Текст книги "Его уже не ждали"
Автор книги: Златослава Каменкович
Соавторы: Чарен Хачатурян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Златослава Борисовна Каменкович, Чарен Тарасович Хачатурян
Его уже не ждали
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Из темноты, в клубах белого пара, словно разъяренный буйвол, преследуемый роем оводов, под высокую стеклянную аркаду ворвался локомотив. Замелькали освещенные окна вагонов. Прибыл экспресс из Вены.
В синеватом свете газовых фонарей пестрый, шумный людской поток ринулся к дверям вагонов. Со всех сторон послышались возгласы:
– О, фрау Ольденмайер! С приездом, с приездом!
– Антось! Пани Ядвига! Здесь мы, здесь!
– Здоров був, Петре! Ну, як ся маеш?[1]1
Как поживаешь?
[Закрыть]
– Та добре: биды в людей не позычаемо…
– Мамуся, дорогая, наконец-то!..
И, как обычно в таких случаях, на перроне поднялись суета и шум. Объятия и поцелуи, улыбки, слезы радости, реже – укоры, чаще – слова любви и привета, дружеские пожатия рук…
Из открытого окна вагона второго класса настороженно выглянул Кузьма Гай. Нет, его не должны встречать… Хотя кое-кто может оказать ему «честь» и прямо с вагона препроводить в карету с маленьким окошком, затянутым железной решеткой.
Гаю было достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться: строят новый вокзал. Перрон удобен для слежки: единственный выход в город теперь – через туннель. Но сейчас будто все спокойно. У почтового вагона стоят полицейские. Что же, это вполне естественно. В толпе – картинные жандармы с пучками петушиных перьев на черных киверах – это тоже обычное явление. Вот если бы они стояли у лестницы, ведущей в туннель, и впивались глазами в лица прохожих, тогда иное дело. Возможно, они стоят в туннеле или подстерегают у выхода на привокзальную площадь? Нужно быть начеку.
Гай, слегка сутулясь, снял с верхней полки небольшой кожаный саквояж, клетчатый дождевик и направился к выходу. В сером элегантном костюме, с черным бантом на безукоризненно белой сорочке, он походил на врача. Выдать его могли разве только большие натруженные руки, если бы на них не было перчаток. Фетровая шляпа под цвет костюма скрывала поседевшие волосы и высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами. Мягкие каштановые усы оттеняли линию красиво очерченных губ. На первый взгляд Гаю можно было дать не больше тридцати семи – сорока лет, хотя ему скоро пятьдесят.
Все еще настороженный, готовый к любой неожиданности, Кузьма Гай вышел из вагона, прошел мимо жандарма, наблюдавшего за носильщиками, и затерялся среди выходивших пассажиров. В туннеле, в бурлящем людском потоке не было видно «ангелов-хранителей» с петушиными перьями на киверах, лишь островками белели туго накрахмаленные широкополые шляпы безмолвных монахинь с корзинками в руках. Пытались перекричать друг друга два коммерсанта. Один из них – пожилой еврей в добротном сюртуке, в цилиндре, с зонтом-тростью, сокрушенно сетовал на рабочие волнения в Праге и Вене, которые испортили ему «весь гешефт» на бирже.
Скользнув по лицу Гая длинным белым страусовым пером на шляпе, горделиво, словно лебедь, проплыла молодая пани в голубом платье с пеной оборок на рукавах. Вслед за ней два лакея важно несли чемоданы.
Людской поток вынес Гая на привокзальную площадь, ярко освещенную высокими газовыми фонарями. В толпе шныряли бойкие кольпортеры,[2]2
Продавцы газет.
[Закрыть] оглашая площадь возгласами:
– Сенсация! Ограбление банка с убийством!
– «Брачная газета»!
– Купите, панове, «Век новый»! «Век новый»!
– «Курьер львовский»! Подробности взрыва на озокеритных промыслах в Бориславе!
– «Брачная газета»! Сенсация! Сенсация! Убийство в доме под номером двенадцать по улице Коперника! Убийца – женщина!
– «Дiло»! Газета «Дiло»!
Площадь запрудили кареты. И каких тут только не было: оранжевые, вишневые, палевые, розовые, зеленые, коричневые – и на всех поблескивали позолоченные гербы или вензеля. На высоких козлах сидели кучера в кафтанах такого же цвета, как и кареты. Ближе, в привокзальной аллее, теснились фаэтоны, пролетки, кабриолеты, тарантасы. Здесь, как и при выходе из туннеля, толпились, громко выпрашивая подаяние, нищие.
Вдруг мимо Гая с грохотом пронесся открытый автомобиль, оставив за собой клубы дыма и смрад бензина. Кто этот тучный, высокомерный господин, сидящий в автомобиле? Гай силился вспомнить имя человека с таким знакомым лицом, но не смог.
Гай пересек площадь, держась подальше от освещенных мест. Около декоративной каменной вазы с цветами остановился, осторожно оглянулся и быстрыми шагами направился по аллее к костелу, в темноте напоминавшему монаха с воздетыми к небу костлявыми руками.
На трамвайной остановке Гай поставил саквояж на низкую деревянную скамью и еще раз оглянулся. Нет, за ним никто не следит. Тогда он достал из кармана кожаный портсигар, вынул сигарету и закурил. «Какие большие перемены произошли за двадцать три года моего отсутствия… Вот этих домов тогда здесь не было, конку сменил трамвай… Найду ли я кого из прежних друзей? Анна, моя любимая… – Невольно вздохнул. – Отыщу ли я твою могилу?..»
Подъехал вагон, прервав невеселые думы. Гай взял со скамьи саквояж, перебросил через руку дождевик и вошел в почти пустой вагон второго класса.
– Будьте любезны, доеду ли я до площади Бернардинов? – спросил Гай у пожилого кондуктора в высокой фуражке с медным орлом на околыше.
– Так, пан доедет, – поспешно ответил кондуктор, вручая Гаю билет. – Прошу, с вас три крейцера.
Кондуктор вышел на площадку вагона, не закрыв за собой двери. И Гай увидел там юношу и девушку. Они целовались.
– Билеты, панове, – напомнил им кондуктор.
– О, проше пана, я и забыл! – с застенчивой улыбкой сказал юноша, поспешно выпустив руку худенькой темнокудрой подруги, и достал из кармана деньги.
– Меня это совсем не удивляет, – добродушно улыбнулся кондуктор. – В молодости это так же необходимо, как для меня теперь рюмочка вина перед обедом, – пошутил он.
На площадке засмеялись. Усмехнулся и Гай. Невольно перенесся мыслями в то далекое время, когда его еще звали Ярославом, когда он был молодым и безмерно счастливым…
…Вот они с Анной вошли в дребезжащий вагон конки. Нежная рука Анны в его большой, горячей руке.
Неожиданно послышался злой шепот:
– Ай-яй-яй! Такая красивая, элегантная панна, а с кем!
– Езус-Мария! – сокрушенно ответил женский голос. – Нынешняя молодежь…
Ярослав заметил, как Анна вспыхнула, прикусила губу (это с ней случалось в минуты крайнего волнения) – поняла, что осуждают ее. Но она горделиво смерила взглядом похожего на мощи горбоносого шляхтича с седыми бакенбардами, что сидел напротив, перевела взгляд на его соседку с надменным подрумяненным лицом и фальшивыми буклями под старомодной шляпой, и на губах Анны заиграла ироническая усмешка.
Говорят, у влюбленных общие мысли, общее сердце. Они без слов понимают друг друга. Ярослав молчал, но взгляд его был красноречивее слов. «Какая же ты у меня умница», – говорили жене его глаза. И в знак благодарности Анна, улыбнувшись одними лишь глазами, опустила веки с длинными, густыми ресницами. Оба они почувствовали, как в их сердцах вспыхнула неприязнь к горбоносому шляхтичу и его чванливой соседке. И словно непримиримая война разгорелась между этими двумя маленькими лагерями.
Спустя несколько часов Анна с Ярославом прогуливались по лесистому склону горы Высокий Замок. Порозовевшая на свежем воздухе, радостно оживленная, Анна вдруг спросила:
– Заметил ли ты, дорогой, как тот старый шляхтич смотрел на твои руки?
– И не только он. Неподалеку от него сидела пышная немка. Безусловно, фрау решила, что въевшаяся в мои руки типографская краска – это грязь! – расхохотался Ярослав. – О, фрау так беспокоилась, чтобы я случайно не прикоснулся к ее светлому платью.
– Да, толстуха сидела как на раскаленных углях! Я Это тоже подметила и так же бесцеремонно начала разглядывать ее маленькие холеные ручки, унизанные перстнями.
– И что же?
– «О, фрау, – подумала я, – а сколько прислуг обслуживают вас? Я знаю, ваши ручки не приспособлены к труду, они умеют лишь больно хлестать по щекам служанок». Не правда ли?
– Правда, – весело смеялся Ярослав.
– Тогда еще угадай, что я подумала, когда старый шляхтич гневно сверкнул на меня глазищами, точно угрожая: «Бойся, паненка, дождешься, когда грязные лапы твоего милого начнут тебя учить уму-разуму».
– О-о-о! Так он подумал! – крикнул Ярослав, словно говорил не со своей Анной, а с этим спесивым шляхтичем.
Подобные вспышки гнева всегда очень смешили Анну, но на этот раз она прикрыла ему ладонью рот и, даже не улыбнувшись, возмущенно сказала:
– Да, да, именно так он подумал, не иначе!
– Ну ладно, убедила. А моя храбрая женушка что мысленно ответила ему?
– Что я ответила? А вот что: «Вы все должны бояться этих рук. Это вы дождетесь, когда множество таких рук сожмется в кулаки! Они не будут учить вас уму-разуму, о нет! Они вас уничтожат!»
– Ты у меня смелая, умная, – проговорил Ярослав, любуясь своей женой. В такие минуты она особенно походила на своего дядю – Ярослава Дембовского, который погиб на баррикадах Парижа шесть лет назад. Его портрет Анна хранит вместе с портретом отца в медальоне на груди…
Ярослав и Анна в последнее время так мало бывают вместе. Ярослав допоздна задерживается то в типографии, то на собрании тайных социалистических кружков.
И только этот воскресный день принадлежит ей.
– Знаю, я не всегда внимателен, Анночка. Знаю. Я так часто оставляю тебя одну, – искренне каялся перед молодой женой Ярослав, когда они остановились около каменного льва на южном склоне Высокого Замка.
Но в больших синих глазах Анны он не увидел ни упрека, ни уныния, ни тоски. Она умела мужественно переносить одиночество.
«Верю, люблю…» – тепло ответили глаза Анны.
Осень, казалось, вознаграждала львовян за короткое дождливое лето. Стояли последние дни октября. Приятно пахло опавшими листьями. Деревья, как люди после маскарада, устало сбрасывали золотисто-багряные, солнечно-желтые пышные одежды. В природе – красота и грусть, радость и увядание. Анне и Ярославу не верилось, что наступил конец лета, что клены, эти пламенеющие факелы в аллеях парка, скоро угаснут под легким дуновением ветра.
– В такую осень вновь зацветают вишни и яблони, да, милый? – спросила Анна.
– Наверно.
– Смотри, смотри, Славцю! Журавли улетают…
– Это запоздавшие. Слышишь, как они тревожно курлычут?
Ярослав и Анна долго бродили но берегу Полтвы. Строители собираются упрятать речку под землю, а пока что ее живописные берега обрамляют ивы. Супруги поднялись к развалинам Замка – проводить солнце. Счастливые, не замечая осенней прохлады, они встретили звезды.
– Как мне хорошо с тобой!.. – шептала Анна.
– Тебя не пугают лишения, постоянные опасности?
– Нет… И ты это знаешь!
– Меня могут арестовать, надолго бросить в тюрьму.
– Я везде и всегда буду с тобой!..
Когда они вернулись домой, пани Барбара, мать Анны, уже спала.
Бесшумно прошли в свою комнату. Ярослав зажег лампу, и тут Анна первая увидела на столе, покрытом книгами и газетами, небольшой белый конверт, залепленный штемпелями. Письмо было адресовано на чужое имя, и его принесли в их отсутствие.
– Из России, – в голосе Анны послышалось волнение.
– Наконец-то! – оживился Ярослав.
– Я раскрою… – теперь уже и глаза Анны выдали ее тревогу.
Ярослав протянул жене ножницы, пододвинул стул к столу и выкрутил фитиль в лампе. В комнате посветлело.
Вдвоем склонились над письмом. Анна тихо читала:
«Дорогой дядя, – сообщал автор письма. – Я не писал так долго потому, что был болен. Сейчас все уже позади. Мама и Дуняша уехали в деревню погостить у тети Веры, а завтра и я отправлюсь вслед за ними…»
– Не будем терять времени, – остановил жену Ярослав. – Чтобы появился настоящий текст письма, все это надо смыть.
За полночь они, наконец, расшифровали текст. Товарищи, чудом уцелевшие после разгрома организации, сообщали, что в Одессе состоялся суд и всех арестованных членов «Южнороссийского союза рабочих» приговорили к разным срокам высылки в Сибирь. Следствие затянулось потому, что прокурор надеялся разыскать Ярослава. Товарищи предостерегали: в Россию не возвращаться, не рисковать, оставаясь и в Австрии. Лучше всего уехать в Англию, куда не дотянутся щупальца русской жандармерии. Далее сообщались адреса нескольких товарищей, которые просили писать им, пользуясь известным шифром. В ближайшее время он получит деньги и паспорт на себя и жену, а перевезет их один товарищ.
Ярослав никогда не обманывал себя иллюзиями. Он знал об угрозе, всегда висящей над его головой. Знала об этом и Анна. Тревоги и опасения стали ее неизменными спутниками, но она только сильнее привязалась к Ярославу.
– Нерадостные вести, – помрачнел Ярослав. – А я так рвался в Россию.
– Теперь тебе пригодится английский, – раздумчиво заметила Анна. – Правда, ты не настолько свободно владеешь им, чтобы разговаривать с англичанами, но при твоем упорстве… Через несколько месяцев одолеешь! Ведь с немецким тоже было так…
Тем временем Ярослав сжег письмо.
Когда они потушили лампу и легли, Анна прильнула к груди мужа и тяжело вздохнула: как-то страшно оставлять во Львове мать. Она будет так одинока без них. Даже в темноте Ярослав видел устремленные на него глаза Анны.
– При первой же возможности мама приедет к нам, – поспешил успокоить жену Ярослав. – Но… Постараемся сделать все, чтобы нам ехать всей семьей…
…Трамвай резко остановился. Гай вздрогнул.
«Двадцать три года прошло… А я всегда вижу Анну такой, как тогда».
И снова его мучил один и тот же вопрос, на который все эти годы он не находил ответа. Что хотела Анна сказать в ту последнюю минуту? И, может быть, уже в тысячный раз возникает перед ним прощальный вечер…
…Анна вся светится радостью.
– Взгляни, Славцю, я пошила тебе новую сорочку. Нравится?
– Еще бы, ты же у меня мастер на все руки!
Послышался осторожный стук в дверь.
– Прошу, войдите, – весело отозвалась Анна.
Вбежал испуганный сынишка дворника.
– Жандармы до вас!
– Ярослав! – вскрикнула Анна.
– Не бойся… Гнатко, скажешь отцу: литературу, которую получили из Женевы, пусть передаст академику[3]3
Кроме обычного значения также: студент университета.
[Закрыть] Ивану Соколу. Запомнишь? – быстро проговорил Ярослав.
– Ивану Соколу, – прошептал мальчик, косясь на дверь.
Внезапно без стука в комнату протиснулась перепуганная насмерть хозяйка меблированных комнат пани Магда Гжибовская, за ней три жандарма и мрачный, как грозовая туча, дворник Остап Мартынчук.
И прежде чем жандарм успел шагнуть к Ярославу с наручниками, Ярослав прижал к своей груди жену.
– Только не плачь… Не плачь, Анночка, не надо… Я скоро вернусь…
– Ярослав, я с тобой…
– Что ты!
– Хватит вам, пани! – отстраняя Анну, сурово проговорил жандарм и надел Ярославу стальные наручники. – Прошу за мной, пане Ясинский.
– Зачем вы надели ему наручники? Разве он преступник? – крикнула Анна с таким отчаянием, что жандарм даже отпрянул от Ярослава.
– Таков приказ, пани…
В комнату ворвалась взволнованная Барбара Дембовская.
– Аннуся, не выходи на улицу, дитятко мое! – со слезами в голосе начала она уговаривать дочь. – Пусть люди думают что хотят, только тебе выходить не нужно…
– Мама верно говорит, Анночка, не выходи, так будет лучше, – попросил Ярослав, тихо добавив при этом: – Вам тут оставаться опасно… поезжайте в Прагу… Там я вас найду… – И снова: – Только не плачь, родная моя. Ну, Анночка!..
– Возвращайся, я буду тебя ждать…
И в тот момент, когда жандарм должен был захлопнуть глухую, кованую дверь кареты, Анна выбежала на улицу и, протянув обе руки, крикнула:
– Ярослав! Я хотела тебе сказать!..
Но захлопнулась тяжелая дверь, и карета тронулась, загромыхав колесами по мостовой…
Гай очнулся, когда громкий голос кондуктора оповестил:
– Центр, панове!
– А, – проговорил Гай, поднялся и направился к двери.
– Проше пана, пляц Бернардинов будет вон там, справа, – пояснил кондуктор.
– Благодарю, – почтительно сняв шляпу, Гай пожелал кондуктору доброго здоровья.
На башне городской ратуши часы пробили десять раз, когда Гай переходил площадь Рынок. Миновав двух каменных львов, много лет бессменно охранявших вход в ратушу, Гай вышел к мрачному костелу монастыря ордена иезуитов. Повеяло далеким средневековьем. Однако и здесь произошли изменения: исчезла быстротекущая Полтва, когда-то разделявшая улицу. Реку заковали в бетон и загнали под землю. Над ней теперь шелестит листвой аллея молоденьких кленов, а по обе стороны аллеи поднялись многоэтажные дома. Некоторые из них – еще в паутине лесов.
Гай пересек улицу и по аллее пошел в сторону Краковского предместья. В перспективе аллеи внимание его привлекло величественное здание с огромными колоннами и арками. Приблизившись, Гай увидел роскошный фасад городского театра, украшенный каменными фигурами. Сквозь распахнутые настежь двери трех центральных подъездов виден был белый мрамор вестибюля, залитый светом хрустальных люстр и множества газовых бра.
Не сразу Гаю посчастливилось выбраться из гущи карет, теснившихся перед театральными подъездами. А когда он свернул вправо в узкую, плохо вымощенную улочку, его догнал босоногий чернявый мальчуган лет девяти. Болезненно подергивая худенькими плечиками, он жалобно попросил:
– Паночку вельможный, подайте сиротке на хлеб…
Они стояли под фонарем, и от Гая не укрылась страшная истощенность мальчика, его жалкие лохмотья, недетская печаль в черных глазенках, окруженных лиловой синевой. Гай погладил мальчика но жестким, давно не мытым волосам.
– Где же ты живешь, хлопче?
– Тут, на Подзамче, с дедом. Только он, не дай боже такого моему врагу, – совсем по-стариковски скорбно прошептал маленький нищий, – мой дедушка совсем не видит, ослеп. Отвернулись заказчики. Никто уже не приносит подбивать каблуки.
Гай нашел в кармане монетку и протянул мальчику.
– Дай вам боже здоровья, паночку, – наклонился тот к руке Гая.
– А это уж лишнее, – Гай нахмурился и едва успел отдернуть руку.
Давидка – так звали маленького нищего – растерялся. Ведь дедушка учил его, что надо всегда целовать руку господам, которые подают милостыню. Так делают все, кто вынужден попрошайничать.
Гай вздохнул, не проронив ни слова. Но прежде чем уйти, ласково улыбнулся мальчику, и тот снова почувствовал большую теплую ладонь на своей голове.
Давидка безмолвно провожал Гая благодарным взглядом, пока тот не скрылся за углом.
Глава вторая
МАЛЕНЬКИЙ НИЩИЙ
Давидка, привыкший к затрещинам, насмешкам, издевательствам и обидам, зажав в руке драгоценную шистку,[4]4
Монета стоимостью в шесть австрийских крейцеров.
[Закрыть] задумался: как бы хорошо было, если бы этот добрый пан профессор[5]5
Кроме обычного значения также учитель.
[Закрыть] (так почему-то мальчик сразу окрестил Гая) жил в ихнем дворе. Он не давал бы Давидку в обиду, как когда-то ласковая мамуня и отец, умершие два года назад от тифа.
Нельзя сказать, что у маленького Давидки совсем нет друзей. У него они есть. Вот хотя бы каменщик Гнат Мартынчук, его жена пани Мартынчукова и их сын – русый, ясноглазый Ромко, всего на три года старший Давидки.
Пани Мартынчукова этой весной, перед пасхой, подарила Давидке новые штаны на лямках и рубашку, правда, не новую, – Ромка носил. Эта добрая женщина залатала ее на спине и локтях, и вышла рубаха прямо-таки как из магазина! Это свое богатство Давидка надевает только по большим праздникам, когда ведет своего дедушку за руку в синагогу на Старый Рынок.
Кто-кто, а Давидка знает, что пани Катря Мартынчукова совсем не злая женщина – это у нее только голос грубый. Если ее разозлить она размахивает руками перед чужим носом – привычка такая. Но, боже упаси, она никогда не бьет Ромку. Покричать – бывает, а ударить – ни-ни!
Случилась у Мартынчуков беда: два месяца каменщик сидит в тюрьме, говорят, за политику. Трудно им теперь живется. Пани Мартынчукова набирает много белья в стирку: скатерти, салфетки из бара «Кубок рыцаря» и из кофейни, что напротив Кафедрального костела. А Ромка – хороший помощник своей матери: на маленькой тачке привозит воду из колодца, что на Старом Рынке, рубит дрова, развозит белье клиентам. Давидка иногда ему помогает, если Ромка позволяет. Но он гордый, говорит: «Оставь, я сам!»
Прежде, бывало, забежит Давидка к Мартынчукам, а его как порядочного человека приглашают за стол, угощают горячим обедом. Теперь Мартынчуки редко варят обед. Пани Катерина целый день не отходит от корыта, спину не разгибает. В комнате от густого пара душно, как в подвале аптеки, где Давидка за три крейцера в день всю зиму мыл бутылочки из-под лекарств, пока пан хозяин за эту же плату не нанял мальчишку постарше и посильнее.
Иной раз, когда Давидка забегает к Ромке, пани Мартынчукова говорит:
– Ромцю, возьми там в духовке хлеб, а в шкафчике луковицу, сам ешь и Давидке дай.
Она добрая, пани Мартынчукова, и после дедушки Давидка любит ее больше всех на свете. Ему так хочется отплатить за ее доброту чем-нибудь очень хорошим. Такой случай однажды ему представился…
Приплюснув нос к стеклу огромной витрины магазина готовой одежды, Давидка любовался красивыми платьями на манекенах. Года два назад он ни за что не подошел бы к витрине так близко – боялся. Ведь он когда-то думал, что эти большие, красиво наряженные куклы – живые люди. Теперь Давидке даже смешно. До чего он был глуп! Ха, боялся кукол! Правда, прежде он даже не обращал внимания на платья, зачем? А сейчас глаз не мог оторвать от платья в белых ромашках с широким бархатным пояском. «Если бы я был богат, – вздохнул малыш, потирая грязной босой ногой вторую ногу, – я купил бы вот это синее в цветах платье для пани Мартынчуковой. Вот бы обрадовалась… – Давидка размечтался. – А Ромке купил бы вот этот блестящий черный костюмчик с белым бантиком на воротничке».
Мальчик не знал, что «блестящий» материал называется бархатом. Да и откуда это ему знать? Зато он отлично разбирался в том, что такое юхта, подошва, одним словом – в сапожном деле. И Давидка решает: «Грицю Ясеню – дружку Ромки, я куплю новенькие хромовые башмаки с рантами. А чтоб подошвы никогда не отрывались, дам дедушке, пусть подобьет деревянными гвоздиками (старик тогда еще хорошо видел). Так, так! Башмакам сносу не будет! А то бедный Гриць уже сколько зим носит старые шкрабы своей матери, ну, просто-таки латка на латке, даже чинить нечего. Себе возьму желтые башмаки на крючках. Р-р-раз, два – и зашнуровал! А еще для Ромкиной собачки, приблуды Жучки, куплю ошейник с маленьким звоночком и цепочкой, как у панских песиков…»
Из магазина мальчика заметили скучающие продавцы. Тот, что был помоложе всех, с напомаженными волосами и ровным пробором посредине головы, хихикнул и заискивающе сказал своему старшему коллеге:
– Пане Пшегодский, мы имеем богатого покупателя.
– Наверное, невесте платье выбирает, – захохотал тот, полагая, что удачно сострил, – Сейчас, панове, будет бесплатное представление.
Поправив на животе массивную золотую цепочку от часов, пан Пшегодский одернул свой зеленый жилет, манерно дотронулся до белого в мушках галстука-бабочки и, напустив на себя важность, стараясь походить на хозяина, вышел на улицу.
– Эй, панычику, – вдруг пробасил он под самым ухом Давидки.
Мальчик испуганно отскочил от витрины.
– Не бойся, иди-ка сюда, – поманил тот пальцем. – Иди!
Давидка с опаской подошел.
– Панычику нравится вон то платье?
Мальчик молчал.
– Панычик хочет купить? – с преувеличенной почтительностью громко спрашивает пак Пшегодский, воображая, как хохочут приказчики в магазине. – А у пана есть деньги?
– Нет, нема… – смущенно бормочет Давидка.
– Ни крейцера?
Мальчик выворачивает дырявые карманы и виновато улыбается.
– Так-так, значит, ни крейцера? А платье панычик хочет купить? Ну что ж, я могу дать в кредит.
От радости у Давидки перехватило дыхание.
– Прошу, заходите, – пан Пшегодский взял оторопевшего от удивления Давидку под локоть и завел в магазин. Навощенный пол блестел как зеркало. Давидка старался ступать осторожно, чтобы не запачкать его пыльными ногами, не оставить следов.
– Пане Люцик! – весело окликнул пан Пшегодский молодого человека с пробором. – Подайте панычику синее в ромашках платье!
– Слушаю ясновельможного пана.
Молодой приказчик с серьезным видом толкнул стеклянную дверь и среди разноцветных платьев нашел точно такое, каким любовался Давидка у витрины.
– Прошу пана, – и приказчик положил платье на прилавок перед мальчиком.
Давидка шмыгнул носом, осторожно дотронулся рукой к накрахмаленному маркизету, все еще не понимая – шутит пан хозяин или вправду хочет дать ему в кредит.
– Панычику нравится платье?
– Так, пане!.. – восторженно прошептал мальчик.
– Пане Люцик, заверните в бумагу! – по-хозяйски деловито распорядился пан Пшегодский.
Обескураженный Давидка поднял глаза; он хотел убедиться, не пьян ли «пан хозяин». Мальчик насмотрелся на пьяниц: они ругаются и в драку лезут или такие добренькие, целуются, плачут, а тогда последнюю рубаху с себя снимут и отдадут. Только «пан хозяин» не пьяный, нет, кроме табака, от него ничем не пахнет. Видно, он просто добрый.
Что за ловкие руки у этого молодого пана Люцика! Как он быстро укладывает платье в коробку, оборачивает коробку тонкой розовой бумагой, перевязывает голубой ленточкой, делает петельку, чтобы Давидке удобно было нести на пальчике.
И только пан Люцик протянул Давидке сверток, как вдруг «пан хозяин» сам взял коробку, положил на прилавок и сказал:
– Даем панычику в кредит, но с одним условием: видишь этот графин? – он указал на круглый столик, где на розовой плюшевой скатерти с бахромой стоял с водой большой хрустальный графин, а рядом – два таких же стакана с толстым дном и полоскательница.
– Так, пане…
– Условие: если панычик выпьет всю воду до дна, прошу, полное доверие – платье он может взять.
– Всю эту воду выпить? – переспрашивает Давидка, не понимая, зачем это пану нужно.
– Так, так, но если хоть капелька в графине или стакане останется, ну что ж… – развел руками пан Пшегодский, исподлобья сердито взглянув на прыснувших со смеху коллег. – Тогда никакого кредита…
– Я выпью, прошу пана, – поспешно заверил Давидка, боясь, чтобы «пан хозяин» не передумал.
«Пхи, большое дело – пить! Пожалуйста, если пану так хочется, я вылью».
Первый стакан, налитый Пшегодским, мальчик выпил залпом, второй и третий – тоже без труда. А четвертый уже пил медленнее, останавливался и, виновато улыбаясь «доброму пану хозяину», как бы заверял, чтобы тот не беспокоился: Давидка выпьет все до капельки.
– Пане Пшегодский, а платье вам придется отдать, – подмигивая своим коллегам, хихикнул один из продавцов.
– Пятый…
– Шестой…
– Смотри не лопни!
Давидка тяжело перевел дух и с тревогой подумал: «Йой, еще полграфина…»
– Ну, ну, пей, – подбадривали продавцы. – Уже мало осталось!
– Ты, панычику, ремень расстегни, легче будет!
Давидка очень любил свой ремень – предмет зависти многих мальчишек на Старом Рынке, и снимал его только на ночь. Конечно, когда Давидка нашел его на свалке, он выглядел незавидно: без пряжки, лак облез. Но дедушка… о милый дедушка! – он намазал ремень глазурью, натер до блеска, сделал из консервной банки настоящую пряжку, не хуже, чем у кондуктора в трамвае.
Давидка с трудом расстегнул пряжку. Сразу стало легче. «Да, теперь выпью», – подумал он.
Прицепил ремень к лямке штанишек у самого плеча и, подбадриваемый продавцами, одолел еще два стакана. Мальчик почувствовал, как ему стало трудно дышать. А в графине уже немного воды – еще три-четыре стакана, и «добрый пан хозяин» отдаст Давидке платье…
Вот здорово будет! Давидка представил, как он придет к пани Мартынчуковой и скажет: «Вот вам подарок. Это я для вас в кредит купил». Но вдруг испугался: «А что если пани Мартынчукова не поверит? Конечно, может подумать, что я украл. Она как-то говорила: «Кто обманывает, тот и ворует». А ведь все знают, что меня дразнят брехуном». Но сразу же успокоил себя: «Я побожусь, и пани поверит».
Давидка вспотел от натуги. После каждого глотка по всему телу пробегали мурашки, его знобило, а к горлу подступала тошнота.
«Ой, не выпью», – испугался мальчик, чувствуя, что вот-вот заплачет. Пересиливая себя, снова поднес стакан к дрожащим губам…
Давидка вообще был мастером на всяческие выдумки, за что даже Ромка назвал его лгунишкой. Особенно после того, как Давидка убедил Ромку и Гриця сделать из цветов акации «парфумы».[6]6
Духи.
[Закрыть] Они побежали на плац Теодора продавать свою «продукцию» и едва не угодили в полицию за «коммерцию без патента и фальшивые парфумы».
Теперь Давидка изо всех сил старался убедить себя, что в стакане вовсе не вода, а сладкий-пресладкий лимонад. Он еще раз глотнул. «Тьфу, какой противный этот лимонад… Но ничего… Еще остался только один стакан…»
– Не могу больше, панцю, – худенькие плечи Давидки задрожали, по щекам покатились слезы.
А продавцы хохотали.
– Го-го-го! Какое у него пузо стало!
– Ему жилет и золотую цепочку!
– Говорят, у нас много нищих. Ха-ха-ха! Разве у нищего может быть такое толстое пузо? Ха-ха-ха!
– Что ж, панычик – банкрот? – насмехаясь, спросил «добрый» пан хозяин. – Уговор дороже денег: не выпил воду – значит нет платья.
Мальчик умоляюще взглянул на «пана хозяина», все еще надеясь, что тот отдаст платье. Ведь Давидка не допил всего стакан… Но «пан хозяин», заметив входящего в магазин состоятельного покупателя, моментально сделал важное лицо и, толкнув Давидку к выходу, бросил:
– Ну, иди, иди, панычику! Сам виноват!
Так и не смог Давидка отплатить пани Мартынчуковой за ее доброту.
Кроме семьи Мартынчуков, Гриця Ясеня, маленького газетчика Антека – сына грузчика, есть у Давидки еще один друг – молодая, красивая, но почему-то совсем седая пани профессорка, которая у себя дома бесплатно обучает детей рабочих. Молочница Юлька раззвонила по всему Подзамче, что пани профессорка ежедневно берет у нее целый бидон молока, а в пекарне (рядом с аптекой на углу Старого Рынка и Волынского пути) каждый день покупает по пятнадцать фунтов хлеба, и не какого-нибудь, а белого, пшеничного. И все это для «школяров». Через год, когда Давидке будет десять лет, пани профессорка обещала и его принять в свою школу.
Давидкины друзья живут на улице Льва, в самой старинной части города, под горой в районе Высокого Замка.
Но кроме друзей, которых мальчик любил, у него водились и враги. Ну, хотя бы этот белобрысый Збышко из двухкомнатной квартиры над каморкой, где ютятся Давидка с дедушкой. Можно подумать, будто это он сам извозчик, а не его отец, пьяница Ян Зюбик. Как бы не так! Отец его и близко к лошади не подпускает – так этому Збышку и надо! Все мальчики на Старом Рынке дразнят его «крыса», хотя, по мнению Давидки, широколицый, курносый Збышко на крысу вовсе не похож. Разве только два передних зуба торчат из-под приподнятой верхней губы, как у крысы.
Когда Давидка был совсем маленький, Крыса никогда не проходил мимо, чтобы не задеть:
– Гей, продай губы на подметку, жиденок!
