Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Баронесса, плотно сжав губы, зло сверкнула глазами, молча подошла к трюмо и, отомкнув шкатулку, извлекла оттуда конверт с адресом, написанным неровным почерком. Потом, приблизившись к мужу и так же, как он, развернув письмо, протянула его Рауху.
– Я берегу честь нашей фамилии с таким же старанием, как и вы! – съязвила баронесса. – Вы узнаете почерк? Это пишет наша бывшая горничная Эмма, которую вы неизвестно почему уволили. Поздравляю вас, эта «несносная» горничная родила вам дочь. Не желаете ли взглянуть на вашу «наследницу»? – сладеньким голоском жалила баронесса. – Прошу, «татусю»…
Не сводя разъяренного взгляда с мужа, она снова грациозно подошла к шкатулке, достала фотографию голой малютки, затем взяла за рукав барона, который сразу съежился и притих, подвела его к зеркалу. – Не правда ли, малютка похожа на вас?
Служанки, притаившиеся за дверью, были удивлены тишиной, внезапно наступившей в будуаре. Две молоденькие горничные, лакей и Страсак подкрались к самым дверям будуара и затаив дыхание слушали, о чем говорили барон и баронесса.
Здесь их и застал взволнованный пан Любаш.
– Страсак! – выпалил запыхавшийся пан Любаш.
Слуги вмиг разлетелись в разные стороны, оставив у двери растерянного Страсака.
– Страсак, доложите барону, что мне срочно нужно его видеть!
Страсак, глупо улыбаясь, многозначительно приложил палец к губам и прошептал:
– Тсс… Барон очень занят.
– Доложите немедленно! – запальчиво крикнул паи Любаш.
– Не могу, – вытянувшись в струнку, твердо заявил Страсак.
– Не корчите из себя шута! Слышите?! – пан Любаш топнул ногой.
Распахнулась дверь, и вышел барон.
– Кто здесь кричит? О, пан Любаш!..
– На промысле пожар, герр барон, вот депеша! Нужно срочно ехать в Борислав. Через сорок минут уходит экспресс.
Глава шестнадцатая
В ТЮРЬМЕ
Моросил дождь. Мерцающий свет газовых фонарей едва освещал тротуары. Прохожие, в плащах или под зонтиками, походили на безликие призраки.
Часов около семи вечера возле узкой калитки бывшего монастыря ордена босых кармелитов, теперь превращенного в тюрьму, остановился закрытый фиакр. Из него вышел высокий, худощавый господин лет тридцати четырех в рединготе и черном атласном цилиндре. Едва ли кому-нибудь из прохожих пришло бы в голову, ЧТО ЭТОТ господин с продолговатым тонким лицом, густыми темными бровями и синеватыми веками, под которыми прятались иссиня-серые проницательные глаза, – директор львовской тайной полиции, надворный советник Генрих Вайцель.
Вайцель не позвонил, как это делают другие, а ручкой зонта три раза постучал о решетку маленького окошка.
Охранник даже не выглянул, ему было известно: так дает о себе знать только директор тайной полиции.
Отодвинулся тяжелый засов, открылась дверь, и Вайцель, даже не глянув на охранника, быстрыми шагами прошел по мрачному коридору и как тень скрылся в кабинете комиссара тюрьмы.
Комиссар тюрьмы, тучный господин с пышными длинными усами и бакенбардами, с минуты на минуту ожидал прихода Вайцеля. Сидя в кресле с высокой готической спинкой, он поспешно просматривал разложенные на письменном столе донесения надзирателей о каком-то арестанте. Им особенно интересовался господин надворный советник.
И когда дверь кабинета бесшумно отворилась, комиссар вскочил с кресла и бросился навстречу Вайцелю, угодливо подхватил у него редингот, цилиндр и зонт, и все это повесил в нише за зеленой шторой.
– Прескверная погода, герр майор, – первым заговорил комиссар тюрьмы, чтобы вызвать Вайцеля на разговор и угадать, в каком настроении шеф.
Вайцель не ответил на замечание.
– Донесение! – приказал он резко и подошел к письменному столу.
– Прошу! Донесение перед вами, герр майор, – щелкнул каблуками комиссар тюрьмы.
Вайцель взглянул на лампу под потолком и поморщился.
Комиссар тюрьмы проворно опустил лампу, швырнул фитиль, подтянул лампу на место и просительно сказал:
– О герр надворный советник, нам бы сюда электричество…
Но Вайцель ни на что не реагировал: он углубился в чтение бумаг.
– Как ведет себя Иван Сокол? – спросил он, подняв голову.
– Целый день беседует с арестантами, расспрашивает каждого о его жизни. У бывалых допытывается про тюремные порядки, разумеется, не без своих комментариев. Собирается книгу писать о нашей тюрьме, прошу прощения, как о символе всей Австрии. Удалось перехватить его письмо.
– Так-так, это очень опасный человек. Но мы его обезвредим. По камере сорок один «А» все?
– Нет, здесь только Сокол. Сейчас покажу остальное.
Комиссар тюрьмы поспешно подошел к сейфу, достал из кармана связку ключей на цепочке и, отомкнув дверцы сейфа, вынул оттуда синюю папку и подал ее Вайцелю.
– Сегодняшние?
– Да, герр майор!
Отобрав несколько листов, Вайцель снова углубился в чтение.
– Что вы ответили Стахуру? – спросил Вайцель, откладывая бумаги в сторону.
– Как было приказано, герр майор: вы заняты и можете его принять только вечером.
– Хорошо, – Вайцель побарабанил пальцами по стеклу на письменном столе. – Пусть приведут его.
– Слушаюсь, герр майор.
Комиссар тюрьмы позвонил. Вошел надзиратель в форме с фиолетовыми петлицами и таким же кантом на форменной шапке.
– Привести из сто пятой.
– Слушаюсь! – козырнул выводной и, повернувшись на каблуке, вышел.
– Мариана Лучевского переведите к уголовникам, в семнадцатую. Большака – из сорок первой «А» в тринадцатую.
– В одиночку?
– Нелепый вопрос. Сколько у вас тринадцатых?
– Виноват, одна, герр майор!
– Выполняйте!
Комиссар тюрьмы выбежал отдавать приказание. Когда же возвратился, Вайцель уже расхаживал по кабинету и посасывал мятный леденец.
– Герр майор, советник Линц опять интересовался, выполнил ли я его приказание, – вкрадчиво проговорил комиссар тюрьмы. – Он угрожал взысканием, если я немедленно не освобожу Ивана Сокола.
– Сколько вы их уже имеете?
– Взысканий? Много… Девяносто шесть, – неохотно ответил комиссар тюрьмы.
– И все – за один и тот же грех?
– Господин надворный советник, у меня нет грехов. Если я держу арестантов больше положенного срока, в этом я не виноват, я выполняю службу и ваш…
– Да, да! Вы это делаете по моему приказу. А потому на взыскания не обращайте внимания.
– Но…
– Хорошо, хорошо, я поговорю с прокурором Линцем, а пока и на этот раз воздержитесь выполнить его приказ. Мы не можем так просто выпустить Сокола, мы должны приставить к нему своих людей. Необходимо еще хотя бы неделю подержать его.
– Слушаюсь, герр майор!
– Вы не обижайтесь, голубчик Кранц, что герр прокурор строг с вами. Понимаете, нельзя допустить, чтобы думали, якобы у нас здесь творятся беззакония, произвол, будто мы можем, независимо от срока осуждения, держать арестанта в тюрьме сколько нам вздумается. Чтобы оградить закон от подобных нападок, прокурор делает вам выговоры. Вы не должны воспринимать их как взыскание и огорчаться. Наоборот, вы должны гордиться ими, как офицер своими ранениями, полученными в сражениях за нашу империю. Эти выговоры – не взыскания, а награда для вас.
– Рад служить нашему добрейшему цисарю Францу-Иосифу! – щелкнул каблуками комиссар тюрьмы, а про себя подумал: «Ну и хитер! Да если выговоры ты считаешь наградами, то помоги тебе бог вместе с прокурором Линцем получать их вдвое больше, чем я!»
Мысли Кранца прервал надзиратель: он привел арестанта из сто пятой камеры.
– Прошу, садитесь, пан Стахур, – обратился Вайцель к арестанту.
– Разрешите быть свободным? – спросил надзиратель у комиссара тюрьмы.
– Мы можем идти, герр майор? – в свою очередь обратился Кранц к Вайцелю.
– Да, вы свободны. Я вызову, когда будете нужны.
Комиссар тюрьмы и надзиратель удалились.
– Присаживайтесь поближе, пан Стахур, – Вайцель указал на стул у письменного стола.
Стахур сел.
– Вы хотели меня видеть?
– Да, – тихо произнес арестант, пронизав Вайцеля пристальным взглядом. – Я еще утром хотел вас видеть…
– Мне передали, но я был как раз занят, – дружелюбно сказал Вайцель. – Значит, согласны?
– Да.
– Вот и чудесно! Только зря поссорились со мной. Я уверен, что вы разумный человек и поймете, кто ваш настоящий друг. Итак, вы согласны помогать мне бороться со смутьянами и бунтовщиками? Имейте в виду, я вас не считаю таким. То, что вы оказались вместе с ними, я объясняю случайностью. Рабочие выступали против Калиновского, который… Да, да, мне известно: его отец мошенническим путем завладел нефтеносным участком земли, принадлежавшим вашему отцу. Вы хотели отомстить ему. Но промысел поджег другой человек, вы тут ни при чем. Кто поджигатель – нам уже известно.
– Конечно, я случайно оказался среди них. Они выступали против хозяина поляка. И этого хозяина, и этих рабочих я… я ненавижу!
– Можете ненавидеть поляков сколько вам угодно, никто вам мешать не станет. А вот рабочих… Вы можете их тоже ненавидеть, однако о вашей ненависти никто не должен знать, кроме меня. Рабочие-поляки должны считать вас своим другом. Так и вам будет лучше, и нам…
Стахур в знак согласия кивнул головой.
– Вы до конца держались с ними, никого не выдали, чем завоевали их уважение. Они вам вполне доверяют.
– Вы так думаете?
– Я не только думаю, а располагаю совершенно точными сведениями. Полиция на основании предположений выводов не делает. Предположение – трамплин к расследованию, но выводы можно делать только на основании неопровержимых фактов.
Вайцель взял с письменного стола несколько листков, которые он только что прочел, и передал Стахуру.
– Прочтите сами и убедитесь, каким авторитетом вы пользуетесь у рабочих.
С любопытством и некоторым недоверием Стахур взял протянутые Вайцелем листки тонкой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Наверху справа было написано: «Секретно!», а посередине – «Донесение надзирательной службы по камере 41 «А». Далее шла подробная запись разговора двух рабочих о Стахуре. Фамилии рабочих были ему знакомы, и такая подробная запись их разговора удивила Стахура.
«Будто надзиратель сидел в камере вместе с ними и слышал все, – подумал Стахур. – Иначе быть не может».
Ему стало не по себе. «Неужели и меня подслушивали?» – подумал. И если бы Степан Стахур был побрит, Вайцель заметил бы, как тот густо покраснел.
«Боже, какими словами я поносил Вайцеля! Неужели и это записано? А теперь он сидит передо мной и так вежливо разговаривает. Ничего не скажешь, хитра машина тайной полиции. Нет, он не злопамятен, этот Вайцель… А скорее всего, умен! Я ему нужен, вот он и любезен. А в душе… черт лысый знает, что у него там в душе!»
Стахур вздрогнул: из рук Вайцеля выпал карандаш.
«Неужели он и мысли читает?»
Арестант с опаской покосился на Вайцеля. Но тот сосредоточенно читал какую-то бумагу.
«Тьфу, холера! Кажется, я готов приписать этим людям сверхъестественную силу. Откуда он может знать, что я думаю, когда молчу? Ну вот я скажу такое: «Ты шельма! Скотина! Шкура собачья! Крыса! – глядя на Вайцеля, думал Стахур. – Ну, отгадай мои мысли, хлыст ты паршивый! Выставляешь себя богом, хочешь ошеломить меня своим всезнайством, запугать, подсовывая доносы холуев? Погоди, погоди, я разгадаю, как вы это делаете… Не думай, что имеешь дело с дураком…»
На лице Вайцеля и тени злобы – нет, он не подозревает, как поносит его Стахур.
«Интересно, что написано тут?» И Стахур быстро прочел второе и третье донесения. Они имели то же содержание, что и первое: рабочие, арестованные в связи с пожаром на бориславском нефтяном промысле барона Рауха и пана Калиновского, представляли Степана Стахура героем.
«Интересно все же, как они подслушивают? Надо хорошо осмотреть камеру, не пристроен ли в стене какой-нибудь аппарат».
И вдруг осенила новая догадка:
«Может, все это сфабриковано? Может, написано их агентами из арестантов? Очень просто, вот так, как меня, – поймали и заставили».
Стахур еще раз просмотрел донесения, которые держал в руках, и убедился, что все арестованные нефтяники, которых пригнали сюда этапом из Борислава, самого лучшего мнения о нем.
«Черта лысого эти рипныки[28]28
Нефтяники.
[Закрыть] станут агентами Вайцеля. Скорее голову покладут на плаху… Тьфу, чем я себе голову забиваю! Какое мне дело до секретов Вайцеля? Я решился служить ему, потому что мне выгодно! Полиция сила! Я не хочу гнуть спину, чернеть от кипячки на промыслах, чтобы золото текло в чужие карманы. Я сам, сам хочу быть хозяином!»
– Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? – внезапно спросил Вайцель.
– Выходит, что так…
– Вам нужно сохранить и укрепить добытый авторитет. На этом будет основываться наше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако… неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность…
Не сводя со Стахура иссиня-серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанным мелким почерком лист бумаги.
– Я должен подписать? – спросил Стахур, прочтя написанное.
– Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.
«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», – подумал Стахур и не колеблясь расписался.
Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.
Глава семнадцатая
КАМЕРА 41 «А»
Вайцель давал последнее наставление новому агенту:
– Я вызову вас только по вашему сигналу. Сигнал такой: в час обеда, когда в камере будут раздавать пищу, будто невзначай протяните руку с миской, перевернутой вверх дном.
Когда все было закончено, Вайцель вызвал комиссара тюрьмы и приказал отвести Стахура в камеру, откуда недавно перевели Большака и Лучевского.
Зажав под мышкой котомку с вещами, Стахур в сопровождении надзирателя шел по узкому лабиринту тюремных коридоров с множеством дверей по обе стороны. Тускло светили керосиновые лампы. От недостатка воздуха пламя в них еле-еле мерцало.
Несколько раз Стахур натыкался на кирпичные выступы, неожиданно вырастающие перед ним на поворотах коридора. Однако, привыкнув к полумраку, он пошел увереннее, только замедлял шаги на поворотах.
– Стой! – сонным голосом остановил Стахура надзиратель. – Лицом к стенке!
Зазвенели ключи, стукнул железный засов, и вдруг надзиратель рявкнул:
– Не оборачиваться! Кому говорю не оборачиваться?!
– Не ори, нынче ты на коне, а завтра рылом землю будешь рыть, – огрызнулся Стахур, все же успев рассмотреть номер на двери камеры – 41 «А».
Разбуженный шумом, Богдан Ясень прислушался.
«Будто голос Стахура», – встрепенулся он.
– Что-о? Ах ты, пся крев!..
И Богдан узнал голос надзирателя Малютки.
За этим «что-о?» должен был последовать удар, а затем бесчувственного Стахура Малютка втянет в камеру и бросит на пол. Богдан Ясень осторожно подкрался к двери.
В самом деле, надзиратель по привычке хотел пустить в ход кулаки, но помешала боль в забинтованной правой руке. На этот раз пришлось ограничиться угрозой:
– Ты еще меня узнаешь, малютка!
Стахур и не подозревал, чем угрожает ему непослушание надзирателю. Это был верзила с широченными плечами, в полтора раза выше человека с нормальным ростом, иронически прозванный арестантами «Малюткой». Что касается кулаков, то силу их арестанты испытывали на себе почти каждый день.
Если случалось, что какой-нибудь арестант проявлял непокорность, протестуя против тюремных порядков, начальство тюрьмы немедленно посылало на «усмирение» Малютку.
Надзиратель входил в камеру, подзывал к себе непокорного и флегматично спрашивал:
– Ты меня знаешь, малютка?
И не успевал несчастный слово вымолвить, как удар страшной силы, будто пудовая гиря, сваливал узника на цементный пол. Малютка поворачивался и молча, лениво выходил. Не было случая, чтобы Малютка ударял дважды, потому что первый удар приносил обморок, второй грозил смертью. Словом, природа щедро одарила этого типа: и ростом, и силой, и жестокостью, поскупилась лишь на разум и человеческое сердце.
Испытал бы и Стахур силу Малюткиного кулака, если бы надзиратель накануне не поранил себе руку. Говорят, будто он держал пари на дюжину пива, что одним ударом кулака прогонит гвоздь сквозь пятидюймовую доску. Пари он выиграл, но руку повредил.
– Входи!
Массивная деревянная дверь со скрипом отворилась, и Стахур переступил порог. Богдан Ясень сразу узнал его.
– Степан! – услышал Стахур тихий низкий голос.
Стахур обернулся, но в кромешной тьме не мог никого разглядеть.
Кто-то взял его за руку и прошептал:
– Иди за мной. Осторожно, не наступи, тут люди спят. На нарах места не хватает… Да ты что, не узнаешь меня?
– Богдан, ты?
– Узнал, наконец. Иди, иди, тут возле окна будто воздух чище… Кибель[29]29
Параша.
[Закрыть] переполнен, не позволяют выносить. Их бы самих посадить сюда, хоть на денек…
– Тьфу, на руку наступил, пся крев!
– Куда лезешь? Там и так полно, потерпи до утра, – пробормотал кто-то сквозь сон.
Голос показался Стахуру знакомым. Неужели молодой рипнык с рабочего кружка на промысле?
– Кто тут? Не Стахур ли?
– Он самый и есть, – отозвался Богдан, который тянул Стахура за руку к окну. – Иди и ты к окну, Любомир.
Теперь они сидели возле нар под открытым оконцем, сквозь которое в душную камеру проникал свежий воздух.
– Где Андрей Большак? У вас? Тут?
– Был тут, а с вечера его и Мариана Лучевского перевели.
– И Лучевский с вами?
– Да, все время в этой камере.
– А как Большак? Не проговорился?
– Да где там! – с досадой махнул рукой Богдан. – Бог, чтоб покарать человека, отнимает у него разум. Дурья башка! Признался! Говорит: «Не мог я больше, жизнь мне опостылела, не нужна мне больше, проклятая! Не хочу я, чтобы из-за меня люди невинно страдали. Я поджег – меня и карайте. Ну, зачем накликать на себя проклятья жен и детей тех, которых из-за меня схватили? Я, – говорит, – так пану следователю и заявил. Отняли работу, заморили голодом семью, погубили жену с тремя деточками, вот я и отомстил, поквитался с хозяевами. Теперь делайте, что хотите!» Пан инспектор и говорит Большаку: «Дурень ты! Не твоего ума дело – поджечь промысел. Ты лучше признайся, кто тебя научил». Тогда Большак ему в ответ: «Поджечь дело не мудрое, зачем меня учить? Сам я, сам!» А тот свое: «Поджег не ты, подожгло твоими руками тайное общество социалистов. Ты лишь игрушка в их руках. Тебя научили. Тебя научил член тайного общества Степан Стахур. Признайся, дурень, облегчишь свою вину».
Большак стоит на своем: «Чего вы зря возводите напраслину на невинных людей? Я поджег, я и в ответе. А то смотрите, как бы вам за ваше усердие голову не оторвали те, которых вы хотите зря погубить!»
– Молодец Большак! – восхищенно прошептал Стахур. – Я не ошибался, знал, что он не продаст.
– Молодец-то он молодец, – сочувственно сказал Любомир, – да пан инспектор не унимается. Замучили бедного Большака. Утром и вечером допросы, а он твердит одно: «Я поджег, никакого тайного общества не знаю, никто меня не учил».
– Ты расскажи, Любомир, как его пан инспектор вывел из терпения, – усмехнулся Богдан.
– Так это же умора! – Любомир даже не заметил, как начал говорить полным голосом, и рассказал историю, известную всем в камере: – Начал пан инспектор сулить золотые горы Большаку, только бы тот подтвердил, что это студенты-социалисты с твоей, Степан, помощью научили его, как поджечь промысел. Большак сразу и спрашивает: «Скажите, прошу пана, у вас братья есть?» А тот ему: «Тебе зачем?» Большак – не дурак, говорит: «Я, прошу пана, пятнадцать дней на ваши вопросы отвечаю, а вы на один мой вопрос не хотите ответить!» Тогда пан инспектор и говорит ему: «Ну, нас три брата. Дальше что?» Большак свое: «А сестра есть?» Интересно стало пану инспектору, к чему это Большак клонит. «Да, есть сестра», – отвечает. «Ну вот, а что бы к примеру такое, – говорит Большак, – над вашей сестрой какой-нибудь панычик поглумился?» При этих словах пан инспектор покраснел, как перец осенью, но слушает, не перебивает. «И вот, – ведет дальше Большак, – меньшой ваш брат, самый горячий, возьми да и убей обидчика. Полиция схватила вас всех троих. Наседают на вас, прошу пана, потому, что вы самый старший. Издеваются, пытают, дознаться хотят, кто убил… Говорят вам: если не скажете – ваша вина! Так вы, прошу пана, указали бы на брата?» – «А как же, сказал бы правду как перед богом», – отвечает инспектор. «Я так и знал! – Большак ему. – Чтобы спасти свою шкуру, вы бы и двух братьев разом продали бы, не то что одного…» Пан инспектор и слова ему больше вымолвить не дал, взорвался: «Ах ты, быдло! Да как ты смеешь? Пся крев! Да я тебя, дурня, в тюрьме сгною!» Наш Большак как ни в чем не бывало повернулся к нему спиной и так спокойно говорит: «Поцелуйте меня в задок, прошу пана».
На нарах под окном кто-то тихо засмеялся.
– Разбудили тебя, Иван? – извиняющимся тоном спросил Богдан.
– Да я и не спал вовсе, – ответил Иван Сокол.
– Пан Любомир, чем все это кончилось? Пан инспектор поцеловал? – наивно спросил голос с другого конца камеры.
Теперь рассмеялись все, кто не спал.
– Поцеловал, – сквозь смех ответил Любомир.
– Любомир, потише! Или вы забыли?.. – напомнил Богдан и, наклонившись к Стахуру, объяснил: – В камере есть сыпак.[30]30
Провокатор.
[Закрыть]
– Тьфу, я и вправду позабыл! – сплюнул парень и заговорил шепотом: – После этого случая Большака бросили на трое суток в карцер. А потом снова к нам…
– Нынче, как привели меня с допроса, Большака и Мариана Лучевского уже не было, – заговорил Богдан. – Пока что неизвестно, в какую камеру их бросили. Утром узнаем. Вот так, брат Степан, теперь нас хотят заарканить. – В голосе Богдана зазвучала тревога. – Следствие пытается доказать, будто пожар организовали социалисты, ну, тайное товарищество студентов-революционеров. Вот тут, – кивнул Богдан на нары под окном, – лежит студент Иван Сокол – мой земляк, сын кузнеца из нашего села в Карпатах. Он в этом… универку[31]31
Университет.
[Закрыть] учится. Его с товарищами, тоже студентами, прошлым летом арестовали будто за то, что они народ звали браться за сокыру,[32]32
Топор.
[Закрыть] против цисаря, графов и баронов на бунт поднимали. Судили их. Хотели живьем сожрать, но не вышло. Студенты – народ смекалистый, завзятый! Теперь их хотят подлостью, силой взять. Студентам давно на волю пора, а их держат в этой проклятущей яме, хотят-таки добиться своего. Сегодня пан инспектор новую песенку завел. Привели меня на допрос, а его будто подменили. Таким медовым голоском и «сигаретку, будь ласка», и «ближе к столу, прошу пана». Ну, прямо-таки кум-сват, шнапса только не хватает. А я себе думаю: с чего бы он? Будто позабыл, что вчера быдлом величал, грозился в яме сгноить, а тут: «Вы обижены на меня, пане Ясень?» Думаю я себе: «Прикидывайся, прикидывайся, панычику, хоть кумом, хоть сватом – знаем мы панские штучки! Посмотрим, какой новый капкан готовишь». Пан инспектор вытянул из кармана беленький платочек, снял с носа окуляры, или как там их – пенсне. Протирает стекла и молчит. Обдумывает, видно, с какого боку начать. Я тоже молчу, курю, дым пускаю. Вытер свои пенсне пан инспектор, нацепил на нос и уставился на меня. «Знаете, пан Ясень, у меня есть для вас хорошая новость. Следствию, говорит, известно, кто поджег нефтяной промысел. Злоумышленник сам сознался, поэтому и решено всех вас освободить… При условии: если вы без утайки ответите на один незначительный вопрос. Я говорю – незначительный потому, что люди, о которых пойдет разговор, давно арестованы и осуждены. Так что если ничего нового не прибавите, зато лишний раз подтвердите показания вашего товарища Андрея Большака, поможете ему. Пан Большак признался, что у него и в мыслях не было совершить преступление, что его опутали студенты из Львова, которые часто приезжали в Борислав. Он называл какого-то Ивана Сокола. Скажите, пан Ясень, вы знаете Ивана Сокола?»
Понял я, куда пан инспектор клонит. Видно, хочет всему делу дать другой поворот, мол, это сделал Большак, которого научило тайное общество социалистов. Потому инспектор и приплел студентов из Львова и Ивана Сокола. Тут меня взяла охота немного потешиться над хитрым паночком. Делаю вид, будто что-то припоминаю. «Иван Сокол?» – спрашиваю. А он ко мне: «Да, да! Иван Сокол» – «А не тот ли… невысокий, рыжеватый, с большим умным лбом?» – «Да, да, он!» – обрадовался пан инспектор и облизался, будто ложку меду съел.
Я себе улыбаюсь, да и говорю: «Так, Ивана Сокола я хорошо знаю». – «Очень разумно с вашей стороны, что правду говорите», – хвалит пан инспектор. А я ему: «Прошу пана, Сокола многие рабочие с нашего промысла знают». – «Так, так! Я вижу, вы честный человек, пан Ясень. Скажите, прошу пана, много ли раз вы встречались с Иваном Соколом». – «Ну, как вам сказать, пан инспектор… Да, может, раз пятнадцать», – отвечаю деликатно. «О чем же он с вами говорил?» – насторожился пан инспектор, точно пес на охоте, почуяв дичь.
Я и отвечаю ему: «Сокол говорил, что нет на всей земле правды, а у нас, в Галичине, тем более. Вот, засудили его за то, что правду людям говорил, и невинного до криминалу[33]33
В тюрьму.
[Закрыть] кинули. Хоть срок давно кончился и пора Соколу на воле быть, а власти и чиновники держат его в яме».
Чтоб припугнуть пана инспектора, добавляю: «Иван Сокол жалобу написал в Вену, самому цисарю Францу-Иосифу».
Гляжу, морда пана инспектора как-то вытянулась, подозрительно смотрит он на меня и спрашивает: «Погодите, погодите, пан Ясень, где же вы виделись со студентом Иваном Соколом?»
«Да где ж? – отвечаю. – Слава Йсу, мы с ним пятнадцать дней в одной камере томимся».
Люди, глянули б вы на него в эту минуту! Я ж говорю – настоящий пес охотничий, увидевший, что перед ним не дичь, а чучело.
– Разве он не знал, что вы в одной камере сидите? – пожал плечами Стахур.
– Позже мне Иван растолковал: мы должны были сидеть в разных камерах, но комиссар тюрьмы спьяна втолкнул нас в одну. А может быть, пан инспектор с перепою позабыл, где сидит Иван Сокол?
– Разве он не знал, что вы с Иваном Соколом из одного села?
– Знал, сучий сын, как не знать. Хитрый, шельма! Крутился, вертелся, мол, неужели я раньше, до криминала, не видел и не знал Ивана Сокола? А я говорю: «Где мне ученых людей, разных там академиков знать? Я человек рабочий». А он опять: «Может, когда и встречались? Вспомните!» – «Та я, пан инспектор, свою память с хлебом съел», – отвечаю.
Снял он с носа пенсне, прищурился и цедит сквозь зубы: «А не припоминаешь ли ты, быдло, что ваши хаты в двух шагах друг от друга? Не помнишь ли, что Сокол был твоим лучшим другом, что с ним вместе на рыбу ходили, книги запрещенные читали? Ну, что ты теперь скажешь, пся крев? Может, и вправду память с хлебом съел? Не прикидывайся дураком! Расскажи, зачем приезжал Иван Сокол в Борислав. Ведь ночевал он у тебя! О чем вы с ним говорили? Кто был с вами?»
Я обомлел, дар речи потерял. Молчу. А он опять ко мне, но уже медовым голоском: «Так вот, пан Ясень, ступайте назад в камеру и хорошенько подумайте. Завтра я вас вызову. И не воображайте, прошу пана, что перед вами дурак, потому что сами в дураках окажетесь. Я к вам, кажется, хорошо отношусь, и вы должны мне чистосердечно рассказать все, как это сделал Андрей Большак. Я же помогу вам выпутаться из беды».
– Брешет, пес! Большак только себя погубил! – перебил Богдана Любомир.
– Конечно. Большак ничего не знает, выдавать ему нечего. Засыпает нас другой, – предположил Стахур.
– Да, да, кто-то другой, – совсем понизив голос, прошептал Богдан. – Но бес его знает, что мне завтра плести на допросе.
– Погоди, Богдан, дай подумать, – сказал Стахур, скрестив на груди руки.
Храпели и стонали сонные арестанты, скрючившись на двухэтажных деревянных нарах, на холодном цементном полу.
Вдруг раздался жалобный крик и рыдания:
– Зофья! Зофья!
– Снова Стаковский… Несчастный… – в голосе Любомира прозвучало сострадание.
– Что за человек? – полюбопытствовал Стахур.
– Крестьянин. Графский эконом надругался над eго женой, а этот дурень, Стаковский, нет чтоб того негодяя зарубить, взял да жинку топором… Сын остался сироткой. Очень, видно, любил жинку. Только и бредит: «Зофья! Зофья!» Хотел руки на себя наложить, да мы не дали. Утром посмотришь на него, человек от горя совсем обезумел.
– А скажи мне, Богдан, кто знал или видел, что Иван Сокол ночевал у тебя? – неожиданно спросил Стахур.
– Сейчас трудно сказать, целый год прошел, – попробовал вспомнить Богдан. – Тебя тогда еще не было с нами… Уверен: никто не знал, кроме товарищей из нашего рабочего кружка.
– А Андрей Большак?
– Откуда?
– Вас тогда маленькая горстка была. Припомни, Богдан, кто бы мог знать? Ну, припомни, – настаивал Стахур.
– Их было человек семь… – Богдан, с опаской всматриваясь в темноту камеры, наклонился к Стахуру и назвал семь фамилий. – Всех семерых и арестовали. Тут, в камере, трое: я, Любомир Кинаш и Мариан Лучевский. В девятнадцатой сидит Владислав Дембский, в тридцать восьмой – Евген Вовк, кажется, в пятьдесят пятой – Марко Лоза, а в шестьдесят третьей – Федько Лях. Вот и все.
– Друже мой Богдан, один из семи – иуда. Любомир, ты считаешь, что тут в камере есть сыпак. А чем подтвердишь?
– Гм, почему я так думаю?.. Да потому, что каждое паше слово пан инспектор знает, точно сам он тут сидит. Или он сквозь стены слышит? Ясно, сыпак доносит.
Стахур вспомнил донесения, которые читал у Вайцеля, и задумался. «На всех трех листках приводится разговор Богдана и Любомира обо мне… Кто же это?..»
Под нарами, сквозь сдавленные рыдания, снова послышалось:
– Зофья! Моя бедная Зофья!
«Стаковский! Э, герр Вайцель – плохой игрок, карты его просвечиваются. Полоумный артист здесь больше не нужен. Вайцель должен убрать его. Раз здесь нет Мариана Лучевского, не нужен и сыпак. Только тогда Мариан Лучевский сыграет предназначенную ему роль… Интересно, Иван Сокол спит или слушает нас? Хитроумный он, молчит все. Ничего. Раскусим и тебя… Ага, кашляет, значит – не спит».
– Тяжелые у меня думы, братья, – вздохнув, прошептал Стахур, но так, что услышал Иван Сокол. – Сыпака надо раскрыть.
Сокол, до сих пор лежавший головой к окну, привстал, а затем снова лег, уже лицом к собеседникам, и подпер кулаком подбородок.
– Не спишь, Иван? Зря не мучь себя, что-нибудь придумаем, – подбодрил друга Богдан. – Вот познакомься, тоже из наших, бориславских, – Степан Стахур.
– Очень рад, – Стахур крепко пожал Соколу руку. – Академики – наши первые друзья и братья! – горячо зашептал Стахур. – Мы должны грудью своей прикрыть их. Мысли у меня такие, братья: нужно крепко держать язык за зубами.
– Ну, знаешь… – обиделся Любомир.
– Напрасно кипишь, парень, правду говорю, – спокойно осадил его Стахур. – Если бы мы умели язык за зубами держать, сыпаку нечего было бы тут делать. Я подозреваю Мариана Лучевского.
– Да ты обалдел, что ли? – сердито оборвал Богдан.
– Вероятно, пан Стахур, вы имеете какие-то основания обвинять Лучевского? Может, поделитесь ими? – вмешался в разговор Иван Сокол.
