Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
Или:
– Дай деньги под проценты!
Как будто Давидка был таким богачом, как хозяин их дома Соломон Гольдфельд, владелец большой аптеки и трех каменных четырехэтажных домов. Этот действительно ссужает людям деньги под проценты.
А теперь Крыса начал пускать в ход руки. Он охотится за Давидкой, как кот за мышью. Йой, этот Збышко! Как только поймает Давидку, грозно вылупит маленькие, круглые как у рака глазки и гаркает:
– А ну, реб Давидка, пиши заповит![7]7
Завещание.
[Закрыть] Сейчас я из тебя, жиденок, душу вытрясу, как наш хозяин пан Соломон из моего батька душу трясет, чтоб он с конюшней убирался ко всем чертям.
– Збышко, бойся бога, что я тебе сделал? – жалобно кривился Давидка, так напуганный его свирепым видом, что даже не помышлял вырваться, – ведь Крыса вдвое сильнее. – Йой, не бей меня по голове! Не бей!.. Чтоб я так ослеп, если я могу написать твой заповит, – искренне говорил Давидка. – Я ж не знаю, что это такое… Я ж не умею еще писать… Ты же знаешь, Збышко, пан хозяин скоро и нас с дедушкой выбросит на улицу, нам же нечем платить за квартиру. Йой, не бей… Отпусти… – просил Давидка.
Его мольба тронула бы и камень, только не сердце этого Збышка.
Старый Лейзер Боткин, узнав, как измывается над внуком Збышко, собирался пожаловаться извозчику, чтобы он унял своего сорванца, но в последнюю минуту передумал и сказал внуку:
– Знаешь что, Давидка? Ты лучше скажи Ромке, так будет вернее. У этого мальчика золотое сердце, а голова – так это не голова, а талмуд, чтоб он так был здоров, этот мальчик. Ромка один раз хорошенько проучит этого Збышка, и, чтоб я так мог видеть свет, этот головорез-разбойник больше не будет тебя обижать. Помнишь, как Ромка поколотил тех босяков, которые натравили на тебя пса?
Еще бы! Давидка помнит. Тогда он не просил милостыни, а работал, как все порядочные люди, и зарабатывал на кусок хлеба себе и дедушке.
В этот день Давидка как всегда понес две бутылки керосина толстой зеленщице, которая живет на улице Марии Снежной, около костела. Ничего не подозревая, мальчик спокойно бежал через двор, как вдруг на него набросилась лохматая черная собака – кто-то спустил ее с цепи.
– Ма-а-а! – испуганно закричал Давидка и побежал к воротам. Но тут его остановили три хлопца.
– Цыган, возьми!
– Бери его, куси! – травили они.
Это еще полбеды, что лохматый пес больно укусил мальчика за ногу и порвал единственные штаны. Хуже было то, что Давидка от испуга выронил бутылки с керосином и они разбились.
Даже не хочется теперь вспоминать, что было, когда он, заплаканный, прибежал обратно в керосиновую лавку.
Пани Рузя, жена хозяина лавки, увидев мальчика без бутылок, сразу же догадалась, что керосин пропал. А у пани Рузи разговор короткий: случилось что не так – бац по морде!
На этот раз Давидка угодил ей под горячую руку, видно, после ссоры с мужем. Одним словом, она так хлестала мальчика по щекам, что у бедняги искры из глаз сыпались. Еще и кричала: «Анатоль! Богом прошу, чтоб тут и духа этого жидовского не было! Найми поляка! Слышишь, поляка!»
И хотя на душе у Давидки было очень горько оттого что его прогнали, однако он, бредя домой и размазывая кулаками но вспухшим щекам слезы, вслух размышлял:
– Ничего, ничего, пускай аж два раза нанимает поляка… Они думают, поляку будет приятнее, когда пани Рузя начнет избивать его.
Все это стряслось с Давидкой два месяца назад, в тот самый день, когда и у Ромки случилась беда и он, опечаленный, прибежал сообщить, что его отца арестовали.
– Готыню,[8]8
Боже.
[Закрыть] такого человека! Ай-яй-яй! Бедный, что с ним теперь сделают эти мерзавцы! – схватился за голову слепой старик.
Давидка горько заплакал и сказал:
– Так надо ж ему хоть хлеба отнести.
– Чтоб они так свои печенки ели, – погрозил кому-то кулаком старик. – А? Таких честных, добрых людей в тюрьму замыкать! И куда только бог смотрит?
– Мой дедушка говорит, – угрюмо пробасил Ромка, – что бога подкупили богачи.
– Нельзя, нельзя так! – испуганно прошептал слепой Лейзер Боткин. – Бог все слышит, все видит. Он может наказать…
Старик, покачиваясь, тихо забормотал молитву, а Давидка, присев с Ромкой на топчан, рассказал товарищу о своих злоключениях, о мальчишках, из-за которых он и дедушка лишились куска хлеба.
– Я им покажу, как натравливать псов! – стиснул кулаки Ромка. – Я с ними рассчитаюсь! – погрозил он кулаком и убежал.
В тот же день Ромка, Антек и Гриць напали на обидчиков и здорово-таки отколотили их…
На Старом Рынке хорошо знали, что Ромка Мартынчук, унаследовавший от матери не в меру запальчивый характер, дерзко бросался в уличные мальчишеские драки, если надо было защитить слабого или восстановить справедливость. Его побаивался и Крыса. Но хотел этого Крыса или не хотел, встретиться с Ромкой ему все же пришлось.
Ромка подстерег Крысу около экспедиции «Курьера львовского» и на глазах маленьких кольпортеров дал ему хорошего прочухана.
Крыса, сквернословя и угрожая (за что получил добавочную порцию и тут же был выкупан в луже), в этот день не побежал в центр продавать газеты, а с ревом поплелся домой смывать грязь и пришивать оторванные лямки на штанах.
Другой на месте Крысы, получив такой горький урок, уже не цеплялся бы к Давидке, но злопамятный Крыса еще больше розъярился. Не дай боже Давидке встретиться с ним. Мальчик чувствует себя в полутемной каморке, как в осажденной крепости. Этот разбойник не дает ему носа высунуть во двор, особенно утром, когда Давидке надо бежать на поиски заработка. Да и вечером, возвращаясь домой, нужно глядеть в оба! И мальчику, как вору, приходится красться по двору, на каждом шагу ожидая засады. Как Это отравляло трудную, полную лишений и страха жизнь маленького нищего! Если бы не дедушка, Давидка никогда не вернулся бы в опостылевший двор…
Но в этот поздний вечер Давидка летел домой словно на крыльях. За два последних дня он с дедушкой так наголодались, что шистка, которую мальчик получил от Гая, была настоящим спасением. Завтрашний день уже не пугал мальчика. Рано-ранехонько, пусть даже его подстерегает Крыса, все равно Давидка побежит в бакалейную лавку «Эльза и дочь». Прежде всего он отдаст пани Эльзе долг – два крейцера, которые задолжал еще с субботы, когда брал в кредит фунт черного хлеба.
«Отдам долг, – подсчитывал Давидка, – и еще хватит на целый фунт хлеба, фунт цыбули, несколько соленых огурцов, куплю свечку».
Нырнув в темный зев раскрытых ворот, Давидка, озираясь, перебежал двор и с облегчением перевел дух, добравшись к каморке, где его с нетерпением ожидал старик.
Глава третья
ЖЕСТОКОЕ ИЗВЕСТИЕ
Лабиринт узких, плохо освещенных переулков привел Гая к трехэтажному дому на улице Святой Магдалины. Здесь он когда-то жил с Анной. Не трудно понять волнение Гая, когда он нащупал деревянную грушу звонка, оказавшуюся на своем старом месте – в каменной нише, справа от входной двери – и осторожно потянул вниз…
Прошло несколько минут тревожного ожидания…
Наконец из глубины коридора вынырнул силуэт. Угрюмый на вид старик держал в руке закопченный фонарь, в котором едва мерцал огонек. Приблизив бородатое лицо к защищенному ажурной железной решеткой дверному стеклу и подняв фонарь, старик старался рассмотреть человека, стоявшего в темноте на улице. Нет, перед ним не жилец меблированных комнат. И старик, не снимая цепочки, приоткрыл дверь.
– Что пану угодно?
– Я хочу видеть пани Терезу Гжибовскую.
– Ов-ва! – старик еще выше поднял фонарь, чтобы осветить лицо незнакомого. – Пани Тереза, прошу пана, уже восемнадцать лет на том свете.
«Это, кажется, Остап Мартынчук, – пристально вглядываясь в лицо старика, подумал Гай. – Да, он. Как постарел! Не узнал меня…»
Старик, все еще не открывая дверей, с интересом и вместе с тем подозрительно разглядывал ночного гостя. По лицу Гая пробежала чуть заметная тень беспокойства: «Не изменилось ли что-нибудь за эти годы? Можно ли довериться? Однако нет, – возразил себе Гай, – камень, сколько бы ни лежал, бревном не станет; дуб можно срубить, но не согнуть», – и успокоился.
Гай хорошо знал, что в натуре дворника Остапа Мартынчука не было рабской, лакейской угодливости, присущей некоторым людям в его положении. Он был работящим, но головы никогда ни перед кем не гнул, держался независимо, с чувством собственного достоинства. Вот этого ему и не могла простить дочь торговца рыбой пани Тереза Гжибовская. Этот «гайдамака-разбойник», как злобно называла дворника хозяйка меблированных комнат, имел счастье спасти ее мужа во время пожара. «Мой старый дурак выжил из ума, – не раз жаловалась жильцам на покойного мужа пани Тереза, – и ничего мудрее не мог придумать: в оставленном у нотариуса завещании указал, что Остап Мартынчук может жить в дворницкой до самой смерти, да еще бесплатно…»
– Теперь домом владеет дочь покойной пани Гжибовской. Да и свободных комнат нет, – угрюмо проронил Мартынчук.
И вместо того, чтобы закрыть дверь, он вдруг быстро снял цепочку и впустил Гая в коридор с каменным полом и сводчатым потолком. Из-под нахмуренных бровей на Гая глянули чистые голубые глаза. Немного испуганное ранее лицо Мартынчука будто засветилось от радостного волнения.
– Пойдемте, – шепнул старик, поспешно закрывая дверь на широкую железную задвижку.
Идя впереди и освещая дорогу, Мартынчук повел гостя по деревянной лестнице вниз.
В кухне он погасил фонарь, повесил его и приветливо указал на приоткрытую дверь, откуда едва пробивался свет.
– Прошу, заходите, там никого нет.
Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, Гай вошел в низкую продолговатую комнату.
Мартынчук торопливо подошел к столу, занимавшему добрую половину комнаты, и подкрутил фитиль шестилинейной лампы.
Какое-то мгновение Гай стоял сосредоточенный, молчаливый, внимательно осматривая комнату. Очевидно, Мартынчук ожидал кого-то, да и вздремнул на кушетке. Звонок разбудил его…
«Кажется, здесь ничего не изменилось, – подумал Гай. – Разве что этажерки с книгами тогда не было… Кисейного полога возле низкой двуспальной кровати нет. Теперь уже не у изголовья, как прежде, а на старом комоде белеет гипсовое распятие Христа (подарок старого пана Гжибовского за спасение его жизни, символизирующий безраздельное право Остапа Мартынчука пользоваться дворницкой до гроба). Вот небольшой кованый сундук, на котором когда-то спал белоголовый Гнатко. Ему теперь, должно быть, лет тридцать пять. Как сложилась его судьба?»
Остап Мартынчук поймал на себе пристальный взгляд Гая и тоже подумал: «Узнать почти невозможно. Но глаза – глаза не изменились: как и когда-то, в самую душу глядят. Годы щедро припорошили инеем его голову. Совсем поседел…»
– Если не побрезгуете, то, может, как бывало, воспользуетесь гостеприимством простого дворника? Га? – с хитринкой в голосе спросил гостя Мартынчук и взял из рук Гая шляпу, дождевик и саквояж.
Гай улыбался и молчал.
– Ярослав, дорогой… – голос Остапа Мартынчука дрогнул, губы задрожали.
– Не ждали?
– Нет…
Гай обнял и крепко поцеловал Мартынчука.
– А мы тебя давно похоронили, – усаживая Гая на стул и вытирая кулаком слезы, взволнованно говорил старик. – Прошел слух, будто… Ну, в газете было… что в варшавской цитадели тебя повесили. Одна моя Мирося не верила. Всегда молилась за тебя: «Есть бог на небесах, он все видит, он не даст погибнуть доброму человеку». До ссор доходило. Я ей, бывало, говорю: «Дура ты, дура! Твой бог либо ослеп, либо богачи его подкупили. Даже ребенку видно, что бог всегда на их стороне». А Мирося вся так и задрожит: «Побойся всевышнего, грешник, что ты мелешь?!» И пойдет, и пойдет, так меня аж пот прошибал. Но теперь, – глаза Мартынчука по-мальчишески блеснули, – теперь, когда вижу тебя живым, здоровым, говорю с тобой, я готов стать верующим!
От старика веяло душевной теплотой и любовью. У Гая, возвратившегося сюда после долгих и ужасных лет каторги, сибирских вьюг и морозов, эмиграции, преследования, растаял в груди тот ледок настороженности, с которым он переступил порог этого дома.
Остап Мартынчук, надев фартук, словно заправская кухарка, быстро сварил кофе, нарезал хлеб и, лукаво подмигнув Гаю, снял с подоконника бутыль с вишневкой. Наполняя стаканы, он тоном заговорщика признался:
– Невестка на зиму припасла, а я, грешным делом, нет-нет – да и прикладываюсь.
Они рассмеялись.
– Гнатка моего помнишь? В тюрьме он…
– За что?
– Во время страйка на тартаке[9]9
На лесопильном заводе.
[Закрыть] полицай обласкал его дубинкой по спине. А Гнатко как размахнется да как даст полицаю в рожу, так тот и залился кровью. Ну, тут тебе сразу – выступление против власти, вот и…
– На сколько?
– Два месяца получил. Жду, не сегодня-завтра выпустят. А тебя, братику, так же Ярославом Ясинским кличут или теперь по-иному? – вдруг понизив голос, спросил Остап Мартынчук.
В этом вопросе не было ничего неожиданного. Однако Гай ответил не сразу. Допил кофе, отодвинул чашку, закурил сигарету. И, будто взвесив что-то, сказал:
– Как известно, удаль молодецкая из одной только могилы не выносит, а из огня, из воды всегда вынесет. Ярослава Ясинского повесили. И пусть никто не знает, что он воскрес. Надо ли, чтобы закоренелые безбожники вдруг уверовали в чудеса?
– Око видит далеко, а мысль еще дальше, – одобрительно сказал Мартынчук. – Верно решил: мертвого с кладбища не возвращают.
– Остап Мартынчук был человеком честной души…
– Он таким и остался, братику, – и хотя в голосе Остапа прозвучала обида, он положил Гаю на плечо сухую жилистую руку и сказал: – Не сомневайся.
– Так вот, по паспорту теперь я Гай. Кузьма Захарович Гай.
– Да, запомню. Гай Кузьма Захарович, – медленно повторил Мартынчук. – А узнать тебя не легко… Шутка ль сказать – двадцать три года!
– Да, много воды утекло, – в раздумье проронил Гай и умолк.
– Когда тебя забрали, сразу же арестовали Ивана Сокола, да и других похватали. Эге ж… Их судили как самых главных социалистов в Галичине. Сколько шуму наделали газеты! Громкий был процесс. Мол, организовали тайное общество, связались с закордонным социалистическим центром и подготовляли революцию, чтобы свергнуть власть цисаря Франца-Иосифа, хай тому цисарю черт маму мордует! Засудили их, кинули в тюрьму, думали, запугают, сломят. Да орешки пришлись не по зубам панам прокураторам. А моего земляка Ивана Франко ты помнишь? Стал очень известным писателем. Но не забывает, что он – сын кузнеца. От мала до велика – все его знают. Для простого рабочего люда он – брат, родной человек, потому что понял он их горькую жизнь и защищает их как может. А польские шляхтичи, ну и за компанию с ними и наши галицкие пидпанки проклятые, грызут ему печенку Ботокуды![10]10
Когда-то небольшое племя дикарей в Бразилии.
[Закрыть]
– Ботокуды? – переспросил Гай.
– Так-так, это Иван Франко наших, ну, этих «отцов народа» – фальшивую зграю[11]11
Стая.
[Закрыть] «патриотов», таким прозвищем заклеймил. Гнатко тут у меня книгу Ивана Франко оставил, – вот возьми, почитай.
Старик нашел на этажерке небольшую книжечку, быстро перелистал страницы и, подойдя к Гаю, указал:
– Вот тут читай…
Гай взял из рук Остапа Мартынчука книгу и тихо прочел:
– Ты, братец, любишь Русь,[12]12
Надо понимать как Украина (галицких украинцев называли русинами).
[Закрыть]
Как любишь хлеб и сало,—
Я ж лаю день и ночь,
Чтоб сном не засыпала…
Ведь твой патриотизм —
Одежда показная,
А мой – тяжелый труд,
Горячка вековая.
Ты любишь в ней господ,
Блистанье да сверканье, —
Меня ж гнетет ее
Извечное страданье…
– Метко, га? – горячо блеснули из-под седых бровей глаза Остапа Мартынчука.
И он принялся рассказывать о том, через какие душевные муки и издевательства прошел Иван Франко.
Да, Гай это знал. Конечно, «добрейший» цисарь не изгнал писателя из страны – как можно? В Австро-Венгрии – конституция! Одним словом – рукавички на когтях монархии. Только эти рукавички такие, что не мешают хищнику впиваться в свою жертву. Писателя трижды бросали в тюрьму, гоняли этапом, бойкотировали, сплетни разные о нем распускали. Ведь не даром в народе говорят, что ложь и клевета – все равно, что угли – не обожгут, так замарают.
– Народ Ивана Франко хотел выбрать своим послом в галицкий сейм и австрийский парламент. Да где там! – махнул рукой Остап Мартынчук. – Всякий раз власти что-нибудь подстраивали: и в народ стреляли, и невинных людей в тюрьму побросали.
– Известно, молния не в коряги ударяет, а в самые высокие деревья. К счастью, перо Ивана Франко осталось острым, – раздумчиво проговорил Гай, обращая память к сильному юноше с высоким лбом, серыми горячими глазами и энергично очерченным подбородком. Еще тогда, много лет назад, Гай восторгался его ярким талантом. – Я слышал, Иван Якович тяжко хворает?
– Что правда, то правда, здоровье у него отняли.
– Иван Сокол в городе? – неожиданно спросил Гай.
– Только вчера поехал к себе на Гуцульщину лечиться.
– Жаль, он мне нужен.
– Ов-ва! Он там долго не усидит. Как вернулся из Женевы, к нему молодежь, как воробьи на вишню, слетается. Мой Гнатко частенько туда заглядывает. Книги ему Сокол дает. Как-то газету «Искра» Гнатко принес. Там прямо, без утайки писалось, что едут в Россию от «Искры» агенты, которые будут…
– Так вы уже читали статью Ленина «С чего начать?»
– Эге ж. А Иван Сокол хлопцам верно сказал, что от того, какой строй будет на Украине, во многом зависит и наша судьба. Ведь там наших родных братьев в семь раз больше, чем нас тут.
– Ленин сейчас пишет книгу, – доверительно проговорил Гай. – Она будет называться «Что делать?» В этой книге – весь план построения той боевой партии, о которой мечтают настоящие революционеры. Без такой партии, сколько бы ни поднимался в России народ, революция не победит.
Лицо Гая, одухотворенное мыслью, страстью, волей, теперь казалось старику молодым, почти юношеским.
– А ты, если не секрет, прибыл из России? – тихо спросил Остап.
– Нет. Из Мюнхена. Хочу попытаться через Львов наладить тайную доставку в Россию газеты «Искра» и других запрещенных изданий нашей партии, которые мы пока вынуждены печатать за границей.
– «Искры»? – Лицо Мартынчука озарилось доброй улыбкой, и вокруг глаз, как лучи, собрались морщинки. – Так, может, ты и самого Ленина знаешь?
– Знаю.
– Ов-ва! Наверно, человек он очень ученый? Га?
– По уму и труду Ленин – титан! Роста он невысокого, лоб у него громадный, глаза очень живые, с золотым огоньком и смешинкой. Простой как правда. Одет скромно, если не сказать бедно. Любит детей.
– У него много детей?
– Своих пока нет.
Помолчали.
– А ты женился? Есть дети? – спросил Мартынчук, избегая смотреть в глаза Гаю. Он словно опасался прочесть во взгляде друга немое осуждение.
«Женился? Есть дети?» Этот естественный вопрос по-чему-то заставил Гая вздрогнуть, как от удара, и он с укором глянул на старика, мысленно говоря: «Дорогой мой человек, разве ты не знаешь, что есть люди, которые лишь раз в жизни могут полюбить? И полюбить так, что даже сама смерть немощна перед силой этих чувств, как бессилен снег перед горячими весенними лучами солнца. В лишениях, в опасностях неравной и жестокой борьбы Анна незримо всегда была со мной. И когда в нескончаемые зимние тюремные ночи немели от холода не только тело, а даже кости, мне казалось, глазами Анны в мрачный каземат заглядывал долгожданный рассвет, теплом ее улыбки сквозь толщу глухих каменных стен пробивались золотые лучи солнца…»
Тяжело вздохнув, Гай медленно выпрямился.
– На каком кладбище похоронили мою жену?
Остап Мартынчук удивленно уставился на Гая.
– Вы покажете могилы дорогих мне людей?
– Какие?
– Моей жены Анны и ее матери.
Остап посмотрел на Гая удивленно, почти испуганно.
– Разве они умерли?
Теперь уже Гай недоуменно посмотрел на старика. Затем он достал портмоне и извлек оттуда пожелтевшее от времени письмо, положил его перед Остапом Мартынчуком.
– Это я получил в варшавской цитадели вскоре после того, как меня арестовали, – сказал Гай. – Вот, читайте.
Остап Мартынчук надел очки, взял письмо. Почерк ему сразу показался знакомым. Так, так, это, кажется, рука покойной хозяйки меблированных комнат, пани Гжибовской.
«Вельмишановный пан Ясинский! – писала Гжибовская. – Я с прискорбием должна сообщить о трагической смерти Вашей супруги пани Анны и ее матери пани Барбары Дембовской. Это случилось на второй день после того, как Вас арестовали и увезли. Полицейский комиссар, зарегистрировавший трагический случай (отравление газом), произвел опись имущества Вашей семьи. Драгоценностей и денег не оказалось. После погребения Вашей жены и тещи их имущество было продано с аукциона. Я удержала только сумму, истраченную на похороны. Остальные деньги, как мне предложили нотариус и полицейский комиссар, передаю в полицейское управление для пересылки Вам. Тереза Гжибовская».
Мартынчука бросило в жар от этой подлости. Как омерзительную жабу, брезгливо кинул он на стол исписанный извилистым почерком листок. Сняв очки, он сперва молча раздумывал: «Откуда могла придти в голову этой холере Гжибовской такая злая фантазия? Для чего?»
И вдруг громко возмутился:
– Брехня!
– Вы о чем?
– Ех, голубь мой, – покачал головой Мартынчук. – Так в этой паскудной бумажонке ни крупицы, ни слова правды!
– Ничего не понимаю…
– Эге ж! – развел руками старик. – Пани Анна и ее мать живы.
«Анна жива!» – Гай сперва похолодел, а потом, охваченный радостью, засыпал Остапа Мартынчука вопросами:
– Она здесь, во Львове? Вы с ней видитесь? Она бывает у вас? Вы знаете ее адрес?
Мартынчук оторопел, растерялся, но вместе с тем он понимал, что медлить нельзя, надо сказать… Но как? Вот так сразу – нельзя… Нужно подготовить…
Гай уловил замешательство старика.
– Да вы, дорогой Остап, не мучайте меня… Говорите скорее…
Смущенный Мартынчук прятал свой взгляд, словно был виноват в том, что произошло.
– Все равно тебе надо узнать, – как бы стряхнув с себя что-то, прямо посмотрел в глаза Гаю. – Пани Анна вышла замуж…
Гай оцепенел: «Анна – замужем?..»
Он тяжело перевел дух и, потирая рукой лоб, подумал: «В этом, собственно, нет ничего удивительного. Узнав из газет, что меня казнили… Анна молодая женщина… Да и прошло столько лет разлуки…»
Только тот, кто сильно любил и терял любимого человека, может понять, как тяжело было Гаю сладить с собой после жестокого известия. Спазма сдавила горло.
Переборов себя, Гай спросил:
– Давно?..
– И нескольких дней не прошло после того, как тебя арестовали…
Стряхнув через несколько секунд оцепенение, Гай вдруг расхохотался. Ему как-то сразу стало легко, будто с этим смехом вся его боль выплеснулась из сердца.
– Не нужно так зло шутить! А я ведь поверил…
Но Остапу Мартынчуку было не до шуток. Ему стало жаль Гая. Однако рассказать нужно все, ничего не скрывая.
Не умея лгать и притворяться, он начистоту выложил все как было. Мирося в костеле Марии Снежной увидела перед алтарем Анну, которая венчалась с молодым и, видно, очень богатым шляхтичем. Сперва Мирося так и обомлела. Потом подумала, что это ей померещилось, что это просто какое-то дьявольское наваждение. Мирося, как и полагается в таких случаях, осенила себя крестным знаменем.
Не помогло. Тогда она бросилась домой за Остапом. И тут, впервые за всю их жизнь, он чуть не ударил жену, так оскорбили его злые слова, какие она обрушила на пани Анну. Тогда Мирося силком потащила его в костел. Когда они добежали, у паперти толпились любопытные, глазея на красавицу невесту в очень дорогом белом подвенечном наряде. То была пани Анна. Ее повел к карете незнакомый Остапу чернявый шляхтич.
