спине в такт шагам. Одри показалось, что с этой женщиной она уже где-то встречалась, но они миновали друг друга, не поздоровавшись.

Вынимая ключи из сумки, Одри припоминала, осталось ли в доме молоко для чая. Когда они с Джин взбирались на крыльцо, она увидела мельком, что женщина с дредами возвращается назад. Заблудилась, должно быть.

– Прошу прощения, – раздался голос. – Вы – Одри?

Одри обернулась. Незнакомка топталась у крыльца, неуклюже стаскивая с себя рюкзак.

– Меня зовут Беренис Мейсон. Нам надо бы поговорить.