Текст книги "Гегель. Биография"

Автор книги: Жак Д'Онт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Документы свидетельствуют о том, что, несмотря ни на что, Гегель все еще озабочен судьбой своего сына, его положением в армии уже после начала службы в Батавии. Вот уж воистину раздвоенная душа. Он спроваживает его, славное избавление! И как только тот уезжает, начинает хлопотать о нем, пытаясь помочь, несомненно, испытывая раскаяние.

Гёльдерлин пострадал во Франкфурте от несчастной любви; Гегель в Иене от несчастного отцовства. Один на этом потерял рассудок. Удивительно, что его не утратил второй.

Луи Гегель не выдержал гнета пошлых предрассудков, которые были причиной его регулярных эмоциональных срывов. Даже Хоффмейстер, которому принадлежит заслуга вполне благожелательного опубликования части касающихся Луи документов, (упрекающий другого сына Гегеля, Карла, историка, в том, что тот предпочел «непростительную тактику умолчания» (С³ 378)) не останавливается перед обвинением Луи в «пагубных наследственных склонностях», очевидно, воспринятых от недостойной матери (С³ 378). Эти пагубные «наследственные склонности» никак не проявлялись у ребенка. Гегель, которому под конец жизни нравилось давать педагогические советы, потерпел неудачу в воспитании своего незаконнорожденного сына, хотя правда, что положение у него было трудное.

В жизни Гегеля, как и во всякой жизни, присутствуют в разной степени радости и печали, надежды и разочарования, победы и поражения. Судьба отпустила ему несчастий полной мерой. Можно долго рассказывать о его успехах, справедливо восхвалять его интенсивное творчество, помпезно славить: всегда за всем этим будет слышен неустанный горестный аккомпанемент – жалоба незаконнорожденного сына.

Биографы Гегеля, как правило, превозносят его нравственные устои, о которых судят то ли в соответствии с собственными религиозными и консервативными взглядами, то ли в соответствии с требованиями, декларируемыми философом публично в конце жизни. Ему надлежало быть в жизни таким же разумным и мудрым, как в своих книгах: протестант старой закалки – таким его любит изображать традиция протестантизма. Согласно этому взгляду, Гегель уже в детстве обрел безупречный моральный облик, сохраненный им до конца дней. Говоря так, забывают, что самое существенное в его юношеских писаниях – это стремление показать, что публично практикуемые религия и мораль на самом деле «нежизнеспособны».

В 1912 г. Рок пишет, что «с ранних лет он сохранил как дань буржуазности (sic!) вкус к размеренной и простой жизни»[197]197
  Roques P. Op. cit. Р. 21.


[Закрыть]. Если у него был вкус к размеренной простой жизни, хорошо же он ему следовал!

Дильтей ранее, в 1905 г., был более точен: «Семейная обстановка, в которой он вырос, была простой, строгой, исполненной духа старого протестантизма. И даже если идеалы Веймара и Иены изменили позже его взгляды на жизнь, то, по меньшей мере, в частной жизни старые очень почтенные формы нравственности, окружавшие его с детства, оставались всегда решающими: он не допустил в собственную жизнь ни тени сомнения относительно протестантских нравов и жизненных правил отцовского дома»[198]198
  Dilthey. Op. cit. P 5.


[Закрыть].

Было от чего плакать маленькому Луи в его колыбельке.

Ни Дильтей, ни Рок ничего о ребенке не слышали и о нем не упоминают. В гегелевские времена протестанты часто хвалились моральным ригоризмом и большей чистотой нравов по сравнению с представителями других религий или атеистами.

По правде говоря, мы в точности не знаем, какие «нравы» царили на самом деле в отцовском доме Гегеля. Допускали ли почтенные протестантские нравы, чтобы неженатый мужчина заводил ребенка от женщины, которая, расставшись с мужем, успела уже родить двоих?

Что касается Гегеля, то он предпочел на свой манер, в стиле крупных обобщений, дать объяснение своему развлечению, представив его типичным и необходимым этапом в развитии сознания. В отдельной главе «Феноменологии» он диалектически описывает фатальные последствия индивидуалистического желания. Сознание, уступающее желанию удовольствия, полагает, что достигает наиболее полного самоосуществления, но видит, как его действия оборачиваются против него, вынуждая действовать иначе, поднимаясь на следующую ступень поступательного движения.

Несмотря на туманы гегелевского стиля, искушенный читатель понимает, что в «желаниях – удовольствиях», анализируемых Гегелем, речь идет о чувственности. Не эксплуатируется ли в этой главе в интеллектуальных целях любовный эпизод из жизни автора? Сопоставление дат, однако, заставляет задуматься: Луи Гегель родился 5 февраля 1807 г., «Феноменология» вышла у одного бамбергского издателя при самых непредсказуемых обстоятельствах в марте 1807. Гегель сам настаивал, что закончил рукопись в полночь накануне Йенской битвы (14 октября 1806 г.). Гегель, конечно, уже был оповещен о беременности своей подруги, и, с другой стороны, известно, что он передавал рукопись издателю по частям, одну за другой, непрестанно добавляя что‑то, что‑то убирая, что‑то меняя, вплоть до общей структуры произведения. Но достаточно ли всего этого, чтобы заподозрить его в том, что, работая над главой об удовольствии, он думал о его последствии – младенце?

Та же проблема относительного опережения книгой события возникает в других обстоятельствах, о них уместно вспомнить. Это уже другая глава «Феноменологии», «Дух, отчужденный от себя самого»[199]199
  Phénoménologie de l’esprit (Hyppolite). Op. cit. II. P. 50.


[Закрыть]: как объяснить, с точки зрения хронологии, впечатляющую ссылку Гегеля на «Племянника Рамо» Дидро? К вопросам, которые ставит само содержание этой отсылки, прибавляется следующий: когда Гегель столкнулся с гётевским переводом – а текст ему был доступен исключительно в форме перевода – если указанный был опубликован только в 1805 г.? Намерение Гегеля доработать и издать философскую систему восходит к 1802–1803 гг… В 1806 г. он рассчитывает лишь на введение в систему.

Точные указания, которые дает Лассон во «Введении» к своему изданию «Феноменологии», не касаются частной проблематики этой главы и никоим образом не проясняют обстоятельств цитации Гётевского перевода, связанных именно с хронологией событий. Так что, пока у нас нет более точных сведений, мы можем задаться вопросом о том, что предшествовало – идея отчужденного мира «Племяннику Рамо» или, напротив, именно так несколькими строками выше мы спрашивали о плаче маленького Луи и понятиях «Феноменологии», которые, не исключено, являют собой перевод этого плача на более возвышенный язык.

Что касается Луи Гегеля, то обе возможности, во всяком случае, одинаково интересны и неожиданны: был ли Гегель в своей главе об удовольствии вдохновлен скорым рождением сына, или же эта глава, вослед драме Гёте, передавала некое предчувствие самого рождения и грядущих из него следствий. Связь эта удивительна и в том, и в другом случае.

«Феноменология». Он закончил ее в день битвы. Случалось ли философскому произведению быть задуманным, написанным, опубликованным в более трудных и драматических обстоятельствах, нежели те, с которыми имел дело Гегель?

Не является ли натяжкой общепринятое слишком резкое противопоставление стиля жизни Гегеля, размеренного, «буржуазного», благоразумного, смятенному романтическому существованию кое – кого из его знакомых и друзей (Гёльдерлин, Шеллинг, Крейцер и др.). Если его жизнь «упорядочена», по меньшей мере с внешней стороны, то причину таковой следует искать в горьком опыте, имевшем необратимые следствия.

О хаотической композиции и судорожной работе над «Феноменологией», ее убогой публикации подробно рассказывает Лассон в своем введении к произведению<sup>[200]200
  Phänomenologie des Geistes. Hamburg: Meiner, 1952. P. XXVII–XXVIII.


[Закрыть]</sup>. Гегель работал над ним в стиле Наполеона – форсированным маршем, прибегая к гениальным импровизациям, медленно, долго, тщательно подготавливавшимся, всегда готовый поменять направление в зависимости от стечения обстоятельств.

Один более поздний эпизод помогает лучше представить себе, как скор на решения бывал Гегель в обстоятельствах такого рода, когда, не колеблясь, в последний миг вносил изменения. В 1821 г. он вставляет в «Философию права» очень резкое замечание, направленное против историко – политической доктрины Людвига Галлера, главного теоретика Прусского двора, от которого зависело мнение кронпринца. Это свидетельство неслыханной смелости. Тем не менее Гегель знает, что делает, цензура не вычеркивает замечания, репрессии не воспоследовали, ибо между временем окончания работы над «Философией права» (1820) и датой публикации (1821), задержанной на год из‑за работы цензоров[201]201
  «Цензурная правка задержала на год публикацию его “Начал философии права”», – говорит Хоффмейстер (В² 447). Каррер опускает эти слова (С² 337).


[Закрыть], случилось неожиданное событие, приведшее в уныние прусских поклонников Галлера: он обратился в католицизм. В Пруссии он лишился поддержки и был там единодушно осужден. Критика Гегеля резка[202]202
  О деле Галлера см. ниже: С. 344–345.


[Закрыть], но ведь он должен был прекрасно знать о случившемся.

Эти истории подтверждают, что Гегель мог очень проворно вводить новые, иногда чужеродные элементы в готовый текст. Его внебрачный ребенок стал для него неожиданностью, и, возможно, он захотел добавить патетики в тщательно расписанный феноменологический процесс.

У Гегеля последний миг всегда самый важный. Он извлекает пользу из новостей последнего года, дня, часа.

В Йене, в довольно открытой и свободной интеллектуальной среде, Гегель и не думал делать тайны из происхождения своего сына. Когда он вернулся в этот город, он ввел сына в лучшее общество, доброжелательно его принявшее.

Напротив, в дальнейшем, проживая в различных местах, Гегель вел себя в зависимости от обстоятельств. Когда ситуация вышла из под его контроля, он лавировал, как мог.

В Берлине под конец жизни для бывшего «богослова» из Тюбингена, апологета «теоретического обоснования» семьи, мнимого почитателя законности во всех областях кое‑что да будет значить то, что в тридцать семь он неосмотрительно произвел на свет и признал ребенка, впоследствии ставшего преградой у него на пути.

Легко вообразить, как воспользовались бы его враги этим случаем, стань он широко известным. Критики «Философии права» от души посмеялись бы над ним. И да будет существование Луи такой же тайной, как публикация «Писем» Жан – Жака Карта.

Приведем лишь один пример такого умолчания из множества известных случаев. Гегель записывает своих троих сыновей во Французский коллеж в Берлине. Замечено, что дата рождения Луи в списке учащихся лицея изменена – ноябрь 1821 г., оба других сына помечены как родившиеся в 1822 и 1823 гг. (В⁴127) Луи, таким образом, должен был сойти за сына госпожи Гегель, наравне с двумя другими. В голландском военном билете он записан как Людвиг Фишер, родившийся 5 марта 1807 г. (sic!), отец – Вильгельм Буркхарт (sic!).

В дурном лицемерном обществе, в котором он жил и которое хорошо знал, Гегель обязан был молчать. В Берлине ему действительно приходилось многое утаивать. Разве он не хотел сделать карьеру, разве не желал благополучия себе и семье?

Если такая благоразумная скрытность, в общем, объяснима, гораздо труднее объяснить и простить молчание и ложь потомкам и историкам. Сразу после смерти Гегеля семейство стало замалчивать это дело. Вероятно, это было решение не столько жены философа, отодвинутой в тень его кончиной, сколько обоих его законных сыновей, хотя их профессии – один, Карл, был историком, другой, Иммануил, – пастором – требовали от них правдивости. Они упорно молчали, боясь уронить честь семьи, о существовании Луи, стирая всякую память о нем. Историк ни разу не упоминает его имени в своей книге «Жизнь и воспоминания» (1900) и, публикуя впервые в 1887 г. собрание писем отца, тщательно вымарывает все, что имеет хоть какое‑то отношение к Луи. Друзья и знакомые Гегеля, по крайней мере, те, что были в курсе дела, сочли своим долгом присоединиться к этому умолчанию.

Розенкранц, который, собирая документы для своей «Жизни Гегеля» в 1844 г., конечно же, должен был что‑то слышать о Луи Гегеле, не говорит о нем ни слова. Ничего не говорит Куно Фишер в 1901 г., ничего – Дильтей в 1905. Сам по себе этот заговор молчания говорит о серьезном отношении к этой истории, долгое время считавшейся постыдной и достойной осуждения. Словно имея на руках некую доверенность, они дружно молчат об этом ребенке и после его смерти, и после смерти его отца.

Не исключено, правда, что они вообще не слышали о его существовании. Нужен был какой‑то частный источник информации или же знакомство с конфиденциальными материалами.

Ни все время гоняющийся за своей суженой Кьеркегор, ни перекладывающий на друга Энгельса проблемы своего неупорядоченного отцовства Маркс, ничего не знали о маленьком Луи. Так что и в этом плане они Гегеля оценивали неадекватно…

Первое письменное упоминание о Луи Гегеле, помимо переписки близких философа, находим в записке Варнхагена фон Энзе от 4 июля 1844 г., которая была опубликована Лассоном только в 1916 г. (С³ 378). Варнхаген, друг и почитатель Гегеля, по случаю сотрудничавший в «Анналах критической философии», был вообще хорошо информирован о закулисной стороне берлинской жизни. И тем не менее он узнал о внебрачном ребенке только в 1844 г. из разговора с Лео (1799–1878), историком и публицистом. Последний, поначалу либерал и ученик Гегеля, стал после 1832 г. реакционером и антигегельянцем.

Лео выразил Варнхагену сожаление по тому поводу, что Розенкранц в своей «Жизни Гегеля» ничего не сказал о внебрачном ребенке. Лео говорил, что «этот ребенок сыграл важную и мрачную роль в жизни отца; до конца дней он был для него причиной терзаний», как сказано в сглаженном переводе (С³ 378, прим. 4). На самом деле Лео, согласно немецкому тексту Варнхагена, имел в виду более тяжкие последствия: этот сын, «в конечном счете сильно затруднил ему жизнь (sein Leben tief eingeengt), оставаясь глубокой занозой в сердце»[203]203
  Каррер не переводит этого отрывка (С³ 337).


[Закрыть]. Фраза Лео в воспроизведении Варнхагена трудна для передачи по – французски, но она свидетельствует об острых отцовских переживаниях и о том, что существование сына отражалось не только на душевном состоянии отца, но и на всей его жизни. Он не мог быть спокоен.

Супругу Гегеля, по – видимому, не пощадил тот же неисцелимый недуг: «…она переоценивала свою любовь к мужу, когда выражала желание жить с сыном вместе, но потом нашла ношу слишком тяжелой, а препятствия (Widerdruss) непомерно большими, и невыразимо (unsäglich) страдала от этого» (С³ 378. Смягченный перевод).

Фактически пришлось ждать до 1894 г. – более шестидесяти лет после смерти Гегеля! – пока о существовании Луи не узнали немногочисленные читатели «Анналов Гёте»[204]204
  Goethe‑Jahrbuch. T. XV. 1894. Р. 265.


[Закрыть]. Найдя четверостишие Гёте, посвященное ребенку, Редлих в нескольких строках напомнил, для кого оно было написано. Он изъяснялся предположительно: полстранички текста, включая стихи, и закончил неуверенно: «Луи Фишер позже отбыл в качестве солдата на службе у Голландии в Индию и, кажется, там умер» (wo er gestorben zu sein scheint).

Философам не везет с их внебрачными детьми. Одни умирают слишком рано, как маленькая Франсин Декарта; другие слишком поздно, как маленький Луи Гегеля.

XI. Бавария

Сумеречный день[189], встающий над всем цивилизованным миром…

Нитхаммер по поводу Реставрации (19 ноября 1815 г.) (С2 58)

Гегель был доволен результатом Йенской битвы. Это была победа Наполеона, великого человека новых времен, который насильственно экспортировал в Германию некоторые из политических и культурных завоеваний Французской революции. Но эта «всемирная» победа повлекла за собой наихудшие последствия для большого числа «частных лиц». Переживая самую крайнюю нужду, испытывая неудобства лирического порядка, Гегель вынужден искать счастья в иных местах, покидая в Йене, возможно, без больших сожалений, свою беременную подругу.

Он с благодарностью согласился на должность, которую Нитхаммер, занимавший важный пост в Баварии, раздобыл для него в одном из баварских городков – редактора местного издания, «Бамбергской газеты» (Die Bamberger Zeitung). Новая перемена: это не то, о чем мечтал Гегель, но приходится мириться с обстоятельствами. Он охотно согласился с этим новым положением. Когда ты уже послужил домашним учителем и знаешь, почем фунт лиха, служба пером представляется легким делом.

Поначалу Гегель круто взялся за гуж, решив, несмотря на очевидные трудности, преуспеть. Перспектива не была совсем уж обескураживающей. Бавария переживала обновление. После притчи во языцех – долгого периода неограниченного деспотизма и обскурантизма – Баварией управлял от имени короля Монжела (Montgelas) просвещенный ум, реформатор, бывший иллюминат. По сути дела, страна, примкнувшая к Конфедерации, находящейся под «протекцией» Наполеона, подчинялась директивам из Франции и, возможно, по этой причине ощущала известный подъем. Вместе с тем, как это часто бывает, покровительство во многих случаях оборачивалось закабалением, если не чем‑то худшим.

Важное следствие либерализации: Бавария на какое– то время открыла двери ранее изгнанным протестантским интеллектуалам. Многие из тех, кто лишился поддержки в Йене, приехали сюда. Шеллинг, Якоби, Нитхаммер, Паулюс, Уланд, если говорить только об окружении Гегеля, нашли себе убежище и хорошие места. При помощи каких средств и благодаря чьей протекции Нитхаммер сразу заполучил место Landesdirektionsrat (высокопоставленного баварского чиновника) и устраивал Гегеля на должность редактора журнала?

Он не будет торговать ваксой на улице, он будет источником новостей! Никакого сомнения, что последнее занятие предпочтительнее как более достойное. Конечно, ему больше подошла бы профессорская должность в каком– нибудь баварском университете, но к моменту прибытия все места были заняты. Он поступил разумно, смирившись с судьбой газетчика: «Дело это меня заинтересует, ибо […] я с любопытством слежу за событиями в мире, и мне бы надо, скорее, сожалеть об этом любопытстве и умерять его» (С¹ 136). Разве не написал он в Йене, что «чтение газет заменяет нам утреннюю молитву (D 360)»? Он, в самом деле, выказывал неумеренное любопытство и перед отъездом пожалел об этом, не подозревая, впрочем, насколько оправдаются его сожаления.

Работа началась в марте 1807 г. и продолжалась по ноябрь 1808. Опыт краткий, но очень поучительный и полезный.

И все же какое‑то ощущение неудовлетворенности у него остается. Сделав определенный выбор в новой ситуации, Гегель выгораживает себя перед Шеллингом: «Если само по себе это занятие и может показаться не очень подходящим в глазах света, по крайней мере в нем нет ничего зазорного» (С¹ 138)… Это не энтузиазм, но что‑то вроде веселого отречения. Гегель не сомневался в том, что его неудача была обусловлена общим ходом европейских дел, и не терял надежды на возрождение Германии с благоприятными лично для него последствиями в неопределенном будущем.

Такова оценка происходящего в письме одному из его прежних йенских студентов, Дельману, написанном незадолго до отъезда из этого города. Письмо свидетельствует о большом доверии адресату, поскольку Гегель, – при том, что пути письма были неисповедимы – имеет смелость писать: «Вы проявляете интерес к истории сегодняшнего дня; в самом деле, насколько убедительно культура одерживает победу над грубостью и дух над обездушенным рассудком и ложной мудростью» (С¹ 129–130).

Очевидно, что отмечаемая так и в те времена победа – это победа Наполеона.

Но воодушевление не мешает Гегелю советовать вести себя по – спинозиански мудро по отношению к мирским делам: «Только наука являет собой теодицею; она оградит нас как от животной ошеломленности событиями, так и от более разумного подхода, склонного приписывать все воле случая или таланту индивида, ставящего судьбы империй в зависимость от взятой или не взятой возвышенности, наука удержит нас от сетований по поводу победы несправедливости или беззакония» (С¹ 129–130).

Напрашивается сравнение Германии с Францией: «Благодаря революционной бане, французская нация не только освободилась от многих институций, которые ее возмужалый дух давно перерос, бывших ей и всем обузой, а также от бессмысленных оков; кроме того, выпав из привычного течения жизни, которое изменившиеся обстоятельства лишили надежности, отдельный человек избавился от страха смерти, – но это делает его сильнее в глазах окружающих. Обретенная сила превозмогает узость духа и душевную апатию окружения, которое тоже в итоге будет вынуждено ее преодолеть, распрощавшись с прежней действительностью, и зажить по – новому; не исключено (коль скоро внешнее действие не исчерпывает глубины переживаний), что они превзойдут своих учителей» (С¹ 129–130 mod).

Таково умонастроение Гегеля после приезда в Бамберг: революция дала французам превосходство, но немцы возьмут с них пример и, благодаря собственным качествам, вскоре их опередят. Ясно, он не мог такую вещь высказать публично.

Революционная и наполеоновская Франция – пример и наука. Гегель горячо верит: Германия, благодаря глубинам своего духа, добьется большего, чем учитель.