Текст книги "Новые парижские тайны"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

До утра кортеж колесил забавы ради по пустынным улицам, время от времени останавливаясь у какого-нибудь из последних открытых бистро или увеселительных заведений.

Ровно через шесть месяцев Пополь снова отплыл в Экваториальную Африку, поскольку его счет в банке приближался в нулю.

Он был не чудовище какое-нибудь, отнюдь нет. Широкая натура, всегда рад был всех угостить, любил быть душой подвыпившей компании, превозносящей его до небес.

Крепкий, как никто. Хитрый, как крестьянин. И храбрый…

Он снова принялся работать на своем участке, валил деревья и сплавлял их по реке до порта.

Как и все лесопромышленники, он появлялся в городе не чаще, чем раз в несколько месяцев, с очередной партией древесины, и тогда несколько дней кряду шла гульба.

1929… 1930… 1931…

По какой таинственной причине мир перестал вдруг нуждаться в розовом и красном дереве? Слишком большие запасы скопились на складах? Или спекулянты виноваты?

Пополю не удавалось сбыть древесину, а если удавалось, то по смехотворным ценам. В утешение он рассказывал друзьям о своем знаменитом бордоском приключении – все слышали эту историю сотню раз, но все равно смеялись: она поддерживала в них веру в то, что хорошие времена еще не миновали.

Три-четыре дня гульбы пробегали быстро.

А потом опять лес, грязная хижина, одиночество среди полусотни негров.

Да и что это за негры! Самые уродливые, самые тупые, если не считать жителей Новой Гвинеи, о которых нам почти ничего не известно. Существа с бегающим взглядом, с ними и договориться-то невозможно.

Любят они вас? Или ненавидят? Понимают ли хотя бы, что вы им толкуете?

Неизвестно. Сотню негров пригонят, словно скот. Четверть разбегается. Многие мрут непонятно отчего.

Остальные кое-как работают, если за ними присматривать.

Это изнуряет. Пополь проводит дни не присаживаясь, на голове у него шлем, ноги в сапогах горят; он вечно кричит – то приказывает, то ругается.

Вдобавок ко всему мерзавцы колдуны, словно назло, вбивают неграм в голову всякие глупости. Ни с того ни с сего все бросаются бежать, объятые священным ужасом. Или отказываются есть. А то среди ночи отправляются в лес и занимаются там какими-то магическими штучками.

Большая часть участков по соседству заброшена. Чтобы повидаться с кем-нибудь из белых, Пополю нужно четыре дня плыть в пироге, а река ужасна: палящее солнце, москиты.

Да ему и неохота видеть белых. В городе – еще куда ни шло: можно выпить, повеселиться. Но в лесу! О чем им толковать?

Разумеется, те, кто не спустил всех своих заработков, живут теперь в Европе и горя не знают. Ну и что с того? Да разве они могут похвалиться шуткой вроде той, с бордоскими такси?

Пополь прожил в лесу уже семь или восемь лет. Это много, притом что четыре года он не был во Франции. Он быстро устает. Пошаливает печень. По утрам он отхаркивает горькую мокроту и прикладывается к бутылке, чтобы перебить противный вкус во рту.

И все же рано или поздно розовое дерево поднимется в цене: оно идет на фанеровку, ни один краснодеревщик без него не обходится.

– Чертово свинство!

У него вошло в привычку разговаривать с самим собой или снисходительно беседовать с неграми, которые все равно его не понимают.

– Ну что, старина, – внезапно говорит он одуревшему туземцу, – ты же самый настоящий шимпанзе, и я знаю, что ты меня ненавидишь. Не смотри на меня так: я знаю, будь твоя воля, ты бы меня отправил на тот свет, не зря же ты у меня стянул кисет с табаком и трубку…

Так он развлекается. Потом в нем закипает злоба, и тогда он дает первому подвернувшемуся негру пинок под зад. Больше всего он злится на своего повара. Хотя поначалу он даже привязался к этому парню, который казался расторопнее других.

А теперь Пополь думает:

– Пожалуй, он и расторопнее других. Зато от него скорее можно ожидать какой-нибудь пакости.

Отравления в Экваториальной Африке – дело весьма обычное. За несколько су старик-колдун продаст вам яд, который сведет вашего приятеля в могилу за неделю или за несколько лет – по вашему выбору. И это не басни. Пополь не новичок в колониях, что он знает, то знает.

– Не дергайся, парень. Если что, в долгу не останусь. Так он говорит повару, хотя знает, что этот пучеглазый детина не понимает ни слова.

– То-то же! И не надейся меня надуть!

Лето выдалось тяжкое. Пополь не уплатил налог на концессию, и с последней почтой пришла повестка от судебного исполнителя, поскольку судебные исполнители свирепствуют даже в девственных лесах.

И вот однажды утром он пускается в путь в пироге с двумя гребцами и с этой грязной скотиной, как Пополь называет повара.

Они делают привал в тридцати километрах от участка. Назавтра делают привал через пятьдесят километров, и у Пополя разламывается голова, потому что он провел десять часов на солнцепеке.

А у еды этим вечером какой-то странный привкус… Пополь не вполне в этом уверен. Но, что ни говори, ему никак не удается уснуть, а потом начинается приступ ужасных колик.

И даже луна не светит! В темноте натыкаешься на все подряд и больно ударяешься. Бросает то в жар, то в холод. Пополь разделся догола, потому что одежда намокла от пота.

– Не хватало еще, чтобы я тут сдох!

Ему кажется, что из него уходит жизнь, а три негра спят себе как ни в чем не бывало.

– А ну, вставайте, чтоб вас черти взяли!

Он поднимает их пинками и при свете электрического фонарика замечает на лице у повара плутовскую гримасу.

– Твоих рук дело?

Тот притворяется, будто не понимает. Но разве можно верить негру!

– Признавайся, подсыпал мне зелья?

Негр способен отравить вас чем угодно, какой-нибудь растертой травкой, не оставляющей следов.

– Признаешься или нет? Не строй из себя болвана! Новая колика. От боли он сгибается пополам. Его обуревает бешеное желание избить повара, и он отвешивает ему несколько тумаков, тот молчит.

– Ну, погоди же…

Вот-вот наступит рассвет. Пополь во власти навязчивой идеи. Его тут хотят убить, и никогда уже больше он не увидит Бордо. Но не такой он человек, чтобы даться им в руки, так он сам про себя говорит.

– Иди сюда, подонок.

Пополь хватает веревку. Связывает дрожащему негру лодыжки; тем временем второй негр с воплями бежит в лес, а третий бросается на колени.

– Будешь признаваться?

Ах, вот как… Пускай не принимает его за дурачка. Знает он этих негров и уловки их тоже знает!

– Поглядим сейчас, заговоришь ты у меня или нет. Подумать только, что из него хотят вытянуть налог за концессию, которая не дает больше никакого дохода!

– Погоди же!

Он перекидывает веревку через ветку дерева и тянет за конец; как раз в это время встает солнце. Негр, у которого связаны лодыжки, повисает вниз головой.

– Признавайся: ты меня отравил?

Ах, эта свинья запирается?

– Все равно признаешься!

Проходит час. Один из негров забился в пирогу, лег на дно. Время от времени Пополь отходит в сторону, чтобы в одиночестве перетерпеть приступ боли.

– Молчишь? Ладно…

Его осеняет новая мысль. У него есть таз, который служит ему для мытья, для стряпни, словом, на все случаи. Он набирает в таз воды. Подставляет его под голову повешенному и немного отпускает веревку, так что голова негра вся погружается в воду.

– Ну как? Освежил себе память? Заговоришь теперь?

Он тянет за веревку, голова выныривает из воды. Негр молчит.

– Хватит с тебя? Ну, смотри сам.

Он проделывает это еще раз, и еще, и еще. У него все болит, в висках стук – его отравили, нет сомнения. Из-за этой обезьяны ему никогда больше не видать Бордо и площади Кенконс!

– Нет уж, придется тебе заговорить, потому что я больше не выдержу…

И это правда. Мучительнее всего пульсирующая боль в черепе да ощущение, что стоит только лечь – и он уже не встанет. Похоже на похмелье, но в тысячу раз сильнее.

– Говори! Признавайся!

И он снова погружает голову негра в лохань. Очередная колика заставляет его отойти в сторону.

– Освежайся покуда!

Когда он вернулся, негр был мертв. Двигаясь, как автомат, Пополь снял его с дерева, потом сел в пирогу.

– В город…

Последний оставшийся негр греб два дня и две ночи. Пополь вел себя как лунатик.

– Понимаете, со мной приключилось странное происшествие. Мой повар…

Он похудел на несколько килограммов. Сперва его поместили в больницу, вылечили ему желудок. Он ничего не говорил. Он безропотно подчинялся. По словам медсестры, был кроток, как ягненок.

– И вежливый такой, – добавляла она. – Чуть вырвется у него крепкое словцо, сразу замолчит и покраснеет…

Из больницы его перевезли в тюрьму. Он не возражал. Его одолела усталость. На все вопросы он твердил одно:

– Никаких сил нет… Дайте поспать…

И впрямь, спал он часами, а потом садился как ребенок на кровати и часами смотрел прямо перед собой.

Я видел его в камере. Полагаю, он и сейчас там; я прочел в газете, что суд приговорил его к пяти годам тюрьмы, к такому же сроку, как Жанвье – того, который развлекался стрельбой по трупам.

Банановые туристы, или Чикагские Адамы и манчестерские Евы в новом земном раю

На любом судне из тех, что заходят в порты островов Тихого океана, будь то Фиджи, Маркизские, Гавайи или Таити, администратор, занимающийся обслуживанием и питанием пассажиров, покажет вам одного, двух, пятерых путешественников – чаще в третьем классе, но иногда и в первом.

– Банановые туристы! – назовет он их.

Я тоже научился их распознавать, хоть и затрудняюсь объяснить вам, по каким признакам. Иному банановому туристу нет и тридцати, а иному перевалило за шестьдесят; попадаются среди них почтенные седовласые дамы и девицы, которые жарятся на солнце, ничуть не смущаясь тем, что на них глазеет весь экипаж.

Банановые туристы вовсе не обязательно одеты во что попало: часто у них сохраняются остатки былой роскоши, вещички из шикарного некогда гардероба.

Среди них американцы, чехи, немцы, французы… Одни занимали в прошлом блестящее положение, другие всю жизнь только и делали, что тратили потихоньку состояние или ренту.

В один прекрасный день, когда они уже начали тяготиться собственной заурядностью или страшиться надвигающейся нищеты, кто-нибудь им сказал:

– На островах еще можно жить, как в земном раю – без денег, без одежды, не заботясь о завтрашнем дне…

Они продали все, что у них было, чтобы оплатить проезд. Кроме того, власти, наученные горьким опытом, благоразумно требуют, чтобы при отплытии пассажиры внесли плату за обратную дорогу. Понимаете?

На другой день по приезде каждый настоящий банановый турист покупает набедренную повязку и шляпу из пальмовых листьев. И вот, полуголый, он спешит к бесконечным пляжам, презирая город и местных европейцев в белых костюмах и пристежных воротничках.

Разумеется, он слегка удивлен при виде туземцев, которые тоже носят пристежные воротнички и раскатывают на велосипедах; он негодует, когда по дороге его перегоняет автобус, полный канаков[36]36
  Канак – название жителя Новой Каледонии; в устах расистов приобрело пренебрежительный оттенок: туземец, дикарь.


[Закрыть].

Ну, не беда! Еще несколько километров – и перед ним наконец-то откроется земной рай…

Прежде всего для начала он поднимает с земли кокосовый орех, бесплатный кокосовый орех, и тщетно пытается проделать в нем отверстие, покуда какой-нибудь туземец не расколет его одним взмахом мачете.

Найти прямо на дороге, не истратив ни единого су, и питье, и еду – что может быть прекрасней?

Вот хлебное дерево, вот бананы – их тут сколько душе угодно. И все это задаром!

Банановый турист идет дальше, купается нагишом в лагуне, часок спит на солнышке, потом продолжает путь, и так пока не наступает пора позаботиться о пристанище.

Увы! Домики, смахивающие на пригородные дачи, сдаются с обстановкой за плату от пятисот до восьмисот франков в месяц.

Ну и что? Разве в этом климате нельзя обойтись без дома?

Банановый турист шагает дальше и в конце концов находит брошенную канакскую хижину.

Пройдет месяц или два, а может быть, целый год – и в один прекрасный день наш банановый турист, с исхудалым лицом и потухшим взглядом, жалкий, несчастный, из последних сил старающийся не терять достоинства, явится в бюро выдачи паспортов.

– Меня вызывают в Европу, у меня заболел родственник, – скажет он в оправдание.

Это вранье. Никакого письма он не получал. Но он уже больше не может. Он истомился один на один с природой, он с нечеловеческими усилиями глотает безвкусные бананы и борется с искушением поклянчить бокал пива в бистро.

Ему протягивают обратный билет. Ставят печать в паспорте… Приключение окончено!

Радости пампы, или Человек, заточенный между двух вокзалов.

Если убрать экзотику, самое яркое из тропических приключений предстает в своем истинном облике, и облик этот чаще всего трагический, но без всякого накала страстей, без малейшей, так сказать, театральности. Трагедия, открывавшаяся мне при каждом заходе в порт, была трагедией обыденности, тяжелой, как небо, непроходимой, как лес; это была трагедия кошмара, удушье, пустота души и ума перед лицом неизменного, навеки чуждого вам пейзажа, а между тем здесь-то и придется вам умирать с мыслью о том, что есть далеко во Франции деревушка или городок, где…

Попробуйте высидеть два или три часа, отвернувшись к голой стене… Ну так вот, иная обстановка, какой бы пышной она ни была, для нас все равно что голая стена. Помню одно утро – я еле удержался от слез. А все из-за пустяка! Незадолго до рассвета мухи наконец оставили меня в покое и я уснул, но внезапно реденькую кисею сна разорвал крик петуха, потом где-то зазвонили колокола.

И тогда в меня вселилось убеждение, что сегодня воскресенье, настоящее воскресенье, и я во Франции, и можно подольше поваляться в постели, а потом погулять вокруг церкви.

Увы! Приоткрыв глаза, я увидел черное лицо моего слуги, картонные пальмы, небо, покрытое тучами. Самая мысль о тепловатом душе, о шлеме, который сейчас придется напялить на голову, внушала мне отвращение, и я замер в постели, вялый и потный.

А между тем, сколько неожиданностей на каждом шагу! Сколько поразительных явлений! Сколько удивительных ситуаций!

В стране, о которой я сейчас говорил, в стране, которая может оказаться Перу, как, впрочем, и Боливией, живет один человек, француз, – он пленник пампы, пленник, заточенный в пространстве не менее обширном, чем вся Франция, и ограниченном двумя вокзалами.

На берегу моря находится довольно большой город; от него отходит единственная в стране железная дорога, пересекающая почти безлюдные местности.

И лишь каждые сто или двести километров попадаются деревни, населенные главным образом индейцами, да гасиенды.

На другом конце железной дороги, ровно в пяти днях езды, расположен другой город.

Недавно там приключилась такая история. Однажды утром, сойдя с корабля, в город явился некий француз и предстал перед властями, предъявив паспорт и достойный всяческого уважения военный билет на имя Жермена, офицера запаса, награжденного Военным крестом с шестью или семью пальмами, имеющего благодарности в приказе и т. д.

Его пригласили в клуб. В его честь устроили праздник. Перед ним распахнулись все двери, хозяин гостиницы сдал ему лучший номер.

Я уже упоминал, что у Жермена не было одной руки, которой он лишился на войне, что еще приумножало его славу?

Во всяком случае, об одном обстоятельстве вы сами не догадались бы: в городе, о котором идет речь, обязанности судьи исполнял выходец из Франции, бывший каторжник, а ныне безукоризненно честный человек, который, впрочем, не скрывал своего прошлого от местных властей.

Чем ему не понравилась физиономия нашего Жермена? Разумеется, тот, кто сам прошел огонь, воду и медные трубы, безошибочно улавливает некоторые особые признаки. Как бы то ни было, судья почуял, что от этого героя пахнет мошенником, и однажды, когда в клубе пьянствовали, исхитрился получить в руки его военный билет.

За одну минуту он уверился в своих подозрениях. Настоящий Жермен, тот, которому был выдан военный билет, потерял на войне правую руку, а у того Жермена, который пировал в обществе латиноамериканцев, не было левой руки.

Судья ничего не сказал. Он написал в Чили, в Аргентину, во все соседние страны, и две недели спустя пришли красноречивые ответы: «Жермен» успел там побывать. Он покрасовался во всех городах, и его там прекрасно помнили, тем более что повсюду он занимался жульничеством.

И здесь он тоже принялся за свое. Наш герой объявил, что хочет основать большой франко-американский торговый дом; он прощупывает почву, ищет среди уважаемых в городе лиц тех, кто этим заинтересуется. Для приманки он намекает, что это предприятие будет вознаграждено несколькими орденами Почетного легиона.

Как-то утром судья заходит к нему в номер. Жермен встречает его с распростертыми объятиями:

– Какой гость! Правда ли то, что мне сказали? Что мы с вами почти соотечественники?

– Сядьте и выслушайте. Послезавтра отходит пароход. Советую вам сесть на него, не мешкая, и уплыть в какую-нибудь другую страну.

Жермен хорохорится, становится в позу, демонстрирует свой орден Почетного легиона, военные документы, грозит обратиться к министру, потребовать присутствия посла своей страны.

– Вы слышали, что я вам сказал. Вам понятно? Если послезавтра вечером вы еще будете здесь, я упрячу вас за решетку.

Этот самый Жермен – красавец мужчина: широкие плечи, неброская элегантность, седина на висках. Вечером он не идет в клуб. Запирается у себя в номере, просит, чтобы принесли туда бутерброды и шампанское.

Может быть, ему не на что купить билет на пароход? Это возможно и даже вполне вероятно, и сегодня судья уже жалеет, что не предложил ему денег.

На другой день рано утром к судье приходит полицейский.

– Француз уехал, – докладывает он.

– Не может быть. Пароход еще в порту.

– Он уехал поездом!

Выходка безумца. О чем он думал, садясь на поезд, который едет в другой город той же самой страны? На что надеялся? Видно, ему шампанское в голову ударило.

Судья тут же сочиняет телеграмму властям – пускай заберут жулика там, на другом конце железной дороги, куда он прибудет через пять дней.

Но он туда не приехал. В дороге у него было время подумать. Часы и дни напролет за окнами мелькает все тот же безжалостно-однообразный пейзаж; иногда поезд делает остановки в селениях, где не встретишь ни одного белого.

Где он вышел? Неизвестно. Железнодорожники этого не запомнили.

Судья телеграфирует: «Продолжайте наблюдение…»

Тем более что он получил новые сведения, на сей раз куда серьезнее. Настоящий Жермен действительно путешествовал по Южной Америке, но внезапно исчез – по всей видимости, его убил тот, кто назвался потом его именем.

С тех пор прошел год, а Жермен по-прежнему заточен между двумя вокзалами, двумя конечными станциями, между которыми пять дней пути.

Не убеждайте меня, что его можно было арестовать. Этим вы только докажете, что не знаете страны. Чтобы его арестовать, понадобилась бы целая экспедиция. Пришлось бы обшарить несколько десятков населенных пунктов, рассеянных вдоль всей железной дороги. А пока жандармы выйдут из вагона, Жермен все равно успеет убежать и спрятаться в лесу.

Чтобы его выследить, понадобится целая армия!

Да и вообще, ничего не предпринимать легче всего еще и потому, что с финансами в стране туго, а у правительства есть заботы поважней, чем охота на жулика, пускай даже подозреваемого в убийстве.

На обоих концах дороги его ждет, повторяю, засада, и этого достаточно.

Этого достаточно для того, чтобы породить худший из кошмаров, какой я в силах вообразить.

– Он приезжал в такое-то селение, – сообщает иногда заезжий индеец.

Судья заинтересован. Он задает вопросы. Поначалу ему отвечали так:

– Он был в синем костюме и в черных ботинках. Снял комнату на постоялом дворе, расплатился чилийскими деньгами.

Потом отвечать стали по-другому:

– Прожил неделю у метисов и оставил им в уплату свой чемодан…

Еще позже характер донесений полностью изменился:

– Как-то вечером пришел пешком и три недели провалялся в постели с лихорадкой. Однажды утром хватились, а его нет. Он удрал в окно…

Его замечали железнодорожники:

– Кто-то проехал триста километров на буферах вагона, но мы не сумели его поймать.

Жермен не ездит больше первым классом. У него кончились деньги. Здоровье его подточено.

Потом его видят уже без ботинок, в парусиновых туфлях. Он оброс седой бородой.

Какой-то отрезок пути отныне для него недоступен: там его могут узнать индейцы, которых он обокрал. Его горизонт мало-помалу сужается.

Поступает сообщение, что он прожил около месяца в лачуге из гофрированного железа, которая была построена, когда прокладывали железную дорогу.

– Он попадется, – флегматично сказал мне судья, наносивший пунктиром на карту маршрут передвижений Жермена.

В клубе предпочитают о Жермене помалкивать. И продолжается это, повторяю, год. И будет продолжаться, быть может, еще год, а быть может, и дольше – страна обширна, а Жермен, похоже, парень крепкий.

Разве что он предпочтет в один прекрасный день настоящую тюрьму этой, огромной сине-зеленой, в которой он бьется, как бабочка-пяденица под абажуром.

Теперь он лишился даже своего синего костюма. Ходит полуголый. Индейцы его боятся, потому что он способен наброситься на человека из-за нескольких песо или куска хлеба.

– Бедняга! – невольно вырвалось у меня в разговоре с судьей.

Вероятно, вам этого не понять. В местностях, населенных неграми, индейцами, канаками, не может быть зрелища омерзительней, чем белый, наш соотечественник, погрязший в худшем убожестве, чем убожество туземцев.

Тут вступает в силу расовая солидарность. Становится стыдно за Европу, за себя.

– Все, что от него требуется, – это вернуться к нам, – ответил судья.

– Что ему будет?

– Ровным счетом ничего. Просьба о его выдаче к нам не поступала. Нам вовсе ни к чему наводнять тюрьмы подобными субъектами; мы оплатим ему палубный билет на любой пароход…

А Жермен об этом не знает! Он, дурак, воображает, по-видимому, что стоит ему попасться – и его вздернут. Он думает, что на него идет облава, а на самом деле ничего подобного!

Разве это, по-вашему, не трагедия? Вы представляете себе, как он под палящим солнцем бредет по болотам, по горам, страдая от москитов и других насекомых, рискуя на каждом шагу погибнуть от укуса змеи или от руки индейца, который сочтет убийство необходимой самообороной? Представляете себе, как он умирает с голоду, как подстерегает проходящий поезд, как, сидя на тормозной площадке, катит куда-то, где ему, впрочем, тоже не на что надеяться?

– Так почему вы ему не сообщите?

– Каким образом? – возражает судья.

Он прав. Каким образом с ним связаться? Приблизиться к нему невозможно: он способен бог знает на что!

Да, не думал хозяин гостиницы, отправляя тогда в номер шампанское, что эта бутылка окажется для его постояльца последней! А сам Жермен разве думал?

О чем он думает теперь? Вот что не дает мне покоя.

Да, когда мне впервые рассказали эту историю, я смеялся до упаду. Дело было в клубе, мне показали место, где сидел Жермен, показали его подпись в почетной книге, подпись, изобличающую в нем, между прочим, образованного человека.

Беглец, застрявший между двумя железнодорожными станциями… Флегматичная полиция… Бывший каторжник, достигший должности судьи…

И наконец, весь этот экзотический фон, неизбежно присутствующий во всех тропических приключениях!

Но я сел в поезд. Я видел пампу. Я охотился на болотах и клянусь, ноги моей там больше не будет. Я ночевал две ночи (всего две ночи!) в индейских хижинах, а ведь у меня была с собой надежная противомоскитная сетка.

Поэтому мне теперь не до смеха, и перед моим взглядом все стоит одуряющий вечер, такой мертвенно-бледный и безмолвный, словно из природы вытекли все жизненные соки, словно земля застыла. Я вспоминаю черную линию гор, вершины которых не оживлены ни одним пятном снега, вспоминаю индейцев, пьяных от чичи, и собак, покрытых паршой, и равнину, по которой идешь, утопая в траве метровой высоты, острой, как бритва.

В тот вечер я думал, что, может быть, Жермен где-то совсем близко умирает от голода или жажды. Я почти был готов к тому, что сейчас он выскочит и бросится на меня.

И мне хотелось крикнуть во весь голос:

– Можешь возвращаться, скотина!.. Покажись, ты, болван! Говорю тебе, никто тебя не тронет!

Тем временем быстро стемнело, и вместо меня со всех сторон завыла всякая звериная нечисть.

Случай с английским джентльменом, или Женщина на кокосовой пальме

Бывает, приступив к очередному рассказу, я чувствую внезапную робость. А все оттого, что в отворенное окно мне видна старинная романская башня на фоне самого мирного на свете пейзажа. Тяжело ступая, проходят крестьяне, и я различаю вдали колокольню церкви, к которой они направляются, бистро, где пахнет тушеным мясом с луком, – сюда они завернут по пути, домики, где вечером они будут хлебать суп, удобно вытянув ноги под столом.

Не подумается ли им, что все эти более или менее зловещие истории выдуманы мною от начала и до конца? С другой стороны, я не хотел бы, чтобы они решили, будто в других краях сплошные драмы, сплошные тупицы или сумасшедшие.

Разве я не предупреждал, что буду говорить о неудачниках и только о них, о худших, о тех, кто живет у антиподов и ни на что и ни на кого не надеется?

Мне хотелось бы, чтобы вы не судили строго этих неудачников, а постарались их понять.

Не прошло и десяти дней с моего приезда, а я, к сожалению, уже сам насилу могу представить себе атмосферу тех стран, где я побывал. Падение людей чаще всего бывает обусловлено именно этой атмосферой.

Кстати, приведу вам один случай, весьма красноречивый. Несколько лет тому назад отпрыск одной высокопоставленной французской семьи совершал увеселительное путешествие по Южной Америке. Он был баловень судьбы. Его ожидало блестящее будущее. Ему предстояло унаследовать уважаемое, более чем уважаемое имя, несколько замков и поместий, пакет акций крупного предприятия.

Случайность… Камешек на дороге… В одном знойном городке, где жили индейцы да авантюристы, он из любопытства надумал попробовать чичу.

Ничего омерзительнее я не знаю. Беззубые грязные индианки часами жуют маис и сплевывают эту жвачку в глиняные горшки. Добавляют немного воды, вскоре начинается брожение, – и чича готова.

Индейца, который пристрастился к этому пойлу, узнаешь за сотню шагов по неподвижному взгляду и неверной походке.

Какие грезы навевает чича? У меня не хватило духу ее отведать.

Наш путешественник на это решился. Ему было скучно. На следующий день он попробовал ее снова и начал со дня на день откладывать свой отъезд.

В то время он еще сохранял чопорную осанку человека из хорошего общества и держался достойно, даже когда напивался в гнусных кабаках вместе с индейцами, утратившими человеческий облик.

У него был номер в лучшем отеле города; он держал лакея, который раздевал его и укладывал в постель.

Семья засыпает его письмами и телеграммами.

«Выезжаю в следующем месяце», – отвечает путешественник.

А сам не возвращается. Едва проснувшись, он тянется к первому стакану чичи. Он избегает белых: они пытаются его образумить.

Проходит три года. В Южную Америку приплывает его младший брат: во имя семьи он намерен спасти старшего из трясины порока.

Далее происходит нечто невероятное. Полгода кряду оба брата, старший и младший, рука об руку ходят из кабака в кабак и одурманивают себя чичей.

И второй путешественник, точь-в-точь как брат, пишет родным во Францию: «Выезжаю на будущей неделе». А сам не уезжает!

Какое чудовищное похмелье заставило его все же однажды утром посмотреть правде в глаза? Он буквально сбежал, спасся от наваждения, покинув брата на произвол судьбы. Юристы уладили все формальности, и теперь тот, кто сбежал, управляет поместьями во Франции, а другой, отказавшись от титула и всех привилегий, живет в меблированной комнате, среди индейцев, и стал так похож на них, что на улицах его не узнают.

Но я хотел рассказать не о чине. Рассказ пойдет о женщине.

Как мне описать остров, где совсем недавно произошли эти события – так недавно, что судебный процесс еще не кончился? Этот остров не чета солнечным Маркизам или островам Общества – нет, это один из тех островков, что протянулись цепью от Новой Гвинеи до Нумеа.

В других местах сменяются сезон дождей и сухой сезон. Здесь обычно говорят: «У нас бывает сезон дождей и дождливый сезон!»

Это значит, что дождь идет круглый год, и двенадцать месяцев подряд перегретая земля выделяет водяные пары, в хижинах все покрывается плесенью, так что меньше чем за десять дней фотопленка становится негодной.

В этих местах жарче, чем где бы то ни было: влажный жар обволакивает кожу, заполняет легкие, и человеку кажется, будто он задыхается.

На Таити девушки красивы, славную подружку можно найти в Индокитае, и в глубине Африки попадаются очень привлекательные негритянки.

На Новых Гебридах, Соломоновых островах, в Новой Гвинее туземцы таковы, что не сразу решишься признать в них людей. Вдобавок администрация что ни месяц узнает про новые случаи каннибализма: местные жители не очень-то их и скрывают.

На побережье властвуют белые. Но что творится в глубине страны? Да и вообще, сколько народу живет в этих непроходимых лесах?

Это никому не известно. Недавно летчики обнаружили на Новой Гвинее десятки тысяч людей, о существовании которых не подозревали: они населяют край, до которого можно добраться только по воздуху.

Для работы на плантациях приходится привозить китайцев или аннамитов, потому что канаки отказываются трудиться.

Итак, вот мой рассказ. Вообразите себе обширную плантацию на одном из этих островов; она принадлежит молодому англичанину, энергичному и предприимчивому.

У него есть компаньон, белый, я назову его Боб; это его управляющий, но в то же время и друг.

Кругом ни души, не считая полусотни желтокожих рабочих да рассеянных по лесу канаков, которые изредка появляются на плантации.

Вот уже три года, а то и все пять белые живут здесь, не зная никаких развлечений, кроме шахмат, в которые играют, ожидая благословенного часа, когда можно будет идти спать.

И вот уже три года, как англичанин – что ж поделаешь! – сблизился с канакской женщиной, такой же уродиной, как все туземки; иногда по вечерам она приходит к нему в спальню.

Боб не заводит разговоров на этот счет. Он ведет себя так, словно для него это в порядке вещей. В те вечера, когда она приходит, он пораньше удаляется к себе.

Туземка до того безобразна, что никакой здравомыслящий человек не может испытывать к ней ни малейшего чувства. Но мало того, что она безобразна – она еще и лгунья, и нечиста на руку. С ее появлением всякий раз пропадают вещи, так что англичанину частенько приходится задавать ей трепку.

Ну и что дальше?

А дальше то, что однажды в зарослях, в двух сотнях метров от дома, был обнаружен труп этой женщины. С первого взгляда стало ясно, что она задушена, и аннамиты спешно довели этот факт до сведения властей.