Текст книги "Новые парижские тайны"
Автор книги: Жорж Сименон
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Каждый что-то имеет – счет в банке, дом, автомобиль… И выходит, каждому есть что защищать.
От кого?
Не знаю, к чему я клоню, рассуждая таким образом. Вероятно, ни к чему. Все зыбко. Как-то это связано со всем тем, что я писал раньше, но связь достаточно неопределенная.
Вот, к примеру, готовится декрет (не закон, а декрет, так как Франция снова вернулась к декретам), ограничивающий свободу печати. И что же? Протестуют, дай бог, несколько газет.
Всем известно, что финансовый консорциум Юньон Миньер до сих пор препятствует установлению мира в Конго и создает опасную ситуацию. Налицо грязное мошенничество. О нем писали газеты, по крайней мере некоторые. Бельгийцы противились, однако были вынуждены предоставить Конго независимость. Но их марионетка, именуемая Чомбе[166]166
Чомбе Моиз (1919–1969) – конголезский политический деятель, связанный с французскими и бельгийскими колонизаторами. Катанга – название конголезской провинции Шаба до 1972 г.
[Закрыть], тотчас же провозглашает независимость Катанги.
Франция утверждает, что сохранение Алжира является для нее вопросом жизни и смерти.
Но ведь без Катанги Конго нежизнеспособно.
По крайней мере уже неделя, как весь мир согласился с этим, и вчера войска ООН должны были войти в Катангу.
Однако это не было сделано.
Мир рискует дождаться «священной войны» черных африканцев.
Что произошло? Чьей пропаганде, чьему шантажу обязаны мы таким поворотом событий?
Это тоже связано и с «черномордыми» из льежских шахт начала века, и со вчерашним поездом.
Я часто думаю об этих словах из Евангелия. И часто мне бывает стыдно, как вчера. Я спрашиваю себя, а не бесчестно ли я поступаю, воспитывая детей в так называемой роскоши.
Будь я один, разве бы я не отказался от нее? Я неоднократно делал попытки изменить свою жизнь да и сейчас не прекращаю. Ведь образ жизни, какой я веду, противоречит моим убеждениям, моему инстинкту. Оттого, вероятно, и угрызения совести. Во всяком случае, это меня угнетает. Но, как все, я успокаиваю совесть тем, что иначе я, дескать, не смог бы работать, что никому от этого хуже не будет, что в процессе эволюции общества естественно, что…
Только это ложь. И именно потому, что другие приспосабливаются точно так же, как…
Но, с другой стороны, мне прекрасно известно, что равенства не существует; видимость равенства возможна лишь при условии урезания всего, что возвышается над средним уровнем. Я признаю наличие биологической необходимости естественного отбора, ведущего к уничтожению равенства подобного рода.
Но для моего спокойствия этого недостаточно. Я живу в замке, который был построен в XVII веке для семейства почти всемогущего бальи[168]168
Бальи – в средневековой Франции королевский чиновник, осуществляющий административную и судебную власть в какой-либо большой области страны.
[Закрыть]; во дворе находились три тюрьмы. И вот уже четвертый год я изо всех сил стараюсь добиться, чтобы каждая комната в нем была прекрасна, каждая стена приятна для глаза, каждый предмет обстановки был маленьким чудом.
Пока это разрешается. Кем?
Четверг, 11 августа
Я заметил, верней, знаю по опыту, что у интеллектуалов, людей образованных или развитых, реакция на глубинные инстинкты и страсти точно такая же, как у всех прочих. Единственная разница – они пытаются оправдывать свои поступки.
Поведение Наполеона мало чем отличается от поведения какого-нибудь честолюбца из крохотного городишки. Дело лишь в размерах, в масштабах. А основа та же. Бальзак в личной жизни вел себя так же наивно, как самый простодушный, самый примитивный из его героев.
А взрывы гнева, злопамятность, нелепые хитрости, скажем, Гюго или Пастера… Я видел, как великие врачи плели гнусные интриги ради медали, ордена, кресла в Академии медицинских наук.
Нет ни малейшей разницы в непритворном поведении, в реакции на страсти у людей образованных и необразованных, разве что у первых механизм усложняется более или менее специфическими размышлениями, позднейшими истолкованиями («Мемориал острова Святой Елены»[169]169
«Мемориал острова Святой Елены» – произведение французского мемуариста графа Лас Каза (1766–1842), проведшего год с сосланным на остров Святой Елены Наполеоном I. В «Мемориале» подробно описана жизнь Наполеона в ссылке и собраны его высказывания.
[Закрыть]) и так называемыми проблемами совести.
Мориак вел себя так же, как его привратник или истопник; единственная разница – из своего поступка, который он считал постыдным, он извлекал материал для книги или статьи. То же самое с Грэмом Грином и другими. Фрейд в личной жизни был прототипом всех тех, кого он описал. Точно так же и Достоевский.
Древнегреческие трагики, Шекспир и другие драматурги всего лишь изображали страсти в чистом виде – страсти человека улицы – и наделяли ими королей, императоров и прочих сильных мира сего.
Если я выбирал в герои неотесанного человека (правда, не всегда; см. «Президент», «Сын» и еще кое-какие романы), то только для того, чтобы избежать изощренных истолкований, искусственных реакций, порожденных образованием или культурой.
У простого человека поведение не так искусственно, оно зримей и естественней.
Вот, к примеру, упорное использование слов, которые не соотносятся ни с понятиями, ни с теориями современной науки, ни с верованиями тех, кто их употребляет. В частности слов, заимствованных из самых разных религий, в том числе самых древних, самых странных. Из них сохранились главным образом слова, обозначающие проклятие, виновность, запрет, кару и т. п.
Пример: слово «табу»; оно совершенно не свойственно людям Запада и тем не менее вошло в обиходный язык.
А почему они усвоили слово «пария»?
В основном это все выражения, связанные со страданием, грехом, смертью, агонией, карой на этом или на том свете: «… не на жизнь, а на смерть… смерть кружит вокруг… худой, как смерть… бледный как смерть… поле смерти… смерть такому-то!., любить до смерти… ненавидеть до смерти… устал до смерти… смерть в глазах… собачья смерть… ложе смерти… и т. д. и т. п. (плюс пословицы и поговорки)…»
То же со словом «мертвый»:
«…ни живой, ни мертвый… мертвый час… мертвый сезон… мертвый взгляд… мертвая погода… мертвый язык… натюрморт (в смысле «мертвая природа»)… мертвый дом…»
То же со словом «грех» (даже без всякого религиозного смысла).
Или вот еще: «как в агонии…», «агонизировать…», «агонизируя…». Эти слова используются очень часто – и в прямом и в переносном смысле, но очень редко в том, какой придается им современной медициной.
Чистилище… ад…
Это все наследие страха, доставшееся нам от незапамятных времен, принадлежавшее сотням религий, и мы сохраняем его, передаем с помощью слов нашим детям, хотя – о, ирония! – пытаемся дать им более или менее рациональное и научное представление о мире.
Мы тащим за собой тысячелетия страха!
Ну, вот и все. Я закончил свой коллаж. Перечитывать не стану. Так будет честнее.
Суббота, 1 октября 1960
Я часто повторяю, что я аполитичен, и полагаю, так оно и есть. Однако сейчас, если бы у меня было французское гражданство, вполне возможно, я поддался бы искушению поставить свою подпись под «Манифестом 121 или 125»[170]170
«Манифест 121 или 125» (правильно: «Манифест 121») – в конце 1960 г. во Франции был опубликован Манифест, собравший 121 подпись представителей левой французской интеллигенции, протестовавшей против продолжения войны в Алжире. Среди подписавших его: Ж.-П. Сартр, С. Бовуар, К. Симон и др.
[Закрыть] (цифра не имеет значения), требующим, чтобы за солдатом, которого посылают в Алжир, где он будет вынужден совершать действия, в какой-то мере противоречащие его убеждениям, было признано право на дезертирство. Я отчасти завидую тем, кто отважился подписать его и теперь подвергается за это гонениям. Мне хотелось бы, чтобы все артисты, писатели и т. д. устроили нечто вроде забастовки солидарности со своими коллегами, для которых теперь закрыт доступ на телевидение, в кино и в субсидируемые правительством театры, а главное, с преподавателями, пострадавшими куда сильней. Все эти меры возмущают меня, вызывают негодование.
Но я бездействую. И, вне всякого сомнения, не только потому, что я не французский гражданин, но и потому, что, как всегда, чувствую: обе стороны используют ситуацию в достаточно мутных целях. Поступаю я так вовсе не из эгоизма и – это бесспорно – не ради спокойствия своего и своих близких. И тем более не из осторожности. Причина, скорей, в тягостном чувстве, которое я испытываю при определенного рода использовании идей, какими бы чистыми они ни были.
И в то же время я отдаю себе отчет, что во мне сидит некое чувство, с которым я ничего не могу поделать и которого несколько стыжусь. Эксперимент де Голля[171]171
Эксперимент де Голля – «экспериментом» Сименон называет, по-видимому, установление в 1958 г. режима практически единоличной власти президента республики.
[Закрыть] с самого начала вызывал у меня отталкивание, и не только по причине самонадеянности де Голля, его пренебрежения к чужому мнению или из-за тех, чьи интересы представляет он и его окружение (все эти теоретики пришли из крупных университетов и пытаются свести социальные проблемы к математическим уравнениям, а между тем в той или иной степени работают они на крупные банки и промышленно-финансовые группы), но также и потому, что я убежден: он неизбежно закончится крахом. Пройдет года два, и это станет очевидно.
Это поражение, временное и, надеюсь, непродолжительное, есть поражение Франции. Оно заметно сегодня, но еще заметней станет завтра в ООН, если не произойдет что-то непредвиденное.
Я люблю Францию. Она мне ближе всех других стран, хоть я и не являюсь ее гражданином и довольно редко бываю в ней.
И тем не менее, когда смотрю телевизор, я ловлю себя на том, что желаю новых неудач французской политике, так как это политика де Голля.
Не оттого ли я желаю Франции возрождения и подлинного расцвета в отдаленном будущем после некой неведомой революции?
А может, я просто жажду оказаться правым? Или это потому, что я радуюсь поражению человека, который мне антипатичен, но к которому тем не менее, после того как он остался чуть ли не в одиночестве, я начинаю испытывать жалость?
Я предпочел бы быть уверенным, что эти последние предположения не соответствуют истине.
27 октября 1960
Три дня на Криминологическом конгрессе в Лионе. Юристы, врачи, психиатры, судебно-медицинские эксперты, работники организаций социального обеспечения, тюремные капелланы, полицейские – все знатоки своего дела. Всем свойственна профессиональная добросовестность (правда, хватает и мелочного тщеславия). Но общий уровень на удивление средний. Каждый талдычит свое и едва снисходит до разговора со специалистом из другой области.
Что же касается преступника, являющегося, в сущности, основой и целью их трудов…
Над ним склоняются. С лупой, со скальпелем, с теориями. Ему задают тесты, такие же дурацкие, как те, что заставляют проходить в некоторых американских штатах для получения водительских прав. Человек? Все эти специалисты не выходят за рамки своей среды, своего класса. И они вновь склоняются над преступником. Прибытие фотографа из газеты вызывает у них куда больше интереса, чем текущие сообщения и доклады.
Жаль. Я уже писал, что такое же точно ощущение возникает у меня и от политики. Да, в общем, и от всех прочих сфер жизни.
Я никогда не был ни анархистом, ни левым. Наоборот, в ту пору, когда я был беден, я без всякого ожесточения признавал необходимость деления общества на классы.
Лишь постепенно знакомясь ближе, а иногда и совсем близко с теми, кто правит, руководит, распоряжается, решает, профессионально мыслит, я начал ужасаться.
Если бы существовали весы, на которых можно было бы взвешивать сущность человека…
Я избрал дорогу, противоположную традиционной. И, старея, я все чаще и чаще оказываюсь «против». Я бы даже сказал: практически против всего.
Мне остается только человек. Надеюсь, веру в него мне удастся не утратить.
Среда, 7 декабря 1960
Символ веры (Если это смешно, пускай)
Я счастлив, что родился в начале XX века. Меня устраивает моя эпоха. Разумеется, я говорил бы то же самое в любую другую эпоху, поскольку невольно впитал бы идеи и предрассудки своего времени.
Да, я был и являюсь свидетелем событий, от которых страдал и страдаю. Я пережил две войны и две оккупации, которые, по мне, гораздо хуже самой войны. Мы узнали про массовые убийства – в Германии и Польше, в Хиросиме… А сейчас являемся свидетелями политических событий на Западе, в США, в Африке, во Франции, которые даже для малосведущих людей скверно попахивают, а то и смердят. Стали ли сейчас народные массы лучше (стоило бы уточнить это слово и очистить его от морализаторского смысла), а правители, политики, финансовые воротилы и прочие менее своекорыстными, чем прежде?
Не знаю. И даже не пытаюсь узнавать. И все-таки мне кажется, что я, такой, как есть, в любом другом веке страдал бы куда сильнее. Даже в вершинные периоды истории – в Древнем Египте, в Элладе или Риме и позже – во Франции, в Испании, во Флоренции или Венеции, в Лондоне или Амстердаме.
Стали ли мы отзывчивей? Хорошо это или плохо? Не вырождение ли это? Не отошли ли мы от первопричин и от эволюции человечества, от неведомых нам законов, которые привели к этой эволюции?
И опять я ничего не знаю.
Я счастлив жить в наше время и даже в каком-то смысле горжусь им, несмотря на его недостатки, потому что: даже если ежедневно и творится насилие, большинство людей осуждает его; даже если человек и не настолько свободен, как ему думается, на Земле уже почти нет рабов; даже если проблемы расы и цвета кожи зачастую служат политическим трамплином, сотни тысяч людей искренне убеждены, что всякий человек является человеком; десятки тысяч молодых людей отказываются убивать «на законном основании», отказываются обучаться убийству и предпочитают военной службе тюрьму; хотя кое-кто еще продолжает убивать животных ради удовольствия или из тщеславия, огромное количество людей предпочитает охоту с фотоаппаратом, то есть предпочитает не губить животный мир, а изучать его; американский офицер, руководивший бомбардировкой Хиросимы, через десять лет после нее совершил самоубийство; пилот, сбросивший бомбу на Хиросиму, дважды пытался покончить с собой, а теперь, после совершения нескольких абсолютно бессмысленных краж, заключен в психиатрическую лечебницу (точней, только что бежал из нее); у «сильных мира сего» нечиста совесть, и им приходится, чтобы сохранить свое положение, помогать слабым или делать вид, будто они помогают; даже если социальные классы и продолжают существовать, никто в глубине души не верит в их действительную необходимость; теперь люди смеют говорить и писать, не боясь показаться смешными или попасть в тюрьму, такое, что некогда решались произносить лишь шепотом, да и то рискуя умереть мученической смертью, только приверженцы некоторых религиозных сект и философских теорий; человек в основном утратил гордыню и самонадеянность и начинает осознавать, что он отнюдь не венец творения, созданный по образцу и подобию божьему, а всего лишь крохотная частица единого целого, о котором у него пока еще самое смутное представление;
«ученые» при каждом новом открытии признают, что оно, вместо того чтобы продвинуть их вперед, напротив, отбрасывает назад, иначе говоря, вместо ответа порождает новые вопросы и проч. и проч…
Можно было бы привести еще множество других «потому что», естественно незначительных, являющихся всего лишь слабыми проблесками.
Еще больше остается «несмотря на». Но стоит ли их приводить, ведь этак они нас затопят.
Однако этих крохотных проблесков, все более и более многочисленных, вспыхивающих по всей планете, мне вполне достаточно, чтобы испытывать надежду и даже некую гордость.
Я верю в человека.
Даже (и в особенности) если возникает впечатление, будто он идет наперекор некоторым биологическим законам (или кажущимся нам таковыми), касающимся естественного отбора, то есть уничтожения слабых.
Я верю в человека, даже если оснований у меня…
Вторник, 14 марта
Мое первое знакомство с психоанализом датируется 1923 (?) годом, когда Галлимар издал «Три статьи о теории полового влечения, которые впоследствии, между 1927 и 1928 годами, и заставили меня купить «Психоаналитический дневник девочки», а затем «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи»[172]172
«Три статьи о теории полового влечения», «Психоаналитический дневник девочки», «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи» – произведения З. Фрейда.
[Закрыть].
Выходит, когда я открыл Фрейда, мне было двадцать. Потом я прочел Адлера[173]173
Адлер Альфред (1870–1937) – австрийский врач-психиатр и психолог, последователь З. Фрейда.
[Закрыть], Юнга и других, но, как мне кажется, когда писал свои романы, старался не подпасть в отличие от современных американских писателей под влияние их теорий.
Некогда один психоаналитик сказал мне, что по-своему он тоже романист, и добавил, что сфера его деятельности является иной раз куда менее научной, чем у автора романов.
Не имеет значения. Я говорю об этом только потому, что вчера по телевидению шел разговор о психоанализе и, как обычно, вспомнили материнский комплекс и отцовский комплекс.
И я подумал, а нет ли тут определенной путаницы, верней, не перепутаны ли этикетки.
Может, ребенок, который никак не может оторваться от матери и настроен против отца или, наоборот, нуждается в его исключительной опеке, просто-напросто напуган жизнью? Я имею в виду подлинную жизнь.
Я бы предложил заменить этикетку. Чем дольше я наблюдаю людей, чем больше получаю писем-признаний, тем чаще вспоминается мне один дрянной романчик, который читала моя мать, – «Страх перед жизнью»[174]174
«Страх перед жизнью» (опубл. в 1921) – роман провинциальных нравов французского писателя А. Бордо (см. коммент. 100).
[Закрыть].
Страх такой же многообразный, как фрейдовский комплекс. У одних страх перед искусственностью жизни общества, потребность оставаться в своем первичном коконе, возвратиться к пассивности, к мечте.
У других, напротив, страх покатиться под уклон, выбиться из колеи, утратить поддержку и одобрение общества, короче, страх перед инстинктами, перед проявлениями первобытной жизни, которые мы обнаруживаем в себе.
Достаточно простой замены слов – и фрейдизм, равно как и теории, основывающиеся на нем, утратят, как мне кажется, свой изначально несколько упрощенный характер. Но отец и мать, скажут мне, – это всего лишь символы. Пусть так. Однако именно в символах жизнь мне кажется более простой, более человечной. Сейчас, в пятьдесят восемь лет, я ужасаюсь, видя, как много людей боятся взглянуть жизни в лицо.
Все это немножко смахивает на то, как если бы нас с детства учили всему, кроме жизни! Интересно, где бы нашли учителей?
Уже несколько веков наука предлагает рациональную (?) пищу и для младенцев, и для взрослых. Она создала совершенно новую отрасль медицины, нечто наподобие искусства стареть. Но что приемлемого предлагают нам эти доктора – психологи, моралисты и философы? Нескольких из них я немножко знал – они испытывали страх перед человеком улицы.
Мой давний знакомый психоаналитик когда-то сказал: – Мы ничему пациентов не учим. Напротив, сами учимся у них.
Однако у тех, что вчера выступали по телевизору, был весьма довольный вид. Видимо, они думали о том, что их родные, друзья и знакомые видят их на своих малых экранах.
Понедельник, 10 апреля, днем
Сегодня утром начал редактировать, сделал одну главу и пока что, как обычно, не могу сказать, нравится мне или нет. Знать это я буду после трех или четырех глав, если не под конец.
Меня очень занимает абстрактное искусство, и отношение у меня к нему отнюдь не безличное: я чувствую свою причастность к нему. Всю свою жизнь я был куда ближе к живописи, чем к литературе. В Льеже, когда мне было шестнадцать, я дружил с художниками, учащимися и выпускниками художественного училища. Кое-кто из них сейчас преподает, но высот, так сказать, не достиг ни один.
В девятнадцать с половиной лет я встретил одного из них в Париже. Я уже рассказывал про его мастерскую у подножия Сакре-Кёр, где почти каждый вечер собиралась наша компания. (Помню, к этому моему другу пришел молодой человек из буржуазной семьи и попросил научить, нет, не писать, а работать с красками. У него были какие-то свои идеи насчет того, как делать современную живопись и как зарабатывать на этом большие деньги. А недавно я узнал, что, оказывается, один достаточно известный художник, чья фамилия мне ни о чем не говорила, это и есть тот человек.)
После приезда в Париж я чаще всего бывал на Монпарнасе. Там обосновались Фужита[175]175
Фужита (1886–1968) – французский художник, японец по происхождению; один из друзей Сименона «монпарнасского» периода.
[Закрыть], Вламинк, Дерен, Кислинг[176]176
Кислинг Моиз (1891–1953) – французский художник польского происхождения; известны его портреты, натюрморты, ню.
[Закрыть] и некоторые другие; многие из них стали моими друзьями.
Детство мое прошло под знаком импрессионизма и пуантилизма[177]177
Пуантилизм (от фр. poitiller – писать точками) – манера живописи раздельными мазками наподобие точек или небольших прямоугольников. Наиболее характерными представителями его были Ж. Сера (1859–1891) и П. Синьяк (1863–1935).
[Закрыть] (самой радостной, самой счастливой живописи, в которой каждое пятнышко света подобно песне), и я охотно допускаю, что все это наложило отпечаток на мои романы.
Тем не менее мне нравились фовисты, а затем период гитар, спичечных коробков и пачек светлого табака. Матисс был одним из моих богов.
Я смотрел на мир через их видение, верней, их глазами любовался внешним обликом жизни.
Впоследствии, в Ла-Рошели, а потом в Соединенных Штатах, я практически утратил связь с этой средой и вот теперь оказался перед абстрактным искусством, и оно меня смущает. Бывает, но редко, что какие-то картины восхищают меня, однако должен признаться, я их не понимаю, поэтому не доверяю себе и начинаю принюхиваться, словно чую надувательство.
С точки зрения логики эти художники как будто правы. Сейчас, когда мы начинаем открывать (?) строение вселенной, атом, гены, антиматерию и т. п., для живописи, видимо, вполне естественно интересоваться миром, разложенным на части.
Прекрасно! Но… Что же, выдвину возражение, что искусство должно быть трудным, а надувать стало легко и просто? И разве когда-то не было так же просто состряпать олеографию[178]178
Олеография – один из способов многокрасочной литографии; репродукция произведения живописи, напечатанная таким способом.
[Закрыть], как сейчас ташистскую картину[179]179
Ташистская картина – картина, выполненная в духе ташизма, одной из разновидностей абстракционизма, в которой цветные мазки имеют значение сами по себе вне зависимости от мотива (или сюжета) картины.
[Закрыть]?
Вчера я видел на телевизионном экране серьезные, искренние лица художников, и их слова растревожили меня.
А дальше что? Уж не является ли «новый роман»[180]180
«Новый роман» – течение во французской литературе, захватившее в основном период с середины 50-х до конца 60-х гг. «Новороманисты» стремились разработать эстетику романа, которая соответствовала бы требованиям времени; в связи с этим осуществили разрыв с устаревшим, как им казалось, реализмом. По существу, представители этого течения отказывали писателю в праве на обобщения, ограничиваясь лишь данными его личного опыта, а также на проникновение в управляющие развитием общества закономерности, которые считали непознаваемыми. В своих романах существенным образом обновили технику письма, создали новые приемы изображения действительности и изучения психики человека. Наиболее значительные писатели «нового романа» – Мишель Бютор (р. 1926), Натали Саррот (р. 1902), Клод Симон (р. 1913), Ален Роб-Грийе (р. 1922), некоторые произведения которых переведены на русский язык.
[Закрыть], роман без романа, о котором последнее время так много толков (я, правда, не читал ни одного), литературным эквивалентом этой живописи?
Мне бы очень хотелось понять, восхититься, не быть реакционером. Нет, не получается. Я в сомнении. Ищу обоснований.
Параллелизм между моим творчеством, моей жизнью и живописью внезапно оборвался. Чья тут вина – живописи или моя?
Нет смысла задумываться над этим, нужно идти своим путем, не истязая себя вопросами. Это-то я и пытаюсь делать. Но все чаще и чаще, приступая к новому роману, я невольно начинаю сомневаться. Не хотелось бы повторять себя. Но еще меньше хочется заставлять себя «гнать страницы» из принципа.
Вламинк одной фразой и насмешливой улыбкой отмел всю абстрактную живопись, но я не убежден, что в глубине души он не испытывает некоторых сомнений.
Бернар Бюффе[181]181
Бюффе Бернар (р. 1928) – французский художник, гравер.
[Закрыть] не менее категоричен, хотя ему всего лишь тридцать два года.
А вот я в пятьдесят восемь куда менее уверен в себе, в своей правоте. До такой степени не уверен, что припоминаю, чтобы убедить себя, своих предшественников, и думаю, а был ли среди них хоть один, способный понять все до конца.
И дело вовсе не в том, чтобы быть в струе, оставаться на поверхности. Я ведь сказал: понять. А не становиться потихоньку, незаметно для себя чужим в мире, который непрестанно обновляется от самых-самых основ.
Не слишком ли тщеславно такое желание? Что ж, возможно. Но в любом случае мне не остается ничего другого, как плестись потихонечку своей дорогой, не спрашивая, куда она ведет.
В десять лет, когда я прислуживал при мессе, я каждый день новыми глазами смотрел на богато расшитый алтарный покров, весь в пышных узорах, и всякий раз видел в них иные образы и даже какие-то небывалые лица.
И после стольких лет некоторые из этих образов еще и сейчас запечатлены на сетчатке моего глаза. То же самое было, когда я смотрел на потрескавшийся потолок с черными пятнами раздавленных мух, или любовался камнями со странными прожилками, или просто сидел над прудом, а вечерний ветерок рябил отражения облаков.
Вчера вечером один знаток живописи заявил по телевизору, что именно такое происходит с ним, когда по утрам он созерцает свою любимую абстрактную картину, висящую над кроватью.
В таком случае…
Но в чем же тогда творчество, если речь идет лишь о том, чтобы дать зрителю – или читателю – повод погрезить?
24 апреля 1960
С прошлой пятницы опять «исторические» дни и ночи не только на Кубе, в Лаосе, в Конго, в Анголе, но и во Франции и Алжире. Мятеж. Прошлой ночью танки патрулировали Париж, а населению раздавали оружие.
Как все, я каждый час слушаю последние известия. Моя реакция? Признаюсь, некое удовлетворение, поскольку я не ошибся в своем предвидении и мои оценки оказались верны.
Мы собирались, как только я покончу с редактурой своего последнего романа, провести дней десять в Париже. Заказали номер в «Георге V», договорились с друзьями о встречах. Но заколебались, в последнюю минуту отказались от поездки и правильно сделали. Нет, вовсе не из-за возможной опасности для себя, а из боязни оказаться отрезанными от детей, думать, как они тут сидят и беспокоятся, что там с нами.
Нередко задают вопрос: а что делал такой-то во время Трех славных дней[182]182
Три славных дня – имеются в виду дни Июльской революции 1830 г., приведшей к низложению монархии Бурбонов и установлению власти крупной, преимущественно финансовой, буржуазии во главе с королем Луи-Филиппом.
[Закрыть] или во время Коммуны?..
Что касается нас, то в пятницу вечером мы принимали друзей, людей, которые, если судить по их профессии, вроде не должны быть весельчаками, – двух профессоров медицинского факультета и двух психиатров. Так вот, мы провели один из самых приятных вечеров, с тех пор как живем в Эшандене.
Нам частенько доводилось скучать в обществе людей, слывущих остроумными или непринужденными. У нас же они оказывались каким-то балластом, и каждый час, проведенный с ними, тянулся мучительно долго.
А в пятницу с половины восьмого вечера до четырех ночи чего только у нас не было. И серьезные беседы из тех, какие не забываются. И прямо-таки ребяческое веселье: один из психиатров (которого жизнь отнюдь не баловала) сел за пианино, один профессор за ударные, причем он явно обрадовался возможности оттеснить от них нашего Джонни, другой в рубашке навыпуск плясал со мной русские пляски, а директор психиатрической лечебницы играл на треугольнике. Давненько я так не веселился. Я так разошелся, что принялся изображать стриптиз…
Потом мы рассказывали анекдоты, не только забавные, но и весьма жизненные, освещающие человеческую натуру с совершенно неожиданной стороны.
Загляни к нам в эту ночь студенты, они явно были бы потрясены, потому что самому молодому из мужчин было пятьдесят. А женщины как на подбор, красивые, интересные – настоящие женщины и к тому же любящие, любящие своих мужей.
Генералы захватили Алжир. А другой генерал[183]183
Генералы захватили Алжир. А другой генерал… – в мае 1958 г. колониальная буржуазия, генералы и офицеры находившейся в Алжире армии подняли реакционный мятеж и создали «Алжирский комитет национального спасения», однако мятежникам не удалось осуществить свои планы. Под «другим генералом» Сименон подразумевает генерала де Голля, которого в начале июня того же года Национальное собрание утвердило главой правительства, предоставив ему затем чрезвычайные полномочия. В 1960 и 1961 гг. алжирскими ультраколониалистами были снова предприняты попытки мятежа, закончившиеся провалом.
[Закрыть], которого они протолкнули к власти, обвинил их в измене…
Мы славно веселились, ибо всему свое время и место, которое вовсе не обязательно окажется историческим.
А утром узнали, что вчера впервые во Франции телевидение работало всю ночь, передавая воззвания де Голля, Дебре[184]184
Дебре Мишель (р. 1912) – французский политический и государственный деятель, сторонник голлистского движения. В 1959–1962 гг. был премьер-министром Франции, позже занимал разные министерские посты.
[Закрыть], Мальро[185]185
Мальро Андре (1901–1976) – французский писатель, теоретик искусства, государственный деятель. Министр информации (1945), министр культуры (1959–1969) в правительстве де Голля.
[Закрыть] и др., которые мне всегда казались обычными и незначительными людьми.
Может быть, у истории будет другое мнение? Не сделает ли она из них героев? Вполне возможно. В таком случае следовало бы пересмотреть всю историю.
Ну, а мы с Д., усталые, разбитые весельем, от какого давно отвыкли, пошли спать.
Сегодня же вечером мы будем играть в бридж с одним врачом.
Непонимание? Отсутствие чувства масштаба событий? На мой взгляд, совсем наоборот.
Генералы произносят речи, пыжатся, изображая великих деятелей. Обе стороны пытаются настроить толпу против соперников. Вдруг они стали взывать к народу, который прежде презирали и ни во что не ставили.
Мое впечатление, как стороннего зрителя, но современника? Как будто я смотрю – нет, не трагедию и даже не комедию характеров, а водевиль.
Очень жаль, что погибнут люди, на которых этим господам нас… с высокого дерева.
Попробую дозвониться до Марка[186]186
Марк – старший сын Сименона.
[Закрыть], который сейчас там. Вот о нем я беспокоюсь. Только бы он оказался достаточной «размазней», как говорит Д., и не полез бы в эту историю.
Я предпочел бы, чтобы он, подобно нам, в перерыве между спорами о биологии изображал стриптиз и плясал казачок.
Пятница, 5 мая 1961
Ладно! Попробуем все-таки поговорить об этой проклятой проблеме денег. Всякий раз, открывая эту тетрадь, я мечтал, что буду писать, не подгоняя себя, иногда подробно останавливаться на деталях и вообще неспешно следовать течению мысли. Но у меня никогда это не получалось. Я вечно комкал и торопился.
Не думаю, что причиной тому лень, хотя мне трудно долго высидеть за письменным столом. Вероятней всего, виновата тут своеобразная стыдливость, не позволяющая мне придавать слишком большое значение рефлексии, детали. То же самое происходит и с моими книгами, что приводит в отчаяние английских и американских издателей (им иногда приходится помещать под одну обложку два романа). Независимо от себя я все ужимаю, и тут мне помогает опыт сочинения «народных романов», где требовалось постоянно держать читателя в напряжении и нельзя было давать ни малейшей лазейки скуке.
Проблема денег занимала и до сих пор занимает в моей жизни очень мало места, хотя она вечно стояла перед Бальзаком, перед Достоевским, сравнивать себя с которыми мне даже не приходит в голову.
В самом начале я хотел иметь много денег, чтобы избавиться от постоянных забот и, главное, не считать каждый франк. Покупать, не спрашивая про цену. Жить, не думая, как дорога жизнь. В нашем доме, где с утра до вечера считали, я с раннего детства мечтал об этом.
Но я не держался за деньги. Не копил их. Я с удовольствием повторял, что деньги, если их не тратить, как бы не существуют, поскольку определенная сумма означает, с одной стороны, плату за столько-то часов работы, а с другой, столько-то часов, дней, месяцев жизни.
И прятать эти символы жизни в сейф… Меня это ужасало. Ужасало до такой степени, что иногда мне случалось делать достаточно безумные траты, лишь бы опять оказаться на нуле и иметь стимул работать.
Мне омерзителен капитализм. И мне представляется отвратительным, что деньги приносят деньги.
Вот и все. Мне казалось, я много могу сказать на эту тему, но впечатление такое, что я ее исчерпал. Во всяком случае, на сегодня.
Я не боюсь вернуться к тому уровню жизни, какой у меня был в детстве, не боюсь жить в тесной квартирке или в деревенском доме, и, если меня перестанут читать, я пойду работать кем угодно к какому-нибудь издателю, подобно множеству моих бывших сотоварищей.
И все же я предпочел бы, чтобы мои дети не узнали безденежья, необходимости считать франки и сантимы.
– Нет, Пьер, это слишком дорого…
Или:
– Это не про нас…
Но это вовсе не означает, что такое не может случиться, особенно теперь, когда жизнь стала, как никогда, зыбкой и непредсказуемой.
Буду делать все, что могу.
Не люблю, когда друзья, а тем паче люди, не являющиеся нашими друзьями, вынуждают нас делить с ними скорбь по их умершим, участвовать в заупокойной службе в годовщину смерти и тому подобных церемониях. Не похоже ли это на то, что сами они не слишком уверены в себе и им необходима наша помощь, чтобы оплакать или отпеть? Уклониться от этого нельзя, а уж если уклонишься или что-то помешает тебе прийти, выглядит это так, будто ты не любил покойного. Каждый имеет право страдать, любить или быть любимым по-своему, а все эти иеремиады[187]187
Иеремиады – нудные жалобы, ламентации – по имени израильского пророка Иеремии, прославившегося, как свидетельствует Библия, своим плачем на развалинах Иерусалима.
[Закрыть] в установленные даты мне не по душе.
