Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Стахур обрадовался, что, наконец, Сокол заговорил, и продолжал:
– Я так думаю, друже, если в одной комнате, в четырех глухих стенах, говорят семь человек и о разговоре узнает восьмой в другом конце города, то вполне логично, что разговор ему передал один из семи. Не так ли?
– Почему же вы решили, что седьмым должен быть Мариан Лучевский? – не скрывая тревоги, спросил Сокол.
– Вопрос законный. Отвечу: за день до пожара на промысле я встретил Большака и Лучевского около шинка одноглазого Янкеля. Оба подвыпившие, только Большак больше захмелел. Ясно, что напоил Лучевский, потому как у Большака не водятся деньги – каждый скажет. Ведь даже на похороны жены и детей мы собирали ему. Я подумал, что Лучевский напоил Большака, посоветовал ему потопить горе в вине. Но разговор пойдет о другом… Как сейчас помню… Увидели они меня, подошли. Андрей Большак плачет, проклинает управляющего Любаша, так как считает главным виновником своего несчастья. «Отплачу! Я отплачу!» – твердит Андрей. Я возьми да и скажи ему: «Если бы волк разорвал моего теленка и я задумал отомстить, я отрубил бы ему не хвост, а голову. Пан Любаш – хвост, а голова – хозяин!» – «Да где ж я хозяев достану, когда они в Вене живут!» – схватился за голову Большак. Тут я ему и говорю: «Чтобы скотина сдохла, не обязательно стукнуть ее по башке топором. Достаточно оставить голодной, уничтожить ее корм».
«Поджечь промысел!.. Промысел поджечь!» – глянул на меня безумными глазами Андрей Большак.
А Лучевский обрадованно к нему: «Говорил я тебе, Степан – умный человек, он посоветует, что делать».
– Где совесть, люди? В первый же день, когда пригнали нас цюпасом[34]34
Этапом.
[Закрыть] во Львов и меня поволокли на допрос, пан инспектор знал про наш разговор. От меня он только требовал назвать членов тайного общества, связанных со львовскими социалистами, и сознаться, будто тайное общество поручило мне толкнуть Большака на поджог промысла. Вот я и спрашиваю вас, братья мои дорогие, откуда пан инспектор узнал наш этот разговор? Кто мог сказать? Я? Нет! Большак? Нет! Остается третий. А третий – Лучевский. Вот и основание, друже студент, считать сыпаком Лучевского.
Доводы Стахура выглядели убедительно. Богдан и Любомир подавленно молчали. Молчал и Сокол. Не находил слов, чтобы возразить Стахуру, о котором много хорошего говорили ему Богдан Ясень, да и сам Мариан Лучевский.
– Как вы считаете, друже, – доверительно зашептал Стахур, – верно ли будет, если мы сделаем так: пусть на допросе Богдан начисто отрицает ваше пребывание в Бориславе и до, и после пожара. Тогда, я уверен, пан инспектор начнет приводить разговоры, какие вы, пан Сокол, вели с Ясенем, потому что захочет припереть Богдана к стенке. Тут и надо припомнить, присутствовал ли при этих разговорах Мариан Лучевский. Если хоть один разговор, о котором упомянет пан инспектор, состоялся без Лучевского, наплюйте мне в глаза.
– Да ты что, Степан! Мариан с первых дней с нами. Он хоть и поляк, а последним куском хлеба, как брат, всегда поделится. Не возьму я греха на душу, за ним ничего плохого не замечал. Да и тебя, Степан, когда ты на промысле появился, Мариан в своей хибарке приютил.
– Выходит, я клевещу?
– Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться… Я стараюсь припомнить хоть что-нибудь плохое о нем…
– Что ж, Богдан, авось пан инспектор устроит тебе очную ставку с иудой, тогда увидишь его лицо без маски! – В голосе Стахура прозвучал острый, глубокий укор.
В темноте Иван Сокол не видел лица Стахура, но из разговора почувствовал, что это человек с сильным характером. Его суждения отличались логикой и свидетельствовали о незаурядном уме.
Сокол задумался над словами Стахура. Разум говорил ему, что доводы Стахура беспощадно изобличают Мариана Лучевского, но сердце поэта, исполненное чистой веры в людей, отказывалось верить, что товарищ – предатель. Нет, Мариан Лучевский, жадно рвущийся к тем, кто расчищает путь к правде и справедливости, не мог согласиться на подлую сделку с врагами. Разве не он, кого нужда заставила почти с детства батрачить, а потом надрываться на промысле, – не он первый помогал Богдану Ясеню собирать среди рабочих деньги для бедных, больных или безработных?
И припомнил Сокол, как однажды в Петров день Богдан Ясень и Мариан Лучевский встретили его на Тустановической дороге. Свернули на тропинку, ведущую к Бориславу, перебрели речку и, поднявшись на высокий, крутой берег, густо поросший орешником, остановились у родника, бьющего из-под старой ветвистой липы. Солнце, казалось, зацепилось за лесистые вершины Карпат, последние лучи его нежно золотили кроны деревьев, и по земле ползли предвечерние тени.
Иван Сокол склонился над родником, и когда, зачерпнув ладонями воду, поднес ее ко рту, вдруг услышал голос Мариана Лучевского. Он громко читал:
…Из самых недр земли, струясь фонтаном,
Свой бег вода вовек не прекратит,
Детей весны она животворит.
Цветущих вкруг нее благоуханно…
Степной родник с чудесными струями —
Народа мощный дух; и в скорби изнывая,
Звучит он сердцу сердцем и словами.
Как под землей бежит струя живая,
Так из глубин, неведомых веками,
Слова родятся, сердце зажигая!
– Откуда вы это знаете? – с радостным удивлением спросил Сокол.
– Так она называется «Народная песня». Почему же удивляетесь, что и я ее знаю? Или меня за народ не считаете?
Все трое засмеялись.
– Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибарке, – объяснил Богдан. – А Мариан прочитал и выучил наизусть.
И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, маленьких, как собачьи конурки, хибарок…
Мысли Сокола снова вернулись к словам Стахура.
«Мариан, любивший пошутить и посмеяться, смелый в мечтах, казалось беззаветно преданный рабочему делу, Мариан – лжец и предатель? – Стучала в висках кровь. – Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»
Студент Сокол всей душой хотел, чтобы Стахур ошибся.
Глава восемнадцатая
НАЧАЛО КАРЬЕРЫ
Узников разбудил звон ключей.
– Взять кибель! Выходи! Быстро! – выкрикивал старший надзиратель.
От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшим по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли из камеры.
– Выходи, марш! – скомандовал надзиратель. – Бегом!
Камера быстро опустела.
Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что камера наказана и заключенных в отхожее место поведут в последнюю очередь, после арестантов всех камер, размещенных на этаже. А в подвале, где помещалась камера сорок один «А», томилось более ста узников. Наказанные ожидали очереди почти полдня.
Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.
Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разносили его по камере.
У кого был табак, те быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами, ожидая кофе.
Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, обросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий, боязливый взгляд голубых глаз.
– Прошу пана угостить меня сигаретой.
– Это Стаковский, – шепнул Любомир.
Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза Стаковского, почему-то уверенный, что это сыпак, но в глазах узника не уловил и тени смущения или замешательства.
«Опытный артист», – подумал Стахур, протягивая сигарету. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Стаковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная ироническая улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Стаковский бросился под нары, забился в темный уголок и умолк.
– Несчастный человек, – искренне пожалел Стаковского Иван.
В «бельэтаже», как шутя прозвал Сокол верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграв всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя украшал кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылка и рюмка. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.
Рядом с этим вором, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый арестант, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.
– На что играешь? – спросил он того, который сидел в кальсонах.
– На пиджак этого фраера, – кивнул тот в сторону Стахура.
– Сколько ценишь?
– Два гульдена.[35]35
Австрийская монета.
[Закрыть]
– Держи карту!
Уголовники называли тюрьму родным домом. И действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. Всем своим видом, поведением они резко отличались от остальных обитателей камеры. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее. Правда, испарения отравляли воздух, но это их мало заботило.
Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Хотя не каждому хотелось пить эту мутную жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.
Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.
Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли в камеру ушат с «баландой», как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.
Тихо переговариваясь между собой, узники медленно подвигались к ушату.
Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье, как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили повара добавить немного гущи. Тот иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, «с какой ноги повар сегодня встал».
Получив «баланду», узники усаживались – кто на нарах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых – на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывая деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.
Пар клубился над головами узников, медленно подымаясь вверх, к единственному окошку. Как только луч света пробивался сквозь пар и освещал камеру, в нем скользили мириады пылинок. Казалось, что воздух в камере состоит из сплошной массы пылинок, и люди вдыхали их, будто стараясь разрядить эту массу, но она сгущалась, и дышать становилось труднее.
Последними к повару подходили друзья Сокола. Несмотря на протесты студента, у них установился такой порядок: сначала получал Сокол, за ним Большак, потом Лучевский, Кинаш и Ясень.
Сегодня установленная очередность нарушилась – не было Большака и Лучевского. К тому же появился Стахур, который настоял, чтобы Богдан Ясень стал впереди него.
Когда дошла очередь Стахура, повар едва не пролил обед на пол – Стахур свою миску держал вверх дном.
– Ты что? Сыт? – хмуро спросил повар.
– Как же, от вашей «баланды» аж пузо распирает, – съязвил Стахур. – Давай хлеб.
После обеда увели на допрос Любомира Кинаша, Стаковского и Ясеня.
Стахур ждал, что скоро и его вызовут, но прошло больше часа, а за ним не приходили. «Неужели повар не понял сигнала? Или, может быть, Вайцель не пришел? Или… Черт лысый знает, что они там думают!»
Угнетенный Стахур подошел к Ивану Соколу, задумчиво глядящему на окно с решеткой. За окном падал мокрый снег.
– Друже студент, о чем вы так размечтались?
– О чем? – в глазах Сокола вспыхнул гнев. – Я думаю, друже Стахур, как много еще понадобится сил и жертв, чтобы рухнули решетки тюрьмы, в которой изнемогает наш порабощенный народ, тюрьмы, в которой на протяжении стольких столетий менялись лишь мундиры тюремщиков.
– Народ в тюрьме, земля в ярме! – стиснул кулаки Стахур.
– Вот так, – вздохнул Иван Сокол. – И о будущем своих потомков очень тревожатся сейчас «отцы нашего народа». Горюют они о том, что нет у нас безлюдных пустынь, где бы социалисты могли свободно предаваться своим теориям. Они мечтают о сибирской каторге для нас с вами и упрекают правительство и полицию, что те не принимают мер, чтобы обезвредить таких, как мы.
Открылись двери, и на пороге камеры появился Малютка.
– Стахура на допрос!
Малютка привел Стахура в кабинет комиссара тюрьмы.
– Вот стул, садись и жди, пока придет начальство, – пробормотал надзиратель, словно забыв о вчерашней стычке с узником. Засунув руки в карманы, Стахур подошел к письменному столу и краем глаза начал разглядывать обложку иллюстрированного юмористического журнала.
Если бы сквозь толстую кирпичную стену можно было что-нибудь увидеть, Стахур убедился бы, что он вчера не ошибся: Стаковский именно в это время информировал Вайцеля и комиссара тюрьмы Кранца о ночном разговоре в камере сорок один «А».
Вчера вечером, когда Стахура привели в камеру, Стаковский не спал. Услышав, что завязался разговор между новичком и рабочими из Борислава, Стаковский подполз под нары и стал подслушивать.
– Ой, как тяжко, пане директор, когда совсем рядом подслушиваешь. А что если вдруг у тебя запершит в горле и захочется кашлянуть? Нужно крепко закрыть рот и пересилить кашель. А чем больше стараешься пересилить, тем сильнее одолевает чертов кашель. Так случилось ночью и со мной. А в это время, как на беду, все умолкли. Тогда я притворился, будто брежу, – я часто делаю так по ночам, чтобы показать, как терзаюсь «убийством моей жены». Глупые люди! Верят, даже жалеют, стараются утешить. Ха-ха-ха! Так вот, крикнул я пару раз «Зофья», «Зофья», будто жену зову. Слышу, Кинаш говорит: «Опять этот Стаковский плачет во сне. Несчастный…» А Стахур спрашивает: «Что за человек?»
Детально, не упуская ни малейшей подробности, Стаковский передал весь разговор Стахура с Иваном Соколом, Богданом Ясенем и Любомиром Кинашем.
– Вот шельма! И ловок же ты, – восхищенно сказал Кранц.
– Повторите фамилии, которые назвал Ясень Стахуру, – попросил Вайцель.
– Любомир Кинаш, Мариан Лучевский, Владислав Дембский, Евген Вовк, Марко Лоза, Федько Лях. Ясень сказал, что все они арестованы и сидят в тюрьме в разных камерах.
Последних слов Стаковского Вайцель не слушал. В эту минуту он подумал о другом: «Поверил ли Сокол Стахуру, что Лучевский – провокатор?» Он анализировал реплики, детали, сообщенные Стаковским, чтобы убедиться, действительно ли у ночных собеседников Стахура возникли подозрения к Лучевскому.
Вайцель решил, что нужно выслушать Стахура, сопоставить его сообщение с рассказом Стаковского и только тогда делать вывод.
– Стаковского ведите к парикмахеру, – приказал он Кранцу. – Надо побрить, затем накормить, только… спиртного в меру. И в четырнадцатую камеру, к этому доктору…
Вайцель обернулся к Стаковскому и едва заметно улыбнулся, что очень редко с ним случалось и означало: он доволен.
– Наш агент арестовал в кафе подозрительного субъекта. Мы пока не знаем, кто он такой. По документам – Клемент Ванек, чех, житель Праги, врач. Но агент утверждает, что паспорт фальшивый, что арестованный – не чех, а русский, царский шпион. Вы должны вывернуть этого врага наизнанку, – понизил голос Вайцель. – Говорят, он гипнотизер. Проверьте. Пусть он вас усыпит. Придумайте себе профессию и новую фамилию. Выдавайте себя за русина. Назовите себя учителем из Дрогобыча, что вы приехали к брату во Львов. Арестовали же вас сегодня вместе с братом. Если он проявит интерес, вы осторожно, намеком, дайте понять: брат ваш – социалист, и вы приехали не просто повидаться, а с кое-какими важными поручениями. Больше не фантазируйте. Посмотрите, как он будет реагировать. После мы встретимся и продумаем ваше дальнейшее поведение.
– Я выбрал себе новую фамилию, пан директор. Антон Захарчук – так зовут моего соседа по квартире.
– Хорошо. Чтобы вы знали, пан Захарчук: нам важно установить, связан ли врач чех с Иваном Соколом. Имейте в виду: с чехом держитесь чрезвычайно осторожно. Не проявляйте особой активности. Пусть он сам говорит, а вы только поддакивайте. Разумеется, это не означает быть безынициативным. В нужный момент сумейте подогреть разговор, вставить словечко. О, да что я зря теряю время, будто вы новичок! Пан Захарчук, если вам удастся выяснить связи этого доктора с Иваном Соколом, ждите награды. До свиданья, – заключил свое наставление Вайцель и, не подавая руки, пошел в кабинет комиссара тюрьмы, где его ждал Стахур.
Выслушав Стахура и сопоставив рассказ его и Стаковского, Вайцель пришел к заключению, что легенда Стахура о предательстве Лучевского воспринята заключенными так, как он и рассчитывал.
– Чудесно, пан Стахур. Теперь следователь во время допроса сделает так, чтобы подозрение, которое вы заронили в душу Богдана Ясеня, укрепилось. После этого ваша задача – добиться, чтобы кто-нибудь из вашей камеры по тюремному «телеграфу» передал в другие камеры, что Мариан Лучевский предатель. Ясно?
– Да.
– Когда все проделаете, я устрою, чтобы Мариан Лучевский «покончил жизнь самоубийством». Против вас нельзя оставлять ни одной улики. Мертвый Лучевский никому не докажет, что он не предатель. Таким образом ваш авторитет среди рабочих станет непререкаемым.
– Герр Вайцель, мне кажется, что, пока я в камере сорок один «А», там… – Он хотел сказать: «Не нужен сыпак», но замялся и произнес: – Там не нужен второй агент.
Вайцель пронзил Стахура испытующим взглядом и спросил:
– А разве там есть?
– Я не думаю, чтобы вы ценили меня, если я не буду с вами откровенен. Да, есть! Стаковского следует перевести в другую камеру, он может мне помешать.
– Так думаете вы или еще кто-нибудь в камере? – с едва заметной досадой в голосе спросил Вайцель.
– Я один так думаю. В камере все его жалеют, никто и не подозревает…
Вайцель успокоился, однако прозорливость Стахура поразила его. «Да, он хорошо начал свою карьеру! Его надо беречь – далеко пойдет… Пожалуй, только такой – умный, сильный агент и способен стать неотступной тенью Ивана Сокола», – подумал. А вслух сказал:
– Стаковского убрали из вашей камеры.
Теперь Вайцель был совершенно уверен, что все, что скажет Сокол, станет известным полиции.
Глава девятнадцатая
«САМОУБИЙСТВО» МАРИАНА ЛУЧЕВСКОГО
Доктор, в камеру к которому бросили «учителя» Антона Захарчука, оказался общительным, остроумным, добродушным человеком. На тюремные запреты он не обращал внимания и, расхаживая по камере, мягким баритоном импровизировал мелодию на слова какого-то чешского поэта.
– Подпевай, брат! – настаивал он, останавливаясь перед Захарчуком и теребя его за лацкан сюртука. Неожиданно он прерывал пение, хватал Захарчука за руки и пускался с ним в пляс по узкой, тесной камере.
Захарчук никак не мог раскусить доктора: то ли это человек с «поврежденным чердаком», то ли шарлатан, которого Вайцель по ошибке принял за опасного преступника. Как бы там ни было, но в голове «учителя» никак не укладывалось: доктор – и такой характер. Да он скорее похож на бродячего артиста! Особенно когда распевает:
– Ой Галина, ой дивчина.
Милая моя!
В свою очередь доктор, хорошо знавший фокусы тюремщиков, сразу раскусил, что за «учитель» Антон Захарчук. И решил агента тайной полиции оставить в дураках.
Ванек подсел к «учителю» на топчан и с таинственным видом зашептал:
– Так вы говорите, что вас – за политику?
– За это самое. А вас за что? – Захарчуку прямо дух перехватило – наконец представился случай завязать серьезный разговор.
– Да и меня за это, – поглядывая на дверь, сказал доктор. – Может быть, по одному делу сидим?
– Меня тайняк[36]36
Агент тайной полиции (жарг.).
[Закрыть] арестовал в кафе «Атлантик» за бутылкой «Златой Рицы»…
Ванек наклонился к Захарчуку и в самое ухо гаркнул:
– Дурак!
«Учитель» испуганно отшатнулся.
– Я говорю, что тайняк – дурак! – доктору стало смешно. – Если бы он знал…
«Почему замолчал?» – заволновался Захарчук. В темноте он не видел иронической улыбки доктора, сосредоточенно расхаживавшего по камере.
А Ванек, заинтриговав собеседника (что он «тайняк», подосланный полицией, доктор не сомневался), выжидал, как дальше поступит этот тип. Его нисколько не удивляло, что «учитель» молчал и не проявлял назойливости. Ничего не скажешь – опытный, профессионал.
Захарчук, обрадовавшийся неожиданной откровенности доктора, недоумевал: «И чего он умолк на полуслове? Наверное, испугался, что сболтнул лишнее. Что он имел ввиду? Так и подмывает расспросить. Нельзя! Вайцель не зря предупреждал. Жаль, ведь так хорошо началось».
Захарчук не догадывался, что доктор знал, с кем имеет дело. А Ванек действительно был совершенно уверен, что «тайняк» не утерпит и попытается выудить из него подробности интересующего его «дела».
Так оно и случилось. В молчаливом поединке, продолжавшемся до отбоя, поражение потерпел Захарчук.
Ворочаясь на отсыревшем соломенном матраце, лежавшем на цементном полу рядом с единственным в камере топчаном, где растянулся доктор, «учитель» вдруг спросил:
– Уважаемый пан доктор, я так себе думаю: если бы нас с вами подозревали в одном и том же грехе, вряд ли посадили вместе. Как вы считаете?
– Возможно, – отозвался доктор, усмехаясь.
– Пан доктор, только один вопрос. Вы ответите, и мне станет ясно, связаны мы с вами или нет. Скажите, пожалуйста, вы знакомы с Иваном Соколом?
– Впервые слышу эту фамилию.
– Тогда мы не но одному делу, – с нескрываемым сожалением вздохнул Захарчук.
По лаконичным ответам доктора он понял, что тот не имеет ни малейшего намерения раскрывать свой «сундучок».
«Но ничего, доктор, у меня есть время, – думал Захарчук. – Нам с тобой вдвоем пуд соли придется съесть…»
– Вы не спите, пан доктор? – снова осведомился Захарчук.
– Что-то холодно мне, – ответил тот.
– Да, холод страшный, – поеживаясь и потирая руки, грудь, плечи, ноги, заныл «учитель». – Если бы эти драконы меня не схватили, я спал бы в уютной, теплой комнате брата… Бедняга, он, наверно, тоже валяется на полу, как и я… Пан доктор, правда ли, говорят, будто загипнотизированного человека можно положить на голый пол и внушить ему, что спит на перине? А вы, пан доктор, верите в гипноз?
– Не только верю, но даже могу помочь вам убедиться в силе гипноза.
«Клюнуло! – ликовал Захарчук. – Теперь надо рыбку осторожно вытянуть из водицы, чтобы не оборвала леску».
– Уж не хотите ли вы сказать, пан доктор, что умеете гипнотизировать?
– Вы меня правильно поняли, пан учитель. Если у вас есть желание…
– О-о! Я бы хотел… Сделайте, пожалуйста, так, чтобы мне казалось, будто я сплю в теплой комнате, на мягкой перине. Я буду вам премного благодарен!
– Ишь чего захотел! – не сдержал смеха доктор. – К сожалению, сейчас это невозможно. А утром, когда посветлеет, прошу, я к вашим услугам.
– Гей, вы там! Отставить разговоры! – крикнул надзиратель за дверью. – Спать!
– Ну, хорошо, до утра, пане, – согласился «учитель». – Спокойной ночи!
– И вам также.
Не прошло и пяти минут, как сосед Захарчука захрапел. А сам он, дрожа как в лихорадке, долго кутался в тонкое тюремное одеяло – роскошь, доступная не каждому арестанту.
За час до отбоя, когда в камеру сорок один «А» последним с допроса вернулся Богдан Ясень, друзья его вели тихий, но возбужденный разговор.
Стахур кипел от гнева, рассказывая о своем допросе.
– …Ну, будто испорченная граммофонная пластинка вертится на одном месте и повторяет: «Сознайся, что ты, по решению тайного общества, подстрекал Большака поджечь промысел!» Я наотрез отказался и заявил пану инспектору, что все это – ложь. Не было такого! Потом требую очной ставки с Большаком. Пусть он мне сам скажет, что я его научил. Очную ставку – и все. «И вот что, пан инспектор, – говорю, – больше ни на один ваш вопрос я отвечать не буду». Тогда он приказал надзирателю привести из семнадцатой Мариана Лучевского. Я обомлел… Лучевского, а не Большака! Приводят Лучевского, а он, падлюка, глаз на меня не смеет поднять. Когда же следователь приказал ему повторить свои показания, этот сыпак слово в слово – и все выложил. Тогда пан инспектор и говорит: «Теперь, думаю, вам незачем отпираться… Выкладывайте все начистоту, так для вас лучше будет». Я плюнул Лучевскому в рожу, а сам на своем стою: мол, брешет пес, не было этого!
Богдан Ясень, потрясенный вероломством Мариана Лучевского, пригорюнившись, молчал.
– Чего молчишь? – вывел его из оцепенения Любомир Кинаш.
– Чего не ждал – того не ждал.
– Стахур же сразу сказал, – вырвалось у Любомира.
– Я не верил… – Богдан большими жилистыми руками закрыл лицо и застонал, как от нестерпимой боли. – Лучевский… Ты только подумай, Иване!.. Инспектор приводил мне десятки фактов, о которых знали лишь я да Лучевский…
Сомнения исчезли.
– Пока не поздно – надо предупредить наших, что Мариан Лучевский – провокатор и предатель! – решительно сказал Стахур.
Ему никто не возразил.
Тем временем Мариан Лучевский, даже не предполагая, что над ним нависли грозовые тучи, мирно беседовал с соседями по камере – закоренелыми уголовниками.
– Так вы же во много раз честнее, чем те, кто вас сюда заточил! – горячо убеждал Мариан. – Вот ты, например, Туз, – обратился он к парню с добродушным лицом, – или вы, Ямар, – он тронул за плечо пожилого человека, совсем не похожего на вора. – Скажите, разве вы начали воровать от хорошей жизни? Или воровством думали разбогатеть и открыть текущий счет в банке? Нет! Вы вынуждены воровать, чтобы не умереть с голоду. А те, что вас бросили сюда, они и есть настоящие воры, грабители, убийцы!
– Видишь, Шармант, выходит, барон Раух больший атаман, чем ты! – бросил кто-то хриплым голосом.
– Братва! – крикнул другой. – Давайте вылезем отсюда – и в малину барона!
Грянул взрыв хохота, посыпались шутки вперемежку с бранью.
За два дня пребывания в камере Мариан Лучевский сумел завоевать симпатию тех, к кому могло дойти человеческое слово. Правда, таких здесь было меньшинство – ведь в семнадцатую камеру сажали исключительно бандитов и убийц.
Атаман, по кличке Шармант, великан с незаурядной физической силой, считался в камере полновластным диктатором, а Туз и Ямар – прислужниками и выполняли все его прихоти.
Шармант слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:
– Заткни гавра![37]37
Рот (жарг.).
[Закрыть] Вора не сделаешь политическим, он политики не признает, ты лучше вот…
Прерывистый стук в стенку прервал атамана. Все умолкли, прислушиваясь. Прислушался и Мариан Лучевский, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».
Внезапно он увидел, что взгляды всех устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Мариана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.
Стук прекратился.
– Что такое? – наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, весь как-то съежился, втянул голову в плечи и отошел.
– Гунцвот![38]38
Собака (оскорбительное).
[Закрыть] – вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.
И до самого отбоя никто даже не взглянул в сторону Мариана.
«Что случилось? – недоумевал Мариан. – Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?» – усмехнулся Лучевский, укладываясь спать.
Сквозь сон он смутно расслышал:
– Задушить гада и повесить на оконной решетке…
У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул, не придав значения услышанному. Да и мог ли он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Мог ли знать, что это был один из методов Вайцеля избавляться от опасных политических узников?
Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями.
«Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор-гипнотизер из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему тайняка, и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»
Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.
На шум прибежал комиссар тюрьмы Кранц. Захарчук бросился на него.
Надзиратели едва оттащили сумасшедшего от своего не на шутку разъяренного начальника и снова водворили узника в камеру.
Ненависть к провокаторам и агентам полиции была настолько велика, что никто из заключенных не усомнился в возможности такого превращения, а наоборот, этот анекдот, переходя из камеры в камеру, обрастал новыми деталями и подробностями. Доктор-гипнотизер стал героем дня.
Хохот гремел во всех камерах.
Смеялись и в камере сорок один «А». Только один Стахур был мрачен.
Еще не утихло веселье, как «телеграф» снова принес лаконичное известие:
«Повесился сыпак Мариан Лучевский».
Веселое настроение не омрачилось. Узники острили:
– Сегодня – день казни тайняков и сыпаков!
– Комиссар тюрьмы объявит сегодняшний день днем национального траура…
– Собаке – собачья смерть! – сплюнул Степан.
– Поздно в нем совесть пробудилась, – отозвался Любомир.
– Казнил себя своим судом, – сурово проговорил Иван.
Ранняя весна во Львове чаще всего неприветлива. Тучи опускаются настолько низко, что остроконечные крыши домов, башни и шпили костелов тонут в густом тумане, а Святоюрский собор на горе вовсе исчезает во мгле.
Как озлобленное живое существо, по узким неровным улицам носится ветер, срывая котелки и цилиндры с прохожих, пронизывает холодом нищих, едва прикрытых жалкими лохмотьями, грохочет железными вывесками, раскачивает огромные ключи, повешенные у входов в слесарные мастерские, или деревянные сапоги и башмаки около дверей сапожных мастерских и магазинов.
Бывает, что целыми днями льет дождь. И хотя обитатели подвалов радуются весне, как празднику, в такие дни они проклинают ее, спасая имущество от наводнения, а детей от простуды.
