Текст книги "Икар из Пичугино тож"

Автор книги: Юрий Хилимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Юрий Хилимов
ИКАР ИЗ ПИЧУГИНО ТОЖ

ОТ АВТОРА

В мировой литературе есть множество блестящих примеров романа воспитания, писать еще один чревато, но все же я рискнул.

Быть воспитанным означает быть выпестованным своим ближним миром. Это значит понимать собственное место в мифологии своего рода, ведь каждая семья представляет ни больше ни меньше отдельный случай космогонии. И хотя всякий фамильный эпос воспроизводит повторяющиеся сюжеты, все же их вариации настолько неисчерпаемы, что они не перестают вдохновлять авторов на создание эксклюзивной версии, а читателей увлекать в новое путешествие – через рассказанную историю к берегам своего детства.

Когда же начинается это самое взросление? Среди прочего, наверное, тогда, когда главный герой впервые в своих переживаниях ощущает едва наметившуюся мечту. Мечта – это вовсе никакой не спутник инфантильности, а самый настоящий признак готовности к новой осмысленности жизни, желание впустить в нее необычные вопросы и стремление находить на них ответы. Но для мечты, для того, чтобы она созрела, как воздух нужна особая питательная среда. Ведь там, где неуютно, мечтать очень сложно, тяжело, почти невозможно. Именно поэтому в моей книге есть лето, большая семья, дача и приготовление к главному летнему празднику…

Посвящается моей семье

Невыносимо жить, когда нет стремления к действию

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1
ПРЕДЛЕТЬЕ

Для Глебовых весь год делился на две части: предлетье и лето. Конечно, здесь следует сказать, что прежде всего это касалось самых старших членов большой семьи, то есть Сергея Ивановича и Елены Федоровны. Тех, кто помладше, от мыслей о лете отвлекали работа и школа; всяческие заботы рассеивали внимание, заставляя жить настоящим, но, несмотря на это, и они знали, что только с июня по август может быть так хорошо, как никогда больше в году. Предлетье начиналось сразу после лета, с наступлением осени. Однако осень, особенно ранняя, еще нечто не вполне понятное, еле отделимое от самого теплого времени года, и поэтому казалось, что подлинное предлетье начиналось лишь с приходом зимы.

Образ лета становился особенно привлекательным, заставляя с нетерпением ждать его наступления, когда в права вступала зима и белый снег накрывал землю своим пушистым одеялом. Вечером через украшенное гирляндой окно было видно, как в свету фонарного столба валит снег, засыпая детскую площадку и машины перед домом. А на кухне неяркий свет и тепло. На столе душистый чай, блинчики с яблоками с корицей. На стене деревянные часы, которые хотя и не показывали, сколько осталось до лета, но все равно время от времени было приятно бросать взгляд на их стрелки. Стульев с высокой спинкой не хватало для гостей, а вот для хозяев и их внуков самое то. Не то чтобы Глебовы не любили посторонних, но они всегда по-особенному остро ощущали в доме присутствие чужого. Вдобавок к этому Елена Федоровна всегда чувствовала большую ответственность. Нужно было убедиться, что квартира убрана – и позаботиться об угощении. Больше всего Глебовы не любили, когда их друзья предупреждали о своем визите за полчаса до прихода – дескать, будем проезжать мимо и заскочим ненадолго. Хозяева причитали, ворчали, но что делать… И надо сказать, что потом раздражение улетучивалось, общение с гостями приносило удовольствие, и, неохотно провожая их, хозяева уже испытывали легкое сожаление по этому случаю.

Как известно, зимой большое значение приобретают вечера. Сумерки обволакивают со всех сторон. Они как бы везде гасят свет для того, чтобы обозначать отдельно взятые места искусственным освещением. Тогда каждая комната превращается в театральную площадку, где под лучами софитов разыгрываются сцены из супружеской (читай семейной) жизни. Так было и у Глебовых. Их зимние вечера были похожи на камерные спектакли, в которых много диалогов и мало передвижений по сцене. Перед сном, оставив включенным лишь один ночник, взрослые и дети могли во что-то поиграть, а затем посмотреть кино, почитать или пошептаться. Ложась спать, то есть под занавес спектакля, Елена Федоровна часто говорила мужу: «Эх, проснуться бы завтра на летней даче и оказаться на террасе».

Зимой Глебовым лето представлялось особенно красочным. Белое так хорошо проявляло цветное, что невозможно было о нем не думать, не воображать, не планировать. Дача и вовсе рисовалась эдакой Землей обетованной. Внукам о ней рассказывались удивительные истории; целые легенды наполняли квартиру своей атмосферой, перемешивая новогоднее и дачное настроение в невероятно уютный коктейль. Но в отличие от какой-нибудь Шамбалы, они прекрасно знали эту землю, а значит, все услышанные рассказы оживали, облекались плотью яблонь, ежевики, сосен и газонной травы, по которой было так приятно бегать босиком. Глебовские дети узнавали о Сотворении мира не только из античных или библейских мифов, но и из собственной дачной мифологии, без которой была немыслима история сотворения самого семейства. Ее героями были они сами, родители, бабушка, дедушка, каждый по отдельности и все вместе. Дети ощущали себя частью чего-то мощного, эпического. Даже они понимали, что именно зимние вечера помогали по-настоящему осмыслить масштаб летних дачных дней, ту мистерию, что вершилась на «Зеленой листве» с апреля по октябрь. Самый младший из Глебовых – Алеша – думал о том, как, должно быть, непросто жителям южных стран, где не бывает зимы, где все месяцы слипаются в одно, и тогда лето – всего лишь постылая жарко-потная обыденность, а не долгожданный праздник.

Зима дарила невероятное предвкушение летней жизни на даче. Так хотелось, чтобы холода скорее закончились, но одновременно с этим было и желание как можно дольше сохранить это ощущение предвкушения. За всеми снежными забавами в виде санок, лыж и коньков, за всей бодрящей морозной свежестью и красными щеками скрывалось волнение от ожидания предстоящей встречи. Сейчас замечательно, а будет еще более замечательно! Разве не здорово так думать? Хотелось как можно дольше удержать в одной руке сразу два «замечательно». В каком-то смысле снежный сезон даже имел ощутимое преимущество перед летом. Ведь зимой было хорошо от нее самой и еще от ожидания лета, а летом было только оно одно и никакой зимы не хотелось.

Зимой Глебовы не ездили на дачу. Дорогу в Пичугино тож всю заметало снегом. Ее безраздельными хозяевами становились сторожа, рассекающие местные сугробы на своих снегоходах. Тем лучше. Это служило лучшей гарантией защиты от непрошеных гостей, желающих поживиться имуществом дачников. Зима белой пломбой опечатывала весь поселок и всю долину, спрятавшуюся под высоким утесом. Вокруг воцарялась такая тишина, что можно было услышать, как где-то на другом конце поселка скрипит от ветра незакрытая дверь уличного туалета. Впрочем, эта тишина не была пугающей. Здесь не было ощущения заброшенности. Просто складывалось впечатление, что все погрузилось в дрему. И деревья, и мышата, и ежата – все были на месте, но спали, видя солнечные сны про зеленую карету.

Зимой семья Глебовых больше сосредотачивалась на себе, глебовская пружина сжималась, копила физические и духовные силы, чтобы с наступлением дачного сезона распрямиться и со всей своей прыти начать вершить долгожданный праздник. Без дачи невозможно было почувствовать настоящую жизнь. Без земли, без простора все казалось скучным и тесным. Это могло иссушить, как в сильно отапливаемых квартирах, где от сухого воздуха и духоты невозможно было дышать.

Непосвященные считали Глебовых сектантами, помешанными на своих грядках затворниками, но Глебовы-то знали, кто является настоящим узником. Они прекрасно осознавали свою зависимость от дачи, считая ее больше доброй привычкой. «Все мы от чего-то зависим, – размышляла Елена Федоровна. – Однако свои зависимости могут выбрать лишь единицы. Мы же избрали самую благословенную из возможных». Думая так, она, конечно, немного лукавила, потому что верила в судьбу, а значит, было непонятно, кто кого выбрал на самом деле. Как бы там ни было, их дача в Пичугино тож являла собой нечто особенное, совершенно редкий и уникальный случай.

Дочь и зять Сергея Ивановича и Елены Федоровны, будучи фанатами работы, вечно носились по своим делам. Они были, скажем так, «министрами иностранных дел» семьи, оставив «внутренние дела» родителям. А что? Разве это сложно, когда дома находятся по соседству? Всегда можно, накинув куртку прямо на домашнее, дойти до нужной квартиры. Марина и Вадим в чем-то сохранили ребячливость, потому что никак по-другому невозможно было назвать их постоянное присутствие у себя в редакции: и даже если они решали сменить обстановку и поработать в собственной квартире, то это все равно, что их не было для домашних, – настолько пару поглощала деятельность. Их нельзя было назвать легкомысленными, но надежный тыл в виде старших членов семьи расслаблял, заставляя поверить в то, что деятельность «предков» будет такой активной всегда. Именно по этой причине мнение Сергея Ивановича и Елены Федоровны в принятии важных решений всегда было определяющим: когда делать ремонт? на какие кружки нужно отдать детей? как лечиться во время простуды? Зимой, когда не было дачи, Глебовы-самые-старшие всецело погружались в дела семьи. Елена Федоровна порой приходила в дом своей дочери, чтобы приготовить еду, а Сергей Иванович часто возил детей на занятия в студии детского творчества. Зимой они были образцовыми няньками, впрочем, как и летом, с той лишь разницей, что им не нужно было подстраиваться под ритмы жизни детей и внуков. С наступлением теплых деньков семья словно оказывалась в одной большой лодке, счастливо плывущей вдали от суетливого мира.

Излюбленным зимним делом для Сергея Ивановича и Елены Федоровны было предаваться мечтам о грядущем дачном сезоне. Это дарило им совершенно уникальное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Подобно гурманам старшие Глебовы смаковали свои планы, представляя до мельчайших подробностей, как именно они будут воплощены, как встроятся в общий семейный уклад. Холодная пора давала время хорошенько все обдумать. Она сковывала их внешнюю активность, давая волю рефлексии. Если плоды сада «Зеленой листвы» наливались в течение лета, то плоды раздумий Сергея Ивановича и Елены Федоровны зрели зимой и к весне начинали давать свой первый урожай. Единственно идеальной питательной средой для этого был домашний уют. Именно из него происходили забота о вкусном столе и разнообразии лакомств, бесконечные чаи, свет настольных ламп (никакого освещения сверху), хорошие фильмы и книги. Так как зимой жизненное пространство сжималось до масштабов квартиры, общение Глебовых тоже становилось теснее. Все члены семьи обожали длинные разговоры холодными вечерами. Устроившись поудобней, кто на диване, кто на ковре, они, бывало, что-то обсуждали или вспоминали: приятное и удивительное, захватывающее дух или, наоборот, что-то очень спокойное, ровное, полное идиллических образов.

Предлетье дарило ни на что не похожий опыт тихого счастья, наполненного звонким детским смехом и танцами (почему-то дети особенно любили танцевать зимой). Оно являлось совершенно необходимой мерой, без которой было невозможно помыслить случай семейной глебовской мифологии. Оно было одним из двух особых сезонов их собственного календаря. Предлетье укрывало собой, поддерживая семью в ожидании лета. Оно напитывало Глебовых свежим морозным воздухом, снегом, белым цветом и вереницей вечеров, в которых так уютно рассказывать интересные истории.

Глава 2
АЛЕША ЗАДАЕТ ВОПРОС

Алеша рос очень впечатлительным и любознательным мальчиком. Вроде бы обычное дело, но этими, казалось бы, вполне естественными для любого ребенка чертами он заметно отличался от своих сверстников. Никогда нельзя было знать точно наперед, что именно привлечет его внимание и даст пищу для размышлений. Мальчик оставался загадкой даже для собственной большой и, в общем, дружной семьи, которая не давала поводов замыкаться в себе. Будучи немногословным, мальчик не спешил делиться своими мыслями с окружающими, предпочитая держать их при себе, чтобы они не улетели ввысь, как всполошенные птицы.

Одно из самых ранних и ярких впечатлений Алеши, оставившее глубокий след длиною во всю его жизнь, было связано с репродукцией картины, приписываемой Питеру Брейгелю Старшему, – «Падение Икара». Можно сказать, что с нее-то все и началось. Точнее, с того момента, когда возраст Алеши позволил его взгляду соединить фрагменты репродукции в нечто осмысляемое. Она висела в гостиной на даче. Когда сестре Алеши исполнилось двенадцать, ему со старшим братом пришлось освободить для нее детскую и переехать в эту комнату, заменившую для них спальню. Пятнадцатилетний Гера сразу занял себе диван, великодушно оставив младшему брату раскладное кресло. «Почти как в сказке „Кот в сапогах“, – подумалось Алеше. – Младшему самое ненужное». Однако он не жаловался, потому что вообще никогда не ныл и, казалось, всегда был всем доволен.

Репродукция висела как раз напротив кресла, поэтому, каждый раз засыпая и просыпаясь, Алеша бросал на нее свой взгляд. Сначала он видел картинку мельком, цветным пятном на стене, где доминировали белое, голубое и коричневое. Все это было смазано в общую кучу; множество деталей оказалось слеплено в непонятный ком. Затем со временем вдруг стал различаем корабль на среднем плане. Алеша заметил его этой весной, когда впервые после зимы они всей семьей приехали на дачу. В дождливый день или валяясь утром в постели Алеша мог подолгу разглядывать фрегат, воображая его героем приключений, как в тех фильмах, что он так любил. Мальчик переносил на корабль персонажей из разных книг, вовлекая их в только что придуманные лихие авантюры. Он искренне удивлялся себе: и как он мог не заметить этот корабль прежде?

В другой раз Алеша разглядел пахаря с плугом. Сначала его привлек странный средневековый наряд трудяги. Этот серый то ли фартук, то ли халат, красная рубашка под ним, ноги, узко обтянутые штанами, похожими на колготки, и, наконец, серая шляпа, которая горшком топила под собой голову крестьянина, будто была ему велика. Одеяние пахаря было похоже на праздничное, благородное, и потому в голове мальчика не укладывалось, что тот выполняет какую-то тяжелую работу. Мужчина делал это слишком легко, словно танцевал на сцене. И эти борозды – гораздо больше они были похожи на ступени подиума, чем на взрыхленную землю.

А потом Алеша обратил внимание, что море на изображении похоже на каток, особенно та его часть, что уходила к горизонту. И рифы, и мелкие кораблики там будто вмерзли в голубую гладь. Так и хотелось взять коньки и сделать на ней пару росчерков. Затем взор обратился к центру, где пастух, опершись на свою палку и запрокинув голову, задумчиво смотрел в небо. Ну конечно, там же в вышине крылатый человек… Алеша долгое время гадал: что, если это сам Бог? Борода, крылья и свет – не может быть никаких сомнений. Источник света, правда, находился позади фигуры, но на одной с ней высоте, поэтому воспринимался с парящим персонажем как единое целое.

«Бог, пахарь, пастух, рыбак, корабль – это наверняка про то, как устроен мир. Каждый должен заниматься своим делом: кто-то сеет, кто-то пасет скот и ловит рыбу, а кто-то перевозит товары. Так заведено», – размышлял Алеша. Он никогда не спешил спрашивать у старших о том, что его занимало. Гораздо интереснее было объяснить все себе самому. «Что толку в ответах взрослых, – сетовал мальчик. – Ведь в их словах так мало фантазии…»

Алеша придумывал удивительные ответы на свои вопросы. Многие из них были вполне логичными и правдоподобными, пожалуй, даже не по годам рассудительными. Так случилось и на этот раз. Алеша радовался, как он ловко все разобрал. Чего тут еще думать? Других вариантов просто и быть не могло. В очередной раз у него имелись все основания быть довольным собой. И все было хорошо, и уже можно было спрашивать у деда, о чем на самом деле эта картина, но тут Алеша увидел торчащие из воды ноги в правом нижнем углу репродукции.

Что случилось? Тысячу раз он смотрел на изображение, но никогда не замечал этой детали, а тут вдруг увидел. Это стало сильным потрясением для мальчика, которое обернулось в первую ночь бессонницей, а во вторую – самым настоящим ночным кошмаром. Выстроенная Алешей логика мироустройства на картине рухнула в один миг. Его поразила даже не столько гибель человека, сколько окружающая идиллия вокруг. Оказывается, никому до этого не было никакого дела. Ровным счетом никакого. А как же Бог? Ведь Он был совсем рядом. Он все видел. А из воды, рядом с ногами, летят вроде как перья… Как это понимать?

Увиденное невероятно потрясло Алешу, потому что в их семье, где Бога представлял такой же бородатый и умеющий летать на дельтаплане дед, мир виделся иным.

Главой семьи Глебовых был Алешин дед Сергей Иванович. Его маленькое королевство охватывало двенадцать соток земли на даче и городскую четырехкомнатную квартиру. Разумеется, созданное им было бы неправильно определять лишь в имущественном измерении. То здание, над которым трудился всю свою жизнь Сергей Иванович, было куда значительнее. Оно укоренялось в его жене, дочери, зяте и трех внуках. Именно они составляли его главный капитал.

Единственное, о чем жалел Сергей Иванович, – так это о том, что у него был всего лишь один ребенок. Первая беременность его жены, закончившаяся неудачей, на несколько лет страшной сургучной печатью запечатала для них эту тему, да и потом бесконечные разъезды не смогли поспособствовать благополучному обрастанию детьми. Но что сетовать теперь… К счастью, у него было аж трое внуков.

Для своих семидесяти двух лет Сергей Иванович выглядел весьма подтянуто. Его торсу еще могли вполне позавидовать многие мужчины. Лысый череп, короткая седая борода и ковшеобразные руки делали Сергея Ивановича похожим на какого-нибудь бывалого моряка, многое повидавшего. Впрочем, это было не так уж далеко от правды. Будучи спецкором знаменитого издания, он действительно много чего повидал в Африке и Латинской Америке. Журналистское ремесло ему часто приходилось совмещать с дюжиной самых разных профессий. Сергей Иванович мог делать почти все: от художественного перевода книги до строительства дома. Он хорошо стрелял из ружья, отлично плавал, мог выжить на необитаемом острове и выбраться из дремучих джунглей. Довольно часто по молодости ему приходилось использовать кулаки для отстаивания своей позиции. При этом Сергей Иванович ценил искусство, особенно изобразительное. И здесь, в дачной библиотеке, он держал много художественных альбомов и книг по живописи.

Сергей Иванович блестяще владел испанским и французским, чуть хуже знал португальский. Английский, как и все языки германской группы, он не любил, но, разумеется, был вынужден уметь говорить и на нем в определенной степени.

Оставив образ жизни пилигрима лет тридцать назад, он серьезно занялся переводами. Больше всего он любил переводить публицистику, хотя бывало всякое. В том числе иногда подворачивалась и халтурка. В пик популярности мексиканских и бразильских сериалов он делал книжные версии известных мыльных опер и еще много подобных вещей, которые приносили неплохой заработок. Но то было в прошлом, теперь все было хорошо. Сейчас если он и брался за работу, то лишь за ту, что приносила удовольствие.

Кто знал Сергея Ивановича, тот неизменно отмечал его внешнее сходство либо с отечественным Юлианом Семеновым, либо с заграничным Эрнестом Хемингуэем. С первым он был мельком знаком лично, со вторым – только по его творчеству и гаванскому дому, где не раз доводилось бывать (у Семенова в Оливе он, впрочем, тоже бывал). И кроме неуспокоенности по жизни их натур, именно пониманием того, как должен быть устроен дом, как там должно быть все организовано внутри, были близки ему эти люди. Его самое любимое место на даче – флигель – так и называлось домашними: «У Хема» или чаще просто «Хем».

Флигель и беседка имели особый статус на «Зеленой листве». Но если последняя была открыта абсолютно для всех, то флигель был исключительной территорией хозяина дачи. Туда можно было бы зайти лишь по приглашению или с разрешения Сергея Ивановича. И уж точно никто из посторонних не мог там находиться без его ведома, никто.

Двухэтажный флигель из красного кирпича был почти весь увит диким виноградом. На первом этаже пристройки были полы, застланные ковром с длинным ворсом, диван, кресло-качалка, камин и маленький бар. Особое внимание привлекали окна в пол на противоположной стороне от входа, а за ними – зеленый газон с клевером. В жару можно было распахнуть эти огромные окна-двери, и тогда свежий ветер надувал тюль, как корабельный парус. А когда на газоне включали поливалки, то можно было представить, что это соленые брызги морских волн.

На настенных полках размещались «трофеи» Сергея Ивановича, привезенные из разных стран. «Когда я умру, сделаешь тут музей», – говорил он шутя своей жене. Это были африканские маски, копье, щит, деревянные скульптуры индейцев, мулатов и мулаток, карибские музыкальные инструменты – бата и шекере. И огромное количество фотографий в рамках.

Вечерами, в прохладную сырую погоду старший Глебов любил сидеть в своем стареньком кресле, смотреть на то, как в камине горят поленья, и потягивать из пузатого бокала коньяк. Когда камин и коньяк не особенно помогали справиться с холодом – а так обычно бывало поздней осенью и ранней весной, – Сергей Иванович кутался в плед и надевал по два шерстяных носка на каждую ногу.

В «Хем» он приглашал лишь тех, с кем беседа обещала быть интересной. Если гость звался на «рюмку чаю» во флигель – это означало наивысшую степень расположения хозяина «Зеленой листвы». И тогда в теплой летней ночи еще долго могла гореть лампа, и только стрекоту сверчков разрешалось бесцеремонно вмешиваться в эти бесконечные диалоги.

На второй этаж флигеля можно было подняться лишь по внешней лестнице, как в гаванском доме Хемингуэя. Там располагалась библиотека Сергея Ивановича. Книжные шкафы тянулись вдоль стен, большой письменный стол стоял напротив окна, и рядом с ним – кресло с деревянными подлокотниками. Сергей Иванович здесь в основном писал. Он работал по старинке: любил конспектировать книги, а очередную статью или перевод сначала записывал от руки в толстую тетрадь, а уже потом набирал на ноутбуке. Чтобы найти нужную информацию или узнать о чем-то поподробнее, он не спешил в интернет, а брал с полки энциклопедический словарь или справочник, каких здесь было великое множество по самым разным областям знаний. Впрочем, появление такой большой библиотеки во флигеле было продиктовано не только соображениями их полезности для работы, но и тем, что книг еще в его родительской квартире скопилось так много, что они уже не могли там все умещаться. И это при том, что значительную их часть Сергей Иванович уже раздарил друзьям и знакомым.

Живя на даче, читал Сергей Иванович всегда в «Хеме» и только на первом этаже. Расположившись в кресле или на диване, он мог пропадать часами за этим занятием. Часто его постель в доме так и оставалась нетронутой, потому что Сергей Иванович, приятно утомившись от долгого чтения, засыпал у себя во флигеле.

Алеша отыскал деда, когда тот поливал розы. Сергей Иванович обожал орошать пышную зелень водой. За этим делом ему особенно легко думалось. Как хорошо, что на даче всегда было много того, что нуждалось в поливе! Домашние подшучивали над ним за это, но ни в коем случае не пытались оспаривать его исключительное право на любимое занятие. Солнце начинало двигаться в сторону заката и теперь светило Алеше прямо в лицо. Тот щурил глаза и пытал деда вопросами.

– Слушай, дед, я хочу у тебя спросить по поводу той картины, что висит в гостиной.

– Которой? – мягко спросил Сергей Иванович. В гостиной висело две репродукции и две картины.

– Ну, той, где корабль и где в небе летит человек.

– А-а-а-а… Спрашивай. Что там?

Алеша немного замешкался, пытаясь сформулировать вопрос. Еще минуту назад он твердо знал, что хотел спросить, но теперь это не казалось ему столь очевидным.

– Она такая странная…

Сергей Иванович широко улыбнулся в ответ:

– Это же совсем не плохо, правда?

– Да. Я и не говорю, что это плохо. Как тебе сказать… Она не то что неплохая, она очень даже хорошая. Я ее полюбил. Там про то, как правильно и по-доброму устроен наш мир. Но те ноги, торчащие из воды… Как это объяснить… Они не дают мне покоя.

– Не наступай мне на шланг, – попросил Сергей Иванович.

Алеша посмотрел вниз и увидел, как его левая нога прижала к земле силиконовую кишку. Он резко поднял ногу, позволяя шлангу, как змее, уползти дальше.

По тому, как дед не торопился комментировать услышанное, Алеша почувствовал, что затронул какую-то непростую тему.

– Во-первых, это репродукция великой картины гениального художника… – сказал Сергей Иванович. Он вспомнил ноги тонущего Икара и теперь задумался сам, не зная, что ответить десятилетнему пацану.

На даче у Глебовых висела подаренная друзьями семьи репродукция второго варианта знаменитой картины Брейгеля, которая, как выяснилось экспертами, скорее вовсе и не принадлежала кисти великого мастера. Честно говоря, замысел без Дедала Сергею Ивановичу нравился гораздо больше. Он не был таким «в лоб» и своей недосказанностью действовал сильнее, но, как говорится, дареному коню…

– Помнишь, мы с тобой читали греческие мифы?

– Конечно, – ответил Алеша. – Конечно, я помню.

– Мы как-то читали с тобой историю про Дедала и Икара. Вот те ноги, о которых ты говорил, – это как раз ноги бедняги Икара.

Алеша разочарованно кивнул и повернулся, чтобы пойти по своим делам.

– Куда ты пошел? – окликнул внука Сергей Иванович.

– Давай потом договорим, дед. Ладно? Я бабушке обещал еще клубнику собрать.

Сергей Иванович понимал, что не такой ответ ожидал услышать Алеша, он спрашивал вовсе не про сюжет. Сергей Иванович был ужасно недоволен собой. «Вот чертенок, – подумал он и беззвучно рассмеялся. – Вечно застает меня врасплох своими вопросами».

В тот вечер во флигеле еще долго горел свет. Это Сергей Иванович искал в библиотеке ответ на вопрос своего внука. Он не мог ограничиться нидерландской пословицей, что «ни один плуг не остановится, когда кто-то умирает». Во-первых, такой ответ казался ему слишком безнадежным для столь юного отрока, а во-вторых, сам он отнюдь не был уверен в истинности такового толкования.

Тем же вечером у себя в библиотеке Сергей Иванович разложил на письменном столе альбом с изображением «Падения Икара». Взяв лупу, он принялся скрупулезно рассматривать иллюстрацию, периодически прерываясь на то, чтобы сделать глоток чая и посмотреть в окно, – так легче думалось. Несколько раз он вставал из-за стола и ходил взад-вперед по комнате, потирая руки. Сергей Иванович заметил, как им постепенно начинает овладевать столь знакомое (и уже немного подзабытое) сладостное ощущение предчувствия чего-то неслучайного и жутко интересного. «Что-то да будет с этого», – подумал Сергей Иванович и с этой мыслью отправился спать.