Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
– А Каринэ?
– Она просидела в тюрьме около двух лет, а потом ее выпустили.
– Вот почему она не писала…
– А ваши письма… Их мать передала Каринэ недавно.
– Понимаю… Но где она теперь? Как мне ее разыскать?
– Теперь у нее другая фамилия.
– Вышла замуж?
– Нет, нет!
– Пока меня не покинула смелость, прошу вас, дайте мне адрес, хочу ей написать, – в радостном смущении проговорил Ярослав.
– Ваше письмо, к сожалению, не найдет ее.
– Вы хотите сказать… она опять арестована?
– Нет, наоборот, я надеюсь, что скоро вы будете иметь возможность увидеть ее здесь, во Львове.
Прощаясь, Гай напомнил:
– Завтра в девять вечера буду у вас.
Глава третья
ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС
По дороге домой Ярослав встретил университетского товарища Тараса Коваля, сына лесоруба из прикарпатского села Яблоница. Ярослав рассказал ему о знакомстве с Кузьмой Гаем и его просьбе к членам студенческого социалистического кружка.
– Я готов, – не колеблясь, согласился Тарас. – Завтра с лекции профессора Грушевского можно уйти. Думаю, нас человек пять отправится на тартак[46]46
На лесопилку.
[Закрыть] барона Рауха.
На оживленной улице Рудольфа, возле дома под номером одиннадцать Тарас взял Ярослава под локоть и сказал:
– Зайдем к Яну Шецкому. Я уверен: завтра он тоже пойдет с нами.
– Не хотелось бы идти к нему… – уклончиво ответил Ярослав.
– Или тебе одиннадцатый номер не по душе? – засмеялся Тарас. – Ведь не тринадцатый! Пойдем. Он мне рассказывал о ваших детских годах, драках и очень сожалел, что все так по-дурацки вышло.
Ярослав сделал вид, что не расслышал последней фразы.
Еще зимой, спеша на лекцию, Ярослав в вестибюле университета с разгона налетел на высокого, стройного студента. И как же он удивился, когда студент обернулся к нему, и Ярослав, хотя и не сразу, узнал в нем Шецкого.
– Калиновский? – изумился Шецкий. – Здравствуй, друг мой!
Ярослава сначала неприятно поразили эти слова, но они были произнесены с таким искренним доброжелательством, что Ярослав радостно пожал руку Шецкого.
Вторично они встретились на тайном собрании студенческого кружка. Товарищи относились к Яну Шецкому с большим уважением. Однако Ярослав не подружился с бывшим школьным приятелем. Он сторонился Яна Шецкого. Анна не разделяла антипатии сына, даже симпатизировала Шецкому. Он дважды был у них в гостях, и Анна видела разительную перемену в нем. Даже следа не осталось от когда-то избалованного, дерзкого мальчишки. Энергичный, вдумчивый, красивый, Шецкий был предельно вежлив и учтив. Говорил просто и ясно, не прибегая к услугам мудреных иностранных слов, которыми любила жонглировать в те времена студенческая молодежь.
Из рассказа Яна Шецкого Анна узнала, что десять лет назад он потерял родителей – погибли во время железнодорожной катастрофы. Осиротевшего мальчика взяла на воспитание тетка, сестра матери, хозяйка фешенебельного ресторана во Львове.
Не требовалось особенной наблюдательности, чтобы заметить – молодому человеку не вольготно жилось у тети. И хотя на Шецком был элегантный костюм, за обедом он ел торопливо, жадно, как человек, не привыкший к сытости.
Уступив уговорам товарища, Ярослав зашел с Тарасом к Яну Шецкому и пробыл там около часа. Шецкий читал им свои стихи. Одно лирическое стихотворение очень понравилось Ярославу. Он даже изъявил желание написать к нему музыку.
Возвратившись домой, Ярослав снял костюм и повесил его в шкаф. Потом освежился под душем, надел белые парусиновые брюки, фланелевую рубашку и в мягких домашних туфлях бесшумно вошел в комнату матери.
Анна читала в постели. Увидев сына, она отложила книгу и улыбнулась.
– Соскучилась без меня, да? – спросил Ярослав, целуя ее в лоб.
Ночник под зеленым стеклянным абажуром на тумбочке разливал мягкий, приятный свет. В комнате царил полумрак.
Анна молчала.
– Мама, ты расстроена?
– Так… была одна неприятность, – ответила Анна, но быстро перевела разговор на другое: – Я вижу по глазам, сынок, ты хочешь мне что-то сказать?
– Ты никогда не ошибаешься, мама!
– Я слушаю. Только прикрой, пожалуйста, окно, мне что-то зябко. Боюсь, как бы ноги опять не приковали меня к постели.
– Ты должна себя беречь, мама! – И ладонь встревоженного Ярослава легла на лоб матери.
– Температуры нет, – Анна поспешила успокоить сына. – Только ноги очень болят.
– Может вызвать врача?
– Не нужно.
Ярослав закрыл окно, опустил шторы и, взяв стул, сел около матери.
– Мама, у меня сегодня была приятная встреча. Сегодня Иван познакомил меня с двумя рабочими. Оба русины. Один из них не очень… а другой!.. Если бы ты его видела: отвага, ум, благородство – вот о чем говорит его лицо. Знаешь, мама, даже сквозь сдержанность Ивана Сокола я почувствовал колоссальное уважение литератора к этому человеку. Кузьма Гай – так зовут рабочего. Вообще-то, он оттуда, из России; очень похож на дядюшку Ванека. Кузьма Гай мне очень понравился, я пригласил его к нам. Завтра под вечер он зайдет. Готовится забастовка пильщиков. Я хочу предложить Кузьме Гаю принять в рабочую кассу пока что пятьдесят тысяч гульденов.
– Поступай, сынок, как находишь нужным. Ой, да ты же голоден! – спохватилась Анна.
– Не вставай мама, я сам.
Ярослав подтянул кофейный столик к постели, застелил скатертью, принес из буфета и поставил посуду, вышел на кухню. Там он положил на блюдо жареного карпа, вынул из духовки грибы (любимое блюдо Ярослава, и Анна часто его готовила), взял сметану, прованское масло, лимон, и все это отнес на столик.
– Мама, я, вероятно, скоро увижу ее, – глаза сына сказали Анне больше, чем могли сказать слова.
– Да, сынок, мне бы очень хотелось познакомиться с Каринэ.
– Только бы она приехала до твоего отъезда в Карлсбад, – кровь прилила к щекам Ярослава. – После тебя, мама, она мне всех дороже…
– Я могу не ехать, подождать ее, – проговорила Анна, улыбаясь.
– В том-то и беда, что я не знаю, когда она будет здесь.
За ужином Ярослав снова вернулся к прерванному разговору.
– Второй человек, с которым меня познакомил Иван Сокол, когда-то работал на промысле Калиновского. Его фамилия – Стахур. Он мне с негодованием сказал; «Ваш отец, пан Калиновский, был жестоким эксплуататором, и рабочие его ненавидели!» Что я мог возразить? Даже неприязнь Стахура ко мне не сумел сгладить, назвать свою настоящую фамилию, сказать, что нет на свете человека, которого бы я ненавидел так, как Калиновского…
– Потерпи, дорогой, вот окончишь университет, и мы постараемся возвратить тебе настоящую фамилию.
– Скажи, мама, Ярослав – настоящее имя моего отца или псевдоним?
– Настоящее!
Ярослав, никогда в жизни не видевший отца, знал о нем лишь по рассказам матери и боготворил его. В представлении юноши отец был образцом чести, мужества, ума, доброты, красоты – всего самого лучшего, что есть в человеке.
Юноша поймал себя на мысли, что его отец, Ярослав Руденко, вероятно, походил на Кузьму Гая: большой, сильный, бесстрашный. Из рассказов матери он всегда представлял его молодым.
После ужина Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:
– «Прощание с родиной»?
– Да.
Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке послышался стон, жалоба и гневно зазвучал призыв к борьбе…
Как-то, проиграв «Прощание с родиной», Анна рассказала сыну, будто автор, польский революционер, написал музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник.
…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие – воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью!.. Там, в родном Полесье, его ждет и не дождется старушка мать. Она не ведает, что, только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к Большому шляху, чтобы первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда, будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчуганов будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку, написанную кровью на стене…
Заметив, что мать задремала, Ярослав осторожно опустил крышку рояля и на цыпочках вышел. Он долго не мог уснуть, думая о завтрашней встрече с Гаем. Раскрыв том «Графа Монте-Кристо» и перелистав несколько страниц, прочел: «Фридрих Энгельс. Анти Дюринг». Так студент хранил нелегальную литературу, переплетая ее в обложки популярных романов.
На следующий день с лекции профессора Грушевского ушли четверо: Денис, Тарас, Стефан и Ярослав. Ян Шецкий в этот день почему-то не пришел в университет. Тарас даже сострил:
– Шецкий с Каролиной Арцимович заняты проблемой эмансипации женщин.
Стефан, недавно увлекавшийся студенткой Каролиной Арцимович, не ощутил в сердце ни ревности, ни сожаления по поводу того, что расчетливая, эгоистичная кокетка кружит теперь голову Яну Шецкому. Его неприятно поразило другое: ведь Шецкий обещал непременно пойти с товарищами, а теперь изменил слову.
На лесопильном заводе, близ вокзала, студентам ничего не удалось сделать. У ворот лесопилки они встретили знакомого носильщика досок, и тот предостерег студентов:
– С утра нелегкая принесла бароновского управителя. А с ним еще один панок, не иначе как с «орлом». Ходят, принюхиваются… Вы сегодня не заглядывайте туда, лучше заходите в бараки, когда стемнеет.
– Что ж, не все гладко получается, как хотелось бы, – огорчился Тарас. – Пан Авраам, предупредите, пожалуйста, людей, что мы вечером будем.
– Добре, – пообещал рабочий.
Прощаясь с товарищами около Большого костела, Ярослав предупредил, что сегодня вечером он занят и к рабочим в бараки пойти не сможет. Тарас не настаивал, потому что понимал: задержать Ярослава может только важное дело.
Время приближалось к семи. Ожидая своего гостя, Ярослав зажег лампу с широким зеленым абажуром, вставил ее в бронзовую подставку на письменном столе и вошел к матери.
Анна, как просил Ярослав, с утра не вставала и чувствовала себя гораздо лучше.
– Звонят, сынок. Наверно, твой гость.
– Пунктуален! – взглянув на часы, сказал Ярослав и поспешил в переднюю. Не спросив как обычно: «Кто там?», отворил дверь.
– Можно?
– Прошу, прошу.
– Я не один. Со мной ваш сосед.
– Пожалуйста, прошу.
В переднюю вошли Гай и белокурый, ясноглазый Гнат Мартынчук, которого светлая борода делала намного старше.
– Давайте шляпу, плащ, – ухаживал за Гаем Ярослав.
– Познакомьтесь, друже Ярослав, каменщик Гнат, один из наших лучших товарищей. Казначей рабочей кассы. – Затем представил студента: – Ярослав Калиновский, студент.
Каменщик и студент пожали друг другу руки.
– Прошу, – Ярослав провел гостей в свою комнату.
– Видите, как оно иногда бывает. Живете в одном доме, соседи, а до сих пор не поинтересовались друг другом. Ай, Гнат, Гнат! – усаживаясь на диване, пожурил Гай. – Про нашего молодого друга-студента распространяли самые нелепые слухи, а ты слушал, развесив уши, вместо того, чтобы дать отповедь.
– Был такой грех, – набивая табаком трубку, подтвердил Мартынчук. – Будто мою Катрю не знаете! Она первая и подхватила брехню аптекарши, мол новая соседка и ее сынок-студент – хитрые ростовщики. Теперь Катре самой совестно.
Ярослав вспомнил вчерашнее настроение матери и понял, что означали ее скупые слова: «Была одна неприятность».
Его мысли прервал Гай.
– Легковерны, как дети. Какой-нибудь злой язык ляпнет нелепость, а другие повторяют. Что и говорить, немало неприятностей причинили здесь вашей маме.
В соседней комнате Анна невольно прислушивалась к разговору. «Так вот кто помог изменить отношение соседей ко мне!» Чем больше она вслушивалась в голос нового друга Ярослава, тем меньше доходил до ее сознания смысл его слов. Анна была поглощена чисто звуковым восприятием голоса: тембр, интонация, мягкость, теплота, проникновенность…
«Боже, какой знакомый голос!..» Сердце у нее колотилось. Необъяснимая тревога охватила ее.
Голос умолк. Теперь говорил сын… А этот немного простуженный – каменщика. Но третий… Вот он опять заговорил.
Теперь Анне показалось, что удары собственного сердца мешают ей слушать. Вдруг она вся встрепенулась: его голос!
Анна вскочила с постели, готовая броситься в соседнюю комнату, дрожащей рукой ухватилась за стол, чтобы не упасть. Обессиленная, села на кровать.
«Я больна… опять брежу…» – прошептала лихорадочно.
В соседней комнате продолжался тихий разговор.
– Мама сейчас больна.
– Тогда я вас попрошу, друже Ярослав, как только она почувствует себя лучше, познакомьте меня с ней.
– Мама будет рада с вами познакомиться, – уверенно сказал Ярослав. – Маме есть о чем рассказать. Она… – студент запнулся, потом продолжил: – Нет, лучше вы с ней встретитесь… Теперь о главном. Очень хорошо, что здесь присутствует казначей рабочей кассы. Как бы вам сказать? Хочу просить принять от меня в рабочую кассу пятьдесят тысяч гульденов.
Ярослав подошел к письменному столу, открыл ящик, достал десять пачек ассигнаций и положил перед Гаем.
– Деньги по праву принадлежат рабочим.
– Скажите, мой друже, вы с матерью советовались?
– Конечно!
– Я должен написать расписку? – спросил Гай.
– Нет, зачем же?
– Возьми, Гнат, зарегистрируй в кассовой книге как взнос от… – Гай вопросительно посмотрел на Ярослава, выжидая, какую фамилию тот назовет.
– От «Я. Р.», – ответил молодой человек.
– Правильно, так лучше. Не нужно, чтобы, кроме нас, кто-нибудь знал фамилию взносчика. Сумма крупная, и неприятность может быть не меньшей, – усмехнулся Гай, не вдумываясь в значение двух букв, которые означали: «Ярослав Руденко».
– Вот саквояж, положите туда деньги, – предложил студент Гнату Мартынчуку.
Гай встал и начал прощаться.
– Мне пора. Я прошу, пан Ярослав, передайте вашей матери благодарность за то, что она воспитала такого сына.
Ярослав смущенно молчал.
Гнат Мартынчук, успевший уложить в саквояж деньги, тоже встал и, прощаясь, сказал:
– Саквояж утром занесет мой Ромка.
– Пан Ярослав, кто же ухаживает за больной матерью?
– Мама слегла только вчера… Во Львове у пас нет никого из близких…
Гай многозначительно посмотрел на Гната Мартынчука.
– В этом дворе живут семьи рабочих. Вы не будете себя чувствовать одинокими. Доброй вам ночи, – и Гай крепко пожал руку Ярославу.
– Утром я пришлю к вашей маме Катрю, жену мою, она все сделает, что надо, – проговорил Гнат Мартынчук.
Проводив гостей, Ярослав вошел в комнату матери. Ему показалось, что она спит. Но мать раскрыла глаза и спросила:
– Твой новый знакомый – местный человек?
– Кажется, нет, – ответил Ярослав, силясь что-то припомнить. – Впрочем, я точно не знаю, мама.
– У него есть семья?
– Не знаю.
– Мне кажется, ты прав… Он действительно хороший человек.
– Выходит, ты не спала и все слышала?
– Сколько ему может быть лет?
– Лет сорок, не больше. Если бы не седые волосы, даже меньше можно дать. Но почему ты об этом спрашиваешь, мамуся?
Анна невольно опустила перед сыном глаза. Она чувствовала себя как-то неловко.
– Спокойной ночи, сын мой… – прошептала. – Иди уже, ложись отдыхать.
Но сама не сомкнула глаз до утра.
Закончив все свои дела, часов около десяти вечера Гай зашел к Остапу Мартынчуку. Заметив, как смутился старик, Гай понял: и на этот раз Остап не нашел в церковной книге записи, подтверждающей, что Анна венчалась в костеле Марии Снежной.
И действительно, старик развел руками и сказал:
– Видно, я тогда обознался…
– Чего ж вы приуныли, друже, будто недовольны, что ошиблись?
– Кому приятно, когда ошибаешься? – усмехнулся Остап, но глаза его остались серьезными.
«Анну надо искать в Праге, – решил Гай. После второй эмиграции из России он не успел связаться с пражскими товарищами. – Адрес Дворжака я помню… Напишу ему. Если с Вацлавом ничего не случилось, он узнает, где Анна».
Глава четвертая. ОПАСНЫЙ ГРУЗ
Желая спасти Каринэ от «пагубного влияния кровожадных цареубийц», Изабелла Левоновна сразу после освобождения дочери из тюрьмы увезла ее за границу. Сперва она хотела, чтобы Каринэ жила в Вене, но, поразмыслив, остановилась на Мюнхене, где у нес были выгодные торговые дела. Во всяком случае, пару раз в году она или муж смогут навещать дочь. О-о-о! Только подальше от проклятой Швейцарии, где, по убеждению коммерсантки, «все кишмя кишит головорезами из России». Могли ли она знать, что многие русские революционеры теперь жили в Лондоне, Мюнхене?
Каринэ повиновалась матери, как малое дитя: Мюнхен так Мюнхен.
– Ради бога, моя девочка, выбрось из головы «долг перед народом…», «долг перед самой собой…» – уговаривала мать. – С твоей внешностью, Каринэ, с твоим голодом, и вдруг – философский факультет! Нет, нет! И слышать не хочу! Разве это для девушки? Я не буду возражать, если ты поступишь в консерваторию.
– Хорошо, мама, – согласилась Каринэ, удивляя и обезоруживая своей покорностью.
Для Каринэ действительно теперь не имело значения, где учиться. Главное – она в Мюнхене. У нее есть адрес конспиративной квартиры, здесь Каринэ найдет русских, которые горячо верят в высокие духовные качества родного народа, разделяют его страдании и надежды, людей, посвятивших революции всю жизнь. Она будет с ними.
Коммерсантка сняла дли дочери превосходную квартиру, обставленную кремовой мебелью. В уютной гостиной с длинным диваном, огибавшем комнату от камина до двери, ведущей в столовую, в тон мебели и роскошному ковру на весь пол, стоял светлый рояль.
«В такие хоромы не стыдно пригласить пани Калиновскую и ее сына, – прикидывала в уме Изабелла Левоновна. – Хорошю, что письмо Калиновского к Андранику я у ними перехватить. Попади оно в руки к этому болтуну, разве он не написал бы миллионеру, что Каринэ за политику угодила в острог? Написал! А теперь, слава богу, все шито-крыто. Каринэ пообещала наладить переписку с Калиновским. И кто знает… О-о-о! Я сумею в выгодой пустить в дело его капитал…»
Утешая себя надеждами, коммерсантка укатила в Россию, оставив дочь под опекой кузины мужа. Кузина Наргиз, худощавая маленькая женщина, рано овдовела. Покладистая, простодушная, покорная во всем жене двоюродного брата, она много лет жила в их доме на положении няньки. Каринэ и Вахтанг выросли у нее на руках, любили ее больше, чем мать. Привязанностью и любовью отвечала детям тетушка Наргиз, как они ласково называли ее.
Оставшись вдвоем с Каринэ в Мюнхене, тетушка Наргиз сразу почувствовала, что случилось как раз то, чего больше всего опасалась Изабелла Левоновна.
Конечно, Наргиз обязана была написать хотя бы кузену Андранику, что Каринэ зачастую не является домой к обеду, а где эта голодная «коза» пропадает до позднего вечера, одному богу известно! Потом… русская женщина, которая приехала из Англии и жила у них целую неделю… Кто она? Что знает несчастная Наргиз про таинственную гостью, кроме того, что Каринэ сказала: «Я с ней сидела в тюрьме…»?
Боже, боже, а вдруг Изабелла Левоновна узнает, что Каринэ уезжала куда-то на целых одиннадцать дней?!
– Ох, моя доброта, Каринэ, погубит нас обеих, – плакалась Наргиз. Но в конце концов вышло так, что Наргиз сама начала помогать своей любимице в ее конспиративных делах.
Однажды в начале лета родители получили от Каринэ письмо. Она сообщала, что хочет ознакомиться с историей армянских поселений на территории Галиции. Ей хочется поехать туда сразу же после сдачи экзаменов. Очень просит отпустить с ней тетушку Наргиз.
Андраник Аветович одобрил такое путешествие, заключив, что Каринэ – истинная дочь своего народа.
Изумленная улыбка на губах Изабеллы Левоновны вдруг потухла, словно туча нашла на ее лицо.
– Кого она хочет оплести ложью? Надо же такое придумать: какие-то там «армянские поселения…»
– Ты несправедлива, душа моя, – сдержанно возразил профессор, беря со стола письмо, которое супруга в запальчивости швырнула на стол. – Действительно когда-то армянские поселения довольно часто встречались в Галиции. И поныне там сохранилось много народных памятников, этих драгоценных останков, которые поведают Каринэ о своих творцах. Я ей рассказывал об историке Садок Баронч. Он армянин по происхождению, родился в бедной семье в городе Станиславе. В своих монографиях Садок Баронч написал историю армян в Галиции и Польше. Как живой встает передо мной этот энергичный, талантливый армянин. Сперва он был учителем, затем студентом философского факультета. Но жестокая нужда бросила совсем молодого человека за глухие стены доминиканского монастыря. Проходят годы, однако могильный монастырский быт не отвлек его от цели. Во львовском монастыре он изучил философию, богословие, путешествует, пишет. Пишет о том, что народные памятники являются узлом, связывающим нас с нашим прошлым. Они обогащают наш ум и указывают путь к стойкости и прогрессу. Эти мертвые камни громко говорят о своих творцах, которым они обязаны видом и формой…
– Послушай, Андраник, а почему бы тебе не писать басни? – прервала его жена с затаенной насмешкой.
– К сожалению, природа лишила меня злости, – тяжело выдохнул профессор, негодуя на себя, что затеял этот разговор.
– И всякой догадливости природа тебя тоже лишила! – с той же супружеской бесцеремонностью почти крикнула коммерсантка. – Боже мой, ему и в голову не приходит, почему наша голубка рвется в Галицию!
– Для подозрения нет ни границ, ни правил, – овладев собой, с мягкой улыбкой отозвался муж. – Разве девочка не все объяснила в письме? Разве с ней не поедет Наргиз?
Жена бросила иронический взгляд, как бы говоря: «Да такого простофилю даже малое дитя обведет вокруг пальца…»
– Ах, вот оно что! – вдруг догадался профессор. – Ты думаешь… Ну, знаешь, тогда я действительно ничего не понимаю! Сама прожужжала мне уши: ах, господин Калиновский сказочно богат, ах, если бы они поженились… Признаюсь, Изабелла, может быть, один-единственный раз в жизни я вполне согласен с тобой: господин Калиновский, несмотря на свою молодость, деловой и порядочный человек. Он достоин…
– Ах, дело совсем не в нем, а в девчонке! – вскричала коммерсантка. – Надо же быть такой до ужаса скрытной… Хотя, она характером в тебя… Подумать только, не намекнула даже родной матери, что выбрала нам зятя. Вот дура! Неужели она думает, что мы ей помешаем? Да, хитра! Когда я намекала на Калиновского, она делала каменное лицо, мол, это ее совершенно не интересует… Нет, нет, Андраник, моя дочь не в тебя. И слава богу! Пусть она и не откровенна с нами, но знает цену деньгам. Ты должен молиться, нищий профессор, что я вовремя вырвала дочь из-под влияния бунтарей. Нет, я не жадная до денег, я не поскуплюсь… Сегодня же переведу на ее счет в мюнхенский банк крупную сумму. Ты не отрицаешь, что у твоей жены хороший вкус, но всегда ужасаешься моей расточительности: «Ах, ах, безрассудно швырять деньги на платья, шляпы, перчатки, духи!» А вот мой покойный папенька говорил: «Руб поставишь – два возьмешь!» Понял? Каринэ должна поехать в Галицию, одетая с царской пышностью. Ах, глупая, если бы она была с родителями более откровенна…
Желая положить конец разговору, профессор сказал:
– Душа моя, в одном могу тебя заверить: Каринэ непременно позовет нас на свадьбу. Так что будем терпеливо ожидать дальнейших событий.
– О-о! Будь уверен, я смогу ворочать капиталами миллионера, не то что его управляющий, который, наверно, обкрадывает его каждый день!
* * *
Ярослав Калиновский не переставал думать о Каринэ все эти три долгих года.
В ожидании экспресса расхаживая по перрону, он размышлял над тем, как порой труден путь к счастью. За три года разлуки с Каринэ какие только противоречивые чувства не обуревали его. Разум настойчиво твердил: «Не рассуждай! Не малодушничай! Зачем стучишься в запертую для тебя дверь? Забудь Каринэ!» А сердце восставало: «Как же это так? Неужели ты сможешь забыть такого человека? Разве глаза Каринэ в минуту расставания ничего тебе не сказали?.. Знал ли ты когда-нибудь в своей жизни более щедрый и сияющий день, чем тот, когда впервые встретил Каринэ? Испытывал ли когда-нибудь волнение, сходное с охватившим тебя в тот миг, когда ты ощутил близость ее чистого дыхания?»
Прибывший экспресс прервал размышления Ярослава.
И вот, наконец, он увидел Каринэ… и едва поверил своим глазам.
«Неужели она? Как повзрослела… И ростом стала выше…» – с восторгом всматривался Ярослав в смуглое лицо молодой красивой женщины с осиной талией и загадочным, проницательным взглядом, которая горделиво выходила из вагона первого класса. Она была одета с изысканной элегантностью в черное, что подчеркивало ее грацию. И как шла к ее шелковисто-черным волосам светлая шляпа с белым великолепным эспри, длинные белые перчатки до локтей.
Спустившись на перрон, Каринэ окинула взглядом встречающих. Увидела его. Улыбнулась. Улыбка сказала Ярославу, что Каринэ ничего не забыла, что она ждала встречи.
Он подошел, поцеловал ей руку и задержал ее в своей, не в состоянии оторвать глаз от девушки.
– Вас не узнать, – взволнованно проговорил Ярослав. – Вы так изменились…
Каринэ смутилась, но быстро овладела собой.
– Называйте меня княжной, – шепнула она, с удовольствием вдыхая запах белых лилий, которые ей преподнес Ярослав.
Ярослав дал ей понять, что она может не беспокоиться, он предупрежден.
Итак, первый вопрос, с которым сталкивается всякий революционер, приезжая в тот или иной город, – куда идти, кто из товарищей жив, кто схвачен, куда можно без риска направиться, чтобы не попасть в засаду, – для Каринэ отпал.
Убедившись, что Ярослав Калиновский пока вне всякого подозрения у львовской полиции, Гай поручил ему не только встретить Каринэ, но и отвезти ее в самый фешенебельный отель, где останавливались лишь состоятельные иностранцы, так как номера здесь стоили баснословно дорого.
Во Львове Гай дополнительно должен был снабдить Каринэ марксистской литературой на украинском языке, печатание которой удалось наладить во Львове, а распространять не только в Галиции, но и на Украине.
Под своим настоящим именем Каринэ было рискованно везти опасный груз, который с нетерпением ждали товарищи в России. Поэтому революционеры отправили девушку под видом грузинской княжны Ноны Цыкоридзе, благо Каринэ безукоризненно говорила по-грузински. К тому же ослепительная красота, восхитительные наряды, возможность тратить деньги могли служить надежным щитом для «княжны», в чьих тяжеловесных английских чемоданах с двойным дном таились свежие номера газеты «Искра», за которой яростно охотились царские шпики на австрийско-русской границе.
Поднявшись по белой мраморной лестнице, устланной голубой ковровой дорожкой, Каринэ с улыбкой сказала Ярославу, поддерживающему ее под руку:
– Признаться, мы с тетушкой предполагали остановиться в гостинице «Руссия». Мне говорили, что пять лет назад автор романа «Овод» Этель Лилиан Войнич жила в этой гостинице.
– Вот как? Не знал. Но я слышал, что Оноре де Бальзак, направляясь в Бердичев, тоже останавливался в отеле «Руссия». К сожалению, старой гостиницы больше нет. Вот этот отель недавно построили на том месте, где она находилась.
Тетушке Наргиз очень понравился их номер, состоящий из гостиной, кабинета и спальни. И балкон выходит прямо на многолюдную площадь перед гостиницей. О, отсюда видна и другая улица с аллеей стройных итальянских тополей. Так что, оставаясь одной, можно будет не скучать, с балкона наблюдать поток гуляющих.
Да, конечно, все это чудесно! Но тетушка Наргиз не переставала удивляться и вместе с тем тревожиться чрезмерной доверчивостью Каринэ. Не успела сойти с поезда, как тут же призналась, что приехала по фальшивому паспорту и прямо с места в карьер: «Называйте меня княжной…» Да что подумает господин Калиновский? К счастью, для него Каринэ дороже всех его богатств, но все же… он миллионер, шляхтич…
Разбирая платья Каринэ и развешивая их в гардеробе, тетушка Наргиз из спальни слышала все, о чем вполголоса говорили молодые люди в гостиной.
Вдруг поспешно прикрыла ладонью рот, будто сама все выбалтывала, а не Каринэ. Боже, боже, что Каринэ делает?
– Нас отпустили, – продолжала Каринэ. – Но, садясь в вагон, я вдруг вспомнила, что ведь весь багаж моих родителей полон нелегальщины…
Тетушка Наргиз решила, что племянница от радости встречи с возлюбленным теряет голову. Она вышла в гостиную и, извиняясь перед гостем, перебила рассказ:
– Какое платье ты наденешь к обеду? Я не знаю, что гладить.
При этом тетушка Наргиз, незаметно для господина Калиновского, сделала такие страшные глаза, что только слепой мог не испугаться. А Каринэ хоть бы что!
– Белое с корсажем, – сказала она и самым беззаботным тоном принялась продолжать прерванный рассказ:
– …С перепугу я все совершенно забыла. Взглянула на брата и почувствовала, что и он вспомнил и обомлел. Просто не мог шевельнуться от страха…
Тетушка Наргиз почти что сделалось дурно: «Зачем Каринэ рассказывает?» Рука протянулась к хрустальному стакану, стоящему на круглом столике возле графина с водой. Недолго думая, встревоженная женщина, будто нечаянно, уронила стакан. Но он, упав на мягкий французский ковер, не только не разбился, а даже не привлек внимания Каринэ. Что же делать? Как прервать ее опасное откровение? И она решилась: пусть пан Ярослав сочтет ее неделикатной, бесцеремонной, – как угодно, но благоразумие велит ей вмешаться.
– Прошу извинить меня, – с виноватым видом перебивает племянницу на полуслове тетушка Наргиз. – Ты мне нужна, дитя мое, на одну минутку.
В спальне, куда женщины вошли, тетушка Наргиз зашептала:
– Говори с паном Ярославом о чем угодно, только не про политику. Не забывай, что он – не я. Ты могла мне внушать ненависть к капиталистическому гнету и произволу, а пан Ярослав как-никак капиталист, миллионер. Конечно, всякий волен поступать по-своему, но ты… ведешь себя как малое дитя!
– Его не надо бояться, – и Каринэ попросила тетушку успокоиться.
– Сообщи ему, что ты сидела в остроге! – не сдавалась тетушка Наргиз. – А заверяла: люблю его. Так береги свою любовь.
Каринэ порывисто обняла тетушку Наргиз, шепча:
– Люблю, люблю его… Ты только ни о чем не беспокойся, моя добрая, моя хорошая. Верь мне – и все будет хорошо. – И выпорхнула за дверь.
«О, горе мне!» – внутренне содрогнулась тетушка Наргиз, прислушиваясь к голосу племянницы, которая теперь, правда, тише, чем прежде, рассказывала:
