Текст книги "Том 3. Алый меч"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

– У вас здоровье, должно быть, хорошее, – угрюмо сказал студент.

– Ничего. Немножко расстроилось за те два года, но к легким хроническим болезням совершенно привыкаешь… Вероятно, и к тяжелым.

Студент помолчал.

– Однако ведь кругом несчастные. Вы говорите, что жалеете человечество. Есть же у нас по отношению к нему обязанности? Что вы для него делаете?

– Я? Ровно ничего. Что за вздор, обязанности! Подумаешь, этак каждый спаситель. Вы напрасно зовете меня художником, или баричем, милый юноша; уж зовите лучше мудрецом. Мне все приятно – и ко всему я ровен. Беру с легкостью, без надрывов; беру с мелкостью, если хотите, – но до самого дна, как мне кажется. Я не виноват, что дно жизни так близко. И мне эго тоже нравится. От души желал бы, чтобы всем было так же хорошо, как мне, полагаю, что это вполне достижимо, – ибо я самый обыкновенный человек, – и вот, жду, что это когда-нибудь свершится. Чего же вам еще надо?

Студент опять замолчал, тупо, не зная, что возразить. Потом вдруг повернулся.

– Прощайте.

– Куда вы?

– Не знаю. От вас. Я ничего не понимаю, но мне противно. И все-таки вы барич, аристократ, собственник… Да нет, вообще что-то мне здесь противно.

Меня это раздражило. Дико, но такие слова я слышу не в первый раз. Слушают-слушают, ну, спорят, – а потом вдруг, без объяснений: противно! Что может быть противного в моих нормальных воззрениях на мир, скажите, пожалуйста? Я, однако, сдержал себя и возразил холодно:

– Полноте. Это в вас мировые привычки заговорили. От привычки мы очень любим свои и чужие страдания, влюблены в трагедию, – и когда видим, что ничего этого нет, и глубины никакой нет, а только простое и приятное веселье, то нам жаль, мы будируем жизнь и цепляемся за страдания, чтобы порисоваться. Ребячество, дорогой мой. Честолюбие, глупый призрак. И какая же любовь к человечеству, если вы хотите, чтобы было человечество, как одно, а вы, как другое, как его спаситель? Уж если человечество, то и вы вместе, и будьте только им, впереди нечего шагать!

– Вот оно что, вы отрицаете личность! – закричал обрадованно студент.

– А вы ее утверждаете?

– Конечно!

– Значит, отрицаете человечество?

– Нисколько!

– Ну, в таком случае – вы утверждаете только одну-единственную личность – свою. А как же я-то могу с этим примириться?

Студент заметил, что я смеюсь, окончательно разобиделся и ушел. Ну, авось ненадолго! В нем есть сестринское, его влечет ко мне. И мне он скорее нравится.

VI

Ездили в Зеленый монастырь пикником. Генеральша не ездила, но отпустила свою девочку с Тосей, под крылышком полковницы Александры Ивановны. Ездили в шарабанах и на дрогах. Моложавая капитанша Кострова уселась со мною и кокетничала невероятно. Спрашивала, почему я не служу, ничего не делаю.

– Да ведь я художник.

– Конечно… Но все-таки… Ваше имя…

– А вы читали французские романы? Ну хоть Поля Бурже, скажем, или Жип? Разве вы не понимаете, что все герои там ничего не делают? Молодой граф, молодой маркиз… Разве они служат? Ездят на охоту и, главное, ухаживают за красивыми дамами, и дамы их любят. Этого недостаточно, по-вашему?

– Ах, во Франции это иначе. И все-таки они иногда интересуются политикой, выборами…

– Это уж честолюбие. А мое честолюбие – чтобы нравиться как можно большему числу хорошеньких женщин… – Вы любите увлекать? Вы такой Дон-Жуан?

И капитанша невероятно скосила глаза. Она мне не нравится, и пусть лучше не вешается на шею, иначе могу с ней кончить довольно резко. В таких случаях я обыкновенно не стесняюсь. Вообще я очень разборчив на женщин, мне редкая нравится. Тут, если хотите, моя своеобразность и утонченность. И я воздержан. Предпочитаю жить совершенно без женщины, нежели брать ту, которая не очень нравится. В Петербурге у меня в эти годы было две содержанки. Одна очень дорогая, актриса из французского театра, и в ней отчасти была та великолепная жизнерадостность, которую я ценил; у другой был уж надрыв, она слишком бурно в меня влюбилась, главное – ни с того ни с сего, чуть не через полгода связи. Я ее поспешил оставить. Дам из общества решительно избегаю. Совершенно то же самое, что какая-нибудь Lise Hosse, а уж условностей, громких слов о любви, долге, чести, слез и тоски – не оберешься. Нет, вот такая скромная, горячая, еще тоскующая девочка, как моя Тося, такая русская гувернанточка, жаждущая жизни, как радости, а воображающая, что хочет идти на курсы… Розовая, робкая и тоненькая… Бедная, бедная! Зачем ей вбили в голову, что есть «соблазнители», зачем обрезывают люди жизнь со всех сторон, называя ее веселье – пороком, ее правду – бесчестностью, ее легкость – легкомыслием? Прелесть ее – в изменчивости, а они напяливают на нее мундир вечности; выдумали идола – любовь! Точно, если бы действительно существовала любовь, да еще вечная, она не разрушила бы давно, в корне, всю нашу жизнь, как она теперь есть?

Люди зачастую кричат, что мои взгляды – безнравственны; я этого не отрицаю. Я не способен различать добро и зло, по совести говорю. Это естественно; ведь для того, чтобы уметь делать такие различия – необходимо верить в «тайну мира» (как они говорят). А я, ей-Богу, не верю ни в Бога, ни в «тайну», ни в какую, ну даже в самую маленькую. Она мне просто не нужна, не нужна, поэтому и «нравственность». Да и кому эти психологические, праздные тонкости нужны? Болезненность, страх смерти…

Я не боюсь смерти, я никогда о ней не думаю, а когда вспоминаю, то мне кажется, что я бессмертен, не умру никогда. Вот нормальное физиологическое ощущение здорового человека. И очень простое.

Капитанша мне надоела нестерпимо, и я ушел в лес, к самому монастырю. Кажется, туда же отправилась и молодежь. Монастыря больше нет, одни развалины под зелеными сенями разросшихся орешников. Даже неба не видно. Я пошел в стены, наудачу. И вдруг за камнем увидал Тосю, одну. Я заметил, что она с некоторых пор ищет уединения.

Белая шляпка закрывала волосы и лоб. Я подошел тихо, и знал, что она все равно испугается, скажу ли я обыкновенные слова или просто поцелую ее. И я ее поцеловал.

Она не вскрикнула, только побледнела до прозрачности и взглянула прямо на меня. Я опять поцеловал ее, медленно, беззвучно и жарко, в щеку, в уголок рта. Мне стоило усилий оторвать губы от этой нежной, похолодевшей вдруг, кожи. О, дорогие девочки, сами себя не знающие! Меня всегда жжет благодатный, острый холод этих первых прикосновений к испуганной, беспомощной, и уже такой обрадованной, такой готовой ко всем радостям тела, женщине. Мне от того и противно «поучать», доказывать словами, разглагольствовать, говорить о жизни, что не о, а самую жизнь, ее радость, можно реально дать, в один миг заставить понять все; если не понять – то почувствовать.

– Как же так? – сказала шепотом растерявшаяся Тося. – Что вы? Боже мой!

Я ничего не ответил на ее жалкие, ненужные слова, обнял за плечи и прижал к себе ее голову. Поля шляпы примялись, но это ничего, она все-таки не двинется теперь. И надо ей дать успокоиться, не смотреть на меня.

Она не двигалась, я только чувствовал, как она взволнованно дышала и сдерживала дыханье. Потом вдруг сказала шепотом:

– Так вы меня любите?

Ну еще бы! Именно это она и должна была сказать. Уже ищет себе оправдания. Первая полумысль о своей «преступности».

– Тося, вы милы мне очень. Разве вы не чувствуете, как я волнуюсь?

– Вы знали, что я вас тоже люблю? – наивно сказала она. – Я люблю… Но я, кажется, не знала. Давно люблю! Навсегда!

И она вдруг приподняла голову, взглянула мне прямо в глаза, насилуя себя, но желая быть непременно «смелой» и «честной», и опять ища оправдания в этом благородном слове «навсегда».

– Вы такой не похожий на всех, – продолжала она, торопясь. – Вы такой свободный, и все понимаете, я верю вам, вы такой…

Ей хотелось и хвалить меня и оправдывать себя. Я молча опять поцеловал ее, уже в губы, и она на секунду забыла все надоедливые мысли.

Но вблизи где-то раздались голоса барышень, и я сказал:

– Тося, я живу у полковника, но вы знаете, где моя мастерская? В пустой даче, за садом. Можете прийти туда завтра вечером? Скажите, что идете к брату. Ведь он живет рядом.

– Не могу… – сказала она тихо.

– Отчего? Мне надо с вами поговорить.

– Я знаю… Но не могу.

– Пустяки. Ведь вы часто вечером бываете у брата.

– Нет, право… Нет, Боже мой… Не могу я…

– Я думал, Тося, что вы стоите выше предрассудков, – сказал я с нарочной обидой в голосе. – И неужели вы не верите мне? Даю вам слово, я не «соблазнитель»… Как вам не стыдно…

Она вспыхнула, неровно и красиво (вообще она вдруг необыкновенно похорошела), обняла меня – неумелым, бесконечно милым и опять, как она думала, «смелым» жестом и сказала:

– Нет, нет… Это я так… Простите меня… Сама не знаю отчего. Конечно, я приду. Ведь вы же меня любите, – и я знаю вас.

Опять ничего не возразил. Так и должно быть. Да и некогда было возражать. Голоса в лесу приблизились. Взглянув на розовое лицо Тоси, странное, как у только что проснувшегося человека, я рассудил, что будет лучше не показывать ее такою «юным душам» и зорким тетушкам, и быстро увлек девочку в другую сторону, в чащу.

– Побудьте здесь одна, радость моя. Обойдите кругом, тогда вернитесь. А я уйду.

И я ушел, и скоро присоединился к мисс Люти, Агнес и барышням. Мне показалось, что карие глаза генеральшиной Зои взглянули на меня подозрительно и угрюмо. Какой странный подросток! Я принялся говорить с ней о каких-то пустяках, она молчала, потом вдруг, ни с того ни с сего, засмеялась.

– Вы ужасно смешной, барон! Ужасно смешной. Говорите со мною, как с незнакомой маленькой девочкой. А я о вас давно знаю.

Мне стало досадно.

– О чем знаете?

– Вас знаю. Мне брат о вас писал.

– Какой брат?

– Мой, студент. Вы думаете, у одной нашей Антонины Ивановны брат-студент? Только мой московский. И мы с ним такие приятели, такие приятели…

Я взглянул на девочку пристальнее.

– Мой брат – не Вавин, – продолжала Зоя, – Вавин – такая грубая банальность! Арсений меня удовлетворяет. Когда он приезжает – мы не расстаемся. Теперь он за границей. Мы все время переписываемся.

– А ваши родители знают об этом?

– Почему же мои родители будут против дружбы с братом? Надеюсь, он имеет право мне писать, что хочет.

Я понял, что вопрос мой вышел глуп.

Но еще раз пристальнее взглянул на эту крупную, обещающую быть такой красивой, девочку. Короткое платье к ней уже не шло. Карие глаза ее, под тяжеловатыми веками, смотрели умно и своевольно. Я не люблю ее глаз. И вообще Зоя мне не нравится; я чувствую к ней какое-то неприятное любопытство.

– Что же вам писал брат обо мне? Откуда он меня знает?

– Не скажу теперь. Уж Агнеса прислушивается. А я не хочу. Тут все-таки тайна. Агнеса в вас влюблена, вы знаете?

Она засмеялась.

– Ну что ж. И я в нее влюблен.

– Неужели? Смотрите, не говорите ей этого! Никогда никому не говорите, что влюблены! Так лучше.

– Почему лучше? Это ваш брат находит? Почему я не должен говорить?

– Знаете что? Скоро наш бал. Пригласите меня на котильон. Вот я вам расскажу! Или вы уж пригласили кого-нибудь?

– Нет, я как раз думал о хозяйке…

– Ну и отлично! А теперь прощайте! Вон идет моя мечтательная Антонина Ивановна! Вы знаете, я с ней не схожусь в убеждениях…

Увидев издали Тосю – я, слава Богу, забыл все выходки Зои и всю Зою целиком; приятное, знакомое, острое волнение охватило меня. Я вспомнил робкое, горячее тело, которое прижималось ко мне. Около уха у Тоси родинка. Трогательная и волнующая, как ее робость, ее гувернантство. Нет, смелые и свободные женщины мне противны. Женщина свободно должна только принимать, – все, что мы ей даем. Без суда, без мысли, без голоса. Нас влечет только к таким, как Тося, милым, робким и жадным.

VII

Тося была у меня. Она так на меня действует со своими нежными, испуганными губами, со своей жадной невинностью И даже со своей «любовью» ко мне, о которой считает долгом твердить, что я невольно пожалел, что я не «соблазнитель». Какая глупость, в самом деле, нет, какая глупость! Отрекаться от величайшей радости жизни, самой пронизывающей, ясной и острой, ради… да я даже не знаю, ради чего. Ради идиотских заблуждений других людей, которым до ваших радостей нет никакого дела. Они заняты отречением от своих или их оправданием. Черт знает, что такое! Но я верен своим взглядам; вот если бы женщина их принимала – другое дело; тогда и не было бы «соблазна»; а именно «соблазн» всякий мне противен; соблазнил, убедил, научил… Нет, каждый за себя, тогда и радость полна.

Конечно, я мог бы жениться на Тосе; «соблазна», с общей точки зрения, тогда не было бы, и уж, конечно, не проклятия старой баронессы испугали бы меня. Но мои взгляды на жизнь не позволяют мне относиться и к браку с непоследовательностью. Наконец, это средство, лживое и глупое, годится лишь на один раз. Когда искренняя моя радость, волнение и свет будут лежать не в этой, а следующей Тосе – как я на ней женюсь? Да и противна ложь, придется что-то обещать, говорить о «любви», которой нет и не может быть нигде… Ложь без самообмана – недопустима совершенно.

А Тося, кажется, убеждена, что я на ней женюсь. Она считает, что я без «предрассудков» и потому именно и женюсь на гувернантке. Ей и трудно думать иначе. Мое искреннее влечение к ней она чувствует, и что «соблазнить» ее я не хочу – верит. Мечтаний о курсах она не оставила. Да еще бы! Она утопилась бы от отчаяния и самопрезрения, если бы узнала правду, то есть что ей главным образом, или даже единственным, нужны мои поцелуи, моя близость, ее собственное волнение и желание, что нужна жизнь и просто себе ее естественные, мгновенные, ясные и справедливые радости. Нет, радостей (даже законных!) она все-таки стыдится. Их нужно оправдать влечением к развитию духа, любовью к науке, знанию, к «высшим» интересам… И не разберешь, что это: самолюбие странное или так, еще тупоумие наследственности? Меня интересует все, что дает веселье. Я недурной художник, я люблю музыку, я увлекался химией, я не исключительно женолюб; но мне дико, что люди до сих пор одну радость считают высшей, другую низшей, ищут оправданий, мучаются… И еще женщинам это внушили! Все одинаково наше, и каждый прав, кто умеет что-нибудь взять.

VIII

Вавин на меня дуется. Вот еще будет возня! С его «честными» убеждениями он решительно способен натворить кучу нелепостей. А Тося сияет, думая, что выходит за меня замуж, – пожалуй, выболтает ему лишнее. Надо будет ее предупредить. Уезжать, однако, не имеет смысла. Девочка мне очень нравится, надо этим дорожить. Посмотрим, не придумаем ли чего-нибудь.

En attendant[17]17
  Пока (фр.).


[Закрыть] – я веселюсь напропалую. Пикники, вечера в собрании, офицеры затащили меня на охоту… Очень люблю офицеров. Самые незамысловатые люди, особенно провинциальные. Я бываю в офицерских кружках и в Петербурге, среди «золотой молодежи»; люблю их и там, но здесь они лучше. Там у многих скоро является надрыв, пресыщение, глупая тоска, расстройство здоровья – и, наконец, туповатое успокоение; да и честолюбия там как-то больше, виднее оно. Здешние проще, умереннее, а потому и жизнерадостнее. Нормальный темп жизни не следует ускорять, он вполне хорош и так.

Однако муж кокетливой капитанши, Костров, напился и стал приставать ко мне с какой-то философией, видимо, гордясь этим. Нет уж, пожалуй, веселая капитанша лучше.

IX

Сегодня студент Вавин днем опять меня одолел. Начал спрашивать, что я думаю о браке. Я было испугался, но он прибавил, что его это занимает потому, что он влюблен в «чудную» девушку в Одессе, которая теперь уехала на медицинские курсы, а когда оба кончат, она курсы, он университет, – они соединятся для общей работы.

– Для общей работы вы женитесь? Да вы ведь влюблены?

– Ну да, и потому тоже… Кажется, ясно.

– Кажется, неясно.

– А мне, знаете, противно, когда… это в браке выставляется на первый план. Теперь пошло, особенно в литературе. Розанов, например… Святость пола, святость полообщения, размазывает-размазывает. Противно читать. Всякий сам знает.

– Положим, ничего не знает. Я не поклонник Розанова, но совсем по другим причинам.

– По каким же?

– Я думаю, что он совершенно напрасно подыскивает оправдания тому, что не нуждается ни в каких оправданиях. Причем тут святость, религия, Бог, мистические глубины, намеки на то, чего не ведает никто? Это… ну, брак, что ли, раз уж мы говорим о нем… это такая простая, сильная, явная радость человеческая, что в силе ее – ее правда. Никакой святости нет, да и не нужно. Только запутывает.

– Позвольте, – загорячился студент. – Человек не животное.

– Конечно, не совсем: его природа богаче, у него шире может быть наслаждение: тоньше, острее. Так что ж? Тем лучше.

– Нет, это какая-то животная теория! А самооценка? Духовные запросы?

Без конца тянулся плоский разговор. Вавин никак не может объяснить, против чего он протестует, и потому злится. Я спокоен, да и слова у меня все уже подобраны. Рыжая борода Вавина (она у него довольно окладистая) тряслась от негодования. Негодования на что же? Или на кого? На меня? На Розанова? Какие разнообразные у людей извращения природы! И ведь то досадно, что это порождает подлинные – и совершенно лишние – страдания.

X

Моя Тося меня околдовала. Хожу от свидания до свидания умиленный, взволнованный и трепетный. Что красота в женщине! В тысячный раз убеждаюсь, что наслаждение красотой – нечто совершенно другое, иная область. Тося прямо дурнушка. Но ее родинка около уха, ее дрожащие губы, когда она ждет и боится поцелуя, ее взор на меня исподлобья, детский, и ненавистнический, и призывающий, ее наивная вера в какую-то вечную любовь, которая многое для нее оправдывает (остальное оправдают курсы и «духовные запросы») – все это вместе делает меня блаженным и веселым, как… право не знаю, как кто; без сравнения.

В моей «мастерской», в пустой даче за садом, нет никакого «гнездышка»; все просто и строго: деревянные стулья, большой стол; комната прямо с балкона. Я думаю, Тося была бы менее доверчива, если б я ей устраивал романтическую обстановку. Да и мне это как-то неприятно, эти душевные соблазны. Сам я к таким вещам глубоко равнодушен. То есть они ничего не прибавляют к моей радости, если она не подлинная, а при подлинной не нужны.

Мы сидим и… мало говорим. То есть я… мало говорю. Я до сих пор не успел ей сказать серьезно, что я на ней не женюсь. А сказать надо. Кое-что она все-таки способна понять.

XI

Бал у командира. Ночь выдалась чудесная, теплая, темная, бархатная. На освещенном плацу, перед домом командира, играла музыка. Но танцевали в доме, громадные окна залы были отворены настежь. Генеральша великолепна, хотя «ведь это только деревенский праздник»… генерал нервен, как всегда: он мне этим не нравится. Я решил доставить удовольствие всем барышням, и всякое, какое могу. Танцевал до сердцебиения и по нескольку раз с самыми невидными, с теми, которые вспыхивают от восхищения, когда к ним подходишь. С Тосей почти не говорил. Мы об этом с нею условились. Да она и теряет очень в большом обществе. Некрасивая, незаметная, как-то уж нарочито скромная, – точно ни на минуту не забывает, что она, в сущности, только гувернантка. Я заметил этот взор гувернантки из угла, когда проходил мимо. Мне он нравится, я понимаю все, что он обещает… Но ей самой, наверно, было тоскливо.

Зоя – прямо хороша в своем белом, почти длинном платье. Нельзя понять сразу, очень ли оно к ней идет, или очень нейдет. Бледная, свежая, черноволосая, широкая, сильная, – и эти воздушные оборки точно взбитые белки… Нет, красиво. Вот тут воистину чувство красоты, потому что она на меня как женщина совсем не действует. Если действует, то иначе… Я не знаю даже, говорить ли об этом? Странный, странный подросток… Большая будет, красивая… Нет, Бог с ней.

Когда начался котильон, Зоя, поблескивая карими глазами, спросила меня:

– Ну, что же, вы вспоминали наш разговор?

– Помню. Вы хотели мне сказать о брате…

– Да. Мне только странно… Вы его не заметили?

– Где? Я его не знаю.

– А он вас знает. Припомните. Прошлой зимой, в Москве… Не приходит в голову? В «Кружке Девы»…

Признаюсь, мне совершенно не приходил в голову «Кружок Девы». Это маленькое общество молодых московских поэтов, самых новейших, которые обижаются, если их называют декадентами. Есть между ними любопытные, я бывал у них одно время часто, с некоторыми даже сдружился, но потом они мне как-то надоели. Под видом веселья – неестественные потуги глубокомыслия, осложнения, туманности и – ведь опять уныние в конце концов! А молодость особенно досадно видеть унылой, напряженной и страдающей. Что-то специфически-русское, к несчастью. В Париже такие кружки все-таки веселее, естественнее.

Но меньше всего я ожидал от дочки командира упоминания об этом кружке. Она это заметила.

– Вы удивлены? Но Арсений, брат мой, тоже поэт. Знаете, он ушел из корпуса в гимназию и решил поступить в университет. В Москве ему очень нравится. Он такой особенный, Арсений. Он видит… многое видит… – она неопределенно помахала рукой. – Мы говорим обо всем…

– И обо мне?

– Нет, о вас он мне писал недавно. Когда узнал от меня, что вы здесь. Он вас видел и слышал в кружке; вы тогда говорили, а он молчал.

Я вспомнил, что были там какие-то молчаливые студенты, и что, действительно, я один раз с кем-то в кружке очень много спорил; обыкновенно я молчу и слушаю.

– Что же брат вынес из моих слов? – спросил я Зою.

– Он мне длинно писал, что вы говорили. Приблизительно, конечно. А вывод он сделал тот, что вы… босяк.

– Вот тебе на! Почему же я босяк?

– Сейчас… Нам танцевать… Сейчас скажу…

Когда мы вернулись на место, запыхавшаяся Зоя продолжала:

– Ну вот, босяк, какие бывают босяки. Только внутренний. Вам ничего не надо, вам хорошо и без ничего. Так Арсений пишет.

– Мне очень много надо, милая Зоя, – все. Только я все имею.

– Ну вот, ну вот, босяки и думают, что все имеют, что им надо. Вы обиделись?

– Нисколько. Я от души желал бы вам и вашему брату знать, что у вас есть все вам нужное.

– Нет, этого нельзя, – сказала Зоя серьезно и наклонила головку набок. – Мы этого не хотим.

– То есть не хотите иметь то, чего хотите?

– Ну да, хотеть можно только того, что не исполняется. Нужно хотеть тайны.

Я невольно улыбнулся.

– Я и не подозревал, что вы декадентка, Зоя… Скажите, пожалуйста! А все-таки хотел бы я посмотреть, как, когда вы влюбитесь и захотите выйти замуж, – вы не захотите выйти замуж…

– Я не декадентка и замуж не выйду! – вдруг вспыхнула Зоя. – Перестаньте говорить банальности. Нельзя мстить банальностями за высказанное мнение. И это мнение брата, что вы босяк, а не мое! И наконец это мне все равно, не беспокойтесь!

– Я нисколько не беспокоюсь. Но все-таки отчего же вы замуж не выйдете?

– Оттого, что я хочу вечно быть влюблена в того, в кого буду влюблена. А для этого мне надо не знать, любит он меня или нет.

– Нет, вы не декадентка. Это просто романтизм, – сказал я, снисходительно улыбаясь.

Зоя прищурила глаза.

– Послушайте, я не умею говорить, я девочка, я говорю только с братом, но все-таки я понимаю, и вижу, и знаю больше, чем вы думаете. Скажите, как, по-вашему, когда человек влюблен, это радость?

– Радость, – согласился я.

– А потом, когда уж объяснились, вышли там замуж, – пожили, – уж этой радости, такой, нет?

Должен был согласиться, что нет.

– Видите! А это особенная радость… Мистическая, – прибавила она важно, подумав. – Так ее и надо хранить. Когда вы влюбитесь – смотрите, никогда не объясняйтесь, никогда! И если хотите, чтобы вас… мистически любили, вы никогда не говорите той, что любите! Но и не говорите, что наверно не любите, Боже сохрани! Это тоже убивает любовь, это еще хуже… Нет, пусть она всегда то верит, то сомневается… Понимаете?

Я в досадном изумлении глядел на хорошенькую, окончательно извращенную и сбитую с толку девочку. И странно, странно: ведь я отлично понимал, что это новые «мистические» предрассудки, которые, пожалуй, похуже добрых старых, отлично видел ребячливую неумелость ее нелепых слов; а между тем (признаюсь с отвращением) мое неприятное чувство от этих слов и от близости этого неясного существа, – крупной, сильной девочки с карими глазами, – вырастало в неопределимый страх. Я никогда ничего не боялся; я всегда отдавал себе во всем отчет; тем более противно было это гнусное наваждение.

– Может быть, и выйду замуж, – вдруг сказала Зоя со внезапными слезами в голосе, – но это потому, что я глупая и гадкая! Вот Арсений не женится. А вы ничего, решительно ничего не понимаете! Это страшно – так ничего не понимать, как вы!

Я сделал над собой усилие, взглянул на нее и с усмешкой сказал:

– Обещаю торжественно, никогда не объясняться вам в любви. Тем более, что никогда и не влюблюсь в вас. Ваша «мистика» нисколько мне не нравится.

Зоя вдруг побледнела, как большая. И сказала тихо и строго:

– Как это грубо. Как это унизительно для вас. Ведь я вас просила… «Нет» – никогда, никогда не надо говорить…

«Ах, так вот что…» – подумал я… но тупой страх мой все-таки не проходил. Точно спасаясь от врага (это глупая-то девчонка – мой враг!), я обвел глазами комнату, нашел милую склоненную головку Тоси с фуксией в негустых волосах и почувствовал свою привычную, ясную радость тела. Это, наконец, успокоило меня, и я почти весело произнес, изменяя тон:

– Зоя! Да что вы? Разве нельзя пошутить? Сами же обидели меня, назвали босяком. Стоит ли танцевать котильон и ссориться? И как знать, кто в кого влюблен? Разве об этом говорят искренно за котильоном?

Зоя улыбнулась и взглянула на меня.

– Правда? Вы шутили? – сказала она совсем по-детски. – Вы не думаете серьезно, что… никто никогда в меня не влюбится? Я ведь не знаю… И мне было бы это очень неприятно. Подумайте!

Наивное лукавство девочки даже забавило меня, и я отвлекся от досадных мыслей. Мы продолжали болтать, почти не танцуя больше. В конце, перед самым ужином, она взглянула на меня лукаво и неожиданно проговорила:

– А знаете, я скоро уеду к тете, в Москву. Там буду держать экзамен при университете. Папа хочет, чтобы у меня был гимназический диплом, а в нашем городе при гимназии мне неудобно. Наша Антонина Ивановна в Одессу уедет… Я слишком велика для гувернантки…

Не дождавшись ответа, она прибавила:

– Вам будет жаль Антонину Ивановну? Или вы уж ей объяснились в любви?

Я понял из этого, что начинаются какие-то смутные внутренние домашние трагедии, что кто-то о чем-то по-своему догадывается, и что мне надо ожидать скорых развязок.

– Полноте, Зоя, – сказал я беспечно. – Пойдемте-ка ужинать. Объясняться в любви кому бы то ни было вы же сами мне запретили. А ваша тетя ведь Граневская? Я ее знаю, как-то даже бывал у нее. Можно приехать, когда вы там будете? Или вас не станут показывать?

Ну уж, конечно, я не поеду к Граневской. Редко кто-нибудь… даже никогда никто не был мне так необъяснимо, так таинственно (сказал бы я, если б верил в таинственность) противен, как эта девочка. Я думаю, это просто идиосинкразия. Бывают же такие глупости!

XII

В моей «мастерской» холодновато, на дворе дождь, Тося сидит у темного окна и плачет.

Слезы, в особенности женские, на меня никак не действуют. Я примиряюсь с неизбежным и терпеливо жду, когда это кончится. Молчу. Переждать всего разумнее.

Тося не останется у генерала, ей об этом уже намекнули. Серьезных сплетен о ней и обо мне до сих пор, кажется, еще не было (признаюсь, это меня удивляло, в таком крошечном местечке!), но кое-что носится в воздухе, со мною стали холоднее. Положим, и я сделался домоседом. Но надо же это как-нибудь кончить! Мне было жаль себя и своего чувства к этой прелестной девушке; я редко испытывал такое сильное влечение. И все-таки тянуть дело по-прежнему было глупо.

– Ты меня не любишь, не любишь, вот что меня убивает, – сказала опять Тося и утерла глаза. – Или я тебя не понимаю. Ты пользуешься тем, что я отдала тебе мою гордость, что я тебя полюбила беззаветно… Я знаю, что должна уйти, не обернувшись, не взглянув на тебя, после твоих слов… И я уйду. Но вот я еще остаюсь, еще спрашиваю тебя, почему? За что? Мне стыдно, мучительно, – и одно оправдание, что я люблю тебя…

– Тося, ведь мы уже говорили об этом. Ты хочешь, чтобы я обманывал тебя. Как я знаю, будешь ты мне мила всю жизнь или нет?

– А я ведь знаю? Знаю?

– И ты не знаешь. Но ты хочешь обманывать себя, а я не могу. В брак вступают люди, оба себя обманывающие.

– И пусть! И это хорошо. Тогда и есть любовь, когда они обрекают себя на неразрывность, потому что верят, что она будет, внутренняя тоже! Так и надо!

– Да ведь я не могу верить, Тося. А ты из-за чего борешься? Не из-за предрассудка ли? Я ни в чем не убеждаю. Но почему тебе важно венчаться? Не странно ли это?

– Нет, нет… Мне важно, что ты не хочешь венчаться… Да, важно… Только не потому… А потому что ты, значит…

Она остановилась, стараясь сдержать слезы.

– Что ты, как говоришь, не веришь вот в эту неразрывность… вечность… и, значит, и сейчас… тоже не любишь. Потому что кто любит – тот верит… Тот непременно верит… Вот как я…

– Тося, деточка моя…

Я подошел и обнял ее. Я хотел сказать ей еще что-то, простое, утешительное, потому что она запуталась, не знала, что ей делать, что думать, и действительно мучилась. Но в эту минуту на балконе послышался какой-то топот, незапертая дверь распахнулась, и влетел студент Вавин, грязный, мокрый и неестественный.

– Брат! – вскрикнула Тося немножко театрально и закрыла лицо руками.

Я отошел и сел к столу.

– Тося здесь? – крикнул Вавин.

– Да ведь вы же видите, что здесь. Он закричал совсем нелепо:

– Значит, это правда? Правда? О, проклятие! Вы соблазнили мою сестру? Бедную девушку? Так я вам должен сказать, что вы негодяй, милостивый государь, вот кто вы!

– Брат, ты не смеешь в моем присутствии оскорблять человека, которого я люблю! Не смеешь! – взвизгнула Тося и кинулась к Вавину.

Но студент и не думал продолжать свои «оскорбления». Он вдруг повалился на стул и бессильно, слюняво зарыдал, неразборчиво повторяя:

– А я так любил… И вот… Какой ужас…

Я принес ему воды из другой комнаты и, когда он немного успокоился, сказал ласково:

– Перестаньте, дружок, никакого ужаса нет. Я вашу сестру и не думал соблазнять. Она неприкосновенна. Спросите ее сами, она здесь.

Он выпил воды, поворочал глазами.

– Однако она у вас. На свиданье. И любит вас…

– Ну, так что ж?

– Она ваша невеста?

– Нет, я не могу жениться ни на ком.

– Вы женаты?

– Да нет, у меня известные взгляды на брак. Это долго объяснять. Но это мои убеждения. Не будете же вы требовать, чтобы человек изменял своим убеждениям?

Он опять помолчал.

– Но в таком случае зачем же она еще здесь? И зачем вы ее увлекали? Зачем вы ее компрометируете? Вы отняли у нее доброе имя, заработок, всякую надежду устроить свою жизнь разумно, ехать учиться…