Текст книги "Август"

Автор книги: Жан-Пьер Неродо

Сицилийские войны

Из Рима он отбыл в сопровождении Гая Кальвизия Сабина и Луция Корнифиция – помощников, чья верность зиждилась на скромности происхождения, заставлявшей их все свои надежды связывать с успехом его дела. Первое морское сражение, разыгравшееся неподалеку от Кум, завершилось не в его пользу; второе обернулось катастрофой. Разрозненные остатки его флота, наголову разбитого Помпеем возле утеса Сциллы, попали в жестокий шторм, внезапно разразившийся душной летней ночью. Когда весть о разгроме докатилась до Рима, город пришел в волнение. Сторонники Антония подливали масла в огонь, распространяя о молодом триумвире слухи, способные навсегда сгубить его репутацию.

Болтали, что он бежал на последнем оставшемся невредимым судне, а высадившись на берег, едва не попал в руки солдат Секста Помпея и спасся от плена, скрывшись самой глухой тропой. Говорили также, что во время своего позорного бегства он чуть не погиб от руки раба, хозяин которого пал жертвой проскрипций. По Риму ходила эпиграмма такого содержания (Светоний, LXX):

 
Разбитый в море дважды, потеряв суда,
Он мечет кости, чтоб хоть в этом выиграть.
 

Такой удар против Цезаря бил прямо в цель, потому что все знали его как заядлого игрока. Азартные игры в Риме находились под запретом, который снимали лишь на время Сатурналий, и уличить высокопоставленного политика в нарушении закона значило серьезно скомпрометировать его в глазах народа. Между тем Цезарь, даже став Августом, не отказался от игры. Игра превратилась у него в потребность, давая не только возможность щекотать себе нервы, вечно искушая судьбу, что выдавало глубинный инфантилизм его личности, но и тешить свое самолюбие, попирая законы – в том числе и те, что он издавал сам, что, возможно, свидетельствует все о той же духовной незрелости. Впоследствии, оставаясь верным своей врожденной страсти, он использовал игру как инструмент влияния на окружающих.

Но если азарт в игре его развлекал и всегда дарил надежду на выигрыш, то в суровой реальности свою битву он проиграл. Казалось, боги отвернулись от сына Цезаря, и он, неспособный обуздать Фортуну, с новым жаром окунулся в игру, словно ждал, чтобы кости довершили дело его гибели. Он забросил их так далеко, что потерял из виду, не в состоянии заглянуть на дно зловещей пропасти, куда вместе с ними рухнули и все его надежды.

Он вел себя вызывающе. Чего стоили одни его заявления, что он одержит победу над Секстом Помпеем даже вопреки воле его покровителя Нептуна! И уж вовсе неслыханной дерзостью прозвучал его приказ убрать статую Нептуна из торжественной процессии, которой открывались Римские игры, проходившие в сентябре, после его возвращения в город [87]87
  О подробностях первой сицилийской войны см. Дион Кассий, XLVIII, 45, 4–49; Светоний. Божественный Август, XVI.


[Закрыть].

Испытание, выпавшее на долю Цезаря Октавиана, не только прояснило его характер, но и закалило его. Понесенное им поражение, пусть в нем и не было его личной вины, наносило заметный урон харизме сына Цезаря, вся политическая карьера которого до сих пор строилась на счастье (felicitas), понимаемой как сочетание личных заслуг и божественного покровительства. Особенно неприглядно его военная бездарность выглядела на фоне побед, одержанных сторонником Антония над парфянами – побед, которые Антоний немедленно использовал как доказательство собственной felicitas. Почувствовав, что его положение пошатнулось, Цезарь Октавиан реагировал с болезненным нетерпением, пытаясь выставить себя жертвой высшей несправедливости, а свой провал – местью враждебного божества, недовольного его высоким предназначением.

Впрочем, скоро лихорадочное возбуждение уступило в его душе место взвешенной трезвости, позволяющей из самой невыгодной ситуации извлечь максимум пользы. Вовремя вспомнив о своей роли лидера партии, он постарался обратить свое поражение в средство сплотить вокруг себя сторонников, а заодно проверить их способность к энергичным действиям. От каждого из них он потребовал внести свой вклад в восстановление погубленного флота, необходимого для продолжения борьбы. Главные свои надежды он связывал с двумя самыми верными соратниками – Меценатом, которому он поручил уговорить Антония совместно выступить против Секста Помпея, и особенно Агриппой, недавно одержавшим в Галлии несколько блестящих побед, свидетельствовавших, что боги не навсегда отвернулись от его группировки. В начале 37 года он вызвал к себе Агриппу, добившись от сената разрешения встретить его как триумфатора. Но Агриппа отказался от высокой чести, рассудив, что с его стороны было бы бестактностью привлекать всеобщее внимание к своим подвигам, когда его другу так не повезло. Продемонстрировав свою верность главе партии, он тем самым доказал, что в ее рядах есть люди, бескорыстно преданные общему делу, следовательно, у партии есть будущее. Не приходится сомневаться, что благородный жест Агриппы явился результатом тщательно спланированной акции, рассчитанной на определенный эффект. Не случайно именно в это время была отчеканена новая монета, на одной стороне которой красовался профиль Агриппы, а на другой – изображение Цезаря Октавиана, сына божественного Юлия.

Цезарь Октавиан призвал Агриппу в надежде, что он укрепит его позиции, иными словами, что он покончит с Секстом Помпеем. К решению стоявшей перед ним задачи он подошел как истинный профессионал: подвел итог последних неудач и сделал из анализа их причин единственно верный вывод, который заключался в необходимости создания нового флота, более прочного и менее подверженного капризам стихии и управляемого умелой командой. Затем он занялся поиском подходящего места для порта, где могли бы готовиться матросы, и нашел его на побережье Кампании, меж Путеолами и Байями, неподалеку от Кум. Это место пользовалось легендарной славой. Именно здесь впервые ступил на италийскую землю Эней, приплывший к берегам полуострова морем. Вот как об этом повествует Вергилий:

 
А благочестный Эней к высотам, где вышний Аполлон
Властвует, и далеко к тайникам ужасной Сибиллы,
К страшному гроту идет: ей дух и великие мысли
Делий внушает вещун и грядущее ей открывает [88]88
  Вергилий. Энеида, VI, 9–12. Пер. В. Брюсова. Делии – уроженцы острова Делос, на котором, по преданию, родился Аполлон.


[Закрыть].
 

На пути от Кум к морскому побережью лежало озеро Аверн, близ которого скрывался вход в царство теней, и Лукринское озеро. Еще и сегодня можно видеть следы туннелей, по приказу Агриппы прорытых в нескольких метрах от пещеры Сивиллы. По этим туннелям шло сообщение между строительными площадками и новым портом, названным Юлиевым – в честь Гая Юлия Цезаря Октавиана, который благодаря своему приемному отцу стал считать себя потомком Энея. Выбор места, продиктованный в первую очередь стратегическими соображениями, имел и важное символическое значение, и даже не одно: именно здесь высадился основатель рода, и теперь его далекий наследник намеревался отсюда двинуться на решительный бой с врагом. Кроме того, наследник, ведомый стремлением подтолкнуть Историю вперед, показал, что нисколько не боится изменить облик местности, насквозь пропитанной древними легендами самого зловещего толка. Итак, весь 37-й и первые месяцы 36 года прошли в заботах о сооружении нового флота и подготовке корабельных команд.

Между тем отношения между Цезарем и Антонием снова испортились, и вина за это ложилась на Цезаря. После поражения, нанесенного ему Секстом Помпеем, он через Мецената обратился к Антонию за помощью, однако, когда Антоний в сопровождении Октавии прибыл для назначенной встречи в Брундизий, оказалось, что порт закрыт. Цезарь, в котором кипучая деятельность Агриппы, развернутая в Кампании, возродила былые надежды, счел, что поддержка зятя отныне принесет ему больше неудобств, чем пользы. Вот почему, забыв о том, что он сам вызвал Антония, Цезарь решил устроить перед ним демонстрацию собственной мощи. Тогда в дело вмешалась Октавия, сумевшая умерить гнев мужа и образумить брата. Весной 37 года они все-таки встретились. Встреча проходила с глазу на глаз, посреди небольшой речушки близ Тарента, куда каждый из участников приплыл на собственном челноке. Результатом переговоров стало заключение новых соглашений, пока устраивавших обоих. Они условились, что в будущем дочь Цезаря Юлия выйдет замуж за Антилла – одного из сыновей Антония, но самое главное, продлили еще на пять лет срок действия договора о триумвирате, поскольку предыдущее соглашение, заключенное также на пять лет в конце ноября 43 года, истекло уже несколько месяцев назад. Тот факт, что они и не помышляли советоваться ни с сенатом, ни даже с Лепидом, красноречиво свидетельствует о том, насколько изменились времена. Республика умерла окончательно и бесповоротно, а открытое столкновение между обоими лидерами, которого пока удалось избежать благодаря вмешательству Октавии, очевидно, оставалось вопросом времени.

Антоний снова отбыл на Восток, а Октавия, ожидавшая ребенка, отправилась в Рим. С ней находились ее двухлетняя дочь Антония и дети Антония – дочь от первого брака, тоже Антония, и сыновья Фульвии Юл и Антилл. Легко предположить, что прощание было бурным, но кто знает, каким оно стало бы, если бы хоть кто-нибудь из них догадывался, что увидеться им больше не придется. Действительно, только Антиллу, которого злая судьба впоследствии привела в Александрию, довелось еще раз увидеть отца. Цезарь провожал зятя в путь, старательно скрывая удовлетворение. Он радовался, глядя, как торопится Антоний в свою восточную ловушку, где его ждали жаркие объятья Клеопатры. Их следующая встреча произойдет лишь спустя шесть лет и при самых драматических обстоятельствах.

Между тем Цезарь, пережив после поражения в сицилийской войне период острого страха за свою карьеру, готовился к новой схватке с Секстом Помпеем. Агриппа не покладая рук трудился на судостроительных верфях и натаскивал матросов. Новый флот обещал быть мощным и быстрым.

Наконец, все было готово, и 1 июля 36 года корабли покинули порт Байи и вышли в море. Вместе с ними летели по волнам и надежды Цезаря Октавиана, который понимал, что еще одного поражения ему как политику не простят. Но во время первого же боя разразился сильный шторм, чуть было не заставивший его перенести осуществление своих замыслов на будущий год. Впрочем, он скоро одумался и, следуя первоначальному плану, нацеленному на то, чтобы раздробить силы Секста Помпея, разделился с Агриппой и возглавил «второй фронт». Что касается Агриппы, то он прекрасно справился с возложенной на него задачей и одержал блистательную победу близ Мил, тогда как Цезарь Октавиан потерпел сокрушительное поражение у Тавромения. Его корабли погибли, а самому ему с трудом удалось достичь суши. Казалось, вернулись все кошмары 38 года. Очевидно, именно к этим дням относится описанный Плинием Старшим охвативший его приступ отчаяния, когда он мечтал скорее умереть, чем смириться с крушением своих честолюбивых помыслов.

Тем не менее он преодолел искушение покончить с собой и вновь присоединился к Агриппе, который готовился нанести Сексту Помпею последний решительный удар. Он даже пустил слух о новом знамении. Однажды, когда он гулял по берегу моря, из воды вдруг выскочила рыба и упала прямо к его ногам. Разумеется, прорицатели немедленно выдали толкование происшествия, которое заключалось в том, что вскоре он увидит у своих ног того, кто на протяжении последнего времени мнил себя владыкой морей [89]89
  Светоний. Божественный Август, XCVI, 4; Плиний Старший, Естественная история, IX, 22, 1.


[Закрыть].

Между тем Агриппа не спешил воспользоваться плодами своей победы у берегов Мил. Неизвестно, тянул ли он время из соображений высшей стратегии или сознательно отказывался от легкой славы, памятуя, что в первую очередь обязан блюсти интересы Цезаря Октавиана. Самым близким из своих друзей он якобы признавался, что хорошо понимает: честолюбивые люди редко соглашаются терпеть в своем окружении того, кто их хоть в чем-то превосходит. Себе они, как правило, оставляют самые пустяковые дела, а что потруднее поручают помощникам и, требуя безупречного исполнения, в то же самое время завидуют славе, которая, возьмись они за дело сами, выпала бы на их долю [90]90
  Об этом периоде см. Дион Кассий, XLIX.


[Закрыть]. Если подобные высказывания действительно имели место, их можно считать свидетельством настроений, владевших не только Агриппой, но и другими приближенными Цезаря Октавиана. Очевидно, все они в душе разрывались между стремлением к личной славе и необходимостью сохранять лояльность по отношению к главе партии, одно имя которого гарантировало ей политическую легитимность. Этим внутренним напряжением легко объяснить многие поступки Агриппы, а позже Тиберия. Справедливости ради следует отметить, что правители почти всегда относятся к военным успехам своих полководцев с боязливой ревностью, и Цезарю Октавиану с его полным отсутствием военного таланта наверняка приходилось испытывать это чувство еще чаще, чем другим.

3 сентября 36 года Агриппа одержал решающую победу в битве близ Навлоха. Цезарь Октавиан в этом сражении не только не блеснул, но, напротив, повел себя более чем странно. Перед началом схватки, когда воины ожидали, что он даст сигнал к бою, он вдруг… провалился в глубокий сон. Впоследствии Антоний всласть поиздевался над ним, утверждая, что он «валялся как бревно, брюхом вверх, глядя в небо, и только тогда встал и вышел к войскам, когда Марк Агриппа обратил уже в бегство вражеские корабли» (Светоний, XVI, 3).

Однако в Риме вести о победе над Помпеем, соответствующим образом подготовленные, вызвали волну восхищения Цезарем. Рассказывали, что какой-то солдат, охваченный провидческим вдохновением, в самый день битвы предсказал ее исход и тут же отправился возложить к ногам статуи Юпитера Капитолийского свой меч, ставший отныне ненужным. В едином порыве, умело организованном агентурой Мецената, Народ проголосовал за оказание победителю всевозможных почестей, в числе которых было и вознесение молитв, и сооружение статуй и арки, украшенной трофеями, и право въехать в город верхом и постоянно носить лавровый венок, и устройство в храме Юпитера Капитолийского пира в его честь, на котором присутствовали бы его жена и дети, и многое другое. День сражения отныне считался праздничным, и к нему приурочивали объявление решений о помиловании. Отметим попутно, что в сферу благодати, окружавшую Цезаря Октавиана, попали также Ливия, ее дети и Юлия, что формировало в народном сознании образ священного семейства.

Битва при Навлохе сыграла в судьбе Цезаря Октавиана решающую роль – после нее с шахматной доски политики исчезла не только фигура Секста Помпея, но и фигура Лепида. Последний чувствовал себя оскорбленным поведением Цезаря, который явно старался оттеснить его от принятия важных решений. В конце концов Лепид не выдержал и вступил в тайные переговоры с Секстом Помпеем. Это предательство, отягощенное поддержкой Помпея во время войны, стоило Лепиду власти. Остаток своих дней он провел под строгим надзором, лишенный права покидать место жительства. Триумвират таким образом свелся к дуумвирату, и ни у кого не оставалось сомнений, что столкновение между двумя сохранившими влияние участниками старого пакта неизбежно.

На сцене появляется Аполлон – deus ex machina [91]91
  Бог из машины (лат.).В античной драме на сцене иногда с помощью машины появлялось божество, которое приводило действие к счастливой развязке. – Прим. ред.


[Закрыть]

Успокоив недовольство внутри армии, распустив часть войска по домам, предварительно наградив солдат землями и деньгами, в ноябре Цезарь Октавиан смог наконец вернуться в Рим, где его ждал восторженный прием и новые почести. От должности верховного понтифика он отказался сразу, оставив ее Лепиду, но вот к предложениям, касающимся его новой резиденции, отнесся более благосклонно. Еще раньше он приобрел на Палатине земельный участок, непосредственно примыкавший к его дому, который предполагал использовать для расширения своего жилья, действительно слишком тесного. Но летом 36 года, когда он находился на Сицилии, в участок ударила молния. Цезарь Октавиан, никогда не упускавший ни малейшего повода еще раз напомнить окружающим о своем божественном избрании, решил отдать участок, отмеченный небесным знаком, в общинное пользование, соорудив здесь храм в честь Аполлона. Отдавая предпочтение Аполлону перед громовержцем Юпитером, он тем самым приоткрывал завесу над политическим курсом, которого намеревался придерживаться в ближайшие годы. Подоплека этого курса была не так проста, как может показаться на первый взгляд: Август избрал своим покровителем божество, являвшее собой антитезу Дионису, восторженным почитателем которого все активнее выступал находившийся в Египте Антоний.

Между тем Народ, по достоинству оценив религиозное рвение Цезаря Октавиана, одобрил покупку за счет казны нескольких домов, в которых свежеиспеченный триумфатор мог бы устроить себе резиденцию. Недавние раскопки дают нам хотя бы частичное представление о том, как выглядело это жилище. Закрытое со всех сторон, как и все частные дома, обиталище Цезаря служило ему укромным приютом, где домашняя жизнь государственного деятеля протекала вдали от любопытных взоров, в патриархальной простоте обыкновенного обывателя. Даже после Акциума, когда он стал Августом и владыкой империи, его жилище, внешне украшенное всеми атрибутами высшей власти, по существу продолжало оставаться закрытым прибежищем частного лица. До конца своих дней он жил в доме, в полном соответствии с натурой хозяина снаружи выставленном на всеобщее обозрение, но строго хранившем свои внутренние тайны. Вместе с тем этот дом, выстроенный по образу и подобию самого Августа, свидетельствует и еще об одной важной особенности его владельца. В отличие от эллинистических царей с их роскошными дворцами ему вполне хватало этого скромного жилища. Что касается его наследников, то они тоже предпочтут перебраться во дворцы.

Немало интересного о характере Цезаря Октавиана рассказывают нам и остатки кое-где сохранившихся фресок. Особенно любопытна одна стена, расписанная с применением приемов оптического обмана, благодаря чему создается впечатление, что стены нет вовсе. Стена, возле которой стоял грубо выполненный жертвенник, стараниями художника как бы уводит взгляд вглубь, где он теряется в далекой перспективе. Боковые стены украшены изображением театральных масок. Воображение подсказывает, что именно в этой комнате Цезарь Октавиан проводил долгие часы, размышляя об огромном театре, каким ему виделся мир, а маски, еще шире распахивая свои нарисованные рты, наверное, подсказывали ему, что он совершенно прав.

Какие мысли бродили в голове этого человека, со всех сторон окруженного почитанием, но не утратившего способности страдать? Думал ли он об освященной веками неприкосновенности плебейских трибунов, которой теперь удостоился и он? Понимал ли он, что эта неприкосновенность не только защищает ее носителя, но и отторгает его от человеческого рода? Или его больше заботило, что в некоторых провинциях ему уже теперь, при жизни, пытаются воздавать божественные почести? [92]92
  Аппиан. Гражданские войны, V, 132.


[Закрыть]Сын бога, повторял ли он про себя изречение, знакомое нам по трагедии Сенеки, но вполне вероятно, заимствованное у более древних авторов: «Родиться богом любому обходится слишком дорого» [93]93
  Сенека. Геркулес разъяренный, 462. Эти слова в трагедии произносит Амфитрион.


[Закрыть]. Ему это обошлось еще дороже, чем многим, ведь он в отличие от Геркулеса не родился богом, а стал им в 42 году, в возрасте 21 года.

Мы убеждены, что мистиком Цезарь Октавиан не был. Священный ореол, окружавший его личность, достался ему в наследство от республиканских институтов, а почести, которые он оказывал Аполлону, объяснялись исключительно политическими причинами. Судя по всему, Антоний нисколько не обманывался на этот счет, когда в одном из писем подверг суровому осуждению некий обед, вскоре названный Римом «пиром двенадцати богов». Приглашенные явились на обед в обличье богов Олимпа, а возглавил пир Цезарь, одетый Аполлоном. Слухи об этой затее могли действительно повредить Цезарю только в том случае, если к этому времени стали известны его притязания на роль божества. Рим, в котором тогда свирепствовал страшный голод, отозвался на событие целым рядом злых эпиграмм, как обычно, большей частью анонимных. Одну из них цитирует Светоний (LXX):

 
Только лишь те господа подыскали для пира хорага [94]94
  Театральный костюмер, у которого пирующие, по-видимому, брали напрокат свои костюмы. По другому объяснению, они наняли хорага и его актеров развлекать себя за пиром.


[Закрыть],
Шесть богов, шесть богинь Маллия вдруг увидал.
И между тем, как в обличье обманщика-Феба безбожный
Цезарь являл на пиру прелюбодейства богов,
Все от земли отвратили свой лик небесные силы,
И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал.
 

Столь впечатляющее бегство богов явно не согласуется с тем, о чем писал Вергилий в четвертой эклоге своих «Буколик».

Таким образом, мнения поэта и «человека с улицы» решительно разошлись. Мало того, народ наградил Цезаря прозвищем Аполлон-палач – именно ему поклонялись в одном из римских кварталов. И еще люди говорили, что, наверное, это боги съели весь хлеб.