Текст книги "Гегель. Биография"

Автор книги: Жак Д'Онт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Листовка

В том же 1798 г. Гегель составляет то, что немцы тогда называли Flugblatt, «летучий листок», листовка, памфлет, касающийся его родины, Вюртемберга. Поначалу он называет его так: «Народ должен выбирать магистратуру (членов муниципалитета)!». Что, конечно, было радикальным новшеством! Потом, поразмыслив, выбирает, по крайней мере, более осторожное заглавие: «О новой ситуации в Вюртемберге, в частности, о статусе членов муниципалитета» (R 91–94).

В стране только что получил власть герцог Фридрих, будущий король. Гегель полагает, что смена власти благоприятствует проведению необходимых реформ. Он воодушевлен идеей глубокого обновления – тогдашним владыкам, а равно тем, с кем ему придется иметь дело до конца жизни, было чего опасаться. Гегель, можно сказать, a priori, провозглашает необходимость перемен в принципе, подтверждая эту необходимость на примере Вюртемберга. Как говорит Поль Рок, он развертывает «настоящую теорию мирной революции»[162]162
  Roques P. Op. cit. Р. 57.


[Закрыть].

У современных ему авторов едва ли встретишь подобный протест против безволия, терпения, безропотности: «Покорное подчинение существующему положению дел, отсутствие надежд, безропотная отдача себя на милость всемогущей судьбы сменились надеждой, страстным ожиданием чего‑то иного. Образ лучших, более справедливых времен живо запечатлелся в душах людей, и стремление к более чистому, более свободному состоянию, тоска по нему взволновали все сердца, поссорив их с действительностью. Желание смести жалкие преграды сделало их готовыми на что угодно, даже на преступление».

И еще: «Как слепы те, кто хотел бы верить, что институции, конституции, законы, более не соответствующие нравам, потребностям, людскому мнению и покинутые духом, проживут долго, а формы, к которым потерял интерес ум и охладело чувство, способны удержать народ в оковах»[163]163
  Hegel. Premiers écrits / Trad, par Olivier Depré. Paris: Vrin, 1997. P. 166–167 (trad. mod.).


[Закрыть].

Итак, Гегель требует для Вюртемберга конституции, конечно, монархической, но представительской в современном смысле термина.

Это была большая дерзость.

Гегель, разумеется, собирался напечатать эту листовку. Однако, хорошо сознавая опасность и внимательно отслеживая конкретную политическую ситуацию, он предпочел «предварительно посоветоваться в письмах со своими друзьями из Штутгарта», а по существу, сообщниками, людьми, как и он, трезво мыслящими и информированными[164]164
  Fischer K. Op. cit. P. 55.


[Закрыть].

По их совету Гегель отказался от публикации.

Это полемическое эссе было равным образом осуждено на подпольное существование: рукопись, предназначенная для публикации, прочтения и оценки теми, на кого она могла бы повлиять, так и осталась рукописью.

Историческая теология

Гегель еще не сосредоточился на одном исключительном призвании. Он занимается разными вещами и пробует себя в разных областях. Известно, что во Франкфурте он написал комментарий, к несчастью утраченный, к сочинениям экономиста Джеймса Денхема Стюарта. Подготовил очерк о политическом положении в Англии. Затеял большой труд по вопросу о конституции в Германии, который продолжит и закончит уже в другом – очередном – месте своего пребывания, в Йене.

Разумеется, его философские размышления шли своим ходом, и трудно поверить, чтобы на них в какой‑то мере – очень опосредованно – не сказывались житейские дела и опыт политических начинаний. Памятуя о сказанном, уместно обратиться к одному произведению, в котором как раз в большей мере речь идет о жизни, чем о философской системе.

Франкфуртский период – время наибольшего распространения критической философии Канта. В 1797 г. вышла «Метафизика нравов», и Гегель сделал к сочинению комментарий. Следует принять во внимание, что Гегель знакомился с философией Канта по мере издания произведений философа, не имея возможности охватить систему его воззрений в целостности, разобраться с исходной точкой в ее отношении к финалу, не быв в курсе посмертных публикаций, всего того, что легко сделать в наши дни. Это был способ изучения философии Канта, сильно отличающийся от нашего.

Гегель разворачивает критику кантовского мышления, по мере того как появляются излагающие его точку зрения публикации. Всякий раз выход очередного произведения приносит большие или меньшие неожиданности. Гегель на них откликается примерно в том же духе, что и Фихте и Шеллинг, хотя последние не во всем с ним согласны. Он все более противится тому, что составляет самую основу кантовского учения, противопоставлению познающего духа и «вещи в себе», решительно отворачиваясь от этого противопоставления в сторону некой разновидности философского монизма. Постепенно он приходит к разработке некоего учения о «я», в котором оно перестает быть местом пребывания пустых отвлеченных форм, но утверждает себя как творческая деятельность, созидающая собственные содержания.

Он перестает доверять кантианской морали, прежде всего ее ригоризму, и намечает контуры этического универсума, основанного уже не на понятии долга, но на идее жизни.

Во Франкфурте у Гегеля хватает досуга: он много пишет, если судить по количеству сохранившихся или документально зафиксированных рукописей, причем, судя по всему, ничто из этого обильного наследия не пропало. Как в Тюбингене и в Швейцарии, он неустанно плодит тексты без расчета на публикацию, разбрасываться ими, впрочем, он тоже не будет, бережно сохраняя то, что затрудняло ему жизнь при долгих и частых переездах.

Вот еще одна проблема. У этого упорного желания сохранить писанное смолоду, очень особенного по характеру, вероятно, имелись не сиюминутные и преходящие причины, но основательные, с которыми было бы интересно разобраться. Пусть смерть настигла его внезапно, для него она не могла быть такой уж неожиданной, ведь не сомневался же он в том, что когда‑нибудь она придет, и тогда, учитывая его известность, исследователи начнут рыться у него в бумагах, обнаружат ранние труды, воспользуются ими в тех или иных целях, опубликуют. Если бы он опасался непредусмотренной публикации или не рассчитывал на нее, у него был радикальный способ избежать таковой, уничтожив пожелтевшие от времени листы.

Он этого не сделал, что наводит на мысль о преданности или привязанности к исследованиям и открытиям молодости, к идеям, позже так или иначе проглядывающим в зрелом творчестве, в котором они являют себя скрыто, и наиболее проницательные читатели порой угадывают их присутствие.

Среди франкфуртских сочинений имеется одно – ему Ноль даст отдельное название: «Дух христианства и его судьба».

Само заглавие гегелевского текста свидетельствует в каком‑то смысле его не слишком богословский характер, имея в виду тот смысл, которым обычно наделяют прилагательное «богословский» в наше время, по крайней мере во Франции. Гегель видит в христианстве некую институцию, подвластную «Стиксу и Судьбам» не меньше, нежели прочие человеческие учреждения.

Гегель дает реальное, едва ли не социологическое описание исторической эволюции христианства, как он себе ее представляет, эволюции в сторону «позитивизации» и вырождения, случившегося вопреки намерениям основателя христианства, намерениям все более неосуществимым. В самом подходе к вопросу угадываются чаяния автора, продолжающего поиски, вполне, впрочем, безнадежные, основания для новой религии, которая оказалась бы спасительной для народа. Последняя фраза произведения припечатывает поражение христианства, по крайней мере в указанном смысле: «Такова судьба христианской церкви: церковь и государство, служение Богу и жизни, набожность и добродетель, действие духовное и временное никогда не смогут образовать единства»[165]165
  Hegel. L’Esprit du christianisme et son destin / Trad, par Frank Fischbach. Paris: Presse‑pocket, 1992. P. 155.


[Закрыть].

«Христианство и его судьба» и другие религиознополитические произведения этого периода, вызывая неослабевающий интерес у наших современников, зачастую вводят их в заблуждение. Труды молодого Гегеля в ущерб трудам зрелого философа, берлинского Гегеля, оцениваются слишком высоко. Возможно, недостаточно учитывается такая отличительная черта гегелевского мышления, как его непрерывность. Как говорил Дильтей, в этих текстах молодости проявляется вся гениальность гегелевского историзма, который только что народился и еще свободен от пут системы»[166]166
  Dilthey. Op. cit. P. 3.


[Закрыть].

В этих текстах Гегель по – новому толкует многие вещи, и подчас они таят смертельную опасность для религии, питающейся из столь древних источников. Он все более и более решительно преодолевает (если словом «преодоление» переводить гегелевское Aufhebung, «снятие», которое означает для него одновременно отрицание, сохранение и возвышение) как традиционную религиозную и философскую догматику, так и отвергающее эту догматику Просвещение. Просвещение и его враги располагаются, на самом деле на одной и той же, как сказали бы сейчас, эпистемологической плоскости, или на одном и том же уровне развития сознания, – вот эту‑то плоскость, этот уровень и нужно покинуть во имя перехода на иной, более высокий уровень.

Гегель увлеченно описывает процессы развития, типичные формы исторической эволюции, их последовательные этапы, непохожие друг на друга и контрастирующие между собой, а также связи и взаимозависимости (Zusammenhänge) элементов, или моментов, казавшихся поначалу никак друг с другом не связанными и даже противостоящими и исключающими друг друга. Он начинает становиться философом истории.

Его мышление вначале интуитивно, затем обдуманно идеалистично. Он силится постичь то, что называет «духом» изучаемых им исторических сущностей, иудаизма, Древней Греции, христианства. Гегель определяет дух народа, эпохи и пытается перевести свое понимание на язык понятий, основываясь на многочисленных и самых разнообразных конкретных свидетельствах и документах.

В то же время он возобновляет исследования на тему – на самом деле смежную – «Позитивности христианства», работая над бернским текстом, для которого пишет новое введение (1800). Это наращивание усилий и умножение рукописей, похоже, говорит о желании опубликовать их, желании тайном и не воплотившемся.

Итак, во Франкфурте Гегель отдается плодотворной умственной деятельности, немного беспорядочной. Для биографа как раз и представляет интерес то, что однозначно философскими эти опыты не назовешь. По правде говоря, те из них, которые имеют отношение к «Позитивности» и «Судьбе», вообще не поддаются какой‑либо традиционной классификации.

Но как раз к концу пребывания во Франкфурте Гегель начинает заботиться о придании большей методологической строгости своему мышлению, и он ее демонстрирует на нескольких страничках, показательно названных им Systemfragment («Фрагмент системы») и завершенных 14 сентября 1800 г. незадолго до отъезда в Йену, куда он прибудет в январе 1801 г.<sup>[167]167
  Nohl. Р. 345.


[Закрыть]</sup>

Он мечтает, стало быть, о собственной философской системе. Он предлагает ее набросок, в котором исходит из понятия бесконечной жизни, сближаемого с понятием духа. Прощай Кант! Гегель часто будет прибегать к такому более или менее полному уподоблению одних фундаментальных философских понятий другим.

Его понимание духа диалектично настолько, что дух сам по себе оказывается трудноотличимым от духа диалектики. Он прибегает к формулировкам, логическим и спекулятивным в одно и то же время, от которых не откажется в более поздних произведениях: жизнь это бесконечное разнообразие, противостояние, бесконечное опосредование, равно как и дух, «живое единство разнообразия». Разве не это провозгласил Гераклит: ëv Siacpépou éauxco![168]168
  Греческую формулу находим у Гёльдерлина (Op. cit. Р. 203, 205). Гегель, как кажется, избегает буквального цитирования, но на самом деле без конца ее комментирует.


[Закрыть]

Промежуточный итог

Незадолго до того как покинуть Франкфурт, Гегель представляет своему ^другу Шеллингу, с которым он вскоре встретится в Йене, нечто похожее на путеводитель по своей интеллектуальной жизни. Это единственное письмо, оставшееся от франкфуртского периода, помимо игривых писем Нанетт Эндель. Оно датировано 2 ноября 1800 г.

Интересно, что Гегель рисует свою жизнь такой, какой бы ему хотелось представить ее другу. Можно сравнить этот автобиографический набросок с тем curriculum vitae, который он предоставит несколько лет спустя в распоряжение Гёте. Впрочем, не рассчитывает ли Гегель на то, что Шеллинг, уже устроившийся в Йене, познакомит с его письмом неких высокопоставленных лиц или, по меньшей мере, доведет до сведения этих лиц его содержание: «В моем научном образовании, которое началось с изучения самых насущных потребностей человека, я по необходимости был влеком к занятиям наукой, и идеалом моей юности неизбежно должна была стать форма рефлексии, преобразующейся в систему; и вот теперь я спрашиваю себя, коль скоро меня все это еще занимает: как сыскать средство, которое вернет нам способность воздействовать на человеческую жизнь. Из всех, кого я вижу вокруг себя, ты мне кажешься единственным, в ком я хотел бы обрести друга как с точки зрения выражения идей, так и в смысле воздействия на мир; ибо я вижу, что ты постиг человека совершенным образом, т. е. всей душой и без тени тщеславия».

И он добавляет, немного льстиво, немного просительно: «Вот почему я гляжу в твою сторону с таким доверием, я хочу, чтобы ты помог моему бескорыстному усилию и смог оценить его, даже если оно не достигает высоты твоих помыслов» (С¹ 60–61).

Что имеет в виду Гегель, говоря о «самых насущных потребностях человека», с которых он якобы начинает? Может быть, он имеет в виду не политические и религиозные вопросы, а бытовые, биологические, экономические проблемы? Шеллинг, который его знал, должен был об этом догадаться. По крайней мере он признает – да и как можно было скрыть это от товарища по Тюбингену – что поначалу его интеллектуально занимали вовсе не теология, философия или метафизика.

Когда Гегель покидает Франкфурт, завершается та половина его жизни, которая приходилась на XVIII век. Все его затянувшееся формирование происходило в век Просвещения и Революции. С наступлением XIX века он получает большую свободу. Избавляется от учительства. Становится более независимым. Смерть отца и полученное наследство освобождают его на какое‑то время от денежной зависимости. Жаждущий трудов и славы, он понимает, что отстал от других молодых философов, в первую очередь, от самого блестящего из них, самого близкого ему – Шеллинга.

Рубеж века станет также рубежом его жизни. На какое– то время он сможет полностью посвятить себя философии. Наемный труд, учительство, прямая зависимость от кого бы то ни было, от воспитанников, от чужой семьи, сменятся зависимостью, менее стеснительной, от общественных учреждений.

Он уезжает так, как это, похоже, вошло у него в привычку – не оглядываясь. Этот теоретик непрерывности неустанно практикует разрывы. У него больше не будет отношений, даже эпизодических, с Гогелями и его франкфуртскими учениками, как и со Штайгерами и учениками в Берне, ни с Гёльдерлином – вот ведь! – ни с другими, не такими близкими друзьями, которых он мог обрести во Франкфурте. Он просто прекращает поддерживать отношения. Самые сильные выражения недостаточно сильны, чтобы охарактеризовать его поведение. В целом, он приспосабливается к разным меняющимся ситуациям ничуть не лучше Гёльдерлина, но жалуется не так громко, переживает про себя, зная переживаниям меру, голову сохраняет холодной.

Два письма, относящиеся к тем временам, когда он уже уехал из Франкфурта, дают известное представление о том, что связывало Гегеля с этим городом.

В одном – от Виндишманна (С¹ 277 и 282) – упоминается имя Иоганна Христиана Эрмана (1749–1827), врача, сторонника Французской революции, активного, ангажированного франкмасона и иллюмината, друга семьи Гогелей. Он принял деятельное участие в заседании Ложи Союза в честь Жана – Давида Гогеля в 1798 г. Гегель неоднократно дружески отзывается о нем в своей переписке.

В другом – письме самого Гегеля (С¹ 67–68), адресованном Вильгельму Фридриху Хуфнагелю (1754–1830), богослову и педагогу, другу Паулюса, он просит передать привет друзьям. От такого количества франкмасонов в окружении философа у биографа уже поистине кружится голова: сам Хуфнагель, член коллегии (jury des prix) ложи Союза, коммерсант Фольц, банкир Банза с семейством, профессор Моше, имена, многократно упоминаемые в «Анналах ложи Союза»[169]169
  Annalen der Loge zur Einigkeit. Op. cit. (note. 3, выше).


[Закрыть].

IX. Йена

Если бы все, что я еще могу совершить, прибавить к тому, что Вы основали и возвели!

Гёте. Письмо Гегелю, 1824 (С2 42)

Гегель с облегчением оставляет «Франкфурт, город печали» (С¹ 297). Сказать по правде, не так уж много личных горестей пришлось ему там пережить. Привязанности к этому месту он чувствовал не больше, чем к любому другому из тех, в которых ему доводилось какое‑то время проживать, везде довольно стесненно.

На этот раз небольшое наследство предоставляет ему хоть какую‑то возможность выбора. Гегель останавливается на месте, обещающем в его положении наибольшие выгоды, – на Йене. В некотором смысле едва ли это выбор. Молодые немецкие интеллектуалы могут спорить насчет высокого духовного предназначения человека, но в том, что касается презренного земного удела, они единодушны: лучше Веймар – Саксонии убежища не найти.

Это был знаменитый центр культурной жизни, славный присутствием таких гениев, как Гёте и Шиллер с их неиссякаемой творческой энергией. Великие писатели и художники по большей части проживали в Веймаре. В Йене, втором по значению городе этого крошечного государства, располагался университет, в котором расцветала новая, живая, отважная философия.

В культурном отношении великое герцогство Веймар– Саксония превосходило другие немецкие «государства»: министром образования и культов в нем был не кто иной, как Гёте, величайший из поэтов и – хотя все в мире относительно – свободный и открытый ум.

С 1787 г. Рейнхольд начал преподавать в Йене философию Канта, с которой ему мало – помалу, действительно, удалось познакомить публику. Фихте наследовал ему в 1794 г., развернув философскую и педагогическую деятельность, шумную, напряженную, лихорадочную вплоть до 1798 г., даты, когда ему пришлось оттуда срочно уезжать.

Вослед этим двум светилам, решительно противостоя их доктринам, блистает ярче прочих Шеллинг, собирая вокруг себя любознательных, всех, кого больше не устраивала обветшавшая традиция, и кто стремился, часто вслепую, к обновлению.

Шеллинг, все еще верный друг, видел к тому времени в Гегеле более ученика, чем соперника. Он звал его придти и занять место рядом с ним в идеологической битве, обещал помощь и совет, предлагал сотрудничество. У Гегеля не было причин для колебаний.

По многим параметрам пребывание в Йене являет собой самый творчески активный период в жизни Гегеля. Не то чтобы он не произвел ничего великого впоследствии, и особенно в конце своего пути, – в Берлине. Но именно в Йене обрели форму идеи, отличающие его от других мыслителей, идеи, которые он всесторонне разовьет и модифицирует, применяя к самым разным ученым сферам: Йена – это вырабатывание того, что Гегель назвал «непостижимыми понятиями» (des concepts inconcevables).

Такой творческий взлет побудил многих биографов, особенно под влиянием экзистенциализма XX века разделить его духовную жизнь на две части, едва ли не противопоставляя одну другой: до и после Йены. Они превозносят «молодого» Гегеля, изобретательного и отважного, в сравнении со «старым», чей вялый склеротический ум питается жвачкой прежних интеллектуальных завоеваний. Поначалу революционер, а в конце обыватель, парвеню: какое падение!

Такое разграничение порождено оценками, по меньшей мере, спорными. Чтобы засомневаться, достаточно перели – стать пухлые тома берлинских «Лекций». Они, несомненно, многим обязаны йенским открытиям, но добавляют к ним обилие материалов, обретенных недавно, новых аспектов и сведений, уточнений и исправлений. К тому же все время на свет являются новые версии.

Как бы то ни было, Йена, конечно, была удивительно насыщенным периодом творчества, отмеченным интеллектуальными удачами, и также, это правда, периодом житейских и профессиональных огорчений, всегда поучительных для Гегеля, так или иначе на нем сказывавшихся.

Его отец умер в январе 1799 г. После раздела имущества между братьями и сестрой Гегель получил в наследство 3 154 флорина. Какое‑то время он мог жить совершенно независимо, но сначала он должен был закончить со своими обязательствами во Франкфурте.

В Йену он прибыл в январе 1801 г.; там ему предстояло прожить шесть лет. К несчастью, некоторые из знаменитостей, составлявших славу Веймар – Саксонии, только что покинули эту страну или собирались сделать это: Фихте, Нитхаммер, Паулюс… Шиллер умрет в 1805 г. С их уходом страна теряла престиж и притягательность. Но словно в возмещение этих печальных потерь на освободившиеся места хлынул поток молодых честолюбцев, ищущих должностей, творчества и известности. Подобно им Шеллинг и Гегель не отличались отсутствием аппетита. Они были готовы поглотить все.

Трудно даже вообразить обстановку соперничества, едва ли не вражды, созданную тогдашними, прежде всего, молодыми преподавателями университета. К концу своего пребывания в Йене Гегель обронит: «звериное царство духа»[170]170
  Phénoménologie de l’esprit. Op. cit. I. P. 324.


[Закрыть]. Мы бы, пожалуй, сказали: интеллектуальные и социальные джунгли.

Сначала Гегеля будут считать «учеником Шеллинга», как его аттестует Швайгхойзер в 1804 г. в первой французской заметке, в которой имена обоих друзей поставлены рядом[171]171
  SchweighaeuserJ. – J. Sur l’état actuel de la philosophie en Allemagne // Archives littéraires de l’Europe. Paris‑Tübingen, 1804. P. 189–207. Cp.:D’HondtJ. Première vue française sur Hegel et Schelling (Hegel– Studien, Beiheft 20, Bonn, 1980. P Al‑SI.


[Закрыть]. На самом деле ему очень нужны публикации. Кроме анонимного перевода «Писем» Жан – Жака Карта, которым он не очень‑то мог хвалиться на публике, Гегель еще ничего не опубликовал. Гёльдерлин уже известен своими самыми значительными произведениями, да и Шеллинг то и дело громоподобно взрывается философскими сочинениями.

Более сносные условия жизни в Йене и предписания, вначале братские, Шеллинга, подвигают Гегеля на напряженную работу, результатом которой станет ряд статей и позже – «Феноменология».

Чтобы быть принятым в университет, он, чуть ли не сразу по прибытии в Иену, представляет для защиты «инаугурационное сочинение», что‑то вроде небольшой диссертации, об «Орбитах планет» (De orbitus planetarum), насчитывающее 25 страниц[172]172
  Les Orbites des planets / Trad, par François de Gandt. Paris: Vrin, 1979.


[Закрыть]. Несомненно, идеи на эту тему сложились у него, благодаря обширному чтению, уже в Швейцарии[173]173
  Bondéli M. Hegels philosophische Entwicklung in der Berner Periode // Hegel in der Schweiz. Francfort: Peter Lang, 1997. P 59—109.


[Закрыть]. Они предполагают серьезную научную подготовку и отмечены острой критической направленностью.

Гегель объявляет в этой диссертации о решительном неприятии теорий Ньютона, которым он так до конца и останется враждебен. Резко выступая против всякой по существу «механистической», «математизированной» науки в пользу витализма и обычных установок «Философии природы», типа шеллинговой и некоторых других авторов, он непоправимо компрометирует свои научные исследования и размышления.

Гегель старается согласовать свой общий подход с законами Кеплера, по счастью, немецкого ученого. В отсутствие объективных данных, и принимая во внимание только даты, можно сказать, что окончательная версия диссертации была сшита на скорую руку, – это отчасти объясняет и извиняет как заносчивый тон, так и поразительные неувязки и лакуны.

Защита пришлась как раз на 27 августа 1801 г., день рождения Гегеля. Простое совпадение? Оно может навести на мысль о том, что испытание было не более чем простой формальностью.

Докторская работа Гегеля не имеет отношения к тому, что мы ныне называем, собственно, философией. Разумеется, философия в то время не имела своих строгих рамок и не отделялась от частных наук, но Гегель берется трактовать специфические проблемы астрономии! «Философия» здесь сводится к тому, чтобы укрыться под крылом шеллингианства и проявить бесцеремонность в обращении с результатами наблюдений. Чистая спекуляция, «спекулятивная» наука, – такова была входившая в моду ориентация «Философии природы».

В своем исследовании Гегель самонадеянно пытался теоретически заполнить лакуну в ряду известных тогда планет между Марсом и Юпитером. Но вскоре станет известно об открытии за шесть месяцев до того другой планеты, названной Церера. Так что теоретического восполнения лакуны не требовалось. Церера, которую Гегель не так давно восславил, подвела философа…

Если автор обнаруживал незнание и легкомыслие в диссертации о планетах, то куда смотрело жюри, присудившее ему степень доктора за недостоверное исследование? Но жюри было довольно тесным кругом знакомых, собравшихся вокруг кандидата по случаю его юбилея. И тогда содержание диссертации, – а так это бывало во все времена – возможно, не так уж важно, к тому же и выдумки «Философии природы» не казались такими шокирующими, какими они кажутся в наши дни.

К защите диссертации Гегель прибавил защиту «12 тезисов», также на латыни, которые должны были стать предметом публичной дискуссии, т. е. обсуждаться в присутствии жюри и двадцати пяти свидетелей. Тезисы говорят кое – что об уровне логико – философского и этического мышления Гегеля к 1801 г. (R 156–159).

Первый тезис звучит так: «Противоречие – мерило истинного, отсутствие противоречия – признак ложного».

Второй: «Силлогизм – начало идеализма».

Заметно, что контуры окончательной философии Гегеля уже проступают здесь очень четко, по меньшей мере, контуры ее оснований. Предваряют ее и некоторые другие тезисы. Шестой: «Идея – это единство конечного и бесконечного, и вся философия живет в идеях». Девятый: «Начало науки нравственности (Sittlichkeit) – это благоговение пред судьбой (Ehrfurcht vor dem Schicksal)». И еще более скандальный для кантианцев, двенадцатый: «Совершенная нравственность (Sittlichkeit) противоречит добродетели»!

Может быть, латинские тезисы значили столько же или больше для оценки кандидата, чем сама диссертация? При номинации начальство, несомненно, обращало внимание не столько на действительное содержание работ, сколько на репутацию кандидата, на рекомендации, которыми он обзавелся, на область философии, которую он избрал для занятий. В пору бурного подъема «Философии природы» на маленькую фактическую ошибку, затесавшуюся в общий ход суждения, внимания не обратили. Гегелевская гипотеза рискованно возникла в ряду других, порой несовместимых, но столь же ошибочных. Конечно, текст диссертации был опубликован лишь очень незначительным тиражом.

Начиная с этой даты, Гегель сопровождает свою подпись престижным титулом – Doctor des Weltweisheit. Философию все еще называли «Мирской мудростью», строго отличая от Gottesgelehrtheit, божественной науки, теологии. Великое герцогство Веймар – Саксонское, кичась дерзким обновлением, говорило о нем на языке средневековья…

После защиты деятельность Гегеля в Йене становится какой‑то лихорадочной, он очень спешит, словно торопится догнать других, старается пустить в ход, не допуская никакой передышки, все идеи, о которых размышлял прежде.

Спрашивается, что заставило Гегеля представить в качестве докторской диссертации по философии сочинение, так сказать, «научное», общего характера и, в итоге, ошибочное, тогда как у него уже имелся более серьезный труд, более близкий к действительно философским работам, и гораздо более важный для истории немецкого идеализма: «Различие между философскими системами Фихте и Шеллинга», который увидит свет также в Йене в июле 1801 г.

В нем Гегель отвергает позиции «субъективного идеализма», каковым он предстает, по его мнению, в учении Фихте, и высказывается в пользу шеллингианской попытки глобального постижения абсолюта. Но уже тут намекает на то, что теория тотального безразличия – полного неразличения – субъекта и объекта в том виде, как она сложилась к тому времени у Шеллинга, не вполне его удовлетворяет, давая тем самым почувствовать собственную оригинальность.

Это важно: в Йене Гегель самоутверждается как личность, он становится независим. Это второе рождение.

В зимнем семестре 1801–1802 гг. (сообразно традиционному расписанию немецких университетов) Гегель начинает преподавательскую деятельность в качестве приват доцента. Это всего лишь «частный курс», оплачиваемый напрямую самими студентами, хотя вскоре на него была выделена небольшая официальная субсидия.

Нет сомнения, что именно ради получения права читать этот курс, Гегель так поторопился с написанием текста на соискание степени доктора. Его первые лекции были по логике и метафизике, – позже он перестанет различать их.

Начиная с лета 1802 г., он «читал» естественное право. Затем один семестр пропустил, а, начиная с 1803 г., выбрал предметом лекций систему философии в целом. Так замкнулся круг типично гегелевских тем. В 1805–1806 гг. он приступил к преподаванию чистой математики, философии природы и духа и истории философии. Энциклопедический интерес, желание обозреть все области знания с единой точки зрения, каковая как раз из‑за своей всеобщности уже не представляет собой, собственно, «точки зрения», овладело им всецело.

Рукописи этих йенских курсов, с трудом поддающиеся прочтению, обнаруживают гегелевскую мысль в миг ее зарождения, трепетную, неповторимо изобретательную, радуя исследователей. Но такой конкуренции Шеллингу нечего было опасаться. А Гегелю, по – видимому, даже после отбытия этого блестящего профессора, не удавалось собрать много слушателей.

Наряду с чтением курсов Гегель много писал. Он продолжил и довел до счастливого завершения проект, задуманный еще во Франкфурте в 1798 г.: написать труд, в котором бы рассматривались крупные современные политические проблемы. Замысел претворился в «Конституцию Германии». Если в своем развитии, как Гегель однажды выразился, он проделал путь «от элементарных человеческих нужд» к созданию спекулятивной философской системы, то, уже создав ее, он равно никогда не забывал об элементарных нуждах.

Стараясь соответствовать собственным теоретическим требованиям, предъявляемым им к мышлению, Гегель в этом произведении ни плоско «объективен», ни идеологически нейтрален. Живое патриотическое чувство одушевляет его, пробуждая в читателе острое беспокойство за будущее страны, раздробленной, ослабленной, истерзанной. В начале он объявляет причины, побудившие его к написанию работы, следующий затем параграф перечеркивает написанное: «Последующие страницы отразили духовное состояние человека, которому горько отказываться от надежд увидеть когда‑нибудь немецкое государство, распрощавшимся со своей посредственностью, и который, прежде чем навсегда расстаться с ними, в последний раз предается очарованию угасающей мечты, едва ли рассчитывая на ее осуществление»[174]174
  Hegel. La Constitution de l’Allemagne // Écrits politiques / Trad, par Michel Jacob et Pierre Quillet. Päris: Champ libre, 1977. P. 25, note a.


[Закрыть].

Какая там беспристрастность!

На самом деле Гегель колеблется, ищет. Тоска по утраченному идеалу быстро сменяется какой‑то стоической отрешенностью или спинозианским фатализмом: «Обнародование мыслей, содержащихся в этом сочинении, не может иметь иной цели и следствия, нежели знакомство с пониманием существующего, а равно наиболее беспристрастным его истолкованием и способом осмотрительного отношения к действительному положению дел. Ибо не то, что есть, возмущает нас и заставляет страдать, но то, что оно не таково, каким должно быть; однако если мы согласимся с тем, что вещи таковы, каковыми им и надлежит быть, т. е. не произвол и случай в этом повинны, мы тем самым признаем, что все так и должно быть»[175]175
  Ibid. Р 33.


[Закрыть].