Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Глава двенадцатая
УЛОВКИ ВРАГА
Как летний ливень неожиданно падает на землю, так стая воробьев слетелась на кучу опилок. Воробьи копошились всюду: на штабелях свежих досок, на кругляках, между рельсами железнодорожного пути. Из земли пробилась трава, но ветер – холодный, совсем не весенний. Во дворе лесопилки в мрачном молчании растянулась длинная очередь у кассы. Среди взрослых бегают дети.
– Да есть ли у них бог в сердце? – сокрушенно качает головой Василь Омелько, отходя от кассы и подсчитывая на ладони недельный заработок. – Бойтесь бога, всего заработка и за ночлег не хватит заплатить. А чем кормиться?.. И в село надо послать: не сегодня-завтра хату с торгов продадут.
– Как, только четыре гульдена? – возмущенно спросил у кассира Казимир Леонтовский.
– Отходите от кассы, люди ждут, – сердится кассир.
– «Люди ждут», – передразнил Казимир. – Обман! Не возьму! Я к пану управителю пойду!
Пан Любаш стоял на крыльце конторы и, покуривая сигарету, наблюдал за тем, что происходило у кассы.
Заметив на себе сердитый взгляд управляющего, Казимир взял у кассира деньги и неуверенными шагами подошел к крыльцу.
– Бардзо проше пана… Целую неделю я по четырнадцать часов в день работал. Из кожи вон лез! Вы же сами меня похвалили… А что получил? – жаловался Казимир, наивно думая, что кассир его обсчитал.
– Не нравится – ищи другую работу!
– Проше пана…
– Хватит! И слушать не желаю!
– Но… пане…
– Прочь отсюда!
– Нате вот, подавитесь ими! – И Казимир швырнул деньги под ноги управляющему.
– Ты уволен! – грозно заявил пан Любаш.
Несколько рабочих бросились к Казимиру и стали за его спиной.
– За что увольняете парня? – спросил седоусый рабочий со злым огоньком в глазах.
– Раньше неквалифицированные получали больше, чем мы теперь! – крикнул молодой рабочий.
– Недовольны? Ищите лучшего заработка, – невозмутимо ответил управляющий. – Вы уволены!
– Коза с волком судилась… – горестно покачал головой Василь Омелько.
Поднялся шум, крик. Люди наступали на управляющего. Пан Любаш, понимая, что дело принимает нежелательный оборот, сделал вид, будто его кто-то позвал в контору.
– Я сейчас! – крикнул он и скрылся за дверью.
Седоусый рабочий побежал по лестнице вслед за управляющим, но перед его носом захлопнулась дверь.
– Видите?! Помните, люди, что говорил на площади Кузьма Гай?
– А я его за горло схватил, – краснея от стыда, прошептал Казимир.
– Пошли к барону жаловаться! – крикнул кто-то.
– Что управитель, что барон – одна холера!
– Гуртом и черта поборем!
Где-то позади в толпе стояли дети, зябко переминаясь с ноги на ногу. Среди них были Ромка, Гриць, Антек и Давидка. После смерти дедушки Давидка с мальчиками пошел работать на лесопилку. Жил он в бараке вместе с рабочими.
Гриця пани Эльза выгнала, обвинив мальчика в том, что он тайком ел пряники, хотя Гриць клялся и божился, что за все время лишь один раз съел три штучки. На лесопилке Грицю приходилось не слаще, чем в лавке – тягай целый день корзины с опилками, аж спина затекает.
– Йой, как мало заплатили! – смотрел на медяки и вздыхал Гриць. – Я же старался…
– Я тоже! И ни одного гульдена, – едва сдерживая слезы, проговорил Антек.
Седоусый пильщик, которого мальчики называли паном Сташеком, подошел к Ромке и что-то проговорил ему на ухо.
– Понимаю, пан Сташек, – серьезно ответил Ромка.
Через несколько минут неразлучная четверка друзей выполняла задание Сташека.
Ромка и Антек по узкой железной лестнице взобрались на крышу лесопилки. Глянули вниз. Пан Сташек утвердительно кивнул. Теперь нужно было найти что-нибудь тяжелое, чтобы привязать к веревке от гудка.
– Хлопцы, тащите сюда вон тот кусок рельса! – крикнул Ромка товарищам, стоящим внизу.
Хлопцы бросились к рельсу, с трудом дотащили его до лестницы, но поднять не смогли. Тогда на помощь пришел Антек. Он помог втянуть рельс на крышу. Ромка и Антек привязали его к проволоке. Гудок грозно заревел. Его рев покатился далеко за Черногорский лес.
С крыши мальчики хорошо видели, как пан управляющий, пугливо оглядываясь, подбежал к своему кабриолету, хлестнул лошадей и помчался в город, будто его подгонял гудок.
– За полицией, – решил Давидка. – Лучше в барак сегодня не идти. Опять ревизию[61]61
Обыск.
[Закрыть] устроят.
– Пойдем к нам, – предложил Ромка.
Давидка с радостью согласился. Наконец-то он мог сделать пани Мартынчуковой подарок на свои честно заработанные деньги.
На старом Рынке Давидка забежал в лавочку пани Эльзы и с достоинством взрослого попросил отвесить ему фунт сахара-рафинада.
– Как тебе работается на лесопилке, бедный сиротка? – получая деньги за сахар, участливо спросила пани Эльза.
– У нас страйк! – радостно ответил Давидка.
– Снова бастуют?
– А скоро в городе все будут бастовать, – огорошил пани Эльзу мальчик и, взяв кулек с сахаром, выбежал на улицу, где его ожидали друзья.
Через несколько дней после начала забастовки пильщиков взбешенный барон Раух настоял, чтобы наместник вызвал к себе Вайцеля. И когда тот явился, барон едва не лопнул от злости. Наместник все вертелся вокруг да около нужной темы вместо того, чтобы, как говорят, взять быка за рога.
– Кто этот студент, которого вы арестовали? – поинтересовался наместник.
– Фанатик! Главарь студентов, мутящих сознание рабочих. Сын Калиновского, – ответил Вайцель.
– Какого Калиновского?
– Покойного адвоката, ваша светлость.
– Сын Людвига Калиновского – социалист? Не ошибаетесь ли, мой друг?
– О нет, ваша светлость. После трагической гибели Людвига Калиновского воспитанием его сына всецело занималась сама Калиновская. Кстати, ее девичья фамилия – Дембовская.
Как Вайцель и ожидал, наместник и барон точно онемели.
– Дочь генерала? – наконец спросил наместник.
– Нет, племянница. Так вот, она воспитывает сына на традициях своих предков. Чуть ли не со дня рождения отпрыска вбивает ему в голову, что он – потомок коммунара Дембовского, что его дед сражался на баррикадах Парижской коммуны! Молодой Калиновский поклялся матери сохранить традиции деда. И вот, достигнув совершеннолетия и получив наследство, он начал снабжать деньгами рабочую кассу. Поселился с матерью в районе Старого Рынка, стал одним из ближайших помощников Гая.
– Доннер веттер! Чему удивляться? Какого же потомка следовало ожидать от сумасшедшей матери и распутного отца?
Наместника покоробила грубость барона, он недовольно поморщился, однако продолжал беседу в том же мягком тоне:
– Мой друг, вы должны устранить непокорных главарей, а вместо них поставить своих людей.
– Именно так я и делаю, ваша светлость, – с неуловимой иронией ответил Вайцель.
– Но пока чернь бунтует! – снова взорвался Раух. – Это же хаос! Произвол! Анархия! Простите, ваша светлость, но иначе я не могу. Я слишком взволнован. Что делается! Какие-то заговорщики, социалисты, доннер веттер, взбунтовали всех рабочих! Один раз забастовали, я их выгнал, уволил. Набрал новых, вы думаете кого? Крестьян! Они пришли из сел на заработки голодные, покорные как овцы. Не прошло и нескольких месяцев – овцы превратились в стаю волков, готовых меня растерзать! И возглавляет их опять-таки Гай! Зачем такого разбойника выпустили из тюрьмы? Извините, я не понимаю, граф. Кстати, мой управляющий узнал, что в городе готовится всеобщий страйк!
– Неплохо бы именно сейчас устроить какой-нибудь сенсационный процесс, – задумчиво проговорил наместник. – Сделать героем дня этого… как его…
– Гай, ваша светлость.
– Да, Гая. А потом на законном основании посадить его в тюрьму… Подумайте, мой друг, это имело бы неплохой резонанс.
– Ваша светлость, мне стало известно, что Гай подготавливает побег Калиновского из тюрьмы… Я хочу спутать его карты.
– Побег Калиновского устроит наш агент Стахур, чем он завоюет доверие рабочих. А потом мы Гая схватим. Уберем с дороги и Калиновского. Тогда руководителем рабочего движения станет Стахур.
– А Сокол? – хмуро спросил Раух.
Вайцель вопросительно посмотрел на наместника.
– Да, кажется вы правы, герр Вайцель. Действуйте смело, мой друг. Я всегда верил в ваш талант!
Наместник обратился к барону.
– Надеюсь, теперь вы убедились, что мы принимаем все меры. Немного терпения и…
– Я реалист, милый граф, и нетерпелив. Длительный ход дела меня раздражает. Я люблю, когда дело совершается быстро и деньги поступают в мою кассу, – барон, как всегда, самодовольно захохотал.
* * *
Через час, находясь уже в своем рабочем кабинете, Вайцель нажал кнопку в стене около камина. Камин отодвинулся, открыв потайную дверь.
– Пан Шецкий! – позвал Вайцель.
Из двери выступил Ян Шецкий. Нажав кнопку вторично, Вайцель возвратил камин на место, пригласил студента сесть.
– И так закончим прерванный наш разговор. Вы знаете, где скрывается Гай? Нет? Плохо. А вам, пан Шецкий, следовало узнать раньше меня. Ваша дружба с Соколом ничем не омрачена? Как он теперь относится к вам?
– Очень хорошо. Я вчера читал ему свои стихи. Он похвалил, говорил, чтобы я не стеснялся обращаться к нему за помощью.
– Чудесно! Сегодня вы встретитесь со Стахуром. Побег Калиновского необходимо осуществить в назначенный срок. До свиданья, пан Шецкий.
В узкую темную камеру сквозь маленькое окно с решеткой едва пробивался дневной свет. Ярослав, сидевший на железной кровати, вдруг услышал какой-то шорох за дверью и, повернув голову, заметил, что из глазка за ним наблюдают. Ярослав нахмурился и хотел отвернуться, как вдруг увидел в глазке чей-то палец. Ярослав насторожился. Сквозь щель-«кормушку», как называли узники окошечко в двери, через которое подавали в камеру пищу, просунулась бумажка. Ярослав подошел к двери и осторожно выдернул бумажку из глазка.
Узник быстро развернул и прочел:
«Ярослав! Надзиратели подкуплены. Доверьтесь подателю записки. Стахур».
Узник задумался: а что если это провокация? Быстро скомкал бумажку и положил в карман. Через минуту снова достал ее, разгладил и присмотрелся к почерку. Да, рука Стахура…
Бесшумно поднялась дверца «кормушки», показалась голова надзирателя. С видом заговорщика он таинственно подмигнул Ярославу, а затем так же тихо опустил дверцу.
Не долго пришлось узнику ждать, хотя каждая секунда казалась бесконечной. Наконец дверь открылась.
– Выходи на прогулку! – нарочито грубо крикнул тот самый надзиратель и тут же шепнул: – У стены лестница… Перелезешь, там свои…
Выйдя во двор, Ярослав зажмурил глаза от яркого света. Жадно вдохнул свежий воздух. Закружилась голова.
Во дворе – никого. Солнечные лучи, безоблачная синева неба, белый цвет каштанов во дворе тюрьмы, когда-то бывшей монастырем, – все укрепляло стремления узника вырваться на волю.
Внезапно Ярослава охватила тревога: «А что если это все-таки провокация? Не исключено убийство при попытке к бегству!.. Но возможно, надзирателей действительно подкупили?.. Что подумают тогда товарищи? Не захотел воспользоваться их помощью? Почему? Видно, часовой тоже подкуплен. Надо решаться, а то будет поздно! Если сейчас не уйду, надзиратель отведет в камеру…»
Ярослав оглянулся на дверь и медленно пошел к лестнице у стены. Вот он быстро поднимается по лестнице. Бежит по монастырской стене, увитой колючей проволокой… Прыгнул на пригорок за стеной и скатился по траве…
Из-за ствола огромного дуба вышли Стахур и Гнат Мартынчук, бросились к беглецу, поставили его на ноги.
– Скорее к фиакру! – шепнул Стахур.
Когда закрытый экипаж сворачивал на Доминиканскую площадь, Ярослав и его спутники услышали монотонный гул тюремного колокола.
Стахур укрыл беглеца в своей квартире. За несколько дней, проведенных под одной крышей, Ярослав и Степан сдружились. Как-то под вечер, возвратясь с работы, Стахур сказал:
– Могу вас обрадовать. Сегодня сюда придет ваша мать.
– Правда? – повеселел Ярослав и засыпал Стахура вопросами: – Вы были у мамы? Как теперь ее здоровье? Как она вас встретила? Знает ли она, что вы – мой избавитель?
– Пани Калиновская серьезно больна, но мое известие обрадовало ее, она встала. Пани Мартынчукова, сами знаете, быстрая, шумливая, как перекупка на базаре, но сердце у нее золотое. Заботится о вашей матери, как о родном человеке. Она подготовила пани Калиновскую к моему сообщению. Когда я пришел, пани Калиновская уже знала, что вы живы, здоровы. Она лишь спросила: «Пан Стахур, что грозит моему сыну, если полиция найдет его?» Попросила не скрывать правды. Я успокоил ее, сказав, что вы сейчас в полной безопасности. Потом ваша мама настаивала, чтобы я непременно сегодня устроил с вами свидание.
– Неужели сегодня я увижу маму?
– Друже мой, в таких случаях минута кажется часом. Возьмите книгу, почитайте. Я пойду умоюсь, переоденусь.
Оставшись наедине, Ярослав задумчиво ходил по комнате, потом остановился около этажерки. Взял книгу, раскрыл, но читать не смог. Задумался.
«Бедная мама… Сколько она выстрадала! Когда-то ее мучил страх за судьбу отца, затем мужа, а теперь сына… Она месяцами не видит меня. Я не забочусь о ней, не берегу ее. Но она сама благословила меня на такую судьбу. Она добрая, чуткая, умная».
Раздумье Ярослава прервал звонок в коридоре. Ярослав бросился к двери, но вошедший в комнату Стахур удержал его.
– Не ходите, я сам… Спрячьтесь в спальне.
– Ведь мама…
– А если не она? Прошу вас, идите в спальню.
Стахур быстро вышел в коридор и открыл дверь. Действительно пришла мать Ярослава, а с ней Катря Мартынчукова. Стахур пригласил женщин в комнату.
В дверях спальни стоял Ярослав. Какое-то мгновение мать и сын молча смотрели друг на друга.
– Мама!
Ярослав усадил мать в кресло, целовал ее волосы, лицо, руки.
– Славик… дитя мое, – шептала Анна, и слезы катились по ее бледным щекам.
Растроганная Катря тоже утирала слезы.
– Прошу, присаживайтесь, пани Мартынчукова, – попросил Ярослав. – Я так вам благодарен за маму…
– Да будет вам! Пани Анна много добра делает для людей. Что там моя помощь? А Ромка очень рад, что вы опять на воле: он, бедняга, умолял, чтобы взяла с собою…
– Я потеряла надежду увидеть тебя, Славик… Похудел, осунулся… Какой ты бледный…
– Что ты, мамуся! В монастыре люди не худеют, даже если он превращен в тюрьму. А за бледность я должен благодарить своих «духовных наставников» в жандармской форме. Байрон, чтобы сохранить бледность, добровольно голодал.
– Ты шутишь… Страшно было? Как тебе удалось?..
– Вот кто мой спаситель, – Ярослав указал на Стахура.
– Зачем волноваться, пани Анна? Все обошлось хорошо, – проговорила Катря.
– Сын, родной мой, надо немедленно уехать из Львова.
– Сейчас нельзя, мама.
– Но тебя снова арестуют!
– Волков бояться – в лес не ходить, – улыбаясь, развел руками Ярослав.
Анна поняла, что уговоры не помогут, Она перевела взгляд на Стахура и тихо проговорила:
– Не знаю, как и благодарить вас, пан Стахур. У меня, кроме Ярослава, нет никого. Он молод, неопытен… Берегите его.
– Пани Калиновская, мы все любим Ярослава. Я буду беречь его как родного сына.
Глава тринадцатая
НОЧЬ НА ПЕСКОВОЙ ГОРЕ
Казимир Леонтовский, наивный деревенский парень, наконец начал осмысливать то, что так долго и, казалось, безуспешно разъясняли ему рабочие и студенты, приходившие в бараки. Прозрение Казимира походило на удивление ребенка, неожиданно открывшего для себя, что у курицы не четыре ножки, как у кошки или собаки, а только две. Ребенок еще не совсем уверен в этом, он еще бегает но двору и пересчитывает ножки у других кур.
Чтобы окончательно убедиться в том, что хозяин поляк обманывает рабочего-поляка, Казимир получит не один наглядный урок.
Моросил дождь, когда неожиданно нагрянула полиция и потребовала от рабочих немедленно освободить бараки. Весть о выселении мгновенно облетела поселок, где шла война с штрейкбрехерами с момента их появления на лесопилке.
К месту происшествия сбежалась любопытная детвора, а вскоре возле входов в бараки толпились и жены тех, кто мужественно продолжал забастовку.
Давидка, окруженный поселковыми ребятишками, с солидным видом комментировал события:
– Вот мы и сказали – шабаш! Страйк! Ведь правильно? Нам нечего терять, кроме своих цепей!
Правда, Давидка и сам не все понимал насчет цепей, он что-то не замечал их ни на ком из рабочих лесопилки. Но если старшие говорят, значит так должно быть.
Внимание Давидки привлек Казимир, который сердито кричал на управляющего:
– Не имеете права! У нас за ночлег уплачено до субботы! Мы…
– Молчать, тварь! – оборвал его пан Любаш. – Можете получить назад свои несчастные крейцеры! А из бараков – вон!
– Не пойдем! – воскликнула какая-то женщина с ребенком на руках.
Казимир по натуре был вспыльчив, горяч. Кто знает, чем закончилась бы стычка с управляющим, если бы не этот женский крик, сразу охладивший парня.
Из бараков один за другим выходили рабочие: кто с деревянными самодельными чемоданами, кто с котомками, в которых были собраны жалкие пожитки. Люди в нерешительности топтались около бараков, не зная куда податься.
Из толпы снова крикнула какая-то женщина не то зло, не то сочувственно:
– Идите на Песковую гору! Там много бездомных собралось!
Казимир провожал глазами унылых людей, у которых отняли работу и кров. Сам он не мог решить, что делать дальше.
«Пойти вместе со всеми? – думал он. – А если крестный вернется?» Парень с тоской поглядел на брезентовый саквояж Юзефа, и снова тревожно сжалось сердце.
«Куда старик мог пропасть? Уехал в село? А вещи? Зачем вещи тут оставил? И почему ничего не сказал? Без денег куда он поедет? Ведь он мне все отдал на хранение…»
Казимир отчетливо представил себе исхудавшее лицо Юзефа с впалыми потухшими глазами. Очень страдал крестный. Без слез не мог вспоминать жгучую обиду, которую унес из дома ясновельможного графа. Разве ж не он, Юзеф, отдал им всю свою молодость и силу? Он был верным, преданным слугой. И вот на склоне лет Юзефа выбросили, как старую, ненужную вещь.
Ясновельможный граф, такой образованный, такой обходительный, конечно, не оставил своего старого слугу без внимания. Он даже просил Юзефа не обижаться. Мол, судьба… Что он может поделать, если графиня невзлюбила Юзефа! Граф дал слуге пятьдесят гульденов и сказал, что пришло время ему отдохнуть.
«А может быть, у графа совесть заговорила и он вернул старика? – подумал Казимир. – Схожу узнаю».
И Казимир отправился в город.
Тучи над Песковой горой рассеялись, ветер утих, показались звезды.
Восточный склон горы был похож на огромный кочевой табор. Тут и там дымились костры. Люди жались ближе к огню, чтобы согреться и обсушить одежду. Пожилые мужчины и женщины, уставшие, охваченные унынием, почти не разговаривали между собой. Молодежь бодрилась, шутила.
– Вот пожалуйста, разве ж тут не просторнее, чем в бараке? – блаженно растягиваясь на рогоже, невесть где добытой, улыбался мускулистый пильщик. – И клопы не кусают, и за ночлег платить не надо. А воздух!
– Знаешь, Андрусь, мне врачи приписали спать на свежем воздухе, – присаживаясь рядом, шутил долговязый, изнуренный молодой рабочий.
– Хо-хо, свет ты наш! – горько покачал головой Василь Омелько, глядя на шутников. – А земля под ногами, небось, тоже барона? Позовет он полицию, ну и опять турнут отсюда. Куда денетесь?
На Песковой горе появился и Кузьма Гай. Бледный, с перевязанной рукой, он ходил среди людей, слушал разговоры, оценивал настроение.
«Если товарищам удастся договориться и каждая рабочая семья согласится приютить у себя хотя бы одного бастующего, тогда мы скрутим барону шею, – думал Гай. – Они ушли два часа назад… Время есть, можно успеть многое сделать…»
Где-то близко послышался печальный голос:
– …Утром крестного нашли. Повесился в саду, перед дворцом наместника… Похоронили, конечно, тайно. Граф приказал всем слугам держать язык за зубами… Садовник, приятель крестного, мне все рассказал. Говорил, что честный Юзеф хотел смертью своей совесть у графа разбудить… Добрый был старик. С детства трудился. Деньги, которые получал у графа, раздавал бедным родичам. «Зачем, говорил, мне деньги? Харчи, хвала пану богу, имею, есть где голову приклонить…»
Гай молча прошел дальше. Его заинтересовал незнакомый молодой рабочий, который раздраженно спорил с людьми, сидящими вокруг костра:
– Как стадо овец! Кто во главе станет, за тем и бредем. Думаем, к зеленому пастбищу приведет! Вот, привел… Я сыт по горло! Завтра же пойду на тартак и стану на работу!
– И будешь дурак дураком! – заметил парень, сушивший над огнем куртку.
– Пусть! Я не хочу здесь околевать, как пес бездомный! Ваш Гай, наверное, лежит себе под боком у жинки в теплой хате…
Гай не задержался, молча прошел мимо.
У другого костра кто-то сквозь душивший его кашель говорил:
– Еще отаких две-три ночки на голой земле, и я, бигме,[62]62
Ей-богу.
[Закрыть] богу душу отдам.
– Куда нам с бароном тягаться… – проныл его собеседник.
Люди тосковали, роптали, иные открыто обвиняли Гая и утверждали: зря присоединились к забастовке.
Гай подошел к самому большому костру, который по его совету разожгли рабочие. Яркое пламя разорвало сгустившуюся тьму, и продрогшие люди потянулись со всех сторон к огню. Когда пламя улеглось, люди плотным кольцом сгрудились у потрескивающих веток.
– Тихо! Тихо, люди-и-и!
Многие узнали Кузьму Гая.
Притихли.
– Братья! Люди! Начиная нелегкую борьбу, мы знали: барона ничто не остановит. У нас первые трудности, а я уже слышал среди вас не только роптание…
Странное чувство охватило Казимира. Неожиданно для себя он очутился в двух шагах от Кузьмы Гая. Не переводя дыхания слушал оратора, слова которого глубоко западали в душу.
Казимир читать умел, а вот писать не научился. Школу в селе открыли, когда Казимиру пошел шестнадцатый год. Известно, в эту пору сельскому парню не до учения: с утра до ночи на работе. Пришлось как-то зимой воду носить в школу: сторож захворал и слег. Тут и началось первое знакомство Казимира с грамотой. Букварь выменял у войтова[63]63
Сельский староста.
[Закрыть] сынишки на деревянного медведя. (Казимир ловко умел вырезывать из дерева птиц и зверей). Взяв с мальчишки клятву, что тот не проболтается отцу, куда девал букварь, Казимир принялся за учебу. Спустя два года сын войта начал таскать из дома книги для Казимира. В этих книгах всегда описывались подвиги польских королей и принцев…
Но юноша, о котором сейчас рассказывал людям Кузьма Гай, не был ни королем, ни принцем. Его звали Данко. И он повел свой народ на волю из рабской жизни.
– «…Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной… И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…»
Отблески огня освещали открытое лицо Гая. И не одному Казимиру – многим казалось, что волосы у Гая совсем не седые, а русые, и весь он – высокий, плечистый, с живым огнем и силой, которая светилась в его очах, походил на того Данко, о котором рассказывал.
«…Остановились путники и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.
«Ты умрешь! Ты умрешь!» – ревели они.
«А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья… Данко любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут.
– Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
– Идем! – крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям…»
Кто-то рядом с Казимиром закашлялся. На него зашикали, заворчали, боясь упустить хоть одно слово рассказчика.
– «И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, – кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и умер».
Легенда кончилась. Люди, перед которыми, словно зловещий призрак, вставал грядущий день, сидели в задумчивости, но мало кому из них теперь хотелось возвращаться в неволю к барону Рауху, пока не добьются своего.
Было за полночь, когда Гнат Мартынчук забежал домой. Катря не ложилась, ждала.
– Что так поздно?
– На лесопилке из бараков всех повыбрасывали. Забастовщики сейчас на Песковой… Мы ходили по домам, надо их где-то разместить.
Помыв руки, Гнат торопливо поужинал.
– Катря, я одного к нам приведу, поживет с неделю. Только ты не сердись, добре?
– «Не сердись, не сердись». Готель у нас тут, что ли? Где покладу его, чем укрою? Разве что горем своим…
– Вот ты, Катруся, и сердишься. Люди же под открытым небом мокнут.
– Что поделаешь? Приводи.
– Тебя быстро уговорил, – улыбнулся Гнат. – А до чего тяжко договариваться с женами рабочих. Тесно, бедно живут. Отсюда и злость. Ну, я побегу. Ворочусь утром.
Поцеловав жену, Гнат быстро ушел.
Опасения Василя Омелько оправдались. С рассветом на Песковую гору нагрянула полиция. По требованию арендатора она намеревалась прогнать «бродяг» и «жуликов» с его земли.
И каково же было изумление полицейских, когда они, вместо людей, увидели потухшие костры, обрывки рогожи и клочки бумаги.
– Куда они девались? – озадаченно развел руками комиссар полиции.
