Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Лицо Анны, озаренное дорогими сердцу воспоминаниями, как и в молодые годы, было сейчас необыкновенно красивым.
– Славик, еще не видя Каринэ, я ее люблю. Хочу, чтобы вы поскорее встретились. Я буду очень рада.
– Благодарю тебя, мама, – отозвался сын.
И вот, наконец, мать задала ему вопросы, на которые рано или поздно нужно было отвечать.
– Ты нашел Марту? Говорил с ней? Она помнит нас? Ты помог ей? Узнал что-нибудь о семье Омелько?
– Понимаешь, мама… – начал было Ярослав и осекся, не зная, как начать печальную историю Марты.
Анна быстро подняла на него глаза.
– Да, Славик, я тебя слушаю.
– Я был в Зоммердорфе. Но в низеньком домике с черепичной крышей, где когда-то жила Марта, теперь живут другие… В небольшом сельском баре, куда меня загнал неожиданный дождь, словоохотливая хозяйка, подав мне чашку кофе и кусок чудесного бисквита, сразу полюбопытствовала: откуда я, какие дела меня привели в Зоммердорф. Я сказал о цели моего посещения. Лицо женщины вдруг погрустнело, затем помрачнело, как на похоронах. Она отвернулась, осенила себя крестом, но я успел заметить и то, как она поспешно отерла глаза тыльной стороной большой жилистой кисти.
«Всякий, кто считает, что он твердо стоит на ногах, – сказала она, – должен быть осторожным, чтобы не оступиться. Конечно, я близко знала фрау Дюрер и ее дочь Марту. Слава богу, с фрау Дюрер мы прожили по соседству без малого шестьдесят лет, прожили в мире и полном согласии… А когда Марта собралась уходить в город на заработки, помнится, я предостерегала: от города добра не ждите». – Она умолкла и немного погодя опять заговорила: – Нет, право, ведь это же до сих пор у меня в голове не укладывается… Марта была девушка скромная, всех покоряла своей приветливостью, своей доброй натурой. И заметьте, молодой господин, она была набожна… Как же ты могла забыть бога, забыть стыд и честь? А иначе сгинет твое доброе имя… – она словно забыла про меня и говорила с глазу на глаз с Мартой. – Он сын хозяина ресторана, а ты? Надо знать свое место в жизни…»
Я напомнил ей о себе, спросив: «Скажите, где Марта теперь?»
«О, пути господни неисповедимы, молодой господин, – закивала она головой. – Кто знает, может быть, наш добрейший господь вовремя дал ей приют на дне Дуная. Ведь позор, позор-то какой, если бы у нее родился ребенок… И пришла бы она с незаконнорожденным в отчий дом… Что сказали бы люди?.. Вот и фрау Дюрер не вынесла удара, и месяца не прожила, потеряв дочь…»
В то время как Ярослав, сидя около матери на скамье в парке, рассказывал все это, взор Анны машинально скользил по цветам нежно-белых и ослепительно красных цикламенов, густо обрамленных темно-зелеными листьями. И хотя великая художница-осень уже прикоснулась своей волшебной кистью к листьям кленов и развесистых каштанов, зажгла пожары на увитых диким виноградом стенах и балконах виллы у большого фонтана с Дианой,[45]45
В древнеримской мифологии богиня охоты.
[Закрыть] все еще по-летнему блистала красотой масса цветов.
– Я не хотел тебя печалить, мама, – развел руками Ярослав. – Поэтому сразу ничего не сказал о Марте.
– Трудно примириться с тем, что из-за какого-то дрянного, лживого человека Марта лишила себя жизни, – вздохнула Анна. – А у этого негодяя, так безнаказанно обокравшего юность и любовь доброй, смиренной, доверчивой девушки, вероятно, только и было преимущество – богатство. И когда в конце концов у человечества появится закон, который защищал бы нравственный капитал женщин с такой же силой, с какой он защищает материальное достояние имущих? Подумать только, вора, который украл ценности, карают с беспощадной строгостью, а где закон, осуждающий лиц, похищающих честь и будущее женщины? Где закон, который ограждал бы от позора и гонения хотя бы несчастных детей – жертвы чужой вины, чужого преступления?
– Не за горами то время, когда деньги, золото уже не смогут скрывать в человеке всякое уродство и порок, – убежденно сказал Ярослав. – И тогда молодости не придется мириться с насилием над чувствами. И в жизни не будет места обману, жестокости, грубости. Не нужны будут суды и свидетели, обличающие зло. Обличителем и свидетелем будет сам человек, его собственная совесть. Я верю, мама, что нашему поколению суждено создать такое общество.
Анна с обожанием посмотрела на сына. Как он возмужал. Теперь за каждым его словом чувствовался принципиальный ум, сильный характер, целеустремленность.
– Мама, я проголодался, – вдруг сказал Ярослав.
– Да, уже пора обедать, – вставая, промолвила Анна и с немым вопросом взглянула сыну в глаза.
Он понял.
– Мне удалось узнать, что семья Омелько выехала в Галицию, – сказал Ярослав. – Я уверен, что мы их там разыщем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
РОСТОВЩИК
Часто бывает, что люди по-настоящему не знают тех, с кем живут они рядом на протяжении многих лет. Тем более не знают новых соседей. Этим Анна и объясняла ту враждебную настороженность, с какой ее встретили на улице Льва, где она поселилась с сыном в небольшой квартире из двух комнат, кухни и ванной.
Анна не ошибалась. Спустя три месяца произошло событие, которое объяснило ей, почему ее бескорыстное стремление помочь больным и бедным отпугивало жителей квартала Старого Рынка.
В зимнюю стужу на квартиру Анны прибежал босиком шестилетний Михась Ясень. В руках он держал чулки и башмаки, купленные ему Анной накануне. Дрожит ребенок, слова вымолвить не может, обливает слезами свои первые в жизни, не какие-нибудь поношенные шкрабы, по дешевке купленные у старьевщика на базаре, а новенькие башмаки из магазина.
– Что случилось, Михасик? – удивилась Анна.
– Па… пани… за-за-берите черев-и-ки… Мама не-е… велят… брать…
Анна успокоила мальчика, помыла ему теплой водой ноги, натянула новые чулки, обула, накинула на себя теплый платок и, взяв Михася за руку, повела к матери.
Христина Ясень, увидев Анну из окна своего подвального жилья, велела детям спрятаться, заперла дверь и не отозвалась на стук.
Тогда Анна вернулась с Михасем к себе домой, а вскоре за мальчиком явился его старший брат Гриць. В больших галошах на босу ногу и коротеньких штанишках, худенький, длинноногий Гриць и впрямь походил на цаплю, как его прозвали мальчишки на Старом Рынке.
Грозно насупив черные брови, сросшиеся, как у матери, на переносице, он сурово глянул на Анну и приказал Михасю немедленно собираться домой.
Анна как ни в чем не бывало погладила Гриця по голове и спросила:
– Суп будешь есть?
Проглотив слюну, Гриць хмуро буркнул себе под нос:
– Нет.
– Зря, – улыбнулась Анна. – Скажи, Михасик, правда вкусный суп?
– Угу, – энергично затряс головой Михась, который с удовольствием съел бы еще одну тарелку супу.
– Я все же налью тебе, Гриць, может, поешь…
Анна достала глубокую тарелку и, подойдя к кафельной плите, где красовались голубые эмалированные кастрюли, налила полную тарелку супу.
– Ешь, – она поставила тарелку перед Грицем, стоявшим у стола.
Гриць словно язык проглотил. Молчал, чувствуя, что упрямство вот-вот покинет его. И пока новая соседка доставала из буфета ложку, Гриць присел на краешек стула около стола и жадными глазами впился в кусочек мяса, аппетитно темневший среди золотистых кружочков жира и вкус которого мальчик давно позабыл.
Между прочим забыл Гриць и то, что всего несколько минут назад мать предостерегала его: «Этим панам со второго этажа, как и аптекарю, – чтобы его громом убило! – за все придется платить с большими процентами!»
Из Гриця был плохой дипломат – он возьми да и выболтай все, точно его кто-то за язык тянул…
Припрятав в карман кусочек хлеба для маленьких сестричек-близнецов Марички и Гандзюни, Гриць облизал ложку и положил на стол.
– Дай вам боже счастья, пани, – поблагодарил он.
– На здоровье. А теперь, дети, пойдемте к вашей маме.
Гриць испугался – ведь он нарушил приказ матери. Но ничего не поделаешь. Во-первых, как говорится, долг платежом красен, а во-вторых, Грицю очень понравилась добрая, красивая пани, совсем не похожая на тех, каких ему приходилось до сих пор видеть.
Христина Ясень неприветливо встретила незваную гостью. Даже сесть не пригласила.
Но доброе, красивое лицо богатой соседки, не утратившее былой красоты, исполненные грусти бархатисто-синие глаза, сердечный разговор, который она повела с женщиной, сразу развеяли настороженность.
Искренность – за искренность. Христина рассказала Анне, как дорого обходится беднякам «доброта» ростовщика пана Соломона – владельца аптеки, который всегда охотно помогает в тяжелую минуту, только под проценты.
– Полгода праздничный костюм моего мужа, Богдана, заложен у пана Соломона. А выкупить не на что. Ростовщику выгодно, ведь каждый день растут проценты, – жаловалась женщина. – Я к нему и на поденщину ходила, только бы подождал. Ой, легко влезть в долг, да нелегко вылезть…
– Я дам вам деньги, пани Ясенчукова. Выкупите костюм, но обещайте мне, что не будете его продавать.
– А какой процент пани потребуют? – с опаской спросила Христина.
– Никаких процентов, – раскрывая сумочку и доставая деньги, ответила Анна. – Я и год подожду, и два. Когда будут, тогда и отдадите.
– Дай вам боже здоровья, пани, – промолвила Христина и по-детски наивно спросила: – Неужели вы полька, пани?
– А разве не похожа?
– Но вы так хорошо по-нашему говорите. И сын ваш, студент, тоже по-нашему с детишками во дворе разговаривал…
– Я учительница и знаю несколько языков, – ответила Анна, поглаживая головки девочек-близнецов, доверчиво приникших к «ладной пани».
После визита к Ясеням во дворе Анну начали называть «пани профессорка». А вскоре ей удалось убедить Христину Ясень и других соседок прислать к ней на учебу детей, которым давно пора было ходить в школу.
Анна купила детям одежду, обувь, книги. И может быть, никто не узнал бы об этом, если бы молочница Юлька, носившая Калиновской молоко, с самыми лучшими намерениями не растрезвонила по всему предместью об удивительной доброте и щедрости «пани профессорки».
И вот в один из сентябрьских воскресных дней к Калиновским зашел кругленький пожилой человечек с румяным безбородым лицом, одетый в дорогой, кофейного цвета сюртук. Из-под цилиндра виднелась грива рыжих курчавых волос.
Анна не держала прислуги и все по хозяйству делала сама. Поэтому она встретила нежданного гостя в кухонном переднике.
– Я имею честь говорить с пани Калиновской? – сложив на животе белые пухлые ручки, спросил аптекарь и скосил взгляд на передник Анны. В его тоне была та обычная любезность, с какой он выдирал последний крейцер у несчастного должника.
– Прошу, – узнав аптекаря, Анна сухо пригласила его в комнату.
Не до шуток рыбке, когда ее крючком под жабры хватят. Соломон Гольдфельд признал, что в этот раз «старая ведьма» (про себя он иначе и не называл свою жену) была права. Она предвещала, что полька с улицы Льва застрянет у него в горле как рыбья кость. И вот инстинктом хищника ростовщик безошибочно учуял, что успех весенней забастовки строителей не обошелся без участия пани Калиновской.
У кого бы он ни расспрашивал о ней, люди в один голос отвечали: «Пани профессорка добра как ангел».
«Знаю я эту доброту, – злобно иронизировал Соломон, откидывая полы сюртука и поудобнее усаживаясь в кресле. – Разве я не так завоевывал когда-то себе клиентов? Кто посмеет сказать, что я не спасал их детей от голодной смерти? Теперь у них появился новый спаситель. Но золото испытывается огнем, а наш брат – золотом. Посмотрим, у кого зубы крепче, кто кому глотку перегрызет».
– Я – хозяин большой аптеки на углу Старого Рынка и Волынского шляха. В моей аптеке вы часто заказываете лекарства, и я подумал – пани есть доктор, – заговорил ростовщик.
– О нет, – возразила Анна, представляя себе аптеку с огромными цветными колбами на окнах. Не раз Анне случалось видеть, как, проходя мимо нее, люди пугливо ускоряли шаг.
– Я пришел к пани с одним весьма важным интересом.
Нам нужно договориться, – и Соломон Гольдфельд решительно ударил себя по колену пухленькой белой ручкой.
– О чем?
– А разве пани не догадываются? – недоверчиво прищурив левый глаз, покачал рыжей гривой аптекарь.
– Нет, прошу пана.
– Ну, так я пани скажу. Вы нарушаете этику честной конкуренции. Чтоб я так жил! Я двадцать лет помогаю людям в голодные дни сводить концы с концами. Но человеческое бесстыдство не знает предела, – выразительно жестикулируя, сетовал ростовщик. – От голодранцев не жди благодарности, нет! Пока вас здесь не было, пани, они все бегали ко мне, в ноги кланялись: «Пане Соломон, да пане Соломон». Конечно, пани берет с них на какой-то крейцер меньший процент, чтобы привлечь клиентов, и голодранцы побежали к вам. Ну, так я вам скажу, что так переманивать клиентов нечестно, пани. У нас во Львове порядочные коммерсанты такого себе не позволяют. Если мы не договоримся, пани, поверьте, все деловые люди Львова будут вас бойкотировать.
– Да вы с ума сошли! – вспылила Анна, – с чего вы взяли, будто я…
– Э-э, пани, огня без дыма не бывает. Чтоб я так жил, не бывает. Пани незачем выкручиваться, у нас есть прямой интерес договориться…
– Да где же ваша совесть? – ужаснулась Анна.
– Совесть? У меня ее столько, сколько нужно деловому человеку.
– Прошу вас оставить меня. Немедленно! – возмущенная Анна указала на дверь.
– Зачем такой шум? Кому это надо и что это даст? – не трогаясь с места, спокойно спросил Соломон Гольдфельд, привыкший, как кошка, падать с любой высоты на ноги. – Давайте без шума и скандала договоримся. Сколько пани хочет отступного, чтобы она выбралась куда-нибудь подальше отсюда?
– Убирайтесь, иначе я позову соседей, и они вас вышвырнут вон!
– И это ваше последнее слово, пани? – ростовщик не спеша встал и подошел вплотную к Анне, дохнув ей в лицо неприятным запахом чеснока.
– Если вы еще раз побеспокоите меня, я позову полицию…
– Ого-го-го! А пани не знает – полиция сидит у меня вот тут, в кармане. Пани тоже имеет такой большой карман? Молчите? Ну, так дайте же мне знать, сколько пани хочет отступного, и будьте здоровы.
В дверях он еще раз обернулся и так же нагло добавил:
– А про полицию пусть пани забудет, она поможет ей как покойнику валерианка.
Глава вторая
УДИВИТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО
В тот же воскресный сентябрьский день, примерно часов около четырех, Ярослав в элегантном светлом костюме вышел из Стрыйского парка и направился на южную окраину города, в район Софиевки, где на пригорке сквозь хитросплетение лесов выглядывал домик Ивана Сокола. Хозяин достраивавшегося дома Сокол намеревался познакомить Ярослава с Кузьмой Гаем и Степаном Стахуром.
Встретились они в будущем кабинете журналиста. В комнате без оконных рам, без дверей сидеть пришлось на досках, подстелив газеты.
Сокол был весел, шутил. В своем праздничном синем костюме и вышитой рубашке он выглядел помолодевшим, несмотря на седину. Время не пощадило и Стахура. Его приятное, располагающее к себе лицо покрыли морщины, виски побелели, хотя сам он по-прежнему выглядел осанистым, крепким.
Присутствующих удивило внешнее сходство Ярослава и Кузьмы Гая.
Гай невольно поймал себя на мысли: «Так похожи бывают только очень близкие родственники – братья, отец и сын… Уж не подшутила ли надо мной природа, укоряя: смотри, Кузьма, у тебя мог быть такой сын… А остался ты бобыль-бобылем».
Опять вспомнил Анну, чувствуя, как прошлое все сильнее охватывает его и он не властен противиться ему.
«Вышла замуж… Я беспредельно доверяю Остапу Мартынчуку, но… разве не мог он ошибиться? Может, принял за Анну совсем другую женщину? Бывают же люди так похожи, как я с этим студентом…»
– Удивительно, как наш молодой друг похож на Кузьму… Правда, Степан? – обратился Сокол к Стахуру.
– Действительно, сходство есть, – подтвердил Стахур.
– Тот, кто не знает, непременно решит, что мы – отец и сын, – согласился Гай.
– Я знал вашего отца, пан Калиновский, – хмурясь и как-то особенно подчеркнув «пан Калиновский», проговорил Стахур. Он как бы давал понять Соколу: зря ты назвал студента «нашим другом». Мол, что общего может быть между ним и сыном промышленника. – Если ты не забыл, Иван, лет двадцать назад я работал на бориславском нефтяном промысле, – обратился Стахур к Соколу.
– Помню.
– Промысел принадлежал вашему отцу, пан Ярослав. Внешне вы на него не похожи… Не в обиду будет сказано, но Людвиг Калиновский был жестоким эксплуататором, – ехидно кольнул Ярослава Стахур. – Рабочие его ненавидели. И, честно говоря, я не понимаю, что заставило вас стать социалистом, пан Ярослав?
Другой на месте Ярослава в такой момент не утерпел бы и открыл свою тайну: он не сын Калиновского, его отец – революционер Руденко-Ясинский, казненный в России. Но студент сдержал себя, подумав: «Если человек стоит перед дверью, открытой в темную комнату, и боится туда войти, потому что ему кажется, что в темноте притаился хищный зверь, бессмысленно уговаривать его. Нужно зажечь в комнате свет, чтобы он увидел – комната пуста. Но как мне убедить Стахура в его ошибке? Чем я докажу, что мой отец не Калиновский?»
Бестактность Стахура показалась Гаю неуместной, несправедливой. Разве Стахур не знает, что отец Фридриха Энгельса был фабрикантом, а сын стал одним из создателей теории научного коммунизма, вождем пролетариата?
– Если бы все сыновья шли по стопам своих отцов, я думаю, общество развивалось бы значительно медленнее, – возразил Стахуру Иван Сокол.
– Святая правда, – подтвердил Гай и, немного подумав, с досадой в голосе заметил: – И как же мы отстали в пропаганде основ научного социализма! Вот пан Стахур – не простой рабочий, один из лидеров движения, а «Происхождение семьи, частной собственности и государства» не прочитал. Ведь не прочитали? А книжка у вас три месяца лежит.
– Дважды начинал и не осилил. Трудно понять, – попытался выкрутиться Стахур. Получив книгу от Гая, он сразу же отнес ее Вайцелю, а тот до сих пор не вернул.
– Теперь у нас будет прекрасный пропагандист, – сказал Гай, обнимая за плечи Ярослава. – Вот кто поможет вам понять книгу, дорогой Степан.
Заговорил Ярослав:
– Пане Стахур, люди не все делают из корыстных побуждений. Вот, к слову, если бы вы заботились только о своем благополучии, вряд ли рискнули заниматься делом, связанным с постоянными опасностями и лишениями. Куда спокойнее стать агентом какой-нибудь фирмы, заниматься продажей мебели или… Да, наконец, Мало ли есть занятий, приносящих хороший доход? Однако вы – один из организаторов рабочего движения, успех которого принесет свободу миллионам обездоленных. Благо народа – цель вашей жизни. Так почему же вы не допускаете мысли, что у выходца из эксплуататорского класса сложились убеждения, которые привели его к мысли о необходимости вступить в борьбу за счастье народа? Неужели вы серьезно считаете, что сын купца должен непременно стать купцом, а рабочим – только сын рабочего? Я это говорю не потому, что хочу защищаться, поймите меня правильно.
Кислая физиономия Стахура рассмешила Сокола. Гай тоже мягко улыбнулся. Ему понравился умный, хорошо воспитанный студент, и он чувствовал удовольствие от того, что молодой человек проучил Стахура.
– Видишь, друже Степан, какую отповедь ты получил! – полушутя заметил Сокол. – Сила не в годах, а в знаниях. И зря ты обидел нашего молодого приятеля.
– Помилуй, Иване, у меня и мысли такой не было, обидеть его. Разве я не понимаю: родители – одно, а дети – другое? Видно, от своего отца наш академик унаследовал не только деньги, но и способность за душу словами брать. Недаром же его отец был еще и адвокатом, – опять съязвил Стахур. Дружески улыбаясь, он смотрел Ярославу в глаза, а про себя со злостью подумал: «Тебе повезло, сучий сын. Родитель крепко нагрел руки на моей земле… Мне такие деньги – плюнул бы я на Вайцеля и не играл бы здесь в кошки-мышки. Откупил бы я у акционерного общества трамвай. Убрал бы конку на Подзамче и там проложил бы линию. О-о, какой доход дает трамвай!..»
– Скажите, пожалуйста, Ярослав, – обратился к студенту Гай, – не возглавили бы вы один кружок? У печатников. Народ грамотный, туда нужен хорошо подкованный пропагандист.
– Я согласен, – скромно ответил Ярослав.
– Замечательно, – проговорил довольный Гай.
– Вот что, друзья, сегодня воскресенье, спешить некуда, давайте осмотрим мой «дворец», – неожиданно предложил Иван Сокол, – Степан, а знаешь, о чем думает сейчас Кузьма? Разумеется, что я богат, что у меня денег куры не клюют, а соорудить дом получше поскупился. Угадал ли я ваши мысли, пан Кузьма?
– Попали пальцем в небо, – засмеялся в ответ Гай. – Совсем не то, – ив голосе его зазвучал сарказм: – Вот вам убийственный памфлет на нашу действительность. Иван Сокол – один из выдающихся журналистов, автор десятков статей, не имеет крыши над головой. И только случайность – лотерейный билет – дает ему возможность обрести эту крышу.
– Э-Э, брат, мне в лотерее не везет. Выиграла жена, а не я. Чтобы достроить дом, пришлось взять в банке деньги под проценты. Боюсь, умру, а процентов не выплачу.
Пока осматривали еще не оштукатуренные комнаты, Сокол, радуясь как ребенок, пояснял:
– Спальня. Здесь я буду отдыхать, – показал он на комнату, где были разбросаны стружки.
– Отдыхать на стружках, – попытался шутить Стахур.
– Нет, брат, я женат, – также шуткой ответил Сокол. – Мне и на перине можно, а вот ты – кавалер, тебе полезно поспать на стружках, авось и подумаешь о домашнем очаге. Поднимемся наверх – там две комнаты.
Гай и Ярослав остались внизу, а Стахур и Сокол по узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Когда они возвратились, услышали, как Ярослав говорил Гаю:
– Профессор истории, чех, лишенный всякого чувства национальной гордости, фальсифицируя историю, превозносил колонизацию своей страны как высшее счастье для чешского народа. Я ему возразил, что народ не может быть счастлив в ярме оккупантов. И вот этот рассвирепевший холуй, не профессор, а настоящий фельдфебель, заорал на меня. Угрожая, он потребовал, чтобы я немедленно покинул аудиторию. Я отказался. За меня вступились патриотически настроенные студенты. Он и им начал угрожать. Его освистали. Покинув кафедру, профессор выбежал из аудитории. Вернулся в сопровождении ректора и в присутствии всех студентов заявил, что я призывал молодежь к мятежу против светлейшего монарха. Аудитория снова негодующе зашумела. Ректор понял, что выходка профессора может плохо кончиться, и миролюбиво призвал студентов не устраивать беспорядка, не накликать на университет беды. Он сказал: «Не следует поддаваться провокации поляка. Он защищает чехов – смешно! Пусть пан поляк едет домой и там занимается пропагандой».
Дальнейшее вы знаете. Меня вынудили оставить университет…
– Мой друг, – мягко проговорил Сокол, – здесь вам придется столкнуться с худшим. Во Львовском университете в подлости соревнуется часть польских и украинских профессоров. Здесь ложь, а не науку выращивают на кафедрах. «Жрецы науки» полагают, что для преподавания в университете нужен не разум, достаточно иметь незасаленный сюртук.
Когда же речь зашла о подготавливающейся стачке пильщиков, Стахур заспорил с Гаем:
– Вы не знаете барона Рауха, – кипятился Стахур. – Он упрям как вол. Нельзя рассчитывать на то, что за короткое время удастся сломить его гонор. Он возьмет измором, а рабочая касса почти пуста. Поддерживать бастующих мы сможем десять, максимум пятнадцать дней: пильщики будут голодать.
– Чтобы они не голодали, вы предлагаете нам ждать у моря погоды? Ждать, пока сказочный волшебник наполнит рабочую кассу гульденами? Так я вас понял? Что и говорить, разумное предложение, – иронизировал Гай. – Подобное бездействие руководителей вряд ли накормит рабочих.
– Вы здесь человек новый, не знаете местных условий, – не унимался Стахур. – Обстановка сложная: среди поляков и украинцев – грызня, они не всегда поддерживают друг друга.
Гай уничтожающе взглянул на Стахура.
– Так, так, трудящиеся разных национальностей враждуют между собой, а вы ждете, пока они сами, без вашей помощи, поймут свою ошибку, станут интернационалистами! Разве такое возможно, если барон и К° изо дня в день упорно натравливают их друг на друга? И бароны не одиноки, у них много прямых и косвенных союзников. Чего только стоит клерикально-католическая партия во главе с Барвинским! Сами понимаете, не случайно у них такой могущественный покровитель, как митрополит граф Шептицкий. Не менее опасна для рабочего класса и другая, так называемая национально-демократическая партия с новоявленными «спасителями» украинского народа Романчуком, Левицким и Грушевским. А радикальная партия, а партия польских социалистов? Да мало ли их! Одни проповедуют мистицизм и христианское смирение, другие – национализм, третьи – реформизм. Каждая по-своему отравляет сознание тружеников, отводит от участия в классовой борьбе. И, к сожалению, часть рабочих им верит, следует за ними, хотя они уводят тружеников от заветной цели. Имеем ли мы право выжидать, как предлагаете вы, друже Стахур? Нет и еще раз нет! Главная наша задача – вырвать обманутых людей из-под влияния всех этих партий. Надо мужественно идти в бой. Начать борьбу с экономических требований, потом выдвинуть требования политические. Правда, нас пока мало, небольшая группа. Успех марксистского движения подготовит почву для создания настоящей революционной партии, которая поведет пролетариат на штурм монархии и капитализма. Уже теперь лучшая часть молодежи с нами.
Голос Гая зазвучал мягче, когда он обратился к студенту.
– Пан Ярослав, мы надеемся на вашу помощь. Идите с товарищами к пильщикам. Простыми, понятными словами растолкуйте людям, кому на руку национальная вражда. Разоблачите коварную политику властей и хозяев, которые стараются расколоть рабочий класс на немощные национальные группы, чтобы потом легче было их придушить. Я надеюсь на вас. Стачка должна быть единодушной и без штрейкбрехеров.
– Постараюсь сегодня же повидаться с Тарасом и Денисом. Решим, кому еще из студентов можно доверить это дело, – задумчиво проронил Ярослав.
– Пане Стахур, – примирительным тоном обратился Гай. – Ваша задача – организовать сбор средств среди строителей для поддержки бастующих.
– Сбор я организую… Но за стачку снимаю с себя какую-либо ответственность! – обиженно пробурчал Стахур.
Разговор прервал приход жены и детей Сокола.
Друзья распрощались.
Дойдя до Стрыйского парка, Стахур хмуро пожал руку Гаю и Ярославу и направился к трамваю.
Оставшись вдвоем с Гаем, Ярослав сказал:
– Я хотел бы решить один вопрос…
– Слушаю, друг мой.
– Нет, не здесь. Не смогли бы вы зайти ко мне вечерком? Я живу в районе Подзамче, на улице Льва.
– Знаю, знаю. Приду.
– Благодарю. Когда ждать вас?
– Завтра в девять вечера. Подойдет?
– Конечно, я буду ждать. – И, сделав еще несколько шагов, вдруг спросил: – Вы приехали сюда из Женевы?
– Нет, друг мой, из Мюнхена.
– Три года назад, в Вене, я познакомился с одной гимназисткой и ее братом, тоже гимназистом. Они из России. По происхождению армяне. Молодые люди доверились мне лишь потому, что случайно я оказался очень похожим на человека…
– И вы помогли им спрятать у себя в номере то, что они везли в Россию.
– Откуда вы знаете? – удивился Ярослав.
Улица была неподходящим местом для рассказа Гая о том, как после побега с сибирской каторги московская социал-демократическая организация послала его в Швейцарию для связи с группой «Освобождение труда», как он и его товарищи были вынуждены пользоваться всяким случаем для пересылки в Россию нелегальной литературы. Особенно охотно помогала революционерам молодежь. Вот и приходилось знакомиться в русских колониях, в университетах, на лекциях, в пансионах с случайно приехавшими русскими, и тех, кто вызывал доверие, снабжали литературой.
– Значит, после вы с ними встречались? – с волнением спросил Ярослав. – А мне тогда показалось, что мои русские друзья попали в какую-то беду. Их родители, получив из Подволочисска телеграмму, страшно перепугались и в тот же день покинули Вену.
– Вы не ошиблись, была неприятность. И об этом курьезе я узнал только недавно, встречаясь с Каринэ по революционным делам.
– Вы сказали «курьез»?
– Ну, да. Как вы помните, Каринэ и ее брат как будто ничего из литературы с собой не везли, все осталось в чемоданах родителей. Но Вахтанг не утерпел и зашил у себя на спине под блузой несколько брошюр. Пока он ехал, края этих брошюр под блузой обсалились и стали ясно обозначаться. В Подволочисске, когда Каринэ и Вахтанг без всяких осложнений пересекли границу, юноша снял гимназическое пальто. После всех пережитых волнений нашим друзьям захотелось есть. Не долго думая, юный «конспиратор» побежал в буфет купить пирожков. Он возвращался назад к вагону, как вдруг какой-то субъект в штатском пригласил гимназиста следовать за собой. Мог ли юноша знать, что его задержал шпион? «Что у вас на спине?» – спросил он Вахтанга. «Ничего», – ответил юноша. «Как ничего?» – руки шпиона грубо схватили Вахтанга за блузу в том самом месте, где были книжки. Конечно, приказали раздеться, обыскали, нашли книжки. Задержали и Каринэ.
После обыска у Каринэ нашли письмо к подруге, в котором она восторженно описывала свое знакомство в Женеве с «политическими преступниками»: мол, люди они интересные, ужасно много говорят и охотно гуляют. Читая описания «очень даже интересной жизни» в Женеве, шпик и жандармы навзрыд хохотали.
– Меня девушка тоже поразила своей наивностью, – проронил Ярослав. – Да, но чем все закончилось?
– Их задержали, составили протокол. Из расспросов жандармы выяснили местонахождение родителей. Дали телеграмму в Вену. Приехали перепуганные папа, мама, какие-то родственники. Узнав, в чем дело, горько упрекали деток, которые опозорили их. Профессор принес извинения жандармскому полковнику, представил ему верительные грамоты и рекомендации тифлисского губернатора, публично корили дочку и сына, заставили поклясться, что они «эту гадость» никогда читать не будут. Наших «конспираторов» отпустили на поруки и разрешили следовать дальше.
– Да, действительно, мир тесен, – задумчиво проговорил Ярослав. – Вот и у нас с вами нашлись общие знакомые. Хотя… Каринэ на мое письмо почему-то не ответила. Я терпеливо ждал… тревожился. Написал ей еще два письма, от нее – ни слова. Тогда… тогда я обратился к ее отцу. Тот тоже промолчал. Но я надеялся, ждал… Написал несколько писем, да так и не отправил их. Признаться, я и казнил себя, и оправдывал… Ведь я дал Каринэ адрес, она могла бы сама написать, если даже мое письмо не дошло.
– Каринэ не могла вам писать.
– Почему?
– Она не получала ваших писем. Ее вскоре арестовали. Как ни горько признаваться – из-за меня. Каринэ встретила меня на вокзале в Москве, куда приехала на рождественские каникулы погостить у дяди. На перроне вокзала я передал ей небольшой чемодан, назвав адрес, куда нужно отвезти его. И в то же мгновенье нас схватили жандармы. Вероятно, за мной следили из самой Женевы. Я просидел в тюрьме год, а затем меня опять сослали в Сибирь. Вскоре я бежал. Товарищи достали заграничный паспорт, и мне удалось выехать в Мюнхен.
