Текст книги "Август"

Автор книги: Жан-Пьер Неродо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

И если в плане биологическом его смерть ничем не отличалась от смерти других людей, то с точки зрения истории она знаменовала собой событие огромной важности, которому уже современники попытались дать достойную оценку. Впрочем, вокруг его кончины сразу же завязалась цепь политических интриг. Существует мнение, что Ливия и Тиберий в течение некоторого времени держали случившееся в тайне, чтобы успеть принять необходимые меры и облегчить переход власти к Тиберию.

Но можно ли было удержать в секрете новость такого значения? Ведь все знали, что принцепс болен, а летом в Кампанию, спасаясь от нездорового городского климата, съезжались все лучшие римские семейства. Близость принцепса и его семьи делала эти поездки особенно привлекательными. Чтобы избавиться от любопытных глаз, Ливии пришлось бы окружить дом плотным кордоном стражников. Именно это, как утверждают Тацит и Дион Кассий [244]244
  Тацит. Анналы, I, 5. Дион Кассий, LV1, 30, 5.


[Закрыть], она и сделала под предлогом, что больному нужен покой. Время от времени она вывешивала бюллетени о состоянии его здоровья, в которых говорилось, что ему лучше либо что ухудшения нет. Поэтому родственники и друзья Юлиев, мечтавшие заменить Тиберия на другого наследника, оказались захвачены врасплох. Они узнали о смерти Августа слишком поздно, и переход власти к Тиберию поставил их перед свершившимся фактом.

Между тем, если источники не упоминают никого из членов семьи, кроме Ливии и Тиберия, кто присутствовал у одра умирающего, известно, что его навещали какие-то люди, приезжавшие из Рима. Он расспрашивал их о здоровье дочери Друза Ливиллы, которая из-за болезни не могла покинуть город. На глазах у этих посетителей с ним и случился последний предсмертный приступ. Поэтому его кончина никак не могла остаться тайной, если, конечно, не допустить, что все эти люди действовали заодно с Ливией, которая намеренно скрывала правду, чтобы обеспечить будущее Тиберия. В том, что некоторые близкие друзья Августа согласились участвовать в мистификации, нет ничего невозможного, особенно если они тоже видели в Тиберии лучшего из преемников. Таков случай Германика, который по отношению к Тиберию всегда вел себя предельно честно – несмотря на свою популярность в народе и честолюбие своей жены Агриппины, в конце концов вынужденной смириться с позицией мужа. Впрочем, и Германик, и Агриппина в то время находились в Германии. Вдова Друза Антония Младшая в вопросе о передаче власти также вполне могла занять сторону Тиберия, поскольку поддерживала с ним самые дружеские отношения. Наконец, ближайшие сподвижники Августа, знакомые с текстом его завещания, наверное, тоже не стали бы возражать против того, чтобы задержать на необходимый срок сообщение о смерти Августа.

Ситуация и в самом деле складывалась сложная: речь шла о будущем установленного Августом режима, аналогов которому история еще не знала. Личную власть человека, завоеванную усилиями этого самого человека, следовало переплавить в устойчивый государственный строй. Наследственный характер власти вовсе не являлся чем-то само собою разумеющимся. В свете этих соображений и роль Ливии представляется нам более понятной. Не исключено, что она заранее обсуждала с Августом, заинтересованным в том, чтобы его дело не прервалось, возможный поворот событий. Ибо в те августовские дни и часы, когда не стало Августа, решался вопрос не о том, станет ли Тиберий владыкой империи. Решался вопрос о создании принципата.

Часть шестая
ЯКОРЬ И ДЕЛЬФИН. ИТОГИ ПРАВЛЕНИЯ

Полномочия Августа

Создание принципата означало, во-первых, упрочение положения, которое до сих пор считалось временным (хотя таковым и не являлось), и во-вторых, передачу другому лицу полномочий, до этого признаваемых исключительной прерогативой Августа. Между тем эти полномочия он получил не сразу, а завоевывал их постепенно, в результате конкретных и тщательно продуманных действий. Август действительно совершил революцию, но ее плоды не могли созреть до его смерти. Самый яркий парадокс его жизни заключался, может быть, в том, что ему не дано было оценить весь успех своего предприятия. Ливия, олицетворявшая память о его правлении, и Тиберий, в котором воплотилось его будущее, не могли ошибиться в анализе ситуации. Судя по всему, в эти душные августовские дни 14 года они занимались тем, что снова и снова припоминали события минувших лет, оценивали масштаб власти, оставленной им Августом, по косточкам разбирали все этапы его восхождения к вершине и тонкости проводимой им политики. Тем же самым попытаемся заняться и мы и начнем с того момента, когда Август впервые получил в руки реальную власть.

7 января 43 года Цезарь Октавиан добился своего первого империя, то есть в качестве высшего магистрата обрел право формировать армию, вести военные кампании и взимать налоги на ведение войны. В интересах соблюдения дисциплины империй подразумевал также право карать непокорных смертной казнью. Только обладатель этих полномочий мог после убедительной победы рассчитывать на звание императора, открывавшее дорогу к триумфу. Свой первый триумф Цезарь Октавиан отпраздновал 16 апреля 43 года. Мы помним, что впоследствии он оставил за собой это звание, слившееся с его собственным именем, в результате чего новейшие историки стали привычно называть его «императором», а установленный им государственный строй – «империей». Однако и сам Август, и его современники, и его преемники никогда не называли свое государство иначе чем принципатом.

Одного этого расхождения в терминологии достаточно, чтобы вскрыть сущность власти Августа. Она родилась в результате войны и в дальнейшем носила по преимуществу военный характер. Ее существование целиком зависело от военных побед, в частности от победы при Акциуме, хотя Август и старался затушевать этот аспект, подведя под свое могущество гражданский фундамент.

В том же самом 43 году он вместе со своим родственником Квинтом Педием был избран консулом, сменив на этой должности обоих консулов, погибших в битве при Мутине. Консулы обладали не только империем, но и гражданской властью, например, правом созывать народное собрание и председательствовать на нем или правом законодательной инициативы.

Таким образом, на протяжении нескольких месяцев 43 года Цезарь Октавиан, пока он занимал должность консула, располагал вполне законной властью, распространявшейся как на армию, так и на гражданское население. Затем, с 43 по 32 год, в качестве триумвира он стал обладателем почти всех полномочий, прежде принадлежавших высшим магистратам, – вначале захватив их силой, но вскоре легализовав. В правление триумвирата политическая жизнь, казалось бы, вошла в нормальное русло. Ежегодно избирались два консула. Но постепенно утвердилось правило назначать им в помощь коллег, именуемых «консулами-суффектами». Цезарь Октавиан был избран консулом в 33 году.

В этот же период к власти, которой он обладал в качестве триумвира, в 36 году добавилась неприкосновенность плебейского трибуна. Трибунская неприкосновенность означала, что всякий, кто осмелится поднять руку на трибуна, должен быть проклят людьми и богами.

До сих пор все кажется ясным или почти ясным. Сложности начинаются в момент разрыва с Антонием, положившего конец прежним договоренностям, достигнутым в рамках триумвирата. В 31 году Цезарь Октавиан в третий раз стал консулом. Именно в качестве консула он повел войну против Антония, но к его легальным полномочиям в это время добавились некоторые новые преимущества, к законности которых можно относиться по-разному: вес его имени; клятва верности, которую принесла ему вся Италия; сила его армии и финансовое могущество.

Несмотря на все эти «довески», в рядах ветеранов зрело недовольство. Август понимал, что ему необходимо упрочить свою власть, и в 30 году добился того же права, каким пользовались плебейские трибуны: прийти на помощь любому гражданину, если ему угрожает опасность. Тем самым он сделал новый шаг к трибунской власти, о которой давно мечтал, но которую сенат пока не был готов ему предоставить. После январских дней 27 года помимо имени Августа, звания принцепса и империя, дающего право распоряжаться войсками, стоящими в провинциях, он получил и консульство» которое удерживал до 23 года.

В 23 году, сложив с себя звание консула, он наконец-то стал обладателем всех трибунских полномочий. Это давало ему право созывать и вести не только народное собрание, но и сенат, а главное – парализовать действия любого другого магистрата, либо душа их в зародыше, либо пользуясь правом кассации. Власть трибуна вообще не имела ограничений, кроме самой власти трибуна. Это значит, что противодействовать решениям, принятым трибуном, мог только другой трибун. Но Август, входивший в число патрициев, формально не имел права занимать должности, предназначенные для плебеев. Из этого обстоятельства он сумел извлечь максимум пользы. В его положении он становился недосягаемым для любого трибуна. Тацит, убежденный, что именно этот шаг лег в основу всемогущества Августа, пишет по этому поводу («Анналы», III, 56, 2):

«Это была находка Августа, который, не желая именоваться ни царем, ни диктатором, стремился подчинить себе все прочие властные институты под прикрытием любого удобного звания».

Это действительно так. И Август, и его преемники всегда правили под знаком трибунских полномочий. Завладев этими полномочиями, Август выхолостил содержание магистратуры, именем которой прикрывался. То же самое он проделал с империем проконсулов, завладев им навечно и в масштабах всего государства, хотя сам никогда проконсулом не был.

Мы скорее поймем глубинные устремления Августа, если вспомним, что уже в следующем, 22 году он отказался от предложенной ему диктатуры и прижизненного звания консула. Отвергая диктатуру, он разыграл очередную театральную сцену, которыми иногда позволял себе развлечься: «Он упал на колени, спустил с плеч тогу и, обнажив грудь, умолял Народ его от этого избавить» (Светоний, LII). Его отказ обретал тем большее политическое значение, что в это время в Риме свирепствовали эпидемия и голод, и в народе укрепилось мнение, что эти несчастья обрушились на город только потому, что впервые за много лет должность консула занимал не Август. Народ, таким образом, сделал попытку наделить его вечной властью, руководствуясь суеверием [245]245
  Дион Кассий, LIV, 1, 2–3.


[Закрыть]. Отвергнуть это предложение значило разрушить магическую связь, которая объединяла его лично, управление государством и спасение города. Но Август не хотел, чтобы эта власть досталась ему из рук Народа.

В течение следующих нескольких лет он три раза подряд отклонил предложение занять должность цензора. В «Деяниях» (VI) он комментирует это так:

«В консульство Марка Винуция и Квинта Лукреция (19 г. до н. э.), в консульство Публия и Гнея Лентулов (18 г. до н. э.), наконец, в консульство Павла Фабия Максима и Квинта Туберона (11 г. до н. э.) вопреки единодушному решению сената и Народа наделить меня самыми широкими полномочиями, чтобы я единолично отвечал за надзор над нравственностью и законностью, я не захотел принять эту магистратуру в нарушение традиции предков. Действия, которых ждал от меня сенат, я предпринял исходя из моей власти трибуна».

Подобная щепетильность не может не удивить в человеке, на протяжении долгих лет привыкшем манипулировать государственными институтами, созданными предками, и откровенно попирать основополагающие законы прежней республики, согласно которым смена высших магистратов происходила ежегодно, а повторное избрание допускалось лишь при соблюдении ряда строгих условий. И разве не цинизмом выглядит его отказ от цензуры на фоне согласия, данного в том же 19 году, принять пожизненный консульский империй? Но он действительно не нуждался в новой должности, потому что отнюдь не ставил своей целью собрать «коллекцию» титулов и званий. Подобно тому, как он не терпел пустого многословия в речи, не выносил он и лишних титулов. Он согласился взять на себя ответственность за снабжение Рима продовольствием, но отказался от пожизненной цензуры, предпочитая ограничиться участием в отдельных мероприятиях, например в проведении переписи населения.

Таким образом, мощь принципата покоилась на трех столпах, унаследованных от республики: всемогуществе трибуна, империи и авторитете. Разница заключалась в том, что все эти полномочия впервые оказались сосредоточены в руках одного человека.

Принцепс как личность

Вместе с тем очевидно, что одним из средств укрепления своего авторитета Август избрал умелую игру на сочетании вещей на первый взгляд взаимоисключающих. О нем никогда нельзя было с уверенностью сказать, где его истинное лицо, а где маска, когда он проявлял свою подлинную сущность, а когда действовал в рамках образа. Одним словом, когда он действительно был собой, а когда только казался собой. Выбор нужной линии поведения всегда диктовался конъюнктурой, и для его преемника главная трудность заключалась в том, чтобы продолжить его игру, постепенно освобождаясь от навязанных этой игрой правил. Наследнику Августа приходилось делать вид, что он по-прежнему только первый из равных, в то же время сознавая, что это первенство досталось ему отнюдь не в результате одних лишь его личных заслуг, а благодаря завещанию Августа. Правда, сам факт, что именно его Август избрал своим наследником, свидетельствовал и о его личных заслугах, и о благосклонности к нему судьбы. Очевидно, Ливия, лучше кого бы то ни было понимавшая своего мужа и лучше других, хотя и далеко не всегда, способная разобраться, когда он играл комедию, а когда проявлял свой истинный характер, старалась обучить Тиберия этой сложной игре и помочь ему в сложившейся беспрецедентной ситуации избрать единственно верную линию поведения.

Август и в самом деле в совершенстве владел искусством казаться «прозрачным», оставаясь непроницаемым. Он всегда был здесь, рядом, но в то же время был недосягаем. В Риме он, как и большая часть его семьи, жил на Палатине. Ядро, сложившееся в 40–39 годы и представлявшее собой его первоначальное жилище, постепенно обросло другими домами, приобретенными после побед при Навлохе и Акциуме. Каждый из этих домов соединялся с остальными, так что ни о какой уединенности его обитателям не приходилось и мечтать. Кроме принцепса с супругой здесь жило множество детей – не только внуки Августа Гай и Луций, навсегда переселившиеся к деду, но и, например, дети покоренных царей, которых отправляли в Рим в качестве заложников. Дети вырастали, но им на смену приходили другие – так, после изгнания обеих Юлий их дети тоже перебрались в дом Августа. Как и во всяком большом доме, здесь трудилась целая армия слуг-рабов, каждый из которых занимался своим делом: одни убирали комнаты, другие следили за бельем, третьи за посудой, четвертые готовили пищу, пятые обслуживали бани и так далее. Кроме слуг в доме жили и представители более благородных профессий: наставники молодых принцепсов, чтецы и чтицы, личные писцы Августа и Ливии. Если вспомнить, что в античности внутреннее пространство домов вовсе не отличалось большими размерами, легко себе представить, какая здесь с утра до ночи творилась толкотня.

Часть дома, открытая для публики, вообще никогда не пустовала. С раннего утра к Августу шли многочисленные посетители, спешившие засвидетельствовать ему свое почтение. Здесь же он принимал советников и друзей, здесь же беседовал с вольноотпущенниками, выполнявшими его поручения, и заслушивал их отчеты. Коротко говоря, за отказ открыто признать свое всемогущество и переселиться в дом, соответствующий масштабу его власти, Август расплачивался житейскими неудобствами и теснотой.

Многие из его приближенных устраивались с несравненно большим комфортом. Например, Меценат, владевший огромным домом на Эсквилине, – кстати сказать, к нему Август перебирался, когда болел. Поместье одного из советников последних лет принципата Саллюстия, расположенное на Пинционе, считалось едва ли не самым богатым в Риме. Оно досталось ему в наследство от историка Саллюстия, известного защитника традиционных римских ценностей, который приобрел его на средства, награбленные в пору службы в Африке.

Агриппе и Юлии принадлежал дом, расположенный на правом берегу Тибра. Нам этот дом хорошо известен под именем виллы Фарнезе, основой для которой он и послужил. До наших дней сохранились фрагменты живописи и великолепной фактуры орнаментов из искусственного мрамора, имеющие огромную ценность для истории древнеримского искусства [246]246
  Эти произведения выставлены в Римском национальном музее терм.


[Закрыть]. Возможно, дом построил Агриппа, в качестве свадебного подарка преподнесший его Марцеллу и Юлии, а после смерти молодого человека получивший назад [247]247
  Библиографию по этому вопросу см.: J.-M. Roddaz. Marcus Agrippa, Rome» 1984, p. 235. Существуют и другие версии принадлежности этого дома, но гипотеза, что домом владел именно Агриппа, считается сегодня наиболее достоверной.


[Закрыть].

Эта вилла позволяет нам составить представление об обитавшей здесь супружеской паре как людях образованных, с тонким вкусом и максимально приближенных к верховной власти. В отличие от традиционных римских домов вилла имела не замкнутую конструкцию, а выходила в сад, по отлогому склону спускавшийся к Тибру. Потолки четырех из комнат виллы украшали росписи. Две картины изображали посвящение в мистерии Диониса, другие – пейзажи с фигурами людей и животных или мифологические сцены, например разговор Солнца с Фаэтоном, выпрашивающим разрешения прокатиться в солнечной колеснице. Но одной из картин виден бог Гермес, у египтян именовавшийся Тотом – проводник душ в царство мертвых. Его лицо кажется точной копией портрета Августа. В целом внутренний декор помещений, очевидно, производил впечатление святилища, одухотворенного как традиционной римской религией с ее Юпитером, Аполлоном, Меркурием и Церерой, так и мистицизмом восточных обрядов. Это яркий пример стремления Августа добиться слияния римской традиции с чувственным восточным мировосприятием.

В духе этой гармонии была выдержана и стенная живопись. Пространство между легкими колоннами заполняли картины, изображающие то выступающую на перламутровом фоне фигуру Венеры, подставившей голову причесывающей ее рабыне, и внимательно наблюдающего за сценой Эрота, то, на зеленовато-голубом фоне, юного Дионисия в окружении ласковых нимф, то, на черном фоне, ярко-зеленые лиственные гирлянды. На одной из стен оставил свою подпись художник – грек по имени Селевк. Отдадим ему должное: и картины, и орнаменты, выполненные его рукой, несут печать таланта. Они позволяют предположить, что люди, жившие в этих стенах, любили роскошь и отличались тонким вкусом.

Август, сам равнодушный к роскоши, вовсе не отказывал другим в праве на эту слабость, разумеется, при условии соблюдения определенных границ. Мы не думаем, что его собственная скромность в быту диктовалась исключительно необходимостью соответствовать раз и навсегда избранному образу. Привычка к простому образу жизни укоренилась в нем с детства, лишний раз заставляя нас убедиться, что многие из его поступков, как, впрочем, и поступков прочих его современников, объяснялись происхождением, и в этих случаях за маской иногда начинали проступать черты его истинного лица. Действительно, покончив с гражданскими войнами, став обладателем почти ничем не ограниченной власти, он, казалось, мог себе позволить проявить подлинные черты своего характера. И тут оказалось, что они как нельзя лучше соответствуют его сущности политика. Возьмем, к примеру, его литературные вкусы. Это область, в которой притворство бессмысленно, поэтому по литературным пристрастиям человека легче всего составить представление о неизменных свойствах его натуры. И здесь Август оставался верен себе, превыше всего ценя в изящной словесности меру и упорядоченность. Тиберий, отличавшийся совсем другими вкусами, не мог сразу решить, стоит ли ему их отстаивать или разумнее копировать Августа даже в этом.

Литературные вкусы

Как и все представители высшего римского общества, Август получил прекрасное образование. В те времена образование отнюдь не ограничивалось изучением риторики и литературы, но и предполагало активное участие в творчестве. Мы уже показали, что во время осады Мутины он в часы досуга упражнялся в красноречии, в Тарраконе слушал уроки Гавия Силона, вместе с Агриппой и Меценатом посещал школу Латрона. Он не чуждался сочинительства и, по обычаю того времени, нередко выступал со своими творениями перед друзьями. Подобные чтения, проходившие в богатых домах или в особых залах декламации, получили тогда широкое распространение.

Как и большинство государственных деятелей той эпохи, он начал писать «Мемуары», посвященные Меценату и Агриппе, но из-за нехватки времени не смог довести задуманное до конца и остановился на тринадцатом свитке, повествующем о войне против кантабров.

Написал он также и «Побуждение к философии», по всей видимости, выдержанное в духе стоицизма, и «Ответ Бруту по поводу Катона», в котором в соответствии с канонами литературной полемики подверг критике восторженные отзывы о Катоне Утическом, после смерти превращенном в символ республиканской свободы. Благодаря Светонию известно, что значительную часть «Ответа…» он читал близким уже в преклонном возрасте, поскольку, быстро утомившись, попросил Тиберия продолжить чтение вместо него. Но замысел этого сочинения наверняка созрел у него намного раньше, потому что прославление Брутом Катона имело актуальное значение в пору установления нового режима.

Пробовал он себя и в поэзии. Одной из таких попыток стало сочинение трагедии о гомеровском герое Аяксе, покончившем с собой, бросившись на меч. Но работа шла туго, и в конце концов автор собственноручно уничтожил незадавшееся произведение, стерев написанное губкой. Когда друзья интересовались, что поделывает его Аякс, он с остроумием отвечал им, что он погиб, бросившись на губку. Зато он благополучно завершил работу над короткой поэмой о Сицилии. Наконец, в минуты досуга, например, отдыхая в ванне, он любил сочинять эпиграммы, по меньшей мере одна из которых дошла до наших дней.

В том возрасте, когда римские юноши отправлялись в Грецию заканчивать образование, Август с головой ушел в строительство политической карьеры. В результате свободного владения греческим языком он так и не достиг, и, если ему случалось выступать с речью по-гречески, всегда просил помощников подготовить для него перевод. Вместе с тем греческую литературу, особенно греческую поэзию, он знал хорошо, что позволяло ему в соответствии с принятым тогда обычаем расцвечивать свои письма греческими словечками, фразами или целыми цитатами из греческих авторов.

Он, бесспорно, был человеком общительным и не лишенным чувства юмора. О том, что он использовал это свое качество даже в разговорах с простолюдинами, свидетельствует следующий анекдот. Однажды во время публичного заседания к нему обратился с жалобой некий плебей-ходатай, страшно смущенный. Подсмеиваясь над неуклюжими заходами просителя, Август, обращаясь к нему, сказал: «Ты подаешь мне просьбу, словно грош слону» (Светоний, LIII, 5).

С друзьями и близкими он охотно вступал в споры на литературные темы и часто подшучивал над Меценатом, называя писания последнего «напомаженными завитушками». Иногда он даже принимался пародировать его стиль, начиная свое письмо Меценату с целого букета пышных обращений, одно изысканнее другого: «Привет тебе, о мед нации, этрусская слоновая кость, благовония Арезона, адриатический алмаз, жемчужина Тибра! [248]248
  Цитату приводит Макробий. Сатурналии, II, 4, 12.


[Закрыть]» Из этого мы можем сделать вывод, что Меценат питал особое пристрастие к выспренним выражениям, редким словечкам и их причудливым сочетаниям. Точно так же вышучивал Август и Тиберия, склонного без меры употреблять устаревшие слова и всякие туманные выражения.

В разговорах и семейной переписке он часто употреблял свои излюбленные словечки. О должниках, тянущих с выплатой долга, он говорил, что они «не станут платить до греческих календ». Поскольку в греческом календаре календ – чисто римского изобретения – не существовало, выражение означало «никогда». О каком-то деле, законченном очень быстро, он говорил: «Сделали быстрее, чем сварилась спаржа». Светоний, благодаря которому нам известны эти подробности, приводит и другие образные выражения, в интерпретации Августа звучавшие по-своему. Так, вместо общеупотребительного «maie se habere», что значило «плохо себя чувствовать», он предпочитал говорить «vapide se habere», что можно перевести приблизительно как «упариться». Вместо распространенного глагола «languere», означавшего «быть вялым» и происходившего от слова «овощ» (то есть чувствовать себя овощем), он употреблял «betizare» – «чувствовать себя свеклой»…

Порой он прибегал к сравнениям, заимствованным из повседневной жизни. Заядлый рыболов, он уподоблял азартных людей тем, кто удит рыбу на золотой крючок: сорвись крючок – никакой улов не возместит потери (Светоний, XXV, 6).

Об орфографии у него имелись собственные представления, заставлявшие его писать вопреки всяким правилам, почти фонетически, то есть так, как слышится. Обычно так писали простолюдины, таков же, кстати сказать, стиль многих сохранившихся надписей. Но иногда он сознательно настаивал на собственном написании, уверяя, что оно благозвучнее и потому правильнее. Так, внуку Гаю он высказал претензию по поводу употребления слова «calidus» вместо «caldus» («горячий»): «не потому, что первая форма не латинская, а потому, что она неблагозвучна и нарочита» [249]249
  Квинтилиан. Об образовании оратора, 1, 6, 19.


[Закрыть]. Справедливости ради отметим, что наиболее распространенным вариантом произношения был как раз второй.

Писал он очень быстро и при письме, как это свойственно многим людям, часто пропускал буквы и даже целые слоги, так что в результате получалась невнятица. При письме он не делал пробелов между словами, а если для начатого слова не хватало места, дописывал его снизу и обводил все слово чертой.

Между непосредственностью Августа в его общении с людьми и торжественной сдержанностью стиля «Деяний» лежит пропасть, что вполне естественно. Такая же пропасть разделяла в нем обычного живого человека и принцепса. Пожалуй, единственной чертой, равно характерной и для того и для другого, оставалась любовь к ясности, которой он требовал и от окружающих. Благодаря внимательному к деталям Светонию мы можем составить себе представление об Августе как о довольно заурядном, рискнем даже сказать, простоватом человеке. Тем легче нам вообразить, что он должен был чувствовать, постоянно играя перед окружающими роль. Простота вкусов с головой выдает в нем человека отнюдь не аристократического, а, как сказали бы сегодня, буржуазного происхождения. Ничего удивительного, такими же простыми вкусами отличались и его провинциальные предки. Разумеется, при условии, что его пресловутая простота не была всего лишь очередной маской.

Стремление к примату ясности роднило его со школой аттицистов, к которой принадлежал, например, Брут, но не принадлежал Цицерон. Обратную тенденцию выражали так называемые азианисты, яростным приверженцем которых считался Антоний. Первые защищали строгий, доходящий до сухости стиль речи, почти не допускающий эффектных приемов и обращенный прежде всего к разуму читателя или слушателя. Вторые любили словесное изобилие, фигуральные выражения, причудливые украшения и старались воздействовать не столько на разум аудитории, сколько на ее чувства. Только Цицерону удалось найти между двумя этими крайностями третий путь, но по этому пути он шел практически в одиночестве. Что касается Цезаря Октавиана, то и ему случалось подобно азианистам сыграть на чувствах толпы – например, когда он поклялся народному собранию отомстить за отца, когда во время беспорядков в городе он просил нападающих о милости, когда, наконец, он умолял народ не навязывать ему роль диктатора. Но все эти эпизоды, без сомнения, разыгрывались как театральная мизансцена, тогда как по природной склонности он всегда тяготел к строгому стилю.

Даже его орфография находилась в согласии с его вкусами и проводимой им политикой. Он никогда не стремился изображать из себя высоколобого интеллектуала, никогда не проявлял снобизма. Его мнение о знати, наверное, дословно совпало бы с принадлежащим Лабрюйеру отзывом об аристократах его времени: «Они презирают народ, но они сами – народ».

То же самое относится и к его литературным пристрастиям. Он, конечно, в гораздо большей степени был читателем, чем писателем, и любил красивую поэзию, каноны которой определил Гораций в «Поэтическом искусстве». Но кроме красоты и удовольствия он искал в книгах полезные советы и поучительные примеры, которые годились как в частной жизни, так и в политике. Особенно понравившиеся стихи он отдавал в переписку, а затем посылал родственникам, командующим войсками, наместникам провинций или высшим чиновникам, служившим в Риме, тем самым давая им конкретный совет.

Именно в книгах он нашел свои любимые изречения: «Спеши не торопясь» (Festina lente), «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей», «Осторожный полководец лучше безрассудного». Последнее высказывание принадлежит Еврипиду («Финикиянки», 612).

Что касается первого изречения, то его вспоминает и Авл Геллий, проводя параллель с рассуждением пифагорейца Нигидия Фигула о наречии «mature» («своевременно»; буквальное значение латинского слова – «когда созреет»): «Этим словом называют действие, которое производят ни слишком рано, ни слишком поздно; оно подразумевает золотую середину и меру». Далее он добавляет: «Золотую середину, определенную Нигидием Фигулом, Август умел точно и емко выразить с помощью всего двух греческих слов. Тем самым он советовал приступать к каждому действию с поспешным усердием и неторопливой осторожностью» [250]250
  Авл Геллий. Аттические ночи, X, 11.


[Закрыть].

Эта же поговорка появляется и в «Сне Полифила» Ф. Колонны, где ее смысл передают два иероглифа, обозначающих дельфина – символ скорости – и якорь – символ неторопливости. Этот образ получил толкование в трудах Эразма Роттердамского и Франсуа Рабле [251]251
  Эразм Роттердамский. Поговорки, II, I; Ф. Рабле. Гаргантюа, IX.


[Закрыть], а венецианский издатель и типограф Альд Мануций использовал оба иероглифа как логотип своего издательства.

Все это приводит к мысли, что внутренне противоречивый императив – спешить не торопясь – на самом деле вовсе не так банален и не так искусственен, как это может показаться на первый взгляд. Если вдуматься, в нем находит символическое выражение и судьба Августа, и весь стиль его жизни, и, что вероятно, его характер, и самый дух его власти. Краткость изречения, подчеркивающая совместимость двух взаимоисключающих понятий, в результате которой смысл его постигается не вдруг, но требует умственного усилия, идеально отвечала не только откровенной приверженности Августа к экономии, но и его менее бросающемуся в глаза стремлению проникать в самую глубь вещей и явлений. Но это стремление чаще всего и выливается в предельную упрощенность мысли, ту самую мудрую посредственность, блеск которой сводится к красоте формы.