355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жан-Пьер Неродо » Август » Текст книги (страница 9)
Август
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:21

Текст книги "Август"


Автор книги: Жан-Пьер Неродо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Битва при Филиппах. Республиканцы сходят со сцены

Из Рима Антоний и Цезарь Октавиан, твердо решившие окончательно покончить с тираноубийцами, отправились вместе, но в Диррахии Цезарю пришлось задержаться из-за болезни. Такое уже случалось с ним в 46 году, когда он не смог вместе с Цезарем отправиться в Испанию, и снова случится несколькими годами позже, когда его будут ждать в Навлохе. Упорство, с каким он стремился нагнать Цезаря в Испании, и тот факт, что в Навлох он все-таки прибыл, заставляют искать причину его задержек в пути не в трусости, а в том, что он действительно страдал от какого-то заболевания, обострявшегося в определенное время года. Неудивительно, что в решающие моменты жизни под влиянием нервного напряжения симптомы болезни усиливались. Сырая македонская осень и обилие болот в местности, где предстояло разыграться сражению, окончательно свалили его с ног, хотя он всей душой рвался в бой. Ни для кого не оставалось секретом, что именно поставлено на карту. Что восторжествует, свобода или монархия? Если бы победили республиканцы, его ждала неминуемая смерть. Он понимал это так же хорошо, как и то, что ему не миновать гибели, если Антоний одержит над врагами победу без его участия. Возможно, в один из этих дней и состоялся его разговор с неким фессалийцем, который поведал ему, что встретил на глухой тропе призрак Цезаря и этот призрак предсказал разгром республиканцев.

И пока разум его пребывал в смятении, а тело страдало от боли, в природном миропорядке все, казалось, пришло в полный разлад. Ходили слухи, что недавно родился ребенок с десятью пальцами на каждой руке. В небе над Римом проносились метеоры, а солнце, по утрам не спешившее вставать, появлялось к вечеру, а потом светило до поздней ночи. В пустующих садах Цезаря и Антония то и дело слышались звуки боевых труб и бряцанье оружия. Но и здесь, в Македонии, творились странные вещи. Над лагерем Кассия и Брута стаями кружили ястребы, то ли предвещая удачу (как когда-то Ромулу, а потом и Цезарю), то ли предвкушая скорый пир, который сулила им готовая разразиться братоубийственная бойня, подобная той, что столкнула Ромула и Рема и завершилась основанием Рима.

Шестью годами раньше, в Фессалии, в битве при Фарсале сошлись войска Цезаря и Помпея. И хотя Фарсалу и Филиппы разделяло немалое расстояние, жителям Рима оба эти места казались расположенными едва ли не по соседству. Для поэтов и вовсе оба названия сплелись в единый страшный образ. Земля в окрестностях Филипп, и так напитанная римской кровью, снова готовилась принять обильную дань.

В конце концов Цезарь Октавиан нагнал Антония, но болезнь помешала ему принять участие в первой битве, которая состоялась в начале октября и завершилась разгромом армии Кассия и самоубийством полководца. Перед сражением, прислушавшись к совету врача, которому приснился вещий сон, он покинул свою палатку. И враги, убежденные, что найдут его в этом убежище, остались ни с чем. Следующие три дня он отсиживался в болотах. Его сподвижники Меценат и Агриппа, спеша смыть с командира подозрения в трусости, утверждали в своих мемуарах, ныне утраченных, что он перенес жестокий приступ водянки.

Решающую победу над Брутом 23 октября 42 года одержал снова Антоний. Брут, как и его друг Кассий, покончил с собой. Прежде чем проткнуть себе сердце мечом, он процитировал стих из трагедии Еврипида, произносимый Гераклом:

 
Доблесть жалкая, ты была только словом пустым,
Я же славил тебя, словно сущее нечто.
Но сегодня мне ясно: была ты для нас лишь рабыней Фортуны.
 

Это была надгробная речь над республиканскими ценностями. В те же дни другой молодой человек бросил свой щит, который мешал ему бежать, чтобы позже написать:

 
Ты был со мною в день замешательства,
Когда я бросил щит под Филиппами,
И, в прах зарыв покорно лица,
Войско сложило свое оружье [64]64
  Гораций. Оды, II, 7. Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]
.
 

Этого воина, который посмертной славе предпочел жизнь, звали Квинт Гораций Флакк, а нам он известен под более коротким именем Горация. Ему было тогда 23 года, и он, как и многие другие, совершил ошибку, выбрав не тот лагерь, – ведь в Истории прав всегда тот, кто побеждает. Тот факт, что под одним и тем же знаменем сражались такие разные люди, как Брут и Гораций, служит ярким свидетельством царившей тогда моральной смуты. Истинный стоик Брут, словно явившийся из прошлого – того прошлого, что окончательно умерло в день его собственной гибели, являл собой полную противоположность Горацию – человеку, которому вскоре предстояло стать певцом эпикуреизма и дилетантства, типичного «нового римлянина», чье рождение состоялось в разгар кровавой битвы, навсегда определив его отвращение к насилию и любовь к спокойной жизни [65]65
  Когда Брут после убийства Цезаря покинул Италию, он отправился в Афины. Здесь его встретили с восторгом как тираноубийцу. Среди греков было множество римских юношей, обучавшихся в этом городе-университете. Они объявили, что станут под его знамёна и будут защищать свободу. Одним из них был Гораций. – Прим. ред.


[Закрыть]
.

Отрубленную голову Брута отправили в Рим – молва утверждала, что это было сделано по приказу Цезаря Октавиана. Антоний в это время, воздав последние почести поверженному врагу, отослал прах Брута его матери. Говорили также, что корабль, на котором везли страшный трофей, попал в шторм и затонул, причем мертвая голова еще долго продолжала петь, будя в памяти образ Орфея. Вот только тосковал погибший Брут не об утраченной супруге, а о поруганной свободе.

И действительно, свобода, столь страстно воспеваемая в прошлом, умерла навсегда – если, конечно, достоверен рассказ Светония (XIII) о жестокостях, достойных тирана из трагедии, которым предался Цезарь Октавиан:

«После победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью. Так, когда кто-то униженно просил не лишать его тело погребения, он, говорят, ответил: «Об этом позаботятся птицы!» Двум другим, отцу и сыну, просившим о пощаде, он приказал решить жребием или игрою на пальцах [66]66
  В эту игру играют вдвоем: один игрок должен угадать, сколько пальцев окажется вытянуто на быстро вскинутой руке другого.


[Закрыть]
, кому остаться в живых, и потом смотрел, как оба они погибли – отец поддался сыну и был казнен, а сын после этого сам покончил с собой. Поэтому иные, и среди них Марк Фавоний, известный подражатель Катона, проходя в цепях мимо полководцев, приветствовали Антония почетным именем императора, Октавию же бросали в лицо самые жестокие оскорбления».

Чтобы побольнее уязвить его, не признавая в нем императора, им хватало самой малости: просто напомнить, как он бежал с поля битвы и прятался, пока в кровавой мясорубке гибли тысячи римских граждан.

После победы, одержанной помимо участия Лепида, Антоний и Цезарь Октавиан поспешили пересмотреть соглашение о разделе полномочий. В итоге Лепиду оставили одну Африку. Испания перешла под управление Цезаря Октавиана, а Антоний завладел всей Галлией. Затем победители разделились. Антоний отправился на Восток, а Цезарь Октавиан двинулся в Рим.

Перузийская война

Он все еще не оправился после болезни, последствия которой давали себя знать на всем обратном пути. В январе 41 года он добрался до Рима, где на его счет ходили распространяемые его недругами самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что он умер, другие, напротив, говорили, что он чувствует себя прекрасно как никогда и готовится развернуть новую кампанию устрашения. За этими слухами стояли приспешники тогдашних хозяев Рима – консула Луция Антония и Фульвии, то есть брата и жены Антония. Фульвия к тому же на протяжении вот уже целого года приходилась Цезарю Октавиану тещей. И тот и другая потирали руки в предвкушении трудностей, которые его ожидали со стороны ветеранов, алчущих компенсации за свои труды в виде земель и денег. Чувствуя враждебное отношение Фульвии, Цезарь Октавиан немедленно отослал ей назад свою супругу, юную Клавдию, клятвенно заверив мать, что ее дочь по-прежнему остается девственницей. Тот факт, что на протяжении многих месяцев этот женолюб так и не притронулся к своей жене, по сути ребенку, хотя нравы тогдашнего времени вполне допускали, чтобы муж вкусил все прелести супружества в браке с девочкой, едва перешагнувшей за порог детства, выдает не столько его уважение к юности своей избранницы, сколько тонкий расчет: он с самого начала не сомневался во временном характере своей женитьбы и сохранил за собой возможность при первом удобном случае отделаться от ненужной жены. Посреди разгула насилия эта юная особа физически нисколько не пострадала, что, впрочем, ни в коей мере не облегчило груза смертельной обиды, которую ей пришлось пережить вместе с матерью.

После такого оскорбления Фульвия вместе со своим деверем с особенным злорадством наблюдали за волнами недовольства, все шире поднимавшимися и в Риме, и по всей Италии. Действительно, перед Цезарем Октавианом встала почти неразрешимая задача. С одной стороны, он имел дело с солдатами, которым любые награды казались недостаточными; с другой, против него все громче роптали италийские собственники, за чей счет и выплачивалось вознаграждение воинам. К этим трудностям вскоре добавилась и нависшая над Римом угроза голода, исходившая от Секста Помпея, который по-прежнему единовластно распоряжался в Сицилии. Столкновение между Цезарем Октавианом и Луцием Антонием делалось неизбежным. Луций Антоний предпринял попытку пробраться в Галлию, где стояли верные его брату легионы, но войско Цезаря Октавиана преградило ему путь, вынудив укрыться в Перузии.

Этот древний город, прежде населенный этрусками, располагался на неприступном горном отроге. И сын Цезаря сделал именно то, что всегда делал в подобных случаях его приемный отец: осадил город и терпеливо ждал, пока голод не вынудит жителей к сдаче. «Голодающая Перузия» с той поры вошла в римские анналы как один из ярких примеров бедствий гражданской войны.

Были и другие примеры. В области Сабинов Цезарь Октавиан обложил жителей Нурсии [67]67
  Жители Нурсии Сабинской восстали против Цезаря Октавиана и не побоялись написать на могильных памятниках погибших, что они пали за свободу. Они были обложены такой тяжкой данью, что им пришлось бросить родные места и бежать. – Прим. ред.


[Закрыть]
, которые не только посмели оказать ему сопротивление, но и воздвигли памятник в честь борцов за свободу, такой данью, что им пришлось бросить родные места и бежать куда глаза глядят. В умбрский город Сентим, не пожелавший распахнуть перед ним ворота, он отправил Квинта Сальвидиена Руфа, который предал его огню. Но все эти кары меркли в сравнении с теми, что обрушились на Перузию. В мартовские иды 40 года на алтаре, посвященном Юлию Цезарю, Цезарь Октавиан приказал казнить 300 всадников и сенаторов. Время и место были выбраны с таким расчетом, чтобы придать массовым убийствам вид искупительной жертвы, якобы посвященной манам Цезаря. Именно в таком духе трактуют это событие сохранившиеся тексты, в которых нашли отзвук слухи, распространявшиеся сторонниками Антония. Скорее всего, их авторы, стремясь подчеркнуть дикий характер ритуала, несколько сгустили краски [68]68
  Дион Кассий упоминает об этом событии (XLVIII, 14, 4–6), однако у Аппиана (V, 48, 201) говорится, что солдаты Цезаря казнили лишь нескольких знатных граждан.


[Закрыть]
. Противники Октавиана старательно раздували тему мести, действительно присутствовавшую в произносимых им речах, пытаясь выставить его носителем пережитков варварского прошлого, который мечтает возродить человеческие жертвоприношения, подобные тем, что совершались в честь ман Ахилла. Древние карфагеняне и этруски, говорили они, тоже приносили в жертву неприятельских воинов, захваченных в плен. Что ж, в Перузии намеки на этрусскую историю звучали и в самом деле актуально.

Очевидно, и Цезарь Октавиан помнил об этрусском происхождении города, когда после одного события, случившегося вслед за падением Перузии, обратился за советом к гаруспикам. Совершая как-то обряд жертвоприношения, он остался недоволен неблагоприятным предсказанием и приказал привести вдвое больше жертвенных животных. Но местные жители повели себя странно: они унесли прочь не только все приспособления для жертвоприношения, но и внутренности жертвенных животных. Гаруспики, узнав об этом, заявили, что отныне все неприятности, обещанные предсказанием, лягут на плечи врагов Октавиана. Дальнейший ход войны показал, что они не ошиблись.

На сцене появляется Вергилий

Примерно в это же время Цезарь Октавиан, торопясь удовлетворить ожидания ветеранов, устроил для некоторых из них поселения на территории Мантуи, которая до тех пор оставалась свободной от поборов. Именно на этой земле родился Вергилий, и появление новых колонистов сыграло в его личной и поэтической судьбе решающую роль, превратив его в одну из знаковых фигур эпохи Августа.

В то время он сочинял стихи в стиле сицилийского поэта Феокрита. В этих идиллических творениях, названных «Буколиками», пастухи воспевали радости любви. Автор поместил своих героев в вымышленную страну – такую же жаркую, как Сицилия, и где природа, населенная, как и на берегах Минция, его родной реки, целым сонмом сельских божеств, пребывала в постоянном трепетном движении. Этой провинцией управлял в то время Азиний Поллион – личный друг Антония. Он и сам писал стихи и в те жестокие годы уже пытался заниматься тем, что впоследствии стало называться меценатством. Как ни трудно нам в это поверить, но люди той эпохи, вынужденные жить на вулкане римской политической жизни, относились к музам с восторженным почтением. И Азиний Поллион всячески помогал Вергилию, в котором угадал настоящего большого поэта.

Очень скоро Вергилию открылось, что и благословенная Аркадия не может служить достаточно надежным прибежищем против исторических потрясений. Мы не знаем, стал ли он лично жертвой конфискаций, сопровождавших водворение новых колонистов, но, как бы там ни было, именно он взял на себя роль рупора мелких собственников, изгнанных из родного дома бесцеремонными солдатами. Каждый из них подписался бы под словами его Мериса:

 
Вот чего мы, Ликид, дождались: пришлец, завладевший
Нашей землицей, – чего никогда я досель не боялся, —
«Это мое, – нам сказал, – уходите, былые владельцы!»
 

Пастуху Титиру повезло больше. Сумевший сохранить свое добро, он воспевает божественные благодеяния:

 
Нам бог спокойствие это доставил —
Ибо он бог для меня, и навек, – алтарь его часто
Кровью будет поить ягненок из наших овчарен [69]69
  Буколики. IX, 2–4 и 1, 6–8. Пер. С. Шервинского.


[Закрыть]
.
 

Нет сомнения, что под этим богом подразумевался Цезарь Октавиан, и хвалы, расточаемые ему Вергилием, означают, что поэт наверняка ездил в Рим отстаивать либо собственное имущество, либо имущество кого-то из знакомых и в этой поездке познакомился с кем-то, кто рассказал ему о Цезаре. Этот «кто-то» оказался достаточно красноречивым, чтобы убедить поэта покинуть своего прежнего благодетеля, обладавшего поэтическим дарованием ровно в такой степени, какая позволила ему увидеть в Вергилии истинного гения, и перетянуть его на сторону Цезаря. И звали этого нового знакомца Меценат. Меценат прекрасно понимал, сколь весомым в надвигающейся борьбе может оказаться поэтическое слово, поскольку знал, что собой представляют люди, творящие политику, – все они, как правило, отличались тонким литературным вкусом. Что изменилось бы, если бы Вергилий остался в лагере Антония? Наверное, ничего. Вергилий не входил в число людей, определявших ход истории. Вряд ли связанные с Востоком далеко идущие планы Антония заинтересовали бы мелкого италийского землевладельца.

Любовь и политика

Между тем юному богу, которого он прославлял, явно не хватало хороших манер. Впрочем, его недруги выглядели не лучше. После падения Перузии Фульвия, прихватив с собой обоих сыновей, родившихся в браке с Антонием, покинула Италию. Цезарь Октавиан отметил ее отъезд эпиграммой, которая обошла весь Рим и наверняка достигла слуха Антония. Ее форма и особенно ее концовка так понравились жившему на сто лет позже признанному виртуозу этого жанра Марциалу, что он воспроизвел эпиграмму в качестве примера «римской откровенности»:

«Поскольку Антоний целовал Глафиру, Фульвия повелела мне целоваться с ней. Чтобы я целовался с Фульвией? А если Маний попросит меня переспать с ним, мне что, тоже соглашаться? Ну уж дудки, я не сумасшедший. «Поцелуй меня, – говорит она, – а не то враги до гроба!» Хо-хо! Да мне моя палка дороже самой жизни! Горнист! Труби в атаку!» [70]70
  Марциал. Эпиграммы. XI, 20.


[Закрыть]

Действительно, откровеннее не скажешь, особенно, если за словами не кроется никаких реальных фактов. Нет абсолютно никаких доказательств ни того, что Фульвия предпринимала попытки соблазнить Цезаря Октавиана, ни того, что она возмущалась связью своего мужа с царицей Глафирой, «доставшейся ему по «праву первой ночи», каким широко пользовался еще Цезарь в отношениях с царицами вассальных государств» [71]71
  Р.-М. Martin. Antoine et Cieopatre. P. 127.


[Закрыть]
.

Эту же эпиграмму цитирует и Монтень, обличая легковесность причин, приводящих к войнам. Вот что он об этом пишет («Опыты», II, 12):

«Послушаем, что говорят на этот счет те, кто сами являются главными зачинщиками и поджигателями их; выслушаем самого крупного, самого могущественного и самого победоносного из всех живших на земле императоров, который, словно играя, затевал множество опасных сражений на суше и на море, из-за которого лилась кровь и ставилась на карту жизнь полумиллиона человек, связанных с его судьбой, и ради предприятий которого расточались силы и средства обоих частей света».

Справедливости ради отметим, что тон эпиграммы и в самом деле выглядит чрезвычайно легкомысленным, особенно по контрасту с серьезностью ситуации. Очевидно, на данном временном промежутке Цезарь Октавиан в отличие от Антония чувствовал удовлетворение тем, как развивались события. Прибыв в Афины к Антонию, Фульвия нашла мужа в ярости. Она вызвалась играть роль, которой ей никто не поручал, и в результате провалила все дело. Во время разыгравшейся между ними бурной ссоры Антоний осыпал жену упреками, утверждая, что именно она поставила его в нынешнее невыгодное положение.

Из всех легионов, хранивших верность Антонию, два перешли на сторону Агриппы, но остальные спешно покинули Италию и двигались к своему командиру. Таким образом, Цезарь Октавиан становился единовластным хозяином Италии, но Италии истощенной и со всех сторон окруженной опасностями. Тогда и возникла идея обратиться за помощью к Сексту Помпею, для встречи с которым в Сицилию выехал Меценат. В подтверждение своих добрых намерений Октавиан женился на Скрибонии, приходившейся Сексту теткой со стороны жены. Старше его годами, она успела дважды побывать замужем и в одном из браков познала радость материнства.

Договор в Брундизии. Выход на сцену Октавии

И на этот раз Антоний нашел выход из трудного положения. Чтобы освободить портовый Брундизий, по приказу Цезаря Октавиана запертый в кольцо блокады, он также обратился за помощью к Сексту Помпею. Узнав об этом, Цезарь Октавиан спешно двинул свои войска к Брундизию, однако не только не сумел пробиться к городу, но и с неудовольствием обнаружил, что его легионеры братаются с воинами Антония. Солдаты устали от гражданской войны и настоятельно требовали мира. Пока Агриппа сражался с войском Секста Помпея, Цезарь Октавиан, переживший еще одно военное поражение, попытался вступить с Антонием в переговоры. Их проведение он поручил Меценату; от лица Антония выступил Азиний Поллион. Договор, заключенный осенью 40 года в Брундизии, еще раз подтвердил разделение полномочий внутри триумвирата: Запад империи отходил Цезарю, Восток – Антонию, неделимая Италия – им обоим, а Лепиду оставалась Африка.

В начале 40 года умер зять Цезаря Октавиана Гай Клавдий Марцелл, оставив вдовой 29-летнюю Октавию, которая ждала ребенка. У нее уже было двое детей – сын Марцелл, о несчастливой судьбе которого мы еще узнаем, и дочь Марцелла (Старшая). Родившуюся после смерти отца девочку нарекли Марцеллой Младшей. Никаких упоминаний об Октавии в тексте сохранившихся документов мы не находим вплоть до 40 года, когда она вступила на политическую сцену. В этой пьесе ей предстояло сыграть примерно ту же роль, что и Ливии, с которой мы вскоре познакомимся. Красивое, как у брата, лицо, пожалуй, скорее строгое, чем милое; губы, едва тронутые улыбкой; стянутые в тугой узел волосы с валиком на лбу, заметно портящим общее впечатление – так, если судить по дошедшим до нас изображениям, выглядела Октавия. Она успешно справлялась с выпавшей на ее долю миссией представлять идеал римской женщины – верной супруги и примерной матери. Как и требовали приличия, она ограничивала свои амбиции ролью хозяйки дома, а если и вмешивалась в политику, то делала это тактично и всегда в интересах мужской половины семьи – брата и мужа. Одним словом, Октавия являла собой полную противоположность жены Антония Фульвии – дерзкой амазонке, всегда озабоченной исключительно собственными честолюбивыми планами.

Пока обсуждались детали соглашения в Брундизий, в Рим пришла весть о кончине Фульвии. Антоний стал вдовцом, следовательно, мог думать о новой женитьбе. Счастливое совпадение, одновременно освободившее и Антония и Октавию, конечно, не ускользнуло от внимания Цезаря Октавиана. Если бы удалось выдать сестру замуж за Антония, это скрепило бы достигнутые между ними договоренности. Опутанный новыми семейными узами, Антоний наверняка отказался бы от личных далеко идущих замыслов. Необходимость укрепить союз с Антонием казалась ему тем более настоятельной, что совсем недавно он – через того же Антония – узнал о предательстве Сальвидиена Руфа и осознал, насколько ненадежна его собственная партия.

В Риме все прекрасно знали, что после битвы при Филиппах Антоний познакомился с царицей Клеопатрой и провел с ней несколько бурных месяцев. Говорили также, что Клеопатра ждет от него ребенка. За этим событием, только внешне похожим на обычную любовную авантюру, крылась серьезная политическая подоплека, однако Цезарь старательно делал вид, что не подозревает о ней. В действительности он уже тогда рассчитал, как использовать этот козырь против Антония. Сознательно – до поры до времени – закрыв глаза на похождения Антония, он сосредоточился на решении другой проблемы: устройстве нужного ему брака, который, с точки зрения закона, представлялся совершенно невозможным. В самом деле, юридически Октавия не имела права вступать в новый брак до истечения срока траура, который составлял десять месяцев. Но ждать так долго, учитывая сложность обстановки и зная непостоянный характер Антония, он не мог. Под его давлением сенат принял сенатус-консультум, позволявший Октавии новое замужество. И в конце 40 года в Риме с помпой отпраздновали свадьбу новоиспеченного вдовца с молодой вдовой. Времена были такие, что вчерашние враги становились родственниками – чтобы завтра снова начать враждовать. В царившей вокруг атмосфере неустойчивости никто из участников событий, давая лицемерные обещания вечной верности и в глубине души готовый отказаться от них при первом удобном случае, и не догадывался, что предпринимаемые шаги окажутся чреваты самыми продолжительными последствиями. Соглашаясь оставить за собой Восток, Антоний действовал вопреки собственным интересам, что и определило в дальнейшем его трагическую судьбу. Что касается брака с Октавией, то дети, родившиеся в этом браке, впоследствии сыграли роль ловушки для семьи будущего императора и в конечном итоге определили ее гибель.

Впрочем, так далеко в будущее никто заглянуть, даже если бы хотел, не мог. Люди жили настоящим, в котором, казалось, впервые за долгие годы мрака забрезжил просвет. Робкий луч надежды согрел и сердце Вергилия, который поспешил донести этот свет до современников. Привыкшие жить с ощущением того, что в любую минуту земля может уйти у них из-под ног, римляне внимали рассказу поэта о рождении необыкновенного ребенка. Его рост и взросление, пророчествовал Вергилий, будут знаменовать исчезновение последних следов железного века и наступление века золотого. Измученные войной, уставшие от вида крови люди слушали его, и им казалось, что перед ними открывается дверь в волшебный сад – сад надежды:

 
Мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе,
Лучших первин принесет, с плющом блуждающий баккар
Перемешав и цветы колокассий с аканфом веселым [72]72
  Баккар – душистое растение; колокассия – экзотический цветок, произрастающий в Египте и ставший известным в Риме после завоевания этой страны; аканф (акант) – декоративное травянистое, реже кустарниковое растение.


[Закрыть]
.
 

Поэт ласкал их слух, истерзанный стоном раненых и предсмертным криком убитых, тихой песней материнства:

 
Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться, —
Десять месяцев ей принесли страданий немало.
Мальчик, того, кто не знал родительской нежной улыбки,
Трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня [73]73
  Вергилий. Буколики. Эклога IV; 18–20 и 60–63. Пер. С. Шервинского.


[Закрыть]
.
 

В это время ожидалось появление на свет сразу нескольких младенцев – разрешиться от бремени готовились Скрибония, Октавия, Клеопатра и жена Азиния Поллиона. Но вряд ли Вергилий имел в виду еще не рожденное дитя одной из этих женщин. Образ новорожденного ребенка понадобился ему как символ наступления новых времен, а мессианский тон поэмы, которую нередко сравнивают с иудейскими пророчествами, выражал страстное желание всего римского мира дождаться конца выпавших на его долю испытаний.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю