Текст книги "Новые парижские тайны"
Автор книги: Жорж Сименон
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
О литературе
Литературные портреты[50]50
Перевод сделан по: F. Lacassin, G. Sigaux. Simenon. Pion. P., 1973. На русском языке публикуется впервые.
[Закрыть] (перевод А. Смирновой)
Клод Фаррер[51]51
Фаррер Клод (наст, имя Фредерик Баргон, 1876–1957) – французский писатель; автор «экзотических» романов и романов о морских приключениях.
[Закрыть]
Не правда ли – странное зрелище: тромбон или геликон, откуда вырываются соловьиные трели и ангельские вздохи. Или лев, который встряхивает гривой и рокочет нежным сопрано «Голубой Дунай» или «Молитву Девы»[52]52
Молитва Девы – популярная во 2-й половине XIX в. сентиментальная пьеса для фортепьяно. Автор – польская пианистка-композитор Текла Бадаржевска-Барановска (1784–1861). Любопытно отметить, что в 4-м действии пьесы «Три сестры» Чехов дает ремарку: «В доме играют “Молитву Девы”».
[Закрыть].
Рост – метр девяносто. Туловище огромное и капитальное, как офицерская кают-компания. Копна седых волос, мускулистая шея. Хорошо вылепленное лицо с пышной бородой, где в седине, как осенние запоздалые вьюнки, еще проскальзывают черные нити.
Откормленный холеный атлет. Свежая кожа, на которой оставили свои следы пять континентов – баядеры, мусме, готтентоты.
Клод Фаррер раскрывает рот. Произносит свою излюбленную фразу:
– Я Клод Фаррер.
Вы оборачиваетесь, наклоняете голову налево, направо, пытаетесь заглянуть за его широкую спину, пытаетесь определить, где прячется женщина, произнесшая эти слова.
Полюбовавшись вашим смятением, Клод Фаррер говорит снова. А что еще он может сказать, как не:
– Это я, я, Клод Фаррер.
И только тут вы с удивлением понимаете, что этот хрупкий голосок вырывается из челюстей, хищных, как клешни омара от Прюнье. Геликон с ангельским голосом! Геликон, который в деревенском духовом оркестре щеголял бы всем своим сверкающим великолепием, раздувая сияющий раструб, чтобы выдавливать из себя… мяуканье.
– Выходит, Фаррер – отпетая личность, этакий Фьерс из «Цвета цивилизации»[53]53
«Цветы цивилизации» (1905) – роман К. Фаррера.
[Закрыть]?
– Да, он умрет от истощения или несварения желудка, и похоронят его где-нибудь по восточному обычаю с соответствующим антуражем: трубки, опиум, гашиш, сто наложниц… ну, и что там еще полагается?
15 мая 1923 г.
Поль Фор[54]54
Фор Поль (1872–1960) – французский поэт и деятель культуры; в 90-е гг. основатель и директор «Театр д'ар». Доде Леон (1867–1942) – французский писатель, публицист, сын писателя А. Доде. Один из основателей монархической газеты «Аксьон франсез».
[Закрыть]
Поклажи осликов моих…
Странно, что я хоть это вспомнил. Но я вам без труда могу пропеть всю балладу целиком:
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Ведь эти стихи Поля Фора прекрасно поются. Во всяком случае, автор их поет. Он задумывает их, он пишет их, он просто живет напевая их:
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Но такой ритм, как в этих стихах об ослике, бывает далеко не всегда. Бывает и «largo» и даже «appassionato».
Эта внутренняя музыка как бы каркас, на который непосредственно накладываются впечатления.
Целый набор каркасов. Едет он в автобусе, спорит о символизме или пьет аперитив, Поль Фор всегда сочиняет стихи.
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Он карабкается в автобус, озадачивает своего собеседника, опустошает стакан.
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
Не забудьте про цезуру! Когда Эрнст Лаженесс руководил литературными дебатами в «Неаполитанском кафе», он черпал такую же восторженность в стакане абсента.
Тра ля ля ля
Тра ля ля ля
И его узкое пальто, черная куртка, запыленная фетровая шляпа и нервные зрачки дрожат в том же самом ритме. Он все больше воодушевляется, версифицируя и версифицирует, воодушевляясь.
Король поэтов! По крайней мере его поэзия не может не обратить на себя внимание, и это видно каждому. Не то что нынешние поэты, которые так похожи на первого встречного.
15 мая 1923 г.
Леон Доде
Доде в городе? Это опереточный тиран в сцене, способной соблазнить Жемье[56]56
Жемье Фирмен (1865–1933) – французский актер и режиссер. Основатель и руководитель Национального народного театра в Париже.
[Закрыть]. На площади, ну, предположим, перед собором святого Августина справа и слева безмятежные статисты. Среди этих подонков солидный толстый господин, длинный нос с горбинкой, торжественный вид. Он движется крайне величественно, окруженный молодыми людьми, которые выкрикивают на ходу: «Да здравствует Доде! Да здравствует король!» Господин проходит, покачивая головой и несколькими подбородками. Почетный караул устроил ему такую овацию, что Доде может показаться, что весь французский народ приветствует его.
Доде в Палате? Тот же тучный господин, потный, сопящий, красный, сияющий. Длинными вереницами текут из него вязкие, напыщенные слова. Мадам Анго в квадрате. Но с размахом. Карикатура на величие. Или пародия на трагедию.
Доде, пишущий статьи? Вот уж не могу представить себе его в этом состоянии. Зато прекрасно вижу, как он, расплющив свой обширный зад на кресле, украшенном геральдическими лилиями, наваливается на стол всем своим весом и с его широкого пера шлепаются на бумагу потоки брани и гомерические эпитеты.
Писатель Леон Доде? Это вообще нонсенс. Может быть, иногда по вечерам при закрытых дверях, когда никто не видит. Тогда его нет ни на улицах, ни в Палате – нигде, пока при свете дня в нем опять не восторжествует памфлетист.
15 июня 1923 г.
Морис Баррес[57]57
Баррес Морис (1862–1923) – французский писатель, романист и эссеист, произведения которого проникнуты индивидуализмом и католицизмом, националистическими идеями. Ростан Эдмон (1868–1918) – французский драматург, пытавшийся возродить на сцене традиции романтического искусства. Одно из наиболее известных его произведений – героическая комедия «Сирано де Бержерак» (1897).
[Закрыть]
Если Эдмон Ростан проповедовал светлую поэзию, то Морис Баррес, – несомненно, черный поэт. У светлого – восхитительно топорщились два дрожащих колоска над верхней губой. Черный меланхолически пожевывает свои обвислые усы.
Один ходил, откинувшись назад, выпятив грудь, и смотрел в небо. Другой ходит, спотыкаясь, и спина у него выгнута дугой. Груди почти не видно – истерлась об стол. Голова с трудом держится на шее, а беспорядочная прядь волос норовит задеть подбородок. Но при ходьбе этому мешает нос.
Он опоздал: пропустил несколько веков инквизиции. Пропустил эпоху Медичи[58]58
Эпоха Медичи – период культурного и экономического расцвета Флоренции, связанный с именами ее неофициальных правителей из семьи Медичи (XV в.). В более широком плане – период Возрождения.
[Закрыть], их интриг и отравлений. Пропустил Рюи Блаза[59]59
«Рюи-Блаз» (1838) – драма В. Гюго.
[Закрыть], героическую эпоху драмы. Пропустил романтизм.
Грустный, мрачный, пугливой тенью изгоя бродит он теперь в этом водевильном мире. О горечь героя, который ошибся веком!
Мне кажется, разве что по вечерам он вздергивает свой лукавый нос и достает трагические аксессуары, чтобы написать какую-нибудь «Колетту Бодош»[60]60
Колетт Бодош» (1909) – проникнутый идеями реваншизма роман М. Барреса.
[Закрыть].
15 июля 1923 г.
Тристан Бернар[61]61
Бернар Тристан (1866–1947) – французский романист и драматург.
[Закрыть]
Есть категория людей – чаще всего это мужчины, – которым перевалило за сорок и которые отличаются исключительным изяществом: посмотришь на них, и становится ясно, что современная одежда – пиджаки и куртки – совершенно не про них. Они в ней смотрятся как слоны в пижаме. И что характерно, смешна сама по себе пижама, а не слон. Точно так же наши нелепые наряды внушают им искреннюю жалость.
Тристан Бернар принадлежит именно к этой категории людей, на плечах которых наша одежда кажется до крайности нелепой. Я начинаю думать, что этот феномен происходит от изобилия кривых в телосложении подобного типа.
Тристан Бернар весь – от ботинок до шляпы – сделан из круглых скобок. Высокий, не очень крепкий. Насмешливые глаза. Они смотрят на все так, словно ни одна вещь не заслуживает внимания. Во всяком случае, ни смеяться над ними, ни плакать не стоит. Эти глаза утопают в ресницах и ни на чем не останавливаются.
Бернар – это чудак, у которого – где бы он ни был: в казино, в боксерском зале или игорном доме, который он посещает довольно часто, – вид такой, будто он попал сюда совершенно случайно, по ошибке. Я думаю, ему вообще совершенно безразлично, где он находится.
Увлекаясь боксом, он посмеивается над этим своим увлечением. Держу пари, что, когда он пишет, ему случается вдруг посмотреть на себя в зеркало и недоуменно пожать плечами или, давясь от хохота, начать жевать собственную бороду.
Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он находит забавным сам факт, что он существует, и существует под именем Тристана Бернара.
Забавным, но не слишком неприятным в конечном итоге.
15 июля 1923 г.
Письма к Андре Жиду[62]62
Перевод сделан по: F. Lacassin, G. Sigaux. Simenon. Pion. P., 1973. На русском языке публикуется впервые.
[Закрыть] [63]63
Жид Андре (1869–1951) – французский писатель, романист, драматург и эссеист. Наиболее известны его романы «Имморалист» (1902), «Подземелья Ватикана» (1914), «Фальшивомонетчики» (1925).
[Закрыть] (перевод Э. Шрайбер)
Дорогой учитель и добрый друг!
Я не рассчитываю вас удивить, сказав, что в жизни так не боялся. Оба ваших письма пришли почти одновременно, 7-го числа на бульвар Уоллес, где всю мою почту собирают и отправляют дальше в больших конвертах. Наконец-то я решился бросить Париж, газеты, деньги – все, что отнимает столько времени, что стало вдруг анекдотичным и неинтересным. Мне нужно сделать усилие. Так вышло, что прежде чем вам ответить, я написал очередную главу романа, поработал в саду и сходил на мост Бро за угрями. Приходится уделять время ежедневным заботам – иначе сорвешься.
Ведь вы прекрасно понимаете, что сообщенное вами – неожиданно, почти ужасно. Я принял решение ждать годы и годы, до самой старости, а может, и смерти. Я все обдумал. Я укрепился в этой мысли – наш друг Галлимар[64]64
Галлимар Гастон (1881–1975) – французский книгоиздатель, один из основателей издательства «Нувель Ревю Франсез». Кайзерлинг Герман (1880–1946) – немецкий философ и писатель.
[Закрыть] может подтвердить.
Теперь я должен объясниться – это гораздо сложнее, чем объяснить какой-нибудь персонаж, это почти невозможно. Разве ты сам – не единственная запретная территория сознания? Во всяком случае, я часто так думаю, и нередко это заставляет меня плутовать с самим собой. Я притворяюсь незнающим, чтобы не бросать вызов судьбе.
Я не прошу извинить меня. Знаю, вы извините. Не ждите от меня связного письма; находясь в возбуждении, в которое повергло меня ваше послание, я хотел бы, чтобы это было что-то вроде исповеди – ведь вы поймете. Это чрезвычайно опасно, потому что умствовать – не мое дело, потому что я остерегаюсь, боюсь умствований и считаю, что все, не касающееся моих романов, должен сохранять в тени. Два года назад Кайзерлинг настоял на встрече со мной, чтобы изучать меня, словно подопытного кролика. В конце концов я поехал на несколько дней в Дармштадт. Боюсь, я его разочаровал: он увидел молодого мускулистого толстяка, который отказывался от водки и основной заботой которого было сохранить равновесие. Молодого толстяка, к тому же еще и робкого. Робкого или бесстыдного.
Потому-то я пользуюсь случаем и пишу это письмо: выскажись я вслух, все это прозвучало бы фальшиво. Перед лицом собеседника я автоматически начал бы играть роль, превратил бы и себя, и собеседника в персонажи романа и принялся бы чистосердечно лгать.
С пером в руке гораздо проще сохранять хладнокровие и естественность. Это мой долг перед вами: я ведь прекрасно понимаю, что вы сделали, и не нахожу слов благодарности.
Как я уже говорил, я ждал чего-то, но либо гораздо позже, либо чего-то менее внятного: массу неприемлемой критики, которая лишь заставила бы скрипеть зубами.
Сейчас я признаюсь вам в самом серьезном, самом опасном. Я все сознаю! Сознаю до отчаяния! До такой степени, что расскажу вам с датами о всех этапах моей карьеры, начиная с далекого детства.
Я расскажу вам все, даже самые нелепые вещи, потому что вам можно говорить обо всем.
В двенадцать лет я хотел стать священником или чиновником – мне это казалось единственной возможностью иметь время писать для заработка. Из меня должен был вырасти Массильон[65]65
Массильон Жан Батист (1663–1742) – французский проповедник, моралист.
[Закрыть] или Ксавье де Местр[66]66
Местр Ксавье де (1763–1852) – французский писатель; много путешествовал, бывал в России.
[Закрыть].
В шестнадцать лет, переходя туманной ночью через Арочный мост, я заявил, что стану министром или академиком (сомнений в этом, понятное дело, не возникало).
И только лет с восемнадцати я знаю, что хочу когда-нибудь стать настоящим романистом, и знаю, что романистом можно стать самое раннее лет в сорок. Я говорю романистом, а не поэтом.
С тех пор мой путь выбран, выбран вполне осознанно и с одобрения моей жены, которой одной известно мое постоянное движение вперед.
Прежде всего ремесло. Замесить раствор. На это я отвел себе десять лет. Вначале, когда я каждые три дня выдавал развлекательный роман, мне случалось войти вечером в транс и написать сказку или рассказ. Я никогда не пытался их опубликовать. У меня их полные папки. Я знал, чего им недостает. И знал, что хотел бы однажды сделать – этого я не сделал до сих пор.
Я позволил себе приложить к этому письму маленький рассказ, написанный в то время, «Г-н Гюстав»; прошу его вернуть – это воспоминание. Вы увидите, что уже тогда меня преследовала проблема, которую я все время пытаюсь решить; это проблема трех измерений – прошлого, настоящего и будущего, тесно переплетенных в едином действии, в насыщенной жизнью атмосфере, – то, чего мне не удалось достичь до сих пор. Сейчас, после нескольких минут чтения любого из этих рассказов, желудок мой подступает к горлу, меня тошнит.
На их примере я увидел, чего мне недостает. Влезть в шкуру любого человека. Некоторые персонажи поддавались мне в этом смысле, другие нет. И пока в своих развлекательных романах (интересно, как их принимали?) я исхитрялся учиться: здесь – диалогу, тут – какому-то ракурсу, там – какому-то виду действия… я пообещал себе, что на втором этапе буду учиться жизни.
Я ждал почти десять лет. Чтобы очень быстро прожить множество жизней, мне требовалось много денег. В двадцать лет я написал: «Я опубликую свой первый роман в тридцать лет». В тридцать я решил: «Чтобы прожить, чтобы изучать жизнь, буду писать полулитературные романы, а свой первый настоящий роман напишу в сорок лет».
Сегодня мне тридцать шесть. Я продвинулся мало, но все же не настолько, чтобы полагать, что просчитался.
Детективный роман позволил мне прикоснуться и к широкой публике, и к деньгам и к тому же обучаться профессии в наиболее легких условиях – «с поводырем», если можно так выразиться.
Третий период. После восемнадцати детективных романов я очень устал и решил ликвидировать «поводыря», то есть Мегрэ. Это были: «Лунный удар», «Рыжий ангел», «Люди в доме напротив», «Падучая» и т. д.
Но я все еще нахожусь в тесных рамках. Мне нужно опираться на энергичное действие. Я могу удерживать внимание только с помощью драматического сюжета.
И кроме того, я не могу создавать даже два персонажа одновременно! Я понимаю, что именно в этом ключ ко всем моим усилиям и даже порой к предпочтениям, могущим показаться странными. Прежде чем приступить к большим романам, которые я обещаю себе создать, я хочу овладеть профессией в совершенстве; я плохо представляю себе Себастьяна Баха, борющегося с техническими трудностями. По моему убеждению, в романе они так же велики, как и в музыке или живописи. У художников есть выражение «неживая кисть». Сколько таких неживых кистей и даже голов в литературе!
Однако то, что возможно в живописи – живая модель, – невозможно в романе, во всяком случае в том смысле, в каком понимал это Золя.
Извините меня, дорогой учитель, я погорячился. Я высказываюсь ex cathedra[67]67
Безапелляционно (лат.). – Прим. перев.
[Закрыть], но я защищаю таким образом всю свою жизнь, ведь если я не прав, она для меня потеряна. Во всяком случае, потеряны десять лет, в течение которых мне казалось, что на развлекательном романе я учусь замешивать раствор, а также почти десять лет, в течение которых я хотел прожить все возможные жизни, чего бы мне это ни стоило.
Чтобы не заниматься документалистикой, чтобы никогда не изучать недостающий персонаж. Чтобы в нужный момент у меня в кабинете появился десяток необходимых мне персонажей.
И кроме того, чтобы не нужно было их наблюдать. Наблюдение меня приводит в ужас. Нужно пробовать, чувствовать. Побывать избитым, оболганным; чуть не написал «обворованным». Попробовать все – может, не до конца, но достаточно, чтобы почувствовать. К тому же я посредственность во всем, от садоводства до верховой езды, а в латыни – и вовсе нуль.
Неотступно думать – не о том, что может, а о том, что чувствует человек. И о том, что он говорит, о малейших оттенках его поведения. Если видеть поле, то обязательно поинтересоваться его урожайностью, узнать, как фермер ест, как занимается любовью с женой.
«Купля-продажа», «Назначения» и «Курортная хроника», «Происшествия» и «Бракосочетания», «Кончины» (объявления, составляемые родственниками) – все эти газетные рубрики сами по себе настоящие романы.
Если видеть человека, то обязательно стать на его место, страдать за него. Быть может, наше время мне помогает. У меня есть несколько профессий, которые я смог бы пустить в дело, случись в моей жизни крутой поворот. Я могу быть речником, рыбаком, моряком дальнего плавания, садовником, столяром, кем-то еще. В разговорах с домашними эта тема для меня гораздо более щекотлива, нежели литература. Я хотел бы узнать все профессии, все жизни.
В одном из своих развлекательных романов я вывел героем человека, у которого были дома, разбросанные по всей Франции. Каждый дом соответствовал определенному району, определенной профессии. Входя в любой дом, этот человек влезал в облик и психологию соответствующего района и профессии.
Признаюсь, это моя мечта, и в некоторой степени я ее осуществил. Теперь, когда я облегчил себя столькими признаниями, мне трудно говорить о моих романах. Метод? Он не изменился. Прежде всего, иметь в себе людей (в идеале хотелось бы сказать «всех людей»), прожить их жизни. Страдать их страданиями – хоть немного.
Я далек от этого! Со временем я буду приближаться к своему идеалу.
Но как можно искренне описать зарождение романа? Это самообман – и ничего больше.
У нас с женой есть выражение: «ввести меня в транс». Оно означает, что прежде всего мне нужно отключиться, забыть о своем «я», о всех заботах, чтобы внезапно оказаться среди воспоминаний персонажа, который меня заинтересовал. Иногда это длится час, иногда – дня два, в зависимости от количества моих сиюминутных хлопот, обстановки и т. п. Не знаю почему, но зимой это происходит быстрее, чем летом.
Я начинаю с минимума действия, и роман трогается с места. Трудность заключается в том, чтобы все время, пока длится действие, не выходить из этого состояния.
Ни жизни внутренней, ни внешней. Ничего, кроме удовлетворения физиологических потребностей. И с утра до вечера – неотвязная мысль с редкими передышками за картами, которые позволяют отключаться.
Род добровольного полного отупения.
Еще одно употребительное выражение: «состояние благодати». Сохранять его, чего бы это ни стоило. Если я начал писать под мелодию Баха, то должен слушать ее ежедневно, в одно и то же время. Никаких изменений в распорядке дня. Малейшая неожиданность может все разрушить. Ни почты, ни телефона.
Писать – только два часа утром, остальное время – дисциплина, одержимость. (Я понимаю некоторых ненормальных людей, которых считают сумасшедшими и которые, отведав при определенных обстоятельствах удовольствия, шатаются вновь создать подобные обстоятельства. Я поступаю так же. Не зная, из чего складывается «состояние благодати», я стараюсь ежедневно в мельчайших подробностях воспроизвести все происшедшее накануне.)
Этим объясняется то, в чем меня упрекают: что я пишу только короткие вещи. Это верно. (Не считая трех последних моих романов, которые еще не вышли.) Но это вопрос единого дыхания. Сперва я выдерживал восемь дней (детективные романы), потом одиннадцать, сейчас двенадцать – пятнадцать. Когда же я приступил к «Донадье», я не устоял перед зовом солнца, яхты, спорта, друзей и тому подобного, поэтому моя «Семья Донадье» слилась с «состоянием благодати».
Со временем я, конечно, смогу выдержать и месяц, то есть большой роман. И сумею жить жизнью не только нескольких главных персонажей (вначале он был только один), но и второстепенных действующих лиц.
Вы видите, что никакого феномена здесь нет. Есть просто феномен воли. В этом нет ничего сверхъестественного. Хорошо еще, если я в принципе не ошибаюсь относительно цели!
Если я и придавал какое-то значение «Марии из Пор-ан-Бесен», то лишь по чисто техническим соображениям. Это единственный роман, который мне удалось написать в совершенно объективном тоне. (Это может принести пользу в большой работе. Приятно доказать самому себе, что можешь придать индивидуальность второстепенному персонажу, задача которого – лишь войти и сказать: «Мадам, кушать подано».)
Только этим «Мария из Пор-ан-Бесен» и важна.
По-моему, Терив[68]68
Терив Андре (наст, имя Роже Пютосте, 1891–1944) – французский романист и литературный критик.
[Закрыть] ошибся. В самом деле, он увидел только технику. И сделал заключение: в книге хороши лишь малозначащие персонажи.
Черт возьми! Тридцать два года я надрываюсь, чтобы заставить естественно заговорить фермера, рыбака – кого угодно. Мне было бы легче заставить людей разговаривать так, как говорю я. Сложный персонаж сделать проще, поскольку писатель, будучи сам априори сложной личностью, чувствует и понимает его лучше, чем кого-либо другого.
Но написать роман о тех, кто живет и не думает – в нашем понимании этого слова!
Это позже. И быть может, это ошибка. До сих пор я шел слишком одиноко, слишком прямо…
Два ваших письма – это перелом. А может, промежуточная посадка. Случай оглянуться назад и посмотреть вперед.
Я теряю нить своих рассуждений.
Итак, роман начат, и я – главный герой. Я живу его жизнью. Работаю по два часа в день. Меня все еще тошнит, как вначале, когда писал «Г-на Гюстава». Я становлюсь глупым и пустым. Сплю. Ем. Жду момента, когда можно будет вновь погрузиться в состояние.
И все.
Потом я не смогу изменить ни страницы. За это меня часто упрекают. Я и сам хотел бы уметь дорабатывать свои вещи. Но я не знаю, как это делается, и еще меньше – каким образом можно что-то исправить.
Или получилось, или нет. Именно так, я ничего не могу с этим поделать.
Быть может, когда-нибудь?
И вот доказательство: когда роман закончен, я его забываю вплоть до имен персонажей; остаются лишь несколько образов – без сомнения, так же, как и у читателя.
Мне кажется, мой новый этап отмечен «Бургомистром из Фюрна», которого я только что отослал Галлимару. Используя выражение Терива, его можно назвать «произведением зрелого мастера», во всяком случае на сегодня.
Но судья из меня плохой. Речь идет не о затраченном труде, а о мастерстве. Я чувствую себя достаточно умелым ремесленником; главный герой мне в самом деле довольно дорог.
Если когда-нибудь мне будет дано переиздать мои сочинения, каждое будет снабжено подзаголовком, который я имел в виду, работая над ними; я был безмерно рад, что вы догадались о них, говоря о музыке.
Например, плохой роман «Змея», написанный в спешке – так уж случилось, – я мысленно называл «Вариации на тему икринки».
Что касается «Белой лошади», то она была навеяна воспоминаниями об изучении немецкого языка и мелодиями Шуберта.
Но все это неважно, не так ли? Я вам очень обязан. Впервые мне представилась возможность высказаться. Пусть я по крайней мере не потеряю вашу дружбу и ободряющий голос.
Умствование меня всегда, всегда страшно пугало. Я иногда думаю, что боги дали человеку эту способность как кару за что-то. Я боюсь этого, стараюсь чувствовать больше, чем думать. А если думать, то не головой, а чем? Трудненько сказать чем! Картина Рембрандта, Ренуара… Пьеска для клавесина или скрипки, написанная Бахом для обучения своих детей музыке…
Видите, что это все смутно, бесформенно, что мне нужны годы и годы, чтобы придать всему этому ясность.
Хватит ли у вас смелости читать меня до конца?
Быть может, теперь, встретившись с вами, мне удастся поговорить с вами просто, как очень часто хотелось; быть может, я забуду о том, что вы мастер, забуду тоску, которую испытывал недавно, перечитав ваши сочинения.
Я забился в угол. Период «интереса к жизни» прошел, я отказался от работы в газетах, связывавшей меня многочисленными обязательствами.
Хорошо это? Или плохо? Я боюсь. Боюсь позволить себе закусить удила.
Ваше мнение о «Белой лошади» придало мне немного уверенности.
Но критика моих произведений всегда запаздывает на год, поскольку у меня постоянно в работе книг шесть.
Я не смею злоупотреблять вашим добрым ко мне отношением и послать вам «Бургомистра из Фюрна». Иначе вам пришлось бы слишком дорого заплатить за свой дружеский жест.
Вчера я еще находился в полной неуверенности. Я слишком боялся. И все же решился испытать свою судьбу до конца.
Теперь вы лучше поймете смысл, который могли приобрести два ваших письма ко мне, поймете, что словами его не выразить.
Я шел совершенно один. В лучших критических статьях мои работы упорно относили к жанру детективных романов, оценивая их, признаться, неплохо.
Я знаю, что виноват в этом я сам.
Но таков был мой путь.
Вы сразу позволили мне выиграть пять или десять лет. В тот самый момент, когда я бросил все, чтобы спокойно следовать своим путем – путем «Белой лошади» и прежде всего «Бургомистра из Фюрна», путем, на котором, рассуждая здраво, наконец-то пригодится весь приобретенный мною опыт.
Галлимар может подтвердить, что это уже в течение года составляет предмет наших переговоров. Для всего есть свой возраст.
Дорогой учитель, вы протянули мне руку очень вовремя, поскольку, будучи вынужденным работать один, я мог поддаться усталости.
Сердечное, самое сердечное спасибо.
Сименон.
P.S. Пригласить вас сюда я не осмеливаюсь. Но если когда-нибудь вам захочется вдохнуть океанского ветра, посидеть перед очагом, побыть в самом примитивном окружении и понаблюдать за работой грубых людей, тружеников моря, обрабатывающих свои плантации мидий, – напишите. Вы же знаете, как я буду счастлив.
Стад Барн,
Тумакакори, Аризона, США 4 октября 1948 г.
Дорогой учитель!
Всякий раз, когда вы долго не пишете, я начинаю тревожиться. С другой стороны, у меня нет ни права, ни желания покушаться даже на малейшую толику вашего времени, которого требуют и труд, и здоровье. Мне просто хотелось бы знать, где вы, как себя чувствуете, позволяет ли врач вам работать или требует, чтобы вы отдыхали, что, должно быть, вам в тягость. Всего несколько слов. Простую открытку. А если вам приходится урывать время для работы, не читайте это письмо. В нем нет ничего важного – я лишь решил, как обычно, немного поболтать с вами.
Думаю, что осень застала вас за сборами в дорогу и что зиму вы по обыкновению проведете в климате более теплом, чем французский. Разумеется, Африка? Жаль, что Аризона так далеко. Здесь вы нашли бы самый живительный и бодрящий климат. Кажется, здесь самое сухое место в мире (десять – двенадцать дождливых дней в году). Солнце сейчас уже жаркое, но воздух не застаивается, в тени свежо, а ночью приходится укрываться двумя шерстяными одеялами. Добавьте к этому, что равнина, если можно так выразиться, находится на высоте тысячи пятисот метров и окружена (но вдалеке, так что тени нет) горами высотой в четыре тысячи метров, которые скоро покроются снегом и до которых всего четверть часа лета – и можно кататься на лыжах. Нигде в другом месте я не чувствовал себя так хорошо и нигде не работал с таким азартом. Как знать, быть может, в будущем году вы решитесь провести здесь несколько месяцев?
Я все еще планирую приехать на несколько недель во Францию. Основное препятствие – работа (ну и, конечно, международное положение: может так получиться, что мне не удастся оттуда выехать, а мой сын будет здесь). Мне не хочется везти его с собой в середине учебного года, а летом в Париже мне делать нечего. Не представляю себя и на Ривьере, среди голливудских звезд. В конце концов, я здесь так счастлив, так прекрасно приспособился и к здешним горизонтам, и к людям, и к вещам, что мне противна одна мысль о том, что нужно куда-то ехать. Жан Ренуар[69]69
Ренуар Жан (1894–1979) – французский кинорежиссер, сценарист. Сын художника О. Ренуара. Известны его фильмы по романам Золя («Нана», «Человек-зверь»), по пьесе Горького «На дне» и многие другие.
[Закрыть], который недавно был у меня, чувствует то же самое. Зато Буайе[70]70
Буайе Шарль (1899–1978) – французский кинорежиссер, театральный и киноактер. С 1940 г. работал в США.
[Закрыть], мне кажется, тоскует по «старым землям», хотя и задержался здесь (а может, потому что задержался) из-за своей карьеры.
Получили ли вы корректуру «Грязи на снегу»? Я просил своего издателя послать ее вам, но он страшно необязательный. Посылает ли он вам мои романы? Во всяком случае, «Грязь на снегу» скоро выйдет. Потом «Педигри». Я радуюсь в предвкушении рецензий. Неточно будет сказать, что я написал это пять лет назад; на самом деле, вот уже шесть лет, как я словно с цепи сорвался. Только что закончил «американский» роман (Америка в нем использована как декорация) «До самой сути». Продвигаюсь медленно, со множеством ухищрений, и понимаю, что сбиваю с толку своих лучших друзей. Но как вы хорошо сказали: моя сильная сторона не в логике, а в инстинкте, которому мне хотелось бы доверять – в противном случае это была бы катастрофа (для меня)!
Совсем недавно я получил из Франции ящик с документами, и среди них – несколько писем графа Кайзерлинга. Удивился, обнаружив там ваш набросок, о существовании которого совершенно забыл и который был передан мне в Дармштадте Кайзерлингом. С грехом пополам я его тут вам скопировал. Он сделан на обороте меню – быть может, вам будет забавно его припомнить. (Этот документ трогает меня тем более, что он датирован годом моего рождения, а еще и потому, что Кайзерлинг до самой смерти был моим добрым другом. Перед самой войной он собирался на два месяца в Пугерель, а его сын Манфред был в то время у меня.)
Тридцать лет спустя я завтракал в том же отеле с Кайзерлингом, которого в то время уже преследовал Гитлер, и вспоминаю семейный альбом г-жи Кайзерлинг, где было много снимков ее деда Бисмарка в компании с Вильгельмом II; на некоторых они были одеты по-домашнему. Вы мне позволите сохранить этот документ у себя или предпочли бы, чтобы я послал его вам?
Горю желанием узнать, где вы и возвратилось ли ваше здоровье в норму. Это настолько важнее того, что я мог бы еще вам рассказать, что я прекращаю свою болтовню.
Вы, конечно, знаете, что в США ваши «Дневники» встречены с триумфом: их читают все, с кем можно считаться, даже все студенты. Не осталась в стороне и широкая публика: для открытия первого большого зала французского кино в Нью-Йорке был выбран фильм, снятый по вашей книге. Не бывает недели, чтобы со мной не заговорили о вас; американцев интересует все, что вас касается. Вот почему я беру на себя смелость попросить у вас для Буайе или, скорее, для Французского института, который он основал в Лос-Анджелесе, фотографию с вашей подписью или страничку рукописи. Могу ли я передать институту страницу одного из ваших писем (где речь идет не обо мне, разумеется)? Я знаю, с каким ужасом вы относитесь ко всему этому, но считаю, что хорошие намерения нужно поддерживать – и тем более искреннее и сердечное восхищение.
Я беспокоюсь за вас, дорогой учитель. Очень хочется «наладить с вами связь», какой бы короткой она ни была и как далеко бы вы ни находились. Я получаю из Франции лишь несколько газет; в них ничего не говорится ни о литературе, ни о писателях. Надеюсь, что обстоятельства не поставят между нами преграду, преодолеть которую будет труднее, чем Атлантический океан. Надеюсь, но не осмеливаюсь сильно в это поверить. Вот почему я снова настойчиво выражаю вам свою глубокую сыновнюю привязанность и признательность, которую всегда буду испытывать за ваше многолетнее сердечное внимание ко мне. Я обязан вам большой долей своей веры в себя. Постараюсь, чтобы она никогда не превратилась в чванство и самоуверенность.
Искренне преданный вам,
Сименон
Я решительно потерял контакт с внешним миром и, в частности, с литературой. Я живу в маленьком домике, в полном одиночестве, у подножия гор; вокруг пасутся быки да лошади. Лошади стали нашим обычным средством передвижения; в Европе мой десятилетний сын мог бы изображать из себя ковбоя. Здесь мне кажется нелепым, что могут существовать литературные кафе, комнаты редакторов, приемные издателей. Я бывал в них нечасто, это верно. Окажется ли для меня целительной эта дикость – нежелательная, но к которой я всегда был привычен? Будущее покажет. А пока она вполне приятна.
Ваш С.
