Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Драбкин убедился, что так называемое «торбазное радио» успело разнести весть о первой школе в Улаке и в Нуукэне по всему побережью от мыса Дежнева до мыса Северного. Воображение жителей ледового побережья рисовало Драбкина человеком, покрытым волосами из настоящего красного железа и увешанным оружием. Обучение же грамоте, по их мнению, заключалось в том, что бедным ребятишкам вставляли второй язык, способный произносить русские слова. Большевики представлялись им похожими на великанов.
После ночевки в душном пологе, где остро пахло прогорклым тюленьим жиром и испарениями из общего ночного сосуда – эчульхииа, где лежало вповалку иногда до десяти человек, болела голова, мир виделся в зыбком тумане.
Но вот Драбкин садился позади каюра, нарта трогалась с места, и чистейший морозный воздух выгонял головную боль, развеивал туман, открывая ослепительно белый, такой однообразный и в то же время удивительно-неповторимый простор. Это было лучшее время – первые часы пути, когда впереди тебя ждет что-то неизведанное, неожиданное, а позади – работа, трудные разговоры и тяжелая ночь.
Солнце поднималось, смягчая ночную стужу, и к полудню становилось так тепло, что Драбкин снимал верхнюю кухлянку и малахай. При желании на таком щедром солнце можно было бы вообще раздеться и загорать. Плотные светозащитные очки оберегали глаза от слепящего света, но кожа на лице давно облупилась и заново загорела до черноты.
Когда начинала одолевать скука, Драбкин запевал, первое время пугая этим собак. Потом начинался урок чукотского языка. Неразговорчивому Калячу приходилось становиться учителем. Милиционер был настойчив. Волей-неволей Каляч начинал задумываться над родным языком, с удивлением отмечал хитрость и меткость иных выражений, казавшихся ранее ничем не примечательными.
Но за разными дорожными приключениями, заботами о корме для собак, когда приходилось останавливаться и охотиться на нерпу, Каляч не забывал наказ Омрылькота – слова, сказанные стариком накануне отъезда, четко отпечатались у него в памяти. Легко сказать! Милиционер силен, как молодой морж, и осторожен, как дикий олень. Не станешь же в него стрелять, будто он зверь…
За Сешаном, крохотным и нищим селением, на заходе солнца, когда решено было остановиться и разбить лагерь, собаки вдруг насторожились и понесли.
Каляч воткнул остол между копыльев. Наконечник чиркнул по льду, но нарта лишь ненадолго замедлила ход.
– Умка! – крикнул Каляч.
Драбкин выпростал из-под себя винтовку.
Медведь шел не спеша, презрительно, как показалось Драбкину, оборачиваясь на приближающуюся упряжку. Желтизна его меха выделялась среди голубых торосов и белого, чуть подтаявшего снега.
Нарта зацепилась за ропак, и упряжка остановилась.
Собаки залаяли. Медведь затрусил рысцой. Драбкин взял его голову на мушку и нажал на спусковой крючок. Зверь, словно споткнувшись, упал на передние лапы, перекувырнулся… И тут раздался второй выстрел из винчестера Каляча.
Зверь был огромный и тощий. В желудке у него оказалась горсточка полупереваренного мха и несколько камешков.
– Очень голодный был, – заметил Каляч. – Почему не напал на нас?
– Испугался, – предположил Драбкин, радуясь неожиданной добыче. – Печенку пожарим?
– Этки, – коротко ответил Каляч, отрезая печень и отбрасывая ее в сторону. – Это отрава.
– Почему отрава? – недоверчиво спросил милиционер.
– Кто съест медвежью печенку, у того слезет кожа и волосы.
Каляч искусно разделал добычу, соскоблил жир с медвежьей шкуры и закатал ее так, чтобы можно было положить на нарту.
Медвежье мясо ели с удовольствием – прогорклый копальхен и чай уже порядком надоели. После сытного ужина разбили палатку и улеглись спать.
А назавтра с восходом солнца двинулись дальше, уходя от берега, от подтаявшего снега, под которым таились коварные промоины. И Каляч и Драбкин уже несколько раз проваливались по пояс в снежную кашицу. Была на морском льду и другая опасность. В эти весенние дни усиливалась подвижность льда, образовались новые разводья и трещины. За ночь они замерзали, покрывались тонким слоем снега. Попасть на такой лед опасно, но и угадать его трудно. И еще одна беда – южный ветер. Он мог отогнать ледовые поля от берега, отрезать дорогу на землю.
Но все эти беды миновали Драбкина.
В устье одной из многочисленных безымянных рек, впадающих в Ледовитый океан, путникам попалось мертвое стойбище. Две яранги стояли, как обычно, на галечной косе. С одной стороны – занесенное снегами и покрытое льдом озеро, с другой – торосистое море. Вместо людей из яранги выскочили две лохматые одичалые собаки и бросились на упряжку. Калячу пришлось пустить в ход остол. Из яранг, полузанесенных снегом, никто не выходил встречать гостей. Путники поняли: здесь что-то неладно. Закрепив упряжку на некотором расстоянии от стойбища, они направились к ярангам.
Широко распахнутые двери, занесенный снегом порог указывали на то, что сюда давно не входил человек. В чоттагине первой яранги в сугробе торчала обглоданная человечья кость. За обглоданными шкурами полога видны были тела мужчины, женщины и маленького, почти грудного ребенка.
Во второй яранге лежали старик со старухой. Их лица, кисти рук, ноги были повреждены собаками.
Каляч почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, и выбежал из яранги.
За ним вышел Драбкин.
– Будем хоронить людей, – сказал он каюру.
– Этого нельзя делать! – испуганно возразил Каляч. – Нельзя осквернять тела умерших. Летом они сгниют, яранги упадут – и все будет кончено!
– А до того пусть звери грызут их?
– Что мы можем сделать? – пожал плечами Каляч.
И все же Драбкин не отступал. Каляч нехотя принялся помогать ему.
Долбить мерзлую землю было невозможно. Поэтому они попросту завернули трупы в остатки шкур, завалили камнями и водрузили над этой могилой искореженный льдами и морскими волнами древесный ствол.
Собаки сидели поодаль и наблюдали за тем, что делают эти незнакомые люди. А когда нарта стала удаляться, они вдруг с жутким воем бросились к груде камней, под которой покоились их бывшие хозяева.
В конечном пункте, перед тем как пуститься в обратную дорогу, Драбкин решил отдохнуть как следует. Да и собакам не мешало поднабраться сил – ведь впереди не одна неделя трудного, изнурительного пути.
Милиционер поселился в яранге местного жителя, первым встретившего его на окраине селения приветствием на чистейшем русском языке:
– Здорово, земляк!
– Здорово! – в изумлении ответил Драбкин, силясь разглядеть в обросшем, посмуглевшем человеке черты европейца.
Это был Михаил Черненко, украинец, проделавший за свою сравнительно недолгую жизнь невероятное путешествие от Полтавщины через Одессу, Южную Америку, Соединенные Штаты и Аляску на Чукотку.
– Будьте гостем у меня, – пригласил Черненко путников.
Очукотившийся украинец жил в яранге с большим просторным пологом, в котором ровным светом горели три жирника и блестел лакированным раструбом граммофон фирмы «Голос его хозяина» с изображением кудлатой собаки. Все остальное было обычными предметами обихода удачливого морского охотника. В чоттагине стояли деревянные бочки с жиром морского зверя, на прокопченных жердях висели оленьи окорока. По обе стороны полога виднелись прочные двери с висячими замками, ведущие в кладовые.
– Впервые вижу замки на Чукотке! – не удержался Драбкин.
– Треба запирать, – отозвался Черненко, – экимыл там у меня.
– Большой запас?
– Та не очень! – отмахнулся Черненко. – Галлонов двадцать.
– Для чего вам столько? – с любопытством спросил Драбкин.
– Як для чего? – искренне удивился Черненко. – Для торгу! Пушнину за водку легче всего купить!
– Значит, вы тут торгуете? – строго спросил Драбкин.
– Якая тут торговля! – махнул рукой Черненко. – Дитям на молочишко.
К ужину Черненко принес бутылку виски. Опрокинув в рот полкружки огненного напитка, он ударился в откровенность.
Его эпопея могла бы составить сюжет неплохого приключенческого романа. Парень с детства был одержим идеей наживы. Сначала он подался в Южную Америку. Оттуда в Северную, потом перебрался на Аляску, прослышав про тамошнее золото. Но к его приходу на Аляску золото поистощилось, а лучшие места были захвачены куда более расторопными и хорошо оснащенными крупными компаниями.
Кто-то сказал, что золото есть на чукотском берегу. Черненко со своим старательским лотком и кайлом не долго думая перебрался на эскимосской байдаре через Берингов пролив. Он мыл песок на всех речках от мыса Дежнева до реки Ванкарем. Кое-где ему попадались обнадеживающие знаки драгоценного металла, но большое золото ускользало от него, прячась под толщу вечной мерзлоты. Он тонул в тундровых топких речках, голодал, замерзал. А раз чуть не лишился правой ноги. Пришлось отнять отмершие фаланги пальцев и перебраться в чукотское селение. Пока выздоравливал и заново учился ходить, многое передумал. Стало ясно: большое золото Чукотки можно взять только с помощью машин, которые снимут торфяной покров и оттают вечную мерзлоту. Для этого нужны деньги.
Сидя в теплом пологе своего чукотского друга Тэнау, который вынес его из тундры, Черненко понял, что есть другое богатство, которое само плывет к нему в руки – это чукотская пушнина.
Для начала Черненко женился на сестре Тэнау и построил себе ярангу, справедливо рассудив, что такого рода жилище наиболее приспособлено к суровым условиям Арктики. Он научился бить нерпу, гарпунить моржа, ставить капканы на песца и огненную лисицу. В глазах своих односельчан он слыл справедливым, заботливым тангитаном, посланным им самой судьбой. Он давал за шкуры настоящую, справедливую цену. Но это только в родном селении, где все были связаны узами кровного родства. Зато в тундре и в соседних селениях Черненко был безжалостен. Большинство охотников, находящихся на расстоянии пяти дней езды на собаках, были его должниками.
Разумеется, всего Черненко не рассказал милиционеру Драбкину. Он сразу догадался, что этот рыжий парень представляет для него самую большую опасность, какая когда-либо грозила ему на Чукотке.
На следующее утро Драбкин решительно отказался от спиртного и настрого запретил пить своему каюру, который вчера набрался так, что женщинам пришлось раздевать его.
– Так как вы торгуете без разрешения Советской власти, – торжественно заявил Драбкин ошеломленному Черненко, – то я конфискую пушнину, а запас спиртного уничтожаю: вот мой мандат.
– Помилуй! – голос Черненко задрожал. – Що же это такое? Грабеж средь бела дня! Яко разрешение, минкы я мог его взять…
От волнения Черненко путал чукотские, русские и украинские слова.
– Все необходимое, чтобы прокормить семью, я вам оставлю, – объяснил Драбкин. – Я конфискую лишь незаконно нажитое, полученное от местных жителей путем обмана и эксплуатации.
– Яка эксплуатация? – забормотал Черненко, отталкивая мандат. – И грамоты не разумею я…
– Можете мне тогда на слово поверить – эта бумага верная, – сказал Драбкин. – Открой кладовые.
– Не буду открывать! – выкрикнул Черненко. – Сами ломайте!
Собравшиеся в чоттагине чукчи с интересом наблюдали за ссорой двух тангитанов. Когда Драбкин сбил рукояткой нагана один из замков, на него хотел было кинуться Тэнау, но властный окрик седого старика остановил его:
– Пусть тангитаны сами разбираются!
По лицу Черненко текли слезы, и он громко всхлипывал. Во весь голос заревели дети, которых Драбкин так и не сумел пересчитать: их было много, все погодки и все на одно лицо.
Драбкин выволок из кладовой канистры со спиртным, попросил Каляча:
– Помоги мне.
Каляч услужливо подскочил и помог милиционеру вынести канистры за порог яранги. Драбкин отвинтил крышку и принялся выливать огненную воду в снег. Селение застонало.
Не успели последние капли стечь в подтаявший снег, как в дверях показался сам Черненко с канистрой. Струя била из открытого горла, и люди бежали за ним, подставляя ладони, рукавицы, шапки.
– Нехай все пропадает! – орал захмелевший Черненко. – Нехай!
– Назад! – Драбкин выхватил наган и выстрелил вверх.
Черненко выронил канистру.
Пока Драбкин ходил за следующей канистрой, собравшиеся аккуратно вырезали охотничьими ножами пропитанный огненной водой снег и съедали его.
– Давай наливай! – кричал опьяневший от снега старичок. – Хорошо делаешь. У-ух, никогда такого снега не ел!
Стиснув зубы, Драбкин таскал одну за другой канистры. Помогавший ему Каляч все больше и больше хмелел.
Вскоре к мужчинам присоединились женщины, и когда Драбкин выливал последние капли виски, в стойбище почти все были навеселе. Какой-то оборванец громко кричал:
– Вот она – наша власть! Власть бедных! Пусть все будут одинаково нищи! Вот хорошо!
– Прекрати! – заорал на него Драбкин.
Оборванец осекся и грустно посмотрел на дыру в снегу, прорезанную до самой мерзлой земли.
Милиционер пересчитал шкурки и аккуратно упаковал их. Получилось пять мешков. Их вполне можно было забрать с собой.
– Валюта есть?
– Яка валюта? – Черненко отвел глаза в сторону.
– Я переверну всю ярангу, если добром не отдашь.
Черненко полез куда-то за полог и принес несколько жестяных банок из-под трубочного табака «Принц Альберт». В каждой лежали туго свернутые денежные знаки: американские доллары, колчаковские рубли, японские йены, китайские юани, а на дне – золотые монеты.
– Все?
– Усе.
– А золото?
– Яко золото?
– Что ты тут намыл.
– Уинэ! – закричал Черненко. – Уинэ золота!
– Буду искать. Найду, арестую и отвезу в тюрьму! Вот так, Миша.
Черненко отогнул моржовую кожу, настеленную на пол, разрыл дрожащими пальцами сухой мох и выудил полотняный мешочек, аккуратно перевязанный свитыми оленьими жилами. Тяжесть содержимого ясно указывала на то, что это золото.
– Все взял! Обобрал до нитки! У, проклятый большевик! – взвыл Черненко. – За гостевание плата! А говорил – за бедных. Да ты бедного еще беднее делаешь!
– Заткнись! – спокойно проговорил Драбкин и вынул наган.
Женщина кинулась на милиционера, сбила его с ног, повалила на оленью шкуру.
– Не надо стрелять, не надо! – кричала она. – Он ничего не делает плохого, не надо стрелять!
Драбкин попытался высвободиться из-под скользкого, потного тела женщины и захрипел:
– Пусти, окаянная! Не буду стрелять! Пусть живет твой гад! Живодер, эксплуататор!
Вечером в яранге местного охотника Рэнтыле собрались на сход. Многие были навеселе – пропитанный экимылом снег давал себя знать: ведь некоторые собирали впрок в подолы камлеек, в рукавицы и малахаи.
Драбкин держал долгую речь. На этот раз о царской власти он не особенно распространялся. Он давно понял, что к этим рассказам чукчи относятся в лучшем случае как к забавным сказкам: царь, российские капиталисты были слишком далеко отсюда.
– Сегодня главный враг чукотского народа – такие вот люди, как ваш Миша Черненко. Из таких, как он, рождаются самые жадные грабители. Потому что у них еще ничего нет и они стараются нахватать побольше. Они как кровожадные звери, как волки и росомахи…
Это сравнение вызвало оживление.
– Они берут пушнину за самую низкую цену, обворовывая людей. Вот ты, – обратился Драбкин к сидящему напротив на китовом позвонке, – сколько плиток чаю давал Миша за песцовую шкуру!
– Пять, а то и шесть, – ответил охотник, – и еще чарку огненной воды подносил.
– А настоящая цена за песца – это сорок плиток чаю!
– Какомэй! – возглас удивления разнесся по яранге.
– Как складно врет!
– Никто так не станет торговать!
– И зачем столько чаю?
– Дайте дослушать, – крикнул Рэнтыле.
– К тому же огненная вода расслабляет человека и затуманивает разум. А такого человека легче обмануть…
– Выходит, он был обманщик, этот Черненко, – заметил кто-то.
– И еще: он незаконно копал денежный металл, – строго сказал Драбкин, – а это серьезное преступление против нашей новой власти.
– Скажи нам, – попросил Рэнтыле, – почему он так боится тебя?
– Потому что всякий вор боится честных людей, – ответил Драбкин. – А глазное – он понимает, что большинство народа за справедливость и честную жизнь, за честную торговлю. Нынче на Чукотку пришла новая власть, власть бедных людей. А вы должны выбрать родовой Совет. Вот что говорится об этом Совете…
Драбкин зачитал на чукотском языке обращение Камчатского губревкома.
– Глядите, глядите, – это он по следам идет! – закричала женщина.
– По каким следам? – заволновались собравшиеся.
– Что-то белое нюхает…
– Это такая тонкая кожа, на которой человечья речь оставляет следы, а потом белый человек нюхает ее и снова вылавливает эти следы…
– Пусть покажет нам эту бумагу! – закричало сразу несколько голосов.
– Я вам дам потрогать бумагу, – пообещал Драбкин, – только дайте договорить.
Вес притихли, с нетерпением ожидая, когда он дочитает.
Потом бумага пошла по рядам.
– Какомэй! Тоненькая!
– Однако дождя она не выдержит…
– Как птицы наследили на песке…
– Опэ, что ты делаешь? Надорвал уголок!
– Да я только прочность хотел проверить, – виновато буркнул огромный детина в выворотной кухлянке из неблюя.
– В Улаке и Нуукэне уже учатся грамоте, – сообщил Драбкин, аккуратно складывая листок бумаги. – Выбирайте Совет, а на следующий год мы пришлем вам учителя.
– Обязательно бедного выбирать? – спросил Рэнтыле.
– Конечно, – ответил Драбкин. – Чтобы он понимал бедных людей, знал их нужды…
– У нас есть такой человек, но, боюсь, он не подойдет как глава Совета, – высказал сомнения Рэнтыле.
– Почему?
– Он глухой и безногий. – Но зато очень бедный! Беднее его, наверное, не найдешь на нашей земле. У него даже нет настоящей яранги. Вырыл яму в земле, воткнул китовые кости и покрыл их обрывками кожи. Словно зверь в норе живет с женой и пятью детьми… Очень жалко его…
После долгих споров было решено выбрать в родовой Совет троих. Главой Совета избрали Рэнтыле, как человека, который пользовался уважением в селе.
– Вам надо подумать о том, чтобы вельботы и байдары стали общей собственностью, – сказал новому председателю Совета Драбкин. – И распределять добычу надо, сообразуясь с нуждами человека. Это позор для вашего селения, что Выквынто живет в земляной норе.
– Это верно, – согласился Рэнтыле. – И по нашим древним законам такого не должно быть. Здоровые должны заботиться о бедных и больных.
Прощаясь с Драбкиным, Рэнтыле что-то долго бормотал про себя, пока не решился попросить вслух:
– Пусть в нашем селении останется бумага!
– Какая бумага? – не понял сначала Драбкин.
– Где про Совет написано.
– Кто же будет ее читать у вас? Даже Черненко и тот неграмотный! – удивился Драбкин.
– Пусть просто так лежит. Будем смотреть на нее и думать о новой жизни. Как амулет будет.
– Хорошо, – важно сказал милиционер. – Я вам оставлю обращение Камчатского губревкома, но не как амулет, а как политический документ.
Принимая густо исписанный лист бумаги, Рэнтыле взволнованно сказал:
– Я буду хранить эту бумагу в берестяной коробке и очень беречь буду!
* * *
На обратном пути Драбкина и Каляча встречали как старых знакомых. Советы уже начали работу. В крошечных селениях, в небольших становищах, всюду только и было разговору о новой жизни, которая придет вместе с железным пароходом, когда с берега отступят льды.
Снег стал рыхлый. Выезжать приходилось на восходе солнца, пока наст был еще крепким и держал груженую нарту.
На морском льду попадались лужи с пресной водой. В иных местах лед протаял насквозь до самого моря, и вода уходила в черные воронки, закручиваясь и бурля.
Стояла тихая солнечная погода.
Нет-нет да и вспоминал каюр отдаленное селение. Он осуждал милиционера за жестокость с Черненко.
– Нехорошо отнимать у человека то, что ему принадлежит.
– А если он украл?
– Выторговал, не украл.
– Его торговля – это настоящее воровство!
– Воруют, когда тайком берут. А он не брал тайком, люди сами отдавали ему шкурки, – возразил Каляч, защищая самого себя, своих родичей, которые поступали так же. Он-то знал, что настоящие торговцы именно так и делают, берут по дешевке и стараются продать подороже, иначе исчезал смысл этого занятия. До встречи с Драбкиным Каляч никогда не видел, чтобы торговали так щедро, как милиционер. Жаль, товаров у него маловато. Правда, Драбкин уверял, что летом придет большой пароход и привезет множество разных товаров и деревянных домиков для школ.
– Тогда это не воровство, а грабеж! – продолжал убеждать Драбкин.
Грабеж… Говорят, были в старину разбойники и на Чукотке. Один из них жил недалеко от Кытрына, и звали его Троочгын. В темные зимние ночи подкарауливал он путников, заводил к себе в ярангу и обирал чуть ли не догола. Все его боялись и старались объезжать место его обитания стороной.
Конечно, если на Чукотке теперь будут торговать как Драбкин, по справедливости распределять добычу, время таких, как Каляч, Омрылькст и Миша Черненко, кончится. Верно чуяли американские торговцы – Кариентер и Томсон, которые еще три года назад уехали к себе, бросив на чукотском берегу свои деревянные домики, а Карпентер оставил в Кэнискуне даже большой склад из волнистого железа, в котором теперь кэнискунцы в ненастную погоду держали собак. Время тех, кто выделялся умением: копить богатство и повелевать людьми, кончилось. Что Кмоль, что Каляч – теперь в Улаке все равны. Даже Панана и та стала вровень с Калячом и может безнаказанно говорить вслух обидные слова…
Чем ближе к Улаку, тем беспокойнее становилось на душе Каляча. Он представлял, с какой насмешкой будет на него смотреть шаман Млеткын, сам Омрылькот, Вамче и другие, кто ожидает его возвращения в одиночку.
Но что же делать? Как выполнить слово, данное Омрылькоту? Нельзя же вот так запросто застрелить человека. Драбкин здоров, как морж, силен, за всю дорогу у него не было даже насморка. В жаркие дни, где-нибудь на прогалине, милиционер раздевался донага и обтирался снегом. Под волосатыми руками перекатывались крепкие мышцы, а на левой икре белел шрам.
– Это подарок адмирала Колчака, – пояснил Драбкин. – Под Иркутском беляки оставили мне память.
Когда кончалась пища, милиционер стойко переносил голод. Он не брезговал подкисшим копальхеном, ловил, леммингов, вываривал песца в котелке, иной раз жевал даже вымоченный в моче лахтачий ремень.
На долгом переходе от Сешана до Инчоуна решили поохотиться на нерпу: вот уже три дня они ели подтаявший кусок кымгыта, который приходилось делить с собаками.
Для охоты свернули с припая и взяли курс в море, к открытым полыньям, где уже начинали резвиться молодые, покрытые густой серебристой шерстью нерпы.
Выбрали довольно широкую полынью и разошлись в разные стороны, подальше друг от друга.
Каляч тайком наблюдал за милиционером. Мысль о том, что он должен избавиться от него, не давала ему покоя.
Издали, из своего укрытия, Каляч видел голову Драбкина. Тот давно снял сшитый Наргинау малахай и надел суконную шапку с красной звездой и пальцеобразным отростком на макушке.
Каляч, тяжело дыша, поднял винчестер и прицелился в голову милиционера. Стоит только слегка нажать на спусковой крючок… Руки Каляча задрожали, страх обуял его: «Тангитаны все равно узнают… Вот если бы Драбкин заболел или еще что… А почему, собственно, его надо убивать?..» Он смотрел на Драбкина в прорезь винчестера и думал, что успел за длительное путешествие привыкнуть к этому веселому, неунывающему человеку. И все же этот человек – враг Омрылькота, Вамче, Млеткына и его, Каляча… Наказ Омрылькота отчетливо звучал в ушах…
Неожиданно размышления Каляча прервал выстрел. В ужасе каюр отбросил винчестер в сторону и повалился на снег. «Неужели…» – пронеслась в голове страшная мысль. Но…
– Какомэй! Иди скорее сюда! – это раздался громкий голос Драбкина.
Каляч открыл один глаз, потом другой. Милиционер стоял во весь рост и разматывал акын[24]24
Акын – длинный ремень с деревянной грушей на конце, утыканной острыми крючьями. Акыном достают убитых нерп.
[Закрыть].
Дрожа всем телом, Каляч поднялся и подошел к милиционеру, помог ему вытащить убитую нерпу. Тут же разделали и съели теплую, еще дымящуюся печень. Подкрепившись, решили продолжать охоту.
Когда солнце покинуло тундру и повисло над ледяным морем, удача улыбнулась и Калячу. Они снова съели печенку, и Каляч предложил вернуться на берег, сварить настоящую еду.
– Нет, – решительно заявил Драбкин. – Надо еще одну нерпу добыть. Три туши нам хватит до самого Улака.
Снова разошлись по своим ледовым укрытиям.
Усталость от перенесенного потрясения охватила Каляча, и он не заметил, как задремал.
Проснулся он от смутного беспокойства. Первое, что он почуял, – ветер, дующий с берега, устойчивый и все усиливающийся. Глянув на противоположный берег разводья, где находился Драбкин, заметил, что разводье расширилось.
На том берегу, который удалялся от припая, стоял Драбкин и что-то кричал. Ветер относил его слова в сторону, но, прислушавшись, кое-что можно было разобрать.
Милиционер требовал, чтобы ему кинули акын, так как его ремень короток и он не может достать до берега Каляча. Можно, конечно, кинуть акын, но какой толк: у Каляча ремень такой же длины. И еще – пока Каляч будет разматывать свой акын, льдину отнесет дальше и тогда никакой силой не докинуть деревянную грушу. Такое случается со многими морскими охотниками. Так что Драбкин не первый и не последний.
Драбкин бегал по ледовому берегу все быстрее и быстрее… Он сильный и может бегать быстро. Только ведь не побежишь по воде, не перемахнешь через разводье.
Каляч выпрямился: вот она, удача! Милиционер неминуемо погибнет… И он, Каляч, в этом не виноват.
Милиционер что-то кричал, грозил кулаком. А чего грозить? Судьба унесенного на льдине в руках Высших сил. Только они могут распорядиться, что делать.
Каляч смотрел на Драбкина, пытаясь ощутить радость свершившегося, но что-то мешало ему. Он подумал о том, что можно сейчас же сесть на нарту и уехать. Он уже шагнул было к собакам, но… пораженный увиденным, застыл на месте. Милиционер разбежался и кинулся в воду. Брызги поднялись в воздух, и Каляч мысленно поблагодарил Высшие силы, сокрывшие под водой его спутника. Но брызги рассеялись, и Каляч увидел, что Драбкин, широко размахивая руками, плывет к его берегу. Как же он мог забыть, безмозглый, что тангитаны умеют плавать?
Вскоре снова стал слышен крик Драбкина. Он говорил непонятные русские слова, громко и энергично звал мать. А как же иначе? Каляч знает, что когда человеку худо, он первым делом зовет мать.
Вот он подплыл к краю льдины и попытался взобраться: обрыв был крутой и высокий.
– Что стоишь, иди помоги!
Но Каляч не мог сдвинуться с места, словно подошвы его торбазов примерзли ко льду.
Милиционер поплыл вдоль кромки и, найдя понижение, выбрался на лед. С него ручьями стекала вода. Тяжело переваливаясь, он подошел к Калячу, ткнул застывшего от ужаса каюра кулаком в нос и процедил сквозь зубы:
– Контра! Сволочь! – И опять послышались непонятные слова.
В полном молчании ехали на берег. Здесь очнувшийся от оцепенения Каляч собрал плавник и разжег большой костер. Драбкин разделся догола и встал на медвежью шкуру. Он сох и все говорил:
– Я знаю, что чукчи не спасают попавших в воду, но ведь я тангитан! Ах, черт, винтовку жалко и нерпу.
Драбкин потрогал босой ногой сохнувший на медвежьей шкуре наган.
Каляч проследил за этим жестом, за желтым с темной каймой крепким ногтем на большом пальце милицейской ноги, и похолодел: он выдал себя с головой. Выдал свое тайное намерение погубить спутника. Только глупцу не догадаться, почему он так медлил подать акын. При желании можно было докинуть. Что же теперь будет? Доедут до Улака, и Драбкин расскажет в Совете о том, как Каляч намеренно хотел погубить его, как не протянул он руку тонущему человеку. А потом будет суд… Революционный суд, которым Драбкин грозил Мише Черненко, трусливому торговцу из дальнего северного села… И повезут Каляча в сумеречный дом. Есть, говорят, такие на земле тангитанов. Человек там живет словно в утробе каменного чудовища. Мучительная смерть! Но гораздо больше страданий принесет разлука с родиной. Всякую физическую боль можно перетерпеть, наконец, можно лишить себя жизни, чтобы не страдать… О, горькие мысли…
Размышляя, Каляч услужливо хлопотал вокруг Драбкина, стараясь, чтобы огонь равномерно согревал тугое, мускулистое тело милиционера.
«Виноватым себя чует, – с облегчением думал Драбкин, наблюдая за действиями своего каюра. – Значит, дошло до его дикой души, что негоже бросать человека в воде. Ведь есть у них такой обычай. Да, много еще придется поработать, чтобы вытравить из сознания людей эти дикие представления о жизни. А народ здесь хороший, чистый… Вот и обманывал его всяк, кому не лень. Русский поп, купец, американский торговец, свой доморощенный шаман… Да и жизнь у них не из легких…» – Драбкин вспомнил мертвое стойбище, нищие яранги, людей, которые ели ту же пищу, что и собаки.
Драбкин старался ласково смотреть на своего каюра и даже улыбнулся ему.
«Радуется, что разгадал мои мысли», – встревожился Каляч, принимаясь ворошить огонь.
А милиционер думал о скорой встрече со своей любимой, с Наргинау. Он думал о ней с суровой нежностью, вспоминал ее покорность и ласковость, ее голос, удивительные музыкальные способности. «Выучить бы ее в свое время, не хуже Паниной бы пела, ей-богу», – подумал вдруг Драбкин, поворачиваясь другим боком к огню. Насчет Паниной, конечно, несколько смело, но уж голос у нее нисколько не хуже, чем у той, которая пела на граммофонной пластинке в яранге Миши Черненко.
Одежда подсохла. Драбкин, окончательно успокоившись, еще раз дружески взглянул на хмурого каюра, оглядел уходящий вдаль торосистый лед, где он едва не остался навеки, и вдруг… запел:
Эх, Настасья, ты Настасья,
Отворяй ворота.
Ой, люленьки-люленьки,
Отворяй-ка ворота!
Громкий голос всполошил собак, заставил Каляча вобрать голову в плечи, разнесся по торосам и умчался в голубую даль, где уже угадывалась открытая вода.
21
На рассвете спускали байдары с высоких подставок, где они провели зиму.
Этот древний обряд соединял воедино шаманское действо, хозяйственное дело и первый весенний праздник. Каждый постарался надеть что-нибудь чистое и нарядное.
Пэнкок вышел из своей опустелой яранги и зажмурился от яркого света: кончилось время полярных ночей, и: начинался день, полный изнурительного, но радостного труда на морском моржовом промысле. Пэнкок представил, как выйдут в море первые байдары и вельботы, загремят в чистом воздухе над Беринговым проливом выстрелы, как ноги в кэмыгэтах[25]25
Кэмыгэты – высокие, непромокаемые торбаза.
[Закрыть] будут погружаться по колено в еще теплый моржовый жир, наваленный вровень с бортами в вельбот, и вместо ожидаемой радости почувствовал острую тоску. Люди уходят в море и добывают пищу для родных и близких, жир для жирников, которые освещают и обогревают пологи… А одинокому много ли надо? Нет радости даже в еде. Еда в одиночку всегда была чужда чукчам. Но не будешь ведь все время ходить по гостям.
