Текст книги "Правдолюбцы"

Автор книги: Зои Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 5
«В шесть, когда Карла проснулась, Майк уже встал; на цыпочках он шнырял по комнате…»

В шесть, когда Карла проснулась, Майк уже встал; на цыпочках он шнырял по комнате в одних трусах. Сегодня был день выборов в штате и городе, и через час им предстояло отправиться в профсоюзные отделения, откуда они будут обзванивать своих сторонников, напоминая о голосовании и, в случае необходимости, организуя доставку избирателей на участки. Майк был заметно напряжен: он немилосердно драл волосы воинской расческой, постоянно набивал что-то в электронный органайзер, открывал и закрывал шкаф, проверяя, приготовил ли с вечера брюки-хаки со стрелкой. Карла лежала с закрытыми глазами, выжидая, пока Майк закончит скрипеть и шуршать, будто какое-то насекомое. Наконец она услыхала, как захлопнулась дверь в ванную, тоненько взвыли краны и с шипением, по причине недостаточного давления в трубах, полилась вода. Стараясь не шуметь, Карла вылезла из кровати и подкралась к окну. Небо над городом, словно тронутым сепией, сияло холодной голубизной. Метеорологической катастрофы – метели или тайфуна, о которых она мечтала, лишь бы не помогать губернатору одерживать предсказуемую победу, – увы, не наблюдалось. Вздохнув, Карла решила снова залечь в постель, но тут зазвонил телефон.

– Это я, – раздался голос ее матери. – Я в больнице. Они хотят, чтобы и ты, и Роза, и Ленни приехали сюда. Кажется, они думают, что отец умирает.

Джоел уже десять дней болел пневмонией. Обычным антибиотикам не удалось побороть инфекцию, и дальнейшие анализы показали, что Джоел страдает от некоего устойчивого к лекарствам супервируса. Ему начали вкалывать огромные дозы дорогого «суперантибиотика», но инфекция не поддавалась, и дежурный врач в интенсивной терапии утром проинформировал Одри, что, по его мнению, Джоел не протянет до вечера.

Майк принимал душ, когда Карла вошла в ванную:

– Мама звонила. Врачи говорят, что папа при смерти. Велели нам всем прийти.

– О черт. – Майк выглянул из-за душевой занавески. – Они уверены?

– Не знаю. Я передаю то, что услышала от мамы.

– И как же нам быть?

Карла вдруг устыдилась, словно это она накликала беду на отца ради собственной выгоды.

– Я поеду в больницу. Иначе нельзя, Майк.

– Конечно, конечно.

Карла видела, что муж внутренне мечется, не зная, как поступить. Он столько сил положил на избирательную кампанию, и теперь ему не хотелось выйти из игры в самый острый, кульминационный момент.

– Тебе не обязательно ехать прямо сейчас, – пожалела его Карла. – Никто не обидится, если ты появишься позже, после закрытия участков.

– Да-а… а вдруг я опоздаю?

Карла насупилась. Желание Майка непременно присутствовать при предсмертных судорогах его знаменитого тестя отдавало жаждой кровавых зрелищ. Словно у него пропадали билеты в первом ряду на баскетбольный матч.

– Не беспокойся, – ровным тоном ответила она, – все будет нормально. Отправляйся на выборы.

– Точно?

– Точно.

В больнице Карла застала Розу. Одри позвонила Ленни в Пенсильванию, и он должен был приехать дневным поездом. Все утро мать с дочерьми, в масках и ломких синтетических фартуках, выданных персоналом, по очереди сидели у постели Джоела в палате интенсивной терапии. Медсестры, с которыми работала Карла, всегда говорили, опираясь на авторитет учителей, что длительная болезнь – шутка в определенном смысле полезная, поскольку подготавливает родственников к финальному потрясению – смерти дорогих им людей. Медленное угасание предпочтительнее грома средь ясного неба, ведь оно дает близким возможность «смириться с утратой», и к моменту кончины пациента существенная часть процесса оплакивания оказывается уже завершенной. Прежде Карла со спокойной душой оперировала этой вековой мудростью в общении с родственниками, но теперь она вдруг поняла, какую же чушь городила все эти годы. Если продолжительность болезни Джоела как-то и повлияла на ее семью, то лишь внушив им странную беззаботность. Джоел так долго выходил победителем из осложнений и кризисов, столько раз возвращался с края могилы, что смерть начала казаться довольно некомпетентным противником – придурковатым разбойником из детского спектакля, которого врачи время от времени выволакивают на сцену, чтобы попугать зрителей, а потом, посрамленного, оттаскивают обратно за кулисы.

Время текло медленно, но день пролетел быстро. К трем часам объявился Ленни, рыдая и нуждаясь в деньгах – ему нечем было заплатить за такси. Затем из Бруклина привезли Ханну, ее доставила домработница. Одри отговаривала свекровь от этого визита, стращая инфекцией, которую хрупкая старушка может подхватить от Джоела, но Ханна осталась непреклонной. Когда она прибыла, у Джоела сидел Ленни. Она бесцеремонно выперла его из палаты и целый час провела наедине с сыном.

В конце концов Одри отправила Карлу посмотреть, не заснула ли там ее бабушка. Но Ханна не спала – сидя без маски и фартука, она пела Джоелу «Изюм да миндаль», старинную еврейскую колыбельную.

 
Личиком с тобою схож,
Мальчик славный бел, пригож.
На базаре, мал да удал,
Продает изюм да миндаль.
Светел день его и ум,
Эх, да, миндаль и изюм!
Ты таким же станешь, знай.
Спи ж покуда, засыпай.
 

– Нана, – шепнула Карла.

Старуха обернулась:

– Я хочу поцеловать его на прощанье. Поможешь мне?

– Вряд ли стоит это делать. Ты даже без маски. Еще подхватишь…

– Мне девяносто три. Какая разница, что я подхвачу. Так что, сделай милость, подсоби.

Карла недолго раздумывала, прежде чем осторожно приподнять бабушку над инвалидным креслом. Навалившись грудью на кроватные поручни, Ханна поцеловала сына в лоб.

– Прощай, мой милый мальчик. – Она прикрыла глаза, затем подала знак внучке, чтобы та усадила ее обратно в кресло. – Что ж, теперь можете везти меня домой.

– Ты уезжаешь? Но может быть, это последний…

– Я знаю, что это, – ответила Ханна. – Я здесь больше не нужна.

Проводив Ханну с домработницей вниз и усадив в такси, Карла вернулась в отделение интенсивной терапии. В коридоре, у палаты отца, стояла Роза, беседуя с мужчиной в черном костюме.

– Это ребе Вейс, – представила незнакомца Роза, глаза ее сияли. – Он даст папе браху.

Карла окинула мужчину подозрительным взглядом. На ламинированной карточке, висевшей у него на шее, значилось: представитель службы раввинов при Нью-Йоркском медицинском центре.

– Что такое браха? – поинтересовалась Карла.

– Благословение. Он благословит папу.

– Нет, Роза, так нельзя. А что мама скажет?

– Это займет всего минуту. И это такое красивое благословение, Карла. Мама даже не узнает. Она сейчас в кафетерии с Джин и Майком.

– Ты с ума сошла.

– Если это может вызвать проблемы в семье… – деликатно вмешался раввин.

– Нет, – поспешила заверить его Роза, всучая маску, – никаких проблем.

– И все же, зачем ты это делаешь? – внезапно рассердилась Карла. – Папа не был религиозен. А сейчас он в коме. Он даже не поймет, что происходит.

– Пожалуйста, – Роза схватила сестру за руку, – не спорь. Этот обряд так много для меня значит.

– При чем здесь ты? Мы говорим о папе.

Роза отпустила ее руку:

– Жаль, что ты против, но я все равно это сделаю. Ладно?

В кафетерии Одри с Джин сидели, склонившись над свежим выпуском «Нью-Йорк пост». Майк у стойки дожидался, пока ему нальют чая для Одри.

– Твоя мама немного шокирована, – сказала Джин, когда Карла уселась рядом. – Тут в газете кое-что написано… – Она ткнула пальцем в крошечную заметку в самом низу шестой страницы. Заметка называлась «Красные перевыполняют план в постели?». Через плечо Одри Карла прочла:

Сдается, у некоего занедужившего левака-юриста возникли трудности с женой и любовницей. Дамы отказываются жить в мире и согласии. По слухам, они недавно столкнулись у больничной койки нашего краснобая от юриспруденции, и женушка так разъярилась, что пустила в ход кулаки. (Кое-чем даже социалисты не любят делиться.) Молодая красотка, пострадавшая от рукоприкладства и оскорбленная в лучших чувствах, говорят, намерена подать в суд…

Карла сжала виски:

– Боже правый, но откуда они узнали?

– А ты как думаешь? – зашипела Одри. – От этой суки Беренис, ясное дело!

– Доподлинно мы этого не знаем, – заметила Джин. – Медсестра из отделения или…

Одри треснула кулаком по столу:

– Разумеется, это она! Кто еще мог выдать им эту фигню про судебный иск? И какая, на хрен, медсестра назовет Беренис «молодой красоткой»?

Взвесив аргументы своей подруги, Джин ответила:

– Нет, не она. Слишком уж это гадко и мелко.

С видом терпеливой страдалицы Одри возвела глаза к потолку:

– Ну да, а Беренис, как известно, на мелочи не разменивается.

К столику подошел Майк с чашкой чая.

– Ты уже в курсе? – с ноткой ажиотажа в голосе спросил он жену, и Карла холодно кивнула.

– Но зачем ей было так стараться, чтобы поместить несколько строчек в дурацкой желтой газетенке? – не унималась Джин. – Эту ерунду даже никто не читает…

– Издеваешься? – взвилась Одри. – Всечитают эту ерунду! И поверь, это только начало. Разминка перед боем. Может, пока мы тут лясы точим, она уже продает историю о себе и Джоеле какой-нибудь федеральной газете.

Майк похлопал жену по плечу и шепнул:

– Я ее нашел.

– Что? – не поняла Карла.

– Заметку нашел я, – раздельно произнес Майк.

Карла оторопела:

– И ты… показал ее маме?

– Конечно. Она должна знать.

Карла глянула на свою усталую, измученную мать и почувствовала, что в ее душе давно набухла зеленая почка презрения к мужу. И вот теперь Карла наблюдала внутренним взором, как эта почка, словно при замедленной съемке, начала распускаться, выстреливая длинными, острыми листьями.

– Зря ты это сделал, Майк, – с преувеличенным спокойствием произнесла Карла.

– Не глупи, Карла, – нервно хохотнул Майк. – Я всегда ищу в газетах ее имя. Если там что-нибудь про нее написано, она имеет право это увидеть.

– Нет, – тряхнула головой Карла, – ты поступил жестоко. – Заметив, что Джин с Одри примолкли, она закончила: – Поговорим позже.

– Она все равно бы узнала, – сквозь зубы пробормотал Майк.

Карла встала:

– Я возвращаюсь наверх, мама.

Майк последовал за ней к лифту.

– Да что на тебя нашло? – возмущался он по пути. – Я лишь хотел…

– Не сейчас, Майк. Ты выбрал неудачное время.

– Что ж, мне очень жаль. Но не надо казнить гонца, принесшего дурную весть.

Двери лифта открылись, они вошли внутрь.

– Эй! – сказал Майк, когда лифт пришел в движение. – Ты видела опросы на выходе?

Карла упорно не сводила глаз с панели, на которой загорались и гасли номера этажей.

– Нет, не видела. Я весь день провела здесь.

– Да, понятно, но, может, ты смотрела телевизор… – Он осекся. – В общем, похоже, мы побеждаем с огромным перевесом.

Лифт остановился на первом этаже. Карла подвинулась, освобождая проход:

– По-моему, тебе лучше пойти домой, Майк.

– Не понял.

– По-моему, ты должен уйти. – Карла выставила ногу, не позволяя дверям закрыться.

– Что происходит, Карла? Это все из-за той заметки в «Пост»?

– Нет, не только. Просто я не хочу, чтобы ты здесь находился.

Двери лифта дергались вперед-назад, ударяя Карлу по ноге.

– Совсем рехнулась? Я еще не был у твоего отца.

– Прошу тебя, Майк.

– Я имею право увидеться с ним. Он – мой тесть как-никак.

Карла ухватила его за свитер и потащила к дверям:

– Уходи!

В лифт вошла пара средних лет с дочерью-подростком. Девочка, почуяв напряжение в воздухе, жадно вытаращилась на Майка и Карлу: ей не терпелось стать свидетелем размолвки двух взрослых.

С подчеркнутым достоинством Майк поправил помятый свитер.

– Отлично! – сказал он, понизив голос. – Я ухожу.

Вся семья заночевала в больнице. Детям постелили в приемном покое. Одри поставили раскладушку в палате Джоела. Она лежала без сна, прислушиваясь к сиплому дыханию мужа через респиратор и пытаясь представить, что их ждет в ближайшие дни. Одри и раньше порою воображала похороны Джоела. В этих фантазиях, окрашенных чувством вины, прощание – торжественное действо, совершавшееся в каком-нибудь прославленном месте вроде концертного зала им. Элис Тулли [52]52
  Эллис Тулли (1902–1993) – американская оперная певица и музыкальный продюсер, активно занимавшаяся благотворительностью.


[Закрыть]или в старой штаб-квартире компартии на Двадцать шестой улице, – неизменно становилось величайшей вехой в ее супружеской карьере, апофеозом ее жизни в качестве преданной спутницы великого человека. Себя она видела в красном платье, блистательной вдовой, поражающей скорбящую публику достоинством и выдержкой, с которой она несет свою невосполнимую утрату. Теперь о таком нельзя было и мечтать, теперь это событие представлялось не иначе как изощренной насмешкой, церемониальным унижением, осененным ликующим духом Беренис.

Под конец Одри все-таки задремала. Но не надолго. Около двух часов ночи она проснулась в страшной уверенности, что Джоел умер. Приложила ухо к его сердцу. Нет – сердце по-прежнему гулко стучало. Ох уж это сердце! Все позакрывалось, выдохлось, и только оно никак не угомонится, последний бестактный гость на вечеринке, отказывающийся понять, что праздник кончился. Присев на край кровати, Одри смотрела на изможденное лицо Джоела. За последние дни красивое, цвета белого воска, лицо стало изжелта-серым, как побитая ненастьем тиковая древесина. Джоел так осунулся, что виден был каждый выступ, каждый изгиб черепа.

Одри поднялась и побрела в коридор. В приемном покое на диване спали валетом Роза и Ленни. В углу сидела Карла, рефлекторно запуская руку в пакет с чипсами.

– Полночный пир? – сказала Одри.

Карла вздрогнула:

– Господи, мама, ты меня напугала.

– С чем чипсы?

– Тсс. – Карла встала. – Погоди, я к тебе выйду. – Жмурясь, она ступила в ярко освещенный коридор. – С лаймом.

– У-у, здорово. Угости. – Одри забрала у дочери пакет и опустилась на пол, привалившись к стене. – Что? – отреагировала она на изумленное выражение лица Карлы. – Могу я полакомиться иногда?

Карла села рядом, и обе принялись горстями грызть чипсы.

– Значит, Майк придет завтра? – спросила Одри.

– Наверное, – последовал равнодушный ответ.

– Между вами что-то происходит? Вы сегодня были необычно резки друг с другом.

– Нет, все в порядке.

Одри съела еще несколько чипсов.

– Вкусно.

– Восемь калорий на порцию, – с улыбкой заметила Карла.

– Ну, не так уж страшно… А сколько штук в порции?

– Десять.

Одри в панике протянула дочери пакет:

– Блин, убери их от меня. (Карла засмеялась и взяла.) Так как насчет вас с Майком?

– У нас все хорошо, мама.

– Что ж, рада слышать, – сказала Одри. – Ведь иначе…

– Прошу прощения, дамы. В коридоре сидеть запрещено. – К ним приближалась медсестра.

– Хорошо, – отозвалась Одри, – мы скоро уйдем.

– Поднимитесь немедленно, если не трудно, – настаивала медсестра.

Карла приподнялась было, но Одри удержала ее, схватив за ногу.

– А если трудно? У меня серьезный разговор с дочерью, а вы мне мешаете.

Медсестру передернуло от такой наглости:

– Простите, мэм, но по соображениям безопасности мы не позволяем посетителям сидеть в коридоре.

– Я же сказала, мы скоро встанем, – сладким тоном произнесла Одри. – А пока, будь любезна, отвали.

Два ярких красных пятна вспыхнули на лбу медсестры. Она в бешенстве поглядела на Одри и поспешила прочь.

– Дура, – выругалась Одри. – Теперь ей остается только полицию вызвать.

– Давай-ка лучше уйдем, мама.

– Нет, я собиралась тебе кое-что сказать.

– Что?

– Знаешь, если у вас с Майком не все хорошо, то не хочу, чтобы ты думала, что надо в любом случае терпеть и смиряться.

–  Что?

– Ну, если ты на самом деле несчастлива с ним.

– Я тебя не понимаю, мама.

Одри нетерпеливо цокнула языком:

– Не ври, понимаешь.

Помолчав, Карла сказала:

– Но ты же терпишь. Миришься с…

– Это совсем другая история, – не дала ей договорить Одри. – Я была счастлива.

В коридоре опять раздались шаги: медсестра возвращалась.

– Ладно, ладно, – примирительно сказала Одри, – мы уходим.

– Вы – миссис Литвинов? – обратилась к ней медсестра.

– Да, и что? Хотите на меня жаловаться?

– Мне очень жаль, – медсестра сложила ладони в молитвенном жесте, – ваш муж скончался.

Карла побежала будить Розу и Ленни. Когда через несколько минут они появились в палате отца, Одри лежала на кровати, обнимая Джоела и словно баюкая его. Никто не произнес ни слова. Все понимали, что Одри пресечет любые попытки утешить ее, им же положено горевать в другом месте. Постояв немного рядом с плачущей матерью, дети тихонько, по одному покинули палату.

Глава 6
«– Я не придираюсь, боже упаси, – в третий раз за утро повторила Джулия…»

– Я не придираюсь, боже упаси, – в третий раз за утро повторила Джулия, сестра Одри, – но, на мой взгляд, уж очень странно она все организовала.

Джулия с мужем Колином занимали заднее сиденье такси. Джин, которой поручили опекать их, сидела спереди. Они ехали на мемориальную службу.

– Полагаю, тебе известно, Джин, – продолжала Джулия, – что нас с Колом даже не пригласили на похороны.

– Да, ты говорила.

– Перелет доставил нам столько хлопот, мы торопились изо всех сил. Приезжаем и узнаем, что она его уже закопала. Разве так поступают?

– Ну, главное событие состоится сегодня, – ответила Джин. – Настоящее расставание.

– Да, но это все же не похороны, верно? – нудила Джулия. – Близкие родственники должны присутствовать на похоронах. И вообще, почему она устраивает поминки… или как там это называется… в соборе? Пойми меня правильно, я не имею ничего против церквей – Колин и вовсе христианин, – но Одри, с ее принципами, и все такое…

Джин улыбнулась бодро в зеркало заднего вида:

– Она просто не нашла более просторного помещения. Ожидается много народа. А люди в этом соборе – священники то есть – исповедуют достаточно левые взгляды. Они много работают с бездомными, бедными и прочими, так что Одри сочла это место вполне подходящим.

– Ясно, – поджала губы Джулия.

Когда такси свернуло на Амстердам-авеню, они увидели полицейские ограждения. Вдоль квартала тянулась очередь по меньшей мере в тысячу человек: рэперы, актеры, политики, проститутки, муллы, активисты общественных организаций, университетские профессора, конгрессмены, бомжи и даже парочка сребровласых мафиози. (Джоел однажды защищал нью-йоркского дона, обвиняемого в рэкете, что вызвало большой скандал в рядах левой интеллигенции.)

– Они ведь не ради Джоела сюда пришли, а? – спросила шокированная Джулия.

– А ради кого же? – ответила Джин, довольная тем, что с Джулии удалось сбить спесь. Взяв сдачу у водителя, она распахнула дверцу: – Что ж, двинули.

Джулия не сразу вышла из машины.

– Здесь очень… разномастная публика, – промямлила она.

В соборе уже находилось около трех тысяч человек. Первые ряды были заняты, и Джулии пришлось сесть в двадцатом ряду. Пока она кипела от возмущения. Джин оглядывалась в поисках Беренис. Одри не выказала ни малейшей озабоченности в связи с вероятным появлением Беренис на службе, но Джин преследовало кошмарное видение: эти двое сталкиваются лбами на соборных ступенях. Она все еще озиралась с затаенным испугом, когда два десятка коренных американцев в полном церемониальном облачении медленно зашагали по проходу, возвещая барабанным боем начало поминального обряда.

Одри собрала впечатляющую команду ораторов и музыкантов. После коренных американцев выступил с речью Чарли Рэнджел, конгрессмен из Гарлема. Затем Лорен Бэколл прочла сонет Джона Донна, а Патти Смит спела одну из любимейших песен Джоела «Кони». («О боже! – хихикнула Джулия, когда Патти Смит предстала перед публикой. – Наверное, в магазинах около ее дома закончились расчески».) Следом череда клиентов, чьи дела Джоел вел исключительно из соображений общественного блага, поведала о своем защитнике. Одна женщина, которую обвиняли в попрошайничестве, рассказала, как Джоел добился ее оправдания. Бомж, посаженный за нападение с отягчающими обстоятельствами, прочувствованно вспоминал, как в течение полугода Джоел каждый день навещал его в тюрьме, добиваясь попутно отмены приговора. Джин растрогалась. Все-таки Джоел был хорошим человеком. Закоренелым мерзавцем во многих отношениях – но хорошим человеком, сделавшим много добра людям.

К концу службы Чак Ди, чью бывшую группу «Враг общества» Джоел в 1980-х защищал от обвинений в непристойном поведении, исполнил рэп-гимн «Долой эту власть». После чего встала Одри в черном дизайнерском платье, купленном накануне Карлой с изрядной скидкой, и объявила, что хочет сказать несколько слов.

Джин глянула туда, где сидели Карла, Роза и Ленни. Она понятия не имела о намерении Одри выступить, и, судя по лицам ее детей, для них это тоже было сюрпризом. Взбираясь по винтовой лесенке на кафедру, Одри выглядела хрупкой и очень взволнованной, в руке она сжимала листок бумаги. Уж не собралась ли она публично предать анафеме изменника Джоела, с ужасом, но и с некоторым азартом подумала Джин.

– В качестве профессии Джоел избрал юриспруденцию, – начала Одри, – он стал адвокатом. Но в моих глазах он всегда был и останется воином – воином, который всю свою жизнь неутомимо сражался за равенство и справедливость. Последние сорок лет для меня было великой честью сражаться рядом с ним, и поверьте, за эти сорок лет не было ни дня, чтобы я не смеялась шуткам Джоела, не научилась от него чему-нибудь новому, не исполнилась гордостью за то, что он считает меня своим соратником. Сейчас, когда я говорю о нем, мне трудно – как, полагаю, многим из вас – представить дальнейшую жизнь без него. Но я знаю, что Джоел не хотел бы, чтобы сегодня я его оплакивала. Он хотел бы, чтобы я – и все мы – даже в этот момент смотрели в будущее и размышляли, как нам продолжить нашу борьбу. Поэтому сегодня мои дети и я с радостью объявляем об основании фонда в память о Джоеле. Фонда Литвиновых. Посредством этой организации мы расширим наследие Джоела, поддерживая прогрессивные политические и общественные инициативы, направленные на достижение социальной справедливости. Таким способом мы надеемся приблизить построение того подлинно справедливого и гуманного общества, о котором мечтал Джоел.

– Да здравствует революция! – раздался чей-то крик, и собор взорвался рукоплесканиями.

Джин смотрела на бледное лицо своей подруги, торчавшее над высокой кафедрой. Так вот, значит, что для себя решила Одри: стать хранительницей огня, стражем легенды. Словно старый усталый жрец, утративший веру, но не нашедший в себе сил отречься от церкви, она станет скрывать святотатственные чувства, гнездящиеся в ее сердце, упорно воздавая официальные почести покойному, невзирая ни на что. Отныне и до самой смерти Одри будет шлифовать до блеска миф об идеальном союзе супругов Литвиновых, без устали собирать средства для «фонда Джоела», посещать конференции, принимая посмертные награды от его имени, и надзирать над созданием его личного архива. Со временем она наверняка подыщет какого-нибудь покладистого молодого человека, который напишет биографию Джоела под ее чутким руководством.

Джин одернула себя: негоже предаваться осуждающим, чистоплюйским мыслям. Да кто она такая, чтобы заявлять, что Одри сделала неверный выбор? И разве роль благоговейной вдовы не требует определенного стоицизма и мужества?

Аплодисменты стихли, и Одри продолжила:

– Когда человек столь бескомпромиссно сражается за бедняков, за людей, обделенных возможностями, за жертв расизма и неравенства, он не может прожить жизнь, не став объектом вражды правой прессы. Многие годы Джоел был излюбленным пугалом для реакционных сил в этой стране. И у меня нет сомнений, что в дальнейшем эти силы постараются опорочить наследие Джоела любыми доступными им средствами. Семья, которую мы с Джоелом создали, была во многих отношениях необычной семьей. Джоел всегда говорил, что он не верит в семью, он верил в кланы. И позволю себе заметить во всеуслышание для протокола: в нашем клане царили радость и понимание.

Одри сделала паузу.

– Я хочу представить вам особенного члена нашего клана, мою дорогую подругу Беренис Мейсон, которая сегодня находится здесь со своим сыном – сыном Джоела, нашим сыном– Джамилем… Беренис, где ты? Пожалуйста, встань.

Шепоток волной пробежал по собору. Джин вместе с тремя тысячами других людей развернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы увидеть, как в одном из последних рядов медленно поднимается Беренис. Вид у нее был очумевший. Мертвую тишину нарушил тонкий мальчишеский голос:

– Мам, почему на нас все смотрят?

Ответом ему был громовой хохот и аплодисменты.

– Что она такое несет? – прошипела Джулия в ухо Джин. – Что тут вообще творится?

Свою речь Одри завершила просьбой ко всем присутствующим спеть вместе с ней «Интернационал», текст которого был напечатан на оборотной стороне программки. Когда зазвучал орган, Одри не сошла с кафедры; она стояла, глядя поверх голов, словно Боудикка [53]53
  Боудикка (Боадицея) – жена вождя кельтского племени, проживавшего на территории Британии. После смерти мужа возглавила в 61 г. антиримское восстание.


[Закрыть]в колеснице.

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, то станет всем.
 

Постмемориальный прием на Перри-стрит планировался как мероприятие для узкого круга близких друзей Джоела и родственников. Но когда Джин приехала в дом Одри, там толпилось не меньше двух сотен человек. Обливающиеся потом молодые люди в черных галстуках ужом скользили сквозь густую толпу, стараясь не опрокинуть тарелки с канапе. В буфете публика, из последних сил сохраняя похоронную чопорность, локтями прокладывала себе путь к водке. Откровения Одри, похоже, раззадорили гостей. В воздухе витало веселое возбуждение – ощущение, что здесь и сейчас происходит нечто скандальное, а возможно, и эпохальное. Беренис с Джамилем, внезапно обретшие звездную славу, несколько ошарашенные, стояли у камина в окружении людей, жаждущих с ними познакомиться. Не найдя нигде Одри, Джин вернулась в холл. Ленни, сидевший на ступеньках лестницы вместе с Таней, застенчиво поздоровался с ней. На днях он объявил, что хочет пожить в Нью-Йорке. Плотницкое дело оказалось не столь интересным, как он надеялся. А кроме того, сообщил он доверительно Джин, он возвращается «туда», чтобы быть рядом с Одри в столь трудное для нее время.

На кухне небольшая бригада официантов раскладывала по тарелкам копченую рыбу, у холодильника стояла Роза в черном библейском платке, который был ей весьма к лицу. Племянницу осаждали Джулия и Колин с расспросами о поминальной речи Одри.

– «Клан», – говорила Джулия, – что это конкретно означает? Свободную любовь или что?

– Понятия не имею, – отвечала Роза. – Спросите лучше у мамы.

Джин пришло в голову, что Одри, возможно, прячется в кабинет Джоела, украдкой раскуривая косячок.

Но в подвале она обнаружила только двух официантов: улизнув на перекур, они обсуждали работы Стивена Сондхейма. [54]54
  Стивен Сондхейм (1930) – сценарист и музыкант, автор мюзиклов, принесших ему многочисленные награды и премии.


[Закрыть]Завидев Джин, парни вытянулись в профессиональной позе скорбного почтения:

– О, простите! Мы лишь…

Джин жестом прервала извинения:

– Все в порядке. Я не за вами пришла. Просто ищу кое-кого.

Она поднялась наверх и наконец увидела Одри. Та стояла у дверей в гостиную, принимая соболезнования от седовласого человека в джинсах и разноцветных подтяжках. Джин тактично дожидалась в сторонке, пока соболезнующий закончит, но Одри, заметив подругу, поманила ее пальцем, решительно отправив седого говоруна восвояси.

– Когда-то он читал прогноз погоды по ТВ, – пояснила Одри вслед говоруну, рысцой направлявшемуся в гостиную. – Думала, никогда от него не избавлюсь. – Она улыбнулась в предвкушении похвал. – И? Как, по-твоему, все прошло? Удачно, правда?

– А ты темная лошадка, – засмеялась Джин. – У меня и в мыслях не было, что ты на такое способна.

– Я до последней минуты сомневалась, хватит ли меня на все это. Мне казалось, непременно дам слабину.

– Ну, ты закатила такое представление!

Одри нахмурилась:

– Я тебя не совсем понимаю. Это было не долбаное бродвейское шоу. Это были похороны моего мужа.

Джин открыла рот, но ничего не сказала, сообразив, что времена доверительной искренности миновали. Отныне даже ей не дано будет знать, что таится за парадной внешностью счастливой предводительницы клана.

– Разумеется, – пробормотала она. – Я только… выступление на публике всегда своего рода спектакль, верно? И ты очень хорошо сказала о Беренис.

– Да, над этой частью речи я основательно поработала, – милостиво смягчилась Одри. – Хотелось выправить ситуацию. Ради Джоела.

За спиной Одри возник Майк:

– Прошу прощения за беспокойство, ма, но ты не видела Карлу? Нигде не могу ее найти.

– Наверное, плохо искал, – пожала плечами Одри.

– Я смотрел наверху и на улицу выходил. Ума не приложу, где она может быть.

– Да не волнуйся ты…

– Но это прием в память ее отца. Не могла же она взять и уйти!

Одри вздохнула:

– Не зуди, Майк. А вдруг ей вздумалось пустить слезу, вот она и спряталась. Оставь ты ее в покое.

Карла находилась в четверти мили от Перри-стрит, на станции метро «Четырнадцатая улица», где ждала поезда до Бруклина.

«Скажи, где ты, – попросил Халед, когда она позвонила ему с улицы, – и стой там, я за тобой приеду».

Но Карле не хотелось топтаться на месте, ей хотелось двигаться, повинуясь охватившему ее порыву.

– Нет, – сказала она. – Я еду к тебе.

По рельсам бежала крыса. Карла рассеянно наблюдала за ее дергаными, вкрадчивыми движениями. Как поступит Майк, когда до него наконец дойдет, что она ушла? Он не покинет прием следом за ней, в этом Карла не сомневалась. Некоторое время он будет тереться среди гостей, раздираемый презрением к вычурным друзьям семейства Литвиновых и одновременно страстным желанием быть принятым в этот волшебный круг. Но гости будут сторониться этого нелепого, угрюмого соглядатая, уклоняться от контактов с ним, бормоча извинения: мол, надо наполнить бокал, посетить ванную. Взбешенный их уклончивым поведением, Майк в итоге плюнет и отправится восвояси. Примерно час он будет трястись на поезде до Бронкса, а когда явится домой, еле сдерживая ярость и тщательно обдуманные упреки, обнаружит, что в квартире никого нет…

Поезд с грохотом ворвался на станцию, и Карла шагнула вперед, поставив ногу на желтую линию, прочерченную вдоль края платформы. А что, если она совершает огромную ошибку? Что, если, очнувшись через несколько месяцев от романтичной фантазии, она обнаружит, что разрушила свой брак ради пустой прихоти?

Динь-дон,пропели, открываясь, двери.

Еще не поздно, она еще может вернуться и объяснить отлучку желанием проветриться. Майк отчитает ее; жизнь продолжится.

Динь-дон, закрылись двери. Карла была в поезде. Вагон был набит юными французскими туристами, они галдели и изумленно озирались. Карла села и прикрыла глаза под их убаюкивающий непонятный гомон. Через остановку-другую дальняя дверь открылась с сердитым лязгом, в вагон ввалился потрепанный черный мужчина средних лет. Юные туристы беспокойно заерзали.