Текст книги "Новые парижские тайны"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Это ужасно! Нашу старую барышню только что задушила ее сестра.

Сестра – это старуха Огюстина, которая сейчас наверху, около покойной. Она невозмутима. По губам у нее скользит та же тень улыбки, когда она делает бригадиру знак, чтобы тот шел на цыпочках.

– Я должна была спасти свою душу, понимаете? – шепчет она. – Теперь я спокойна. Она там, в небесах, вместе с моим мужем…

Вместе с ее мужем, который все еще жив и которому только что обо всем сообщили. В этой меблированной парижской комнатке царит дух заброшенной хибарки из департамента Финистер. Огюстина даже принесла с собой свечи! И они горят! Из кармана под юбками она достает четки.

– Тсс! Давайте оставим ее в покое…

В двух шагах отсюда находится бульвар Монпарнас с его пивными, большими барами и ночными кабачками. Сейчас участок на улице Гете, во времена процветания слывший одним из самых бойких в Париже и славившийся своими живописными клиентами, – сейчас он стал тихим и каким-то буржуазным. Время от времени около четырех утра гуляки, проведшие ночь на Монмартре, приходят завершить ее на Монпарнасе, и порой вспыхивает драка. Но здесь уже нет ни былого огня, ни колорита. Нынешние ночные гуляки – почтенные люди, которые празднуют чей-нибудь юбилей или обмывают награду. А иногда это просто свадебное веселье! С приходом кризиса завсегдатаи пропали, разбрелись по свету или, потеряв былое великолепие, предпочитают скрывать свою нищету в незатейливых маленьких барах.

Если вы заговорите о добром старом времени с полицейскими из участка на улице Гете, они не преминут рассказать о некоей стареющей даме, очень богатой, владевшей гостиницей у площади Звезды, даме, которая каждый вечер приводила на Монпарнас веселую компанию. Дама эта сильно пила. Компания слонялась из пивной в пивную, из кабачка в кабачок. Полицейские знали, что после полуночи у них на пути лучше не становиться. Дело в том, что дама питала непреодолимое отвращение к полицейскому мундиру. Стоило ей заметить стража порядка, как она, подскочив к нему, начинала осыпать его бранью, дергала за усы или же в знак крайнего презрения задирала платье. Если все это происходило на пустынной улице, полицейский пожимал плечами и ретировался. Но если сцена разыгрывалась в присутствии множества зевак, приходилось принимать решительные меры. Женщину отводили в участок. Вся компания следовала за ней. И чтобы иметь право тоже войти в участок, гуляки начинали громогласно оскорблять несчастного полицейского!

– Имена, фамилии…

Личности, увы, никому не известные. Их отпускали – раз, другой, а наша кумушка начинала все сначала. Тогда ее сажали в кутузку вместе с проститутками и нищенками. Какую радость это ей доставляло! Она пела. Заставляла петь хором девиц. Рассказывала им анекдоты и приглашала назавтра на обед. В четыре утра вызывали мужа, и тот являлся за ней. Но она отказывалась уходить!

– Я же просила, чтобы ты не обращал на меня внимания. Ну что я плохого сделала? Оставь меня в покое. А вы, полицейские, выставьте моего мужа прочь, или я не знаю, что сделаю…

Не она одна была такая. Среди клиенток участка на улице Гете попадались и другие подобные феномены. Одна из них, щеголявшая в роскошных шиншиллах, сейчас работает приходящей прислугой. Другая оказалась вовлеченной в какое-то мошенничество и, опасаясь серьезных неприятностей, куда-то скрылась. Что касается дамы, таскавшей за усы полицейских, то эпилог ее приключений записан в черном регистрационном журнале не XIV, а XVI округа, в рубрике нашумевших самоубийств. Однажды, когда у нее на душе стало особенно пусто, она выпила бутылку виски, закусывая каждый глоток таблеткой веронала. В результате так и не смогли определить, что стало причиной ее смерти: алкоголь или снотворное. Быть может, в последний раз ей приснилось, что она таскает за усы бравого стража порядка?

6. Когорта пропавших

Я снова нахожусь в большом помещении префектуры полиции, где сотни вспыхивающих и гаснущих лампочек рассказывают о происходящих в Париже драмах. Эта ночь тоже выдалась спокойной. Но, может, эти ночи спокойны лишь до той минуты, пока не раздастся безобидный на первый взгляд вызов, за которым на самом деле скрывается трагедия?

Машина дежурной части XII округа уехала: пьяная драка на площади Домениль, в самом бедном квартале Парижа, где вдали от прямых как стрела бульваров царит угрюмая, отнюдь не живописная нищета. Два угона машин в XVII округе; авеню Ваграм и площадь Терн постепенно становятся центром ночной жизни. Опять драка, на этот раз на улице Жонкьер. Здесь дело серьезнее: машина увезла троих раненых в больницу Биша.

Но все это мелочи, мелочи ночной жизни Парижа, и полицейские регистрируют их совершенно невозмутимо. Мелочь, наверное, и этот телефонный звонок из I округа – округа, где находятся Лувр, Вандомская площадь, улица Риволи; эти районы практически никогда не заставляют о себе говорить, если не считать самоубийства Ивара Крегера[27]27
  Крюгер (Крегер) Ивар (1880–1932) – шведский спичечный король; потерпев банкротство в годы мирового экономического кризиса, покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна.


[Закрыть], которое в свое время потрясло биржи всего мира.

– Мы только что подобрали мужчину лет пятидесяти, одет прилично: серый костюм, серое пальто, черные туфли, котелок… Он не может сказать ни где живет, ни кто он…

– Не вешайте трубку!

Секунду полицейские смотрят друг на друга: приметы им что-то напоминают.

– Это не человек из Гавра, утративший память?

Несколько секунд, чтобы перелистать журнал регистрации пропавших: да, тот самый!

– Алло! У вашего клиента есть шрам на левой щеке? Прекрасно! Его зовут Жерар Б. Живет он в Гавре с сестрой и ее мужем…

Это постоянный клиент. Почти каждый месяц он уходит из дому и, оказавшись в Париже, Лилле или Орлеане, не помнит ничего, даже как его зовут. В журнале регистрации его имя можно встретить довольно часто. Журнал открыт; я пробегаю несколько страниц.

«Леони Б., 16 лет, проживающая на улице Федерба, пропала 18-го. Найдена 22-го у заставы Сент-Уэн».

Никаких объяснений, только факты. Что делала Леони Б. эти четыре дня? Это касается лишь ее родителей да еще, может, районного комиссара полиции.

«Николь В., 41 года, проживающая на улице Бломе…»

Не вижу пометки «найдена». Другими словами, никто не знает, что стало с Николь В., по профессии кухаркой.

«Андре Р., 10 лет, проживающий на бульваре Ла-Виллет, дом 19-бис».

«Марселла П., 11 лет…»

Андре Р. еще не найден, но его почти наверняка задержат в каком-нибудь порту, Гавре или Бресте, а может, просто на вокзале Сен-Лазар или Северном. Случай с Марселлой П. более тревожный. Она пропала вместе со своей няней, 32-летней Колеттой Г., которая объявила всем соседским кумушкам, что собирается покончить с собой.

«Леон В., 56 лет, проживающий на улице Реомюра, пропал 22-го, найден 23-го».

Не поклянусь, что этот человек действительно утратил память. Он живет с детьми, которые строго за ним присматривают и ограничивают в карманных деньгах. Ну и время от времени…

А вот страница, целиком заполненная именами детей, большей частью иностранными – польскими, венгерскими, итальянскими, немецкими. Я поднимаю удивленный взгляд на начальника части.

– Взгляните на дату, – советует он с улыбкой.

– Четырнадцатое июля… Ну и ну!

– В любой праздник, на любое праздничное шествие всегда собираются тысячи зевак из самых разных уголков Парижа. Дети часто теряются в толпе, особенно маленькие – от четырех до десяти лет. Юные французы часто могут хоть сказать полицейскому или прохожему, как их звать, где живут. Но есть тысячи детей-иностранцев, которые не понимают по-французски.

Представляю, как в такие радостные дни обезумевшие родители осаждают полицейские участки!

– В такой день подчас теряется тридцать-сорок детей, а через несколько часов за ними приходят; матери ищут своих детей, словно потерянный зонтик в столе находок.

«Робер М., 60 лет, проживающий на улице Клиньянкур…»

Он пропал три месяца назад; до сих пор о нем ничего не известно.

«Эмма Ж., 14 лет (выглядит на 16–17), проживающая на улице Дессу-де-Берж…»

Не подает признаков жизни уже пять недель!

«Жак Г., 12 лет, слабого здоровья. Проживает на улице Сен-Жак. Последний раз его видели вместе с какой-то брюнеткой на костылях…»

Ну разве это не похоже на главу из Эжена Сю?

«Эмилия А., 6 лет, проживающая на улице Брока, одета в платье из голубой саржи и синие туфельки…»

Эта пропала два дня назад. Кто может сказать, что происходит в головах у детей, особенно у девочек? Недавно одна четырнадцатилетняя девочка позвонила у ворот парижской больницы. Пока привратник шел отворять, она выстрелила себе в голову из взятого у отца пистолета, и в руках у мужчины оказался труп.

Зачем ей было умирать? Почему именно у дверей неизвестной ей больницы? И зачем она позвонила, прежде чем выстрелить?

Бывает, правда, что и взрослых понять не проще. Как, например, человека, который недавно разбил стекло сигнализатора на улице Гренель. Полицейские в участке схватили трубку. Сначала из нее громогласно раздалось слово «Дерьмо!». Потом три выстрела. И все. Когда машина подъехала к сигнализатору, около него лежал труп человека, который прежде чем застрелиться, повторил знаменитое слово Камброна[28]28
  Знаменитое слово Камброна – Пьер Камброн (1770–1842) – французский генерал. В битве при Ватерлоо на предложение сдаться ответил: «Гвардия умирает, но не сдается». По другой версии, Камброн произнес только одно слово: «Merde!»


[Закрыть].

Каждый день они приходят в полицию сотнями.

– Моя жена пропала. Нужно начать расследование. Я уверен, что с ней произошло несчастье.

Комиссар делает соответствующую запись. Но настроен он скептически. Он-то знает, как оканчиваются такие истории. Муж говорит лишь об убийстве или похищении. Он привел бы в движение всю полицию Франции, если б ему позволили.

– Вы уверены, что она не ушла по собственной воле? У нее был приятель?

– Господин комиссар!

Когда через полмесяца жена все еще не найдена, он начинает ругать власти.

Иногда пропадает не жена, а дочь.

– Она не была влюблена?

– Моя дочь? Сразу видно, что вы не знаете, как она воспитывалась.

Проходят месяцы, порой годы. А потом случайно выясняется, что жена преспокойно живет с любовником в Марселе или в Ду, а у дочери уже двое детей, которые жаждут отыскать своего папочку, чтобы все «оформим. Бедные муж или отец, которые в течение месяцев еженедельно ходили в морг и комиссариат, где их узнавали по шагам!

Но другие? Маленькие мальчики, девочки, женщины, которых не находят?

«Филипп С., 29 лет, проживающий па площади Гиенн, перенесший трепанацию черепа…»

Что с ним приключилось? И что может приключиться с его женой и детьми, которые его ждут?

– Машина тринадцатого участка вышла! – сообщает мне мой сосед, указывая на пульт с горящими лампочками. Набирает номер.

– Алло! Тринадцатый? Ваша машина вышла?

Потом кладет трубку и бормочет:

– Еще один ханыга!

7. Мечтавшие быть головорезами

На улицах Дуэ, Бланш, а также в маленьких барах в районе площади Терн каждый вечер можно встретить мужчин лет пятидесяти-шестидесяти: они ведут себя тихо, всегда устраиваются за одним и тем же столиком, играют в белот или манилью и слегка горячатся, только когда заговаривают о политике. Облокотившийся о стойку восемнадцатилетний парень в кричащем шарфе и плоской кепчонке время от времени бросает на них взгляд, в котором столько уважения и восхищения, сколько можно увидеть лишь во взгляде студента-медика, поедающего глазами своего профессора.

Сидящие за столиком люди тоже своего рода «профессора», важные господа: в своей среде они не менее известны, чем прославленные хирурги или во Дворце правосудия светила адвокатуры. Их отличает спокойная гордость и скука знаменитостей. Одеты они, как почтенные буржуа, у дверей их ждут автомобили, живут они в спокойных кварталах, владеют виллами в Ла-Варенне или на юге, иногда рысаками в Венсене.

Парень у стойки пялит на них глаза. Он пришел сюда как паломник. Он знает, что седой старичок, пьющий «виши»[29]29
  «Виши» – лечебная минеральная вода из источников, расположенных в г. Виши и его ближайших окрестностях (центр Франции).


[Закрыть], – бывший головорез, которому одинаково хорошо знакомы тюрьмы как Южной Америки и Нью-Йорка, так и Пуасси. Сейчас ему принадлежат два самых крупных парижских зала аттракционов: его сосед – владелец кинотеатра, а толстяк с перстнями на пальцах – хозяин целого гаражного треста. Быть может, это фиктивные гаражи, где перекрашивают угнанные автомобили? Да нет! Он преуспевающий человек! Он уже достаточно богат, чтобы не заниматься темными делишками…

Парень никак не может привлечь их внимание. Он принял залихватский вид, прилепил окурок к нижней губе, обращается к официанту на самом модном жаргоне – все напрасно: господа за столиком его не замечают. Даже если бы они на него посмотрели, то вряд ли обратили бы внимание на этого простофилю. У молодого человека есть внушительный нож с наборной рукояткой, а с сегодняшнего утра – еще и пистолет. В полночь он выходит на улицу, взволнованный, словно идет сдавать на бакалавра, руки его дрожат, колени подгибаются. Одной рукой он ощупывает в кармане нож, другой – гладит рукоятку браунинга. Браунинг не заряжен. Что лучше: воспользоваться им только для устрашения или рискнуть и зарядить? Там, в бистро, партия закончилась; важные господа обсуждают последние выборы на Корсике. А он, один на ночной улице, заряжает оружие, потом разряжает: конечно, он готов рисковать по-крупному, но не сразу же головой! Ведь неизвестно, до чего дойдешь, если у тебя заряженный пистолет.

Три дня назад на улице Монжа он следил за винным погребком; его хозяин торгует еще и углем, ложится спать в одиннадцать, потому что с раннего утра отпускает товар. После этого за стойкой остается лишь хозяйка. Около половины первого она опускает ставни и спокойно подсчитывает выручку. Для поднятия духа молодой человек заходит по дороге в другие бары и размышляет о том, что через час ему идти на дело. О нем будут писать все газеты. Подружки по танцулькам будут шушукаться:

– Я тебе всегда говорила, что он крутой…

И, быть может, важные господа прервут завтра игру и скажут:

– А этот малый – парень не промах. Как-нибудь…

Улица Монжа пустынна. В плохо освещенном погребке за прилавком – одна хозяйка. Водрузив на нос очки, она читает газетные объявления. Парень шумно втягивает в себя воздух, толкает дверь и вразвалку подходит.

– Что вам угодно?

Мелькнуло ли у нее какое-нибудь предчувствие при виде этого багрового лица? Парню кажется, что она слегка попятилась, держа руки за спиной, словно хотела нажать кнопку в стене. Ничего не поделаешь! Нужно идти до конца!

– Руки вверх, мамаша! Гони выручку или будет плохо!

Сдается, женщина в полной растерянности. Она тщетно пытается открыть ящик кассы.

– Не стреляйте, сейчас найду ключ.

Простая женщина лет сорока пяти, не высокая, не толстая, крестьянского вида, с платком на плечах. Парень нетерпеливо ждет.

– Ну так где там твоя касса?

Женщина наклоняется. Потом выпрямляется и перегибается через прилавок, держа в руке что-то тяжелое. Проходимец получает удар: щека разодрана, нос кровоточит. У женщины в руке рукоятка, которой крутят механизм, поднимающий ставни.

– Сильвен, Сильвен! – кричит женщина.

– Иду! Иду!

Муж, и в самом деле предупрежденный звонком, влетает в одной рубашке в лавку, держа в руке большой револьвер.

– Эй! Ни с места! Брось свою пушку!

Настоящий усатый овернец; его голые икры покрыты черными волосами.

– Звони в полицию, Тереза! А ты – тихо там!

Бац! В качестве предупреждения сильный удар ногой в бедро.

– Хотел ограбить нас, подлец! Тихо, говорят тебе!

– Алло! Дежурная часть?

Когда подъезжает машина, парень еще хорохорится. С напускным спокойствием зажигает окурок своей сигареты. Несмотря на то что кровоточащий нос достоинства ему не прибавляет и – как это унизительно для будущего головореза! – что спичка дрожит у него в пальцах.

Бригадиру ничего объяснять не нужно. Он сразу все понял; первым делом опустошает карманы своего клиента, пробует пальцем острие ножа.

– И это ты называешь пером?

Бригадир пренебрежительно бросает нож на прилавок.

– Небось в первый раз!

– Я буду отвечать только в присутствии адвоката.

– Не очень напугались, мамаша?

– Не очень, – отвечает та, выпив стаканчик рома. – Я сразу поняла, что это новичок. Но все же… С этими молодыми никогда не знаешь. Они так волнуются, что могут и выстрелить.

– А ты – сними-ка подтяжки!

– Но…

– Снимай подтяжки. Так оно надежнее – не убежишь.

Полицейский, такой же усатый, как и угольщик, оглядывает парня с ног до головы и, взяв его двумя пальцами за нос, поднимает ему голову.

– Молокосос, – бормочет он.

– Поехали! – приказывает бригадир. – Спокойной ночи.

Интересно, важные господа все еще говорят о политике? «Нападение на торговку на улице Гренель». «Виноторговец обращает в бегство двоих грабителей на улице Санте».

Иногда бывает хуже: малый не предпринимает мер предосторожности, оружие заряжено и он по-глупому начинает стрелять, ох волнения опустошая всю обойму. Случается, что попадает в кого-то, в кого вовсе не целился, или задевает полицейского. Это имеет далеко идущие последствия, иногда даже кончается смертной казнью. Тогда он принимается плакать…

– Еще один простофиля, – говорят важные господа в кафе на улице Дуэ.

Нужно полагать, что все это никак не напоминает им о добрых старых временах, когда сами они не волновались. В те годы опасная, хорошо снаряженная банда могла бесшумно поработать на улице Сен-Мартен, потом на улице Клиши и в ту же ночь на улице Бобур. В результате ограблены три ювелирные лавки, причем все три – одним способом: ставни перепилены, а стены проломлены. У каждого из них уже было за плечами по десять лет центральной тюрьмы, и если через месяц или через полгода они входили в кабинет комиссара Гийома, это означало по меньшей мере пожизненную каторгу.

Что же касается «простофили», он чувствует себя в тюрьме таким одиноким и несчастным, что когда дело доходит до адвоката, он выбирает женщину. Как-никак что-то нежное, материнское…

Час негра[30]30
  Шесть статей опубликованы в еженедельнике «Вуаля» в октябре-ноябре 1932 г. Перевод сделан по: G. Simenon. A la déсouverte de la France. P., 1976. На русском языке публикуется впервые (с сокращениями).


[Закрыть] (перевод Е. Боевской)

Воскресенье в Порт-Жантиле

Наступило воскресное утро; и небо, и море спозаранок были точь-в-точь такого цвета, как в погожее воскресенье где-нибудь на побережье Франции, например в Бретани. Мое грузовое судно бросило якорь на рейде; вокруг прозрачная, бледно-голубая, без единой морщинки водная гладь.

Берег представал нам в виде белой полосы песка, за которой виднелись бесконечные стволы кокосовых пальм, а над стволами – пучки листьев, свешивающиеся, словно пряжа с веретена. Еще дальше несколько красных крыш, деревянный мол, пироги туземцев – это и есть Порт-Жантиль!

Это описание, однако, подошло бы к любому порту на западном побережье Африки – к Либревилю, Гран-Басаму, Конакри. Да и ко всем остальным, в общем, тоже. Наше судно шло вдоль побережья и грузило дерево – преимущественно розовое и красное, – предназначающееся для фирмы в Бордо. Капитана я нашел на мостике, он был в пижаме и шлепанцах.

– Вы не сойдете на берег? – удивился я.

– А зачем? В воскресенье погрузки не будет. Советую вам надеть темные очки.

Послышалось мушиное жужжание моторной лодки; спустя несколько мгновений она причалила к выходу на наружный трап. В лодке, которая была буквально до краев полна огромных рыб, сверкающих красным и синим, и устриц величиной с ладонь, а то и больше, сидел один человек, белый.

– Декуэн. Восемь лет каторги, восемь на поселении, – без тени улыбки представился он.

Пожимая протянутые руки, он поискал глазами повара-аннамита.

– Бери все. Отдаю по дешевке!

Капитан уже выставил на стол бутылку «Пикона». Пока Декуэн возился с рыбой, он объяснил мне:

– Бывший каторжник. Как видите, он этого не скрывает. В Габоне уже десять лет. Сперва валил лес. Потом сделался строительным подрядчиком – большинство домов построено при его участии. Пять или шесть раз прогорал. Вдобавок, само собой, не имеет вида на жительство. Сейчас, во время кризиса, стал ловить рыбу… У него не то четыре, не то пять жен-туземок и дом, где кишмя-кишат детишки цвета кофе с молоком.

Поговорив с азиатом, Декуэн вернулся к нам. Одежда на нем была из грубого полотна, грязная и рваная, на ногах насквозь промокшие парусиновые туфли на веревочной подошве. Но главное, я обратил внимание на его бледность, на усталые глаза с желтыми белками, на то, как вызывающе он улыбается, отвергая всякое сочувствие.

– Ваше здоровье!

За пять минут он прикончил всю бутылку «Пикона». Ему заплатили пятьдесят франков за рыбу. У палубного матроса он выклянчил обрывок пенькового каната, у механика несколько болтов. Потом ушел – не пьяный, но понурый, оборванный, с той же недоброй ухмылкой.

Пароходный катер довез меня до края мола; почему-то я по-прежнему упрямо надеялся на лучезарный воскресный денек. В моем воображении роились образы: толпа, выходящая из деревенской церкви после мессы, напротив кафе – длинные столы, уставленные бутылками белого вина, тягучие аперитивы, мальчики и девочки, благоухающие мылом, колокольный звон, разлитый в воздухе.

На мне был шлем, но он не очень-то спасал от солнца. Хоть я и надел темные очки, свет резал глаза. Я искал, с кем бы поговорить. Кругом ни души. Лишь под навесом скучились, как скот в загоне, сотни полторы негров и негритянок. Одежды на них почти не было. Низкорослые, некрасивые, с глазами, полными тоски. Их охранял чернокожий ростом повыше, одетый в полицейскую форму.

– Кто это?

– Рабочие для Либревиля… Поедут на грузовом пароходе.

Позже я узнал: негров ловят в джунглях и заставляют подписывать контракт – я не преувеличиваю! Уверяю вас, достаточно крестика, любой закорючки – и контракт сроком на три года считается подписанным. Негры курили: тростинки, прилаженные к консервным банкам, служили им трубками. Все они были в ранах. Мне сказали, что их десять дней везли по реке, как скот. Они впервые увидели море, увидели грузовой пароход, который тут же стали называть «большая пирога».

Не правда ли, какая экзотика! Полным-полно экзотики, той самой, которую мы находим в книгах и даже в атласах! А какой экзотический запах, едкий, омерзительный… А грязь! А чего стоит сообщение, услышанное мною от врача:

– Девяносто девять из ста – сифилитики. У одного нет двух пальцев на ноге, у другого – руки!

А красные крыши за кронами пальм, замеченные мною с борта корабля? Это обычные дома, такие же, как в парижских предместьях. Разница в том, что здесь никто не смеет отворить окна или хотя бы ставни.

Главная улица? Я имел глупость пройтись по ней в одиночестве. Я исках кафе. Мне было известно, что где-то на другом конце города есть кафе.

Улица представляет собой широкую цементную полосу, проложенную среди песка, такую ослепительно-белую, что без очков смотреть на нее невозможно.

Ни островка тени. Идешь. Обливаешься потом. Затылок жжет огнем. Через пять минут я начал сомневаться, вернусь ли живым. В глазах у меня потемнело. Передо мной мельтешили какие-то расплывчатые тени. Я задыхался, рубаха промокла насквозь, мне было до того жарко, что временами этот жар становился похож на озноб, на обманчивый холодок лихорадки.

Все же я добрел до кафе, дощатого домишки с закрытыми ставнями; внутри был полумрак.

Недурно, не правда ли, для деревенского воскресного утра?

Столы, стулья, стойка. Миловидная женщина с подкрашенным лицом, одетая в белое шелковое платье, – стоило ей ступить в полосу света, и я видел, как сквозь ткань просвечивают стройные бедра.

И те же утомленные глаза, что у каторжника утром. Та же вялость, то же безразличие.

– Что вам угодно?

Даже в кафе невозможно снять шлем, потому что крыша здесь – гофрированное железо и ничего больше. Голос женщины лишен выражения.

– До кризиса мы продавали в иной день до десяти ящиков шампанского. Заготовители древесины зарабатывали сумасшедшие деньги.

– Где эти люди теперь?

– Разорились. Занялись другими делами. Один теперь – мясник, другой – страховой агент…

– А те, кто разбогател?

– Спустили все денежки во Франции за полгода, от силы за год – и вернулись сюда.

На светлый прямоугольник двери страшно взглянуть: кажется, что огненные лучи прожигают тебя насквозь. На шелковом платье, под мышками, до самых грудей – пятна пота.

Здесь есть бильярд. К кафе на старом драндулете подъезжают двое и принимаются лениво гонять шары. Оба в пристежных воротничках, при галстуках. Пьют перно большими глотками и медленно, со вкусом хмелеют.

К четырем в кафе набирается человек десять, но все они слишком давно друг друга знают и говорить им не о чем. Они будут пить, уставясь прямо перед собой в полумрак, и заводить граммофон.

Тут же оба местных жандарма. И молодой человек, присланный для работы в фактории. Его наняли в Париже. Но пока он доехал, фактория уже успела разориться.

Здесь есть выходцы из Керси, Алье, Перигора, Шаранты. Едва ли не все они уроженцы небольших деревушек, похожих на ту, расположенную неподалеку от Конкарно, которая теперь особенно часто и упрямо приходит мне на память; забыл, как она называется. Церковь, напротив белое здание мэрии, рядом кафе. Метров через сто – жандармерия, тоже белая. На белой стене кричащими пятнами выделяются два официальных плаката, обрамленных трехцветной полосой:

«Юноши, вступайте в колониальную армию…»

Плакат был заказан художнику. В углу изображена кокосовая пальма, под ней унтер-офицер в ладном мундирчике и голая негритянка – она словно подает ему тяжелую, как спелый плод, грудь…

Африка говорит нам

Мы вышли из самолета; до границы Бельгийского Конго предстояло еще проделать двести километров на машине. Мой попутчик, статный, с мощными плечами и жесткими чертами лица парень, возвращался из отпуска. Туземцы, награждающие всех белых кличками, прозвали его Макасси, что значит «силач».

По обеим сторонам дороги начали попадаться чернокожие обитатели джунглей; видя их, я то и дело просил водителя притормозить или остановиться, чтобы отснять очередной кадр.

– Да что в них интересного? – всякий раз раздражался мой попутчик. – То ли будет дальше!

Мой интерес к туземцам действовал ему на нервы.

– Не изводите попусту пленку. Вот посмотрите скоро на наших негров!

Вздумай я спорить, он бы, пожалуй, взорвался. Когда большая часть пути осталась позади, пришел его черед вглядываться в негритянские лица, а когда наконец мы завидели обнаженного туземца, стоявшего навытяжку у дороги, он высунулся из машины и ответил на его приветствие.

– Вот они, наши негры!

И, радуясь, что снова их видит, он кричал им то же, что они ему:

– Бозу! Бозу!

Вскоре мы сидели на деревенском постоялом дворе. Один из негров, которые встретились нам на дороге, пристально на него поглядывал. Внезапно мой попутчик заметил его, вскочил и бросился к нему.

– О господи! Да ведь это же мой бывший слуга! Когда он ко мне вернулся, на лице у него было удивительное выражение, он растроганно пробормотал:

– Они меня все узнают! Вот они какие, наши негры!

Завершая свои заметки, я думаю и об этом человеке, и о многих других. Говорят, бывшим солдатам, даже тем, кто люто ненавидит войну, случается испытывать глухую тоску по прошлому, вспоминая вечера, проведенные в грязи, под дождем, вечера, полные тягот, когда от голода сосало под ложечкой, когда, дрожа в отсыревших шинелях, они грызли заплесневевший хлеб.

А теперь они мечтают об этом привкусе голода, жажды, холода, усталости, огромного физического напряжения, о соприкосновении с природой в самых грязных, но и в самых сильных ее проявлениях.

Они вернулись к нормальной жизни, но помнят запах мокрой земли, наслаждение от нескольких затяжек, свинцовость век, которые нельзя сомкнуть, хотя сон прокалывает голову тысячей иголок.

Уезжая из Африки, я ее ненавидел. Будучи там, я начал сомневаться в существовании стран, где на пляжах мужчины и женщины нарочно лежат на солнцепеке, где во время поездки через каждые несколько километров можно напиться холодной воды и подкрепиться, причем не консервами; где люди разгуливают с непокрытой головой.

Бывало, зубами скрипишь, припоминая природу в каком-нибудь зауряднейшем уголке Франции!

И вот я дома, природа вокруг истинно французская, и я дописываю эти заметки, любуясь на поля, которые видны из моих окон. И вновь меня охватывает ностальгия. Я вспоминаю того верзилу, высунувшегося из автомобиля, чтобы скорее увидеть своих негров. Имейте в виду, при всей своей силе, при всем своем атлетическом сложении, он мечен Африкой точно так же, как и другие. В нем, в этом великане, все заметней дряблость и малокровие.

Работа его состоит в том, чтобы нанимать рабочих для прииска. Он месяцами пропадает в джунглях вместе с двумя десятками негров, которые его носят. Время от времени убивает буйвола, леопарда или газель. Спит он на складной кровати; чтобы сделать болотную воду мало-мальски годной для питья, пользуется особым фильтром.

Так вот, он вернулся из отпуска раньше времени: он задыхался в родительской квартире!

Встретился я там еще с одним человеком; этот провел в Африке лет тридцать пять – сорок. Он знал отцов и дедов почти всех здешних вождей. При нем приезжали другие белые, прокладывали дороги. Он улыбался, видя, сколько всяких усовершенствованных штучек они с собой привезли: он-то помнит времена, когда не было ни хинина, ни врача, ни уколов от столбняка и сонной болезни.

Он выстоял. Не все же погибают. Есть люди, которые выдерживают все, хотя не принимают ни малейших мер предосторожности – таким не нужны ни шлемы, ни лекарства.

Он оказался настолько устойчив, что за последние пятнадцать лет ни разу не пожелал взглянуть на Европу. Он инженер. Ведет геологическую разведку, разъезжает в старой колымаге. Чуть не в каждой туземной деревушке у него своя хижина, а в хижине – одна или две жены. Всего у него не то шестьдесят, не то семьдесят жен. Когда вечером он приезжает в какую-нибудь деревню, все негры собираются и выходят его встречать.

Сходен с ним и другой белый, француз, фактический хозяин целой провинции, самой болотистой, самой гиблой во Французской Экваториальной Африке. Не имея образования, он приехал без единого су, хватался за любую работу. Теперь он мультимиллионер. Круглый год живет на старом баркасе, на котором приказал соорудить каюту. Ему седьмой десяток. Он хромает. Все тело у него в гнойниках. Тем не менее он самолично объезжает каждый уголок земель, взятых в концессию; сопровождают его повар и несколько молодых негритянок.

Оба они никогда не бывают в городах и пренебрежительно поглядывают на нынешних белых – хорошо одетых, прекрасно снаряженных молодых людей, которые привозят с собой жен и детишек и строят себе в джунглях виллы с ваннами.

Эти двое любят настоящую Африку, беспощадную, жестокую, равнодушную к жизням тысяч людей. Несмотря на все трудности, они приросли к этой Африке, они усмиряли голых дикарей, прятавшихся в джунглях. Их била лихорадка, и никто их не лечил. Они ели бурду, состряпанную негритянками, и в иные дни рады были бы отдать все сокровища на свете за каплю воды.

Эти люди грубы. Когда надо было убивать, они убивали. Но это не мешало им, как моему Макасси, любить своих негров.