Текст книги "Гегель. Биография"

Автор книги: Жак Д'Онт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Бамберг

Выходившая ежедневно «Бамбергская газета» весьма мало походила на то, что мы сегодня называем газетой. В ней публиковались главным образом административные объявления, местные новости и происшествия, а сверх того общие суммарные отчеты о политических событиях в стране и мире. Редактору приходилось не столько комментировать или оценивать их, сколько извещать о них публику, черпая информацию исключительно в уже проверенной цензурой французской периодике.

Не то чтобы Гегелю не нравилось пользоваться наполеоновской прессой. Но как мог он заставить себя не думать, и, стало быть, не выступать от собственного лица, пусть со всеми предосторожностями, выбирая, представляя и редактируя те или иные сведения?

По – видимому, в «нормальных» условиях он был бы очень хорошим редактором газеты.

Чем бы он ни занимался, он во все привносил самое добросовестное, самое дотошное усердие. Он никогда не был безразличным или небрежным, свойство, особенно ценное для редактора. Больше всего его интересовала политическая жизнь в стране и в мире. Он высоко оценивал роль прессы вообще и связывал с нею определенные надежды. Будь он свободным и располагай деньгами, он сделал бы «Бамбергскую газету» образцовым средством информации и поводом для размышления. Ему уже случалось критиковать «этот безмятежный восторг и традиционное для Германии угодничество» (С¹ 168), которые он приписывал, в первую очередь, католикам. Протестанты, они ведь всегда протестуют.

Честности, тщательности, критического духа надзорные органы опасались больше всего. Он плыл, стало быть, против течения, ясно это сознавая и продвигаясь понемногу вперед благодаря ловкому маневрированию.

Биографы вообще диву даются, – и напрасно, – тому, как заботливо он отнесся к своей газете, сами они к такой жертвенности не способны. Они сочли эту работу лишь способом какое‑то время перебиться и заработать на хлеб, выйти из положения. Но у него было достаточно причин принять ее близко к сердцу, увидеть в ней нечто вроде миссии. Кроме того, надо сказать, что он в то время не знал, появится ли у него на горизонте еще что‑то.

В этом новом для него занятии он выказал практическую хватку, интерес к техническим деталям, вроде умения выбрать бумагу побелее и более четкие типографские литеры. Он старался раздобыть наиболее надежные, наиболее достоверные и интересные для читателей сведения, излагая их в живой увлекательной манере.

В своей газете он описал взятие Данцига генералом Лефевром, сражение при Фридланде, Тильзитский мир, французскую экспедицию в Португалию, бомбардировку Копенгагена французским флотом, начало той Испанской войны, к которой он позже сделает политический комментарий, встречу в Эрфурте… Так следил он за современными событиями, главным образом, военными.

Но читатель «Газеты», возможно, заметит, а более точно мы это знаем из писем того периода, что Гегель все больше и больше пользуется сведениями, полученными от непосредственных свидетелей, от осведомленных друзей, дополняя ими то, что он получал из проверенной цензурой французской прессы. Эта деятельность редактора независимого журнала не могла продолжаться долго. Лишь искреннее желание, а скорее, жестокая необходимость могли быть причиной того, что какое‑то время это дело устраивало философа, стремившегося разработать и преподать собственное учение. Трудные материальные условия, духовные ограничения быстро сделали его мучительным для свободной и одаренной души, которой поначалу оно, возможно, не казалось обременительным.

Ответственно относясь к своему делу, он фатально вошел в противоречие с многочисленными несообразными требованиями властей. Этот эксперимент, как и прочие, должен был закончиться плохо.

Конфликт разразился, и мы не знаем теперь, сам ли Гегель его осознанно спровоцировал, просто пустил все на самотек или был застигнут врасплох. Первые комментаторы или хранят молчание на этот счет (так, Мог (Moog), изображает дело так, будто Гегель оставил «Бамбергскую газету» по доброй воле!), или, кроме того, они немногословны и недостаточно внимательны к документам. Но правда, что по вполне понятному совпадению, Гегелю уже хотелось уехать, когда он был вынужден это сделать.

Гегель прибегал к помощи частных информаторов. Так, он обратился к Кнебелю, лицу, внушающему подозрения (друг Гёте, материалист, атеист), с которым он подружился в Йене, и который посвятил его в разнообразные детали, касающиеся переговоров в Эрфурте (С¹ 220–223, 224–225). Таким образом, Гегель смог публиковать, начиная с 5 октября, отчеты о начале знаменитой встречи императора с царем еще до того, как она завершилась (14 октября 1807 г.). Он возвращается к деталям этой встречи в номере «Газеты» от 26 октября, на этот раз, похоже, не нуждаясь в помощи Кнебеля. Так вот, именно из‑за этой статьи он получил выговор от правительства Баварии и предписание раскрыть источники, то есть фактически назвать имя своего предполагаемого информатора. Гегель этого не сделал.

Похоже, что власть больше всего была рассержена статьей от 5 октября, и что статья от 26 октября только подлила масла в огонь и послужила предлогом[206]206
  Обо всем этом деле см. обширные примечания Хоффмейстера (В¹ 485, В¹ 486–488), опущенные Каррером (С¹ 404).


[Закрыть].

Недовольство вызвала уже более ранняя статья, от 19 июля, в которой указывались места расположения трех дивизий баварской армии. Нужен был повод для того, чтобы придраться? Тасуя содержание разных статей «Газеты», власти упрекали его в распространении материалов, добытых в данном случае не от частного информатора. Мы не располагаем письмом, в котором Гегелю предъявлялись обвинения, но зато у нас есть его ответ. Гегель неплохо защищается, объясняя, что вменяемая ему в вину статья от 26 октября представляет собой «выдержки из двух других газет, издающихся на оккупированной Францией территории», и что «и та, и другая прошли официальную цензуру». Он напоминает, что сам предостерегал от возможной ложной интерпретации новостей, передаваемых таким образом, и заканчивает письмо уверениями в полной лояльности властям (С¹ 232).

Даже если не входить в подробности этого конфликта, он оставляет странное впечатление. Человека обвиняют в ошибке, в которой он не виноват, и которая, как представляется, по меньшей мере, могла быть легко прощена; от него требуют назвать частного информатора по поводу новостей, почерпнутых из «официальных» газет! Но при этом ничего не говорится о статье, действительно основанной на частных сведениях, источник которых он вполне мог указать: Кнебель. Гегель получает официальное порицание именно тогда, когда его уход из редакции «Газеты» уже предрешен.

Неприятностей у редактора Bamberger Zeitung хватало вплоть до финального краха. В письме Нитхаммеру от 15 сентября 1808 г., в котором он сообщает о крахе, умоляя еще раз о помощи, Гегель утверждает, что «снова» стал жертвой «инквизиторских мер» и упоминает «это последнее из дел» (С¹ 218)…

Поль Рок (Paul Roques) полагает, что документ «случайно попал» в руки Гегеля[207]207
  Roques P. Op. cit. Р. 114. То же Куно Фишер. Op. cit. Р. 76.


[Закрыть], который в своем письме указывает только, что «получил его от типографского мастера».

Когда дело примет худой оборот, он не станет прибегать к жанру извинений (С¹ 231–232). Кто, в самом деле, поверит, что редактор газеты, обязанный искать сведения для публики, жаждущей новостей, «случайно» напал на одну из них, особенно если она «громкая».

Вот повод удивиться счастливой роли случая в личной жизни Гегеля, что же касается гегелевской теории на сей счет, в ней все обстоит сложнее. Он ведь вообще советовал «поостеречься» «полагать события делом случая» (С¹ 130).

И тем не менее Гегель настаивает, что встретился с Ольстером (Oelsner) в 1794 г. в Берне «совершенно случайно».

Позже Гегель окажется в Дрездене как раз тогда, когда туда прибудет Виктор Кузен, похоже, не предупредив друга. Из этого воспоследует настоящая драма<sup>[208]208
  О роли случая см. выше. С. 113—114.
  Согласно Куно Фишеру, встреча с Кузеном в Дрездене также произошла «случайно» (von ungefдhr) (Op. cit. P. 170). Розенкранц употребляет слово zufдllig (неожиданно). В письме Гегеля министру ни одного из этих слов нет. Он выражается более осторожно, говоря, что «наткнулся» на Кузена... Каррер переводит: «несколько недель тому назад я с ним столкнулся (zusammengestossen), когда был проездом в Дрездене» (С3 71)


[Закрыть]</sup>.

И вот теперь в Бамберге текст декрета «случайно» попадает в руки журналиста!

Можно вообразить, что случай, на который открыто ссылаются в признаниях, или на него только намекают, поставляет избранному клиенту очень определенные, а главное, подозрительные обстоятельства, которые тот способен предугадать!

Если бы дело сводилось к тому, что Гегель изложил в своей «Декларации» 9 ноября 1808 г. перед генеральным комиссариатом города Бамберга, речь шла бы, в сущности, о «произволе властей», которые, пренебрегая какими бы то ни было законностью и порядком, игнорировали решения официальной цензуры.

Еще 15 сентября 1808 г. он написал Нитхаммеру: «С тем большим нетерпением желаю я оставить, наконец, мою журналистскую галеру, что снова недавно стал жертвой инквизиторской меры, которая мне напомнила, в каком положении я нахожусь […]. Все поставлено на карту из– за одной статьи, которую нашли возмутительной; решать вопрос о публикации подобной статьи должен был я, но сейчас меньше, чем когда либо, знаешь, что может вызвать возмущение; в подобных случаях журналист действует на ощупь. Цензуре – как в этом последнем случае – абсолютно не к чему придраться. В ведомстве ограничиваются тем, что просматривают газету, запрещают ее…».

Ниже Гегель с горечью отмечает: «в неясных делах такого рода часто решает случай или каприз». Он решается, если дело не уладится само собой, на крайнюю меру: «поскольку в подобных случаях надо действовать быстро, я не вижу иного выхода, как лично отправиться в Мюнхен просить о снисхождении» (С¹ 219). В этом случае речь могла идти только о королевской милости. Мы не знаем, в самом ли деле Гегель был вынужден пойти на эту крайность. Во всяком случае, он долго еще будет опасаться административных или юридических последствий этого дела (письмо от 20 февраля 1809 г.).

Тем временем Нитхаммер в Мюнхене был назначен Zentralschul‑und‑Studienrat, став очень влиятельным лицом в сфере образования. Действуя в рамках фундаментальной реформы общественного образования в Баварии, он исхлопотал для Гегеля место преподавателя «подготовительных к философии дисциплин» и (временно исполняющего обязанности) «ректора» Нюрнбергской гимназии (лицея). В течение девяти лет он будет применять на этом посту свои таланты организатора, педагога, наставника молодых людей в области интеллектуальной деятельности.

Пребывание в Бамберге, впрочем, не обошлось без кое– каких интеллектуальных приобретений, а также развлечений. Он сам описывает бал – маскарад, в котором принял участие в обществе дамы. В костюме слуги (Kammerdiener – некоторые биографы, озабоченные его достоинством, переводят это немецкое слово как «chambellan»[209]209
  Камергер {фр.) – Прим. пер.


[Закрыть] и меняют «платье слуги» на «ливрею»), он три часа тет – а-тет развлекался с некой мадам де Жолли, нарядившейся Кипридой![210]210
  Ibid. Р. 113.


[Закрыть]

Бамберг не поскупился, прежде всего, на жизненные уроки. Живя в стране, находящейся в конечном счете под властью Наполеона, Гегель мог убедиться в живучести деспотизма в иных формах. Непохоже, чтобы он сразу возложил вину за это на императора, но до поры до времени, скорее, на его баварских подданных, злонамеренных и некомпетентных. И, кроме того, причиной могла быть затяжная война, и не один император нес за нее ответственность.

Гегель знал по собственному опыту, насколько печально положение прессы и насколько тяжела участь журналиста. Если у него еще и оставались какие‑то иллюзии, то он должен был, по меньшей мере, прекрасно понимать «кухню» этого дела, а равно, с какой осмотрительностью надо читать газеты. Как распознать правду в том, что они говорят, и угадать о чем они молчат.

Примечательно, что Гегель вел себя в Бамберге не смиреннее, чем в других местах. Можно сказать, что дозволенными свободами философ не пренебрегал и всегда пользовался ими с предельной полнотой. Но в Бамберге, в частности, он переступил границу дозволенного, и власть не снесла такого оскорбления. Очень мало было в это время в оккупированной Германии, да и в «метрополии», во Франции, публицистов, которые осмеливались на свой страх и риск нарушать имперские порядки и установления.

Он мог бы оставаться благоразумным и послушным, раболепно угождать желаниям и поощрять уловки баварских монархистов, не таких отвратительных на его взгляд, какими были старорежимные защитники монархии. Но именно на это он не соглашался.

Он не испытал в жизни ничего, кроме притеснений. Ему не дано было даже отчасти воспользоваться буржуазной свободой, когда он мог бы, помимо прочего, опубликовать, пусть даже ценой переделок, кое – какие из рукописей, которые он возил всюду с собой.

Но в Бамберге на его долю выпало худшее: неподдельный произвол. Этой детали не заметило большинство комментаторов, хотя на самом деле деталь важная.

Гегель очевидно враждебен цензуре, и таким он останется навсегда[211]211
  Ср.: D'Hondt J. Théorie et pratique politique chez Hegel: le problème de la censure // Hegel Philosophie des Rechts (Henrich‑Horstmann). Stuttgart, 1982. P. 151–184.


[Закрыть]. Нет ничего удивительного в том, что он не заявляет открыто и торжественно об этом в публикациях, подлежащих той же цензуре! Так или иначе, писатели той эпохи в Пруссии или в Баварии не могли ни избежать цензуры, ни открыто выступить за ее отмену. Можно даже предположить, что они как‑то свыклись с ней. Как говорится, мирись с тем, что есть. Цензура составляет часть объективной действительности, как непогода или болезнь.

О ней забывают тем скорее, чем больше появляется неприятностей другого рода.

Что удручает и возмущает, так это запреты сверх того. По отношению к этим запретам цензура выступает чуть ли не средством защиты: материалы, прошедшие предварительную проверку, подчищенные и исправленные, по крайней мере считаются официально принятыми или одобренными, и значит, они в принципе защищены от произвольных нападок. Защищенность может казаться тем более надежной, что сами авторы, знакомые с известными или предполагаемыми требованиями цензуры, на всякий случай сами себя заблаговременно подчищают, чтобы выиграть время и избежать лишних осложнений.

Но редактор «Бамбергской газеты», опубликовавший сведения, сами по себе безопасные, и к тому же, почерпнутые, как это было принято или установлено, из уже проверенных и утвержденных публикаций, подвергся порицаниям, угрозам и санкциям со стороны высшей власти, которая, дезавуируя цензуру, ею же самой установленную и направляемую, принимает решение, очевидно нарушающее закон, постановление и обычай.

Это Гегель и назовет «наездом властей» (С² 82), когда жертвой такового станет Нитхаммер. В Бамберге он испытал его на себе.

Что государство – притеснитель, это вне сомнений. Но многие писатели, и Гегель, были бы довольны уже тем, что оно притесняет по правилам, в соответствии с принципами записанной конституции, согласно положениям принятого и опубликованного устава, чтобы каждый, по меньшей мере, знал точные границы того, о чем он вправе говорить!

Таким образом, первый протест Гегеля, вскормленный суровым бамбергским опытом, направлен против произвола, каприза властей, «благой воли» господ и начальников. С этой точки зрения философ – безусловно, уже expositus, по его собственному определению[212]212
  Экспозитус, в иерархии протестантской церкви «представитель» общины, но не пастор. Гегель, вероятно, имеет в виду пребывание на виду, невозможность укрыться. – Прим. пер.


[Закрыть]. Но в то время – газетчик!

Нитхаммер избавит его от этой каторги.

Нюрнберг

В октябре 1808 г. Гегель занимает свой новый пост – директора лицея, полученный благодаря стараниям его друга, за отсутствием желанного места преподавателя в университете. Нитхаммер, безраздельно преданный, употребил все свое влияние, чтобы еще раз помочь другу, находящемуся в стесненных обстоятельствах.

Лицей, в котором будет Гегель трудиться, представляет собой протестантское учреждение, недавно основанное и, несмотря на бедность, гордо носящее имя Меланхтона. Гегель доволен новым назначением – что тут поделаешь! – и выражает радость по поводу того, что наконец‑то работает в сфере образования, даже если и не на том уровне, на который имеет право претендовать.

Кажется, он следует максиме интеллектуалов в трудные времена: всегда быть готовым поменять жизнь на лучшую, но вместе с тем вести себя так, как если бы нынешнее досадное положение должно было длиться вечно. Он хранит надежду на то, что когда‑нибудь его возьмут в университет Эрлангена, а пока что живет, сохраняя достоинство.

Есть еще один повод для удовлетворения, на сей раз идеологического свойства. Гегель счастлив, организуя лицей, вдыхая в него жизнь, участвовать в распространении протестантской культуры в католической Баварии. Известно, что он под этим понимает, в полном согласии с Нитхаммером, которому напишет 12 июля 1816 г.: «В этом заключается различие между католицизмом и протестантизмом. Среди нас нет мирян (непосвященных). Протестантизм не препоручает себя заботам какой‑либо иерархической церковной организации, но заключается единственно в общем формировании духа […]. Наша церковь – это наши школы и университеты» (С² 84).

Очевидно, от него самого не ускользнул вызывающий – и таким он мог показаться большинству протестантов и их руководителей – характер таких высказываний, и он предусмотрительно закрывает тему, заканчивая письмо: «и хватит об этом»…

Это особенный взгляд на протестантизм, который, как он полагает, вполне согласуется с его любовью к греческой античной культуре. Ибо одновременно он был избран, и на него была возложена обязанность провести в лицее большую, разработанную Нитхаммером, педагогическую реформу. К великой радости Гегеля реформа предусматривает восстановление и расширение классических штудий, в частности, изучение греческого языка и культуры.

Как директор он должен был произносить множество речей, главным образом, на церемониях награждения премиями. Почти всякий раз он пользовался случаем, чтобы восхвалить, полагая это своей обязанностью, лютеранскую веру, но также, чтобы снова и снова превознести перед властями, учениками и их родителями древнегреческую культуру. Он не считал, что преувеличивает, когда говорил, что тот, кто не знаком с творениями древних, не знает, что такое красота»[213]213
  Hegel. Textes pédagogiques / Trad, par Bernard Bourgeois. Paris: Vrin, 1978. P. 82.


[Закрыть]. По его мнению, «в первую очередь греческая, а затем и римская литература, должны составить основу высшего образования и оставаться ею. Совершенство и блеск этих шедевров должны обогатить дух, стать языческим крещением, которое придаст душе тон и окраску, всегда отличающие человека знающего и со вкусом»[214]214
  Ibid. P. 81–82.


[Закрыть]. Что и говорить, вполне языческое крещение!

В резком контрасте с этой классической гармонией в Баварии все переделывалось под французским влиянием, беспорядочно и без плана, в условиях общеевропейской войны с ее переменчивым ходом, при полном национальном неустройстве, экономической и финансовой разрухе. Потрясениям не было конца.

Лицей имени Меланхтона был создан под давлением протестантской части населения Нюрнберга. Гегель должен был обеспечить начало работы. У него «все бы сияло», если бы было чему сиять. Но хранящееся в неприспособленных помещениях и используемое от случая к случаю школьное оборудование было самым скудным.

Еще больше хлопот, чем материальная база, доставляли директору, очень мало подготовленному к своей роли, но отнесшемуся к ней так, словно это было его земное предназначение, ученики. Почти все его время поглощали скучные и раздражающие административные обязанности, исполнению которых сопутствовали нескончаемые организационные и реорганизационные потуги правительства, зачастую приводившие к полной дезорганизации. Дети были плохо подготовлены к школьной жизни, Гегелю приходилось заниматься самими будничными, и даже совсем низменными вопросами, например, как обустроить отхожие места.

Надо было установить дисциплину, саму по себе не возникающую. Ученики привыкли курить, – это противоречило правилам, – а также драться на дуэли.

Кое‑что директору удалось сделать. Он сумел выказать себя ни недоступно строгим, ни мягкотелым. Завоевал доверие учеников, их родителей, жителей города. Дела в лицее понемногу улучшались.

Бытовая жизнь Гегеля отличалась полной неустроенностью. Он жил в ветхих строениях, и к тому же, из‑за царивших в Баварии анархии и разрухи, крайне нерегулярно получал свое, и без того очень скромное, жалованье. Короче говоря, постоянно сидел без гроша в кармане.

Лишенный, по печальному стечению обстоятельств, возможности преподавать в университете, чего он так страстно желал, Гегель старается, во всяком случае, поднять уровень лекций по «подготовительным к философии наукам», чтение которых входило в его должностные обязанности. Он назовет их, как требовалось, «Философской пропедевтикой», но современный читатель изумится, узнав, что приходилось слушать его ученикам, столь юным и так плохо подготовленным. Ибо на самом деле он преподавал им полную и завершенную философскую систему.

Способ его преподавания сегодня может показаться архаичным. Он диктовал свой курс, параграф за параграфом, из‑за отсутствия учебников, которыми он, несомненно, воспользовался бы, если бы написал их сам. Он сделает это позже: в Берлине и в Гейдельберге его лекции часто будут комментарием к какому‑нибудь «резюме» или «уточнению», опубликованному ранее.

Метод этот, возможно, слишком «школярский» для слушателей, предоставит следующим поколениям несомненные выгоды. Ибо заботливо сохраненные тексты параграфов открывают исчерпывающую картину этапа развития гегелевской мысли[215]215
  Hegel. Propédeutique philosophique / Trad, par M. de Candillac. Paris: Éd. de Minuit, 1963.


[Закрыть]. Но… вскоре Наполеон окажется побежден, и Бавария, освобожденная от французского влияния, с наступлением Реставрации опять погрузится в исконный маразм. Католическая реакция будет упиваться реваншем. При Наполеоне она постоянно обвиняла протестантских преподавателей в «демагогии» – как говорит сам Гегель, – а также в сочувствии «баварским иллюминатам», но независимо от того, были для этого основания или нет, фактически не могла повредить им.

Реставрация обеспокоила и напугала преподавателей. Встал вопрос о закрытии лицея Меланхтона, и профессиональное положение Гегеля опять оказалось в подвешенном состоянии. Некогда предполагавшееся назначение в университет Эрлангена отодвигалось в будущее, становясь все более призрачным.

И вот тогда это будущее один раз в жизни улыбнулось Гегелю. Его репутация философа упрочилась, и известность возросла, особенно после того, как к опубликованной «Феноменологии» добавилась «Логика». В 1816 г. ему пришел «вызов» (Ruf, как было принято у немцев) в университет Гейдельберга.

После затянувшегося пребывания в чистилище, открылись врата рая.