Текст книги "Белые снега"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Помнится, когда они собирались пожениться, встал вопрос о том, где жить. В Нуукэне к тому времени построили новое школьное здание, и можно было взять под жилье старое. Но Утоюк наотрез отказался переселяться в домик. То есть он был не прочь, но в таком случае просил освободить его от поста председателя Совета.

– Если меня сделали председателем Совета и доверили заботу о людях нашего селения, я обязан думать о том, как улучшить жизнь своих земляков, а не свою собственную. Все теперь видят, что лучше всего жить в деревянном домике с окном и печкой. Это тебе не яранга. И в будущем все эскимосы будут жить так. Но я, как председатель Совета, перейду из яранги в дом последним, когда все жители Нуукэна покинут древнее жилище… В этом, я понимаю, высокая обязанность человека Советской власти.

Лена подумала и сказала:

– Ты прав, Утоюк. Ты поступил как настоящий человек. И я буду жить с тобой в яранге.

– Но ты никогда не жила в яранге, ты не знаешь, что это такое! – возразил Утоюк.

– Раз вы живете, значит, и я смогу, – храбро заявила Лена.

Правда, Утоюку пришлось внести кое-какие усовершенствования в древнее арктическое жилище, прежде чем Лена перешла туда жить. Лена старалась приспособиться к жизни в яранге, чтобы никто не смог упрекнуть ее в том, что она чего-то не умеет или делает не так, как надо.

Утоюк дивился ее упорству и даже вначале пытался ей внушить, что совсем не обязательно самой шить мужу одежду – можно попросить кого-нибудь из соседок. Но Лена научилась не только кроить и шить одежду из оленьих шкур, но и сучить нитки из оленьих жил. Они у нее получались, по словам соседок, крепкими. Говорили, что к этому трудному делу у Лены большие способности. И рожала она под наблюдением эскимосской бабки, которая перерезала пуповину новорожденной каменным ножом из обсидиана и посыпала ранку пеплом от горелой коры плавникового леса, выброшенного волнами на берег Берингова пролива.

Утоюк съездил в Улак, изучил приспособления, сделанные милиционером Драбкиным в яранге Наргинау, и соорудил точно такой же жестяной конус над очагом, сколотил стол и табуретку, чтобы жене удобно было читать и писать.

Жизнь Утоюка удивительно изменилась. Порой, заглядывая в зеркало, которое повесила в яранге Лена, он спрашивал себя: «Ты ли это, Утоюк? Ты женат на белой женщине, у тебя от нее дочь… Мог ли ты когда-нибудь думать об этом?..»

Да и все вокруг поражались этому странному союзу. Пожалуй, впервые белая женщина выходила замуж за местного жителя. И уж совсем необычным казалось то, что Лена старалась приспособиться к жизни эскимосов. Она как бы хотела стать настоящей эскимосской женщиной.

Лена, одетая в цветастую камлейку, медленно спускалась к берегу, держа на плечах девочку. Осторожно ставила ноги, обутые в нарядные летние торбаза из белой мандарки, и пристально всматривалась в водную ширь Берингова пролива и на приближающийся ледокол.

На берегу уже толпились люди. Спущенный на воду вельбот готов был направиться к ледоколу, как только тот бросит якорь.

– Может, поедешь с нами? – спросил Утоюк жену.

– Нет, – ответила Лена. – Здесь, на берегу подожду.

Утоюк прыгнул в вельбот, судно закачалось и устремилось к ставшему на якорь «Литке».

Утоюк сидел на корме и правил. У одного борта ледореза уже готовили штормтрап. Черная громада корабля приближалась, волнуя сердца эскимосских охотников. Не первый раз встречал корабль Утоюк, но все не мог привыкнуть к этой удивительной машине. Восхищение способностью человека построить такую махину, радостный трепет, а в последнее время и теплое чувство благодарности к русским людям за заботу о жителях отдаленных северных селений охватывали его при виде корабля.

На мостике стоял капитан. Он встретился с Утоюком взглядом и приветливо помахал рукой. Потом черный борт «Литке» надвинулся на вельбот, и вдруг Утоюк увидел знакомое лицо, внимательно следящее за приближающимся вельботом.

Это был Пэнкок!

– Утоюк! – услышал он крик Пэнкока. – Утоюк!

Вельбот закрепили у борта, и Утоюк полез на корабль.

Он сразу же очутился в объятиях Пэнкока.

– Никто не знает, что ты едешь! – сказал Утоюк.

– Я и сам не думал, что приеду, – улыбнулся Пэнкок. – Дали отпуск на два года. И еще – везу первый чукотский букварь!

– Это хорошая новость! – воскликнул Утоюк.

Пэнкок сильно похудел: видно, нелегка жизнь на материке и учение в высшей школе.

– Вам тут столько товаров – дня два будете разгружать, – сообщил Пэнкок. – А я пойду пешком в Улак. Как там наши? – с нетерпением спросил он.

– У вас все хорошо, – ответил Утоюк. – Все живы, здоровы. Сына тебе родила Йоо.

– Я знаю, – ответил Пэнкок. – Телеграмма была.

– Мальчишка уже ходит, говорить начинает…

Утоюк прошел к капитану, а Пэнкок, взяв самое необходимое, спустился в вельбот: остальной груз придет на ледоколе послезавтра. Можно, конечно, и на нем доплыть, но хотелось поскорее попасть домой, увидеть Йоо, сына, друзей, хотелось вдохнуть родного улакского воздуха.

Вельбот взял курс на берег, на буруны, шипящие на прибрежных рифах. Пэнкок воскликнул:

– Какомэй! Два новых дома появились в Нуукэне!

– Мы построили новую школу и лавку. Теперь у нас свой продавец. Никита Самсонов. Из Анадыря прислали. Ничего парень, смышленый. Одно плохо – наши ребята приучили его охотиться. Так иногда придешь в лавку, а его нет – в море он… В Улаке тоже большие перемены, сразу не узнаешь…

Пэнкок всматривался в лица стоящих на берегу, у прибойной черты, людей, стараясь увидеть среди них знакомых.

Пэнкок сначала не узнал Лену. Да и как можно сразу распознать в этой чуть располневшей женщине с ребенком на плечах, в цветастой камлейке, в торбазах маленькую девушку, поначалу такую беспомощную на вид – Леночку Островскую?

Вельбот причалил к берегу. Пэнкок спрыгнул на гальку. К нему потянулись десятки рук. Каждый считал своим долгом поздравить его с благополучным возвращением.

Пэнкок подошел к Лене.

– Здравствуй, Пэнкок, – улыбнулась Лена. – Я очень рада тебя видеть.

Она опустила девочку на землю и сказала ей:

– Поздоровайся с дядей.

Утоюк отдал распоряжение готовить вельботы для разгрузки «Литке» и вместе с гостем поднялся к себе в ярангу.

Лена принялась разжигать костер, а Утоюк тем временем поставил на маленький столик холодные моржовые ласты.

Пэнкок накинулся на еду:

– Вот это настоящая пища! Не то что котлеты!

Утоюк рассказывал о делах в Улаке, о новом интернате, о радиостанции, по которой можно держать связь не только с Анадырем, но и с Петропавловском, о товариществе.

– Самым бедным теперь отдают моржовые кожи, чтобы они могли поправить покрышки яранг, а клыки, лахтачьи кожи по решению правления выделяют тем, кто в них нуждается… А Млеткын все мутит воду…

Лена подала чай и села за столик.

– К нам пришло письмо, в котором сказано, что букварь будет на основе латинского алфавита. Наши поначалу взбунтовались: не хотим, говорят, американской грамоты, хотим свою, русскую… что там, в Ленинграде, об этом думают?

– Первые книги печатают на латинском алфавите, – ответил Пэнкок. – Но многие уже считают, что надо переходить на русский. Здорово помогли письма Сорокина! Богораз-Тан сказал нам: будем делать новый алфавит!

Напившись чаю, Пэнкок собрался в путь.

Утоюк спешил на берег, и Лена вызвалась проводить Пэнкока до начала тропы, ведущей через перевал в Улак.

Пэнкок шагал широко и, не будь за его спиной женщины с ребенком, пустился бы бегом, да так и бежал бы до самого Улака.

40

Вскоре стемнело. Идти стало труднее, но Пэнкок решил не останавливаться, не ждать рассвета. Он шагал вперед, чутьем определяя направление. Густая, плотная темень и тишина будто одеялом окутали тундру. Лишь когда Пэнкок преодолел перевал, проклюнулась заря. Она постепенно разгоралась, захватывая восточную половину неба.

У самого Улака выплыло большое, чистое, словно вымытое солнце. Засверкали лужицы и роса на траве.

Со Сторожевой сопки перед Пэнкоком открылся Улак. Легкий туман медленно уползал в сторону лагуны. Возникала хорошо знакомая картина: два ряда яранг, тянущихся от подножия сопки к тэпкэну – незаселенной галечной косе.

«Как большой город! – с восхищением подумал Пэнкок. – Сколько деревянных домов понастроили!»

Пэнкок нашел свою ярангу. И как будто не было долгого пути из Ленинграда через всю страну до Владивостока, а оттуда почти двухнедельного плавания и ночного перехода через перевалы, каменистые тропы и топкую кочковатую тундру. Почувствовав огромный прилив сил, Пэнкок ринулся вниз, к ручью, и там, опустившись на колени, припал к студеной, до ломоты в зубах, воде. Он пил долго, с наслаждением, но никак не мог утолить жажду. Наконец, поднявшись, пошел дальше.

У первой яранги его облаяла разбуженная собака, и Пэнкок был рад этому. Из следующей яранги вышел старик Рычын и остановился как вкопанный. Он протирал глаза, смотрел на Пэнкока, что-то шептал, должно быть, заклинания, пытаясь отогнать видение, но «видение» не исчезало, наоборот, оно шагнуло ближе и заулыбалось.

– Это ты, Пэнкок? – осторожно спросил Рычын.

– Это я.

– Больно худой что-то… Пешком пришел?

– Пешком.

– Далеко, – вздохнул Рычын, все еще не веря своим глазам. – Похудеешь на такой дороге! Шутка ли – шагать от Ленинграда до Улака. Сколько же времени ты шел?

– Одну ночь, – ответил Пэнкок и объяснил несколько разочарованному Рычыну, что шел он не от Ленинграда, а от Нуукэна, где остался ледокол «Литке».

Тем временем из яранг начали выходить люди, и вскоре новость о возвращении Пэнкока долетела до Йоо. К ней прибежала Наргинау.

– Пэнкок пришел пешком!

– Как пешком?

Йоо не поверила.

– Да ты выйди из яранги, сама посмотри! Он уже здоровается с Драбкиным и Сорокиным!

Йоо выглянула. С конца единственной улицы Улака к их яранге приближалась возбужденная толпа. В ней невозможно было разглядеть Пэнкока. Да и уж очень неправдоподобно было сообщение Наргинау. «Как это пешком, когда даже письма оттуда идут целый год? И почему – пешком? С ума он сошел, что ли?»

Сорокин встретил Пэнкока у школы:

– Ты ли это, Пэнкок? Вот не ожидал! Откуда ты взялся?

– Отпуск дали, – пояснил Пэнкок. – Поправить немного здоровье да новый букварь привезти.

– Ну я рад! Ну рад! – повторял Сорокин, пожимая Пэнкоку руку.

Потом подошел Драбкин с дочерью. Он обнял Пэнкока и трижды крепко поцеловал.

Наконец Пэнкок увидел Йоо.

Она медленно приближалась, держа за руку мальчика.

Броситься бы навстречу, обнять ее, как это сделал милиционер Драбкин, но нельзя… Не принято это у чукчей. Здесь люди часто расстаются, часто встречаются. Это жизнь.

Сердце у Пэнкока, казалось, готово было выскочить из груди. Вот она, его жена Йоо, по которой он так тосковал в далеком каменном Ленинграде, с которой перекликался через незаходящие созвездия над Обводным каналом… Какая длинная улица в Улаке! Словно Невский проспект!

И так долго идет по ней Йоо!

А Йоо сдерживала радость, громадным усилием воли заставляя ноги ступать медленно, осторожно, видом своим стараясь показать, что к возвращению мужа она относится спокойно, с присущим чукотской женщине достоинством.

Чуть поотстав от Йоо, шла Наргинау.

Как похудел Пэнкок. Черты лица заострились, теперь он не похож на того мальчишку, что покидал Улак, теперь он выглядел настоящим мужчиной.

Наконец Йоо подошла.

Толпа притихла.

Йоо сказала мужу:

– Етти!

– Ии, – ответил Пэнкок.

Он опустился на корточки и стал разглядывать сына. Мальчишка настороженно смотрел на незнакомого мужчину и с трудом сдерживал слезы.

– Ты совсем большой мальчик, – тихим, сдавленным голосом произнес Пэнкок.

– Он хороший сын, – гордо сказала Йоо.

– Я знаю, как тебя зовут. Ты Иван-Тынэвири.

– Это верно, – спокойно проговорила Йоо. – Так его зовут.

Толпа молча, с затаенным волнением наблюдала за встречей Пэнкока и Йоо.

– Иван, – сказала Йоо, – это твой отец.

Она легонько подтолкнула мальчика к Пэнкоку. Но парнишка вцепился в материнский подол и опустил глаза.

– Ну так пойдем домой, – так же спокойно сказала Йоо Пэнкоку.

И все трое медленно пошли по улице, мимо нового интерната, рядом с которым высились мачты радиостанции с металлическими оттяжками, мимо домика медицинского пункта, мимо старых яранг, мимо обложенных дерном мясных хранилищ. Они чувствовали, как следят за ними десятки любопытных глаз.

Вот и своя яранга. Теперь их никто не видит. Йоо кинулась на грудь Пэнкоку и зарыдала. Заплакал и малыш, цепляясь за материнскую камлейку.

– Ну почему у нас не так, как у тангитанов! – говорила сквозь слезы Йоо. – Драбкин, возвращаясь даже после двух дней отлучки, прямо на берегу при всех целует Наргинау. А почему нам нельзя? Почему?

Пэнкок гладил жену по волосам и утешал:

– Погоди немного, и мы тоже будем так жить… Самое главное, что я вернулся! Это самое главное. Ты не знаешь, как я тосковал по тебе!

Пэнкок, уже никого не стесняясь, плакал. Собаки удивленно смотрели на всхлипывающих, сплетенных в один клубок людей.

Отняв залитое слезами лицо от Йоо, Пэнкок взял на руки сына:

– Не плачь! Посмотри на меня – я твой отец!

– Нет! – сквозь слезы ответил мальчишка. – Ты худой и страшный. Я не хочу…

– Это твой отец! – резко прикрикнула на него Йоо.

Мальчишка испуганно замолчал: мать никогда так сердито не говорила с ним.

Наконец, немного придя в себя, Пэнкок рассказал, как он добрался до Улака. И гордо добавил:

– А я стал учителем. И бумага у меня на это есть.

– Мандат? – спросила Йоо.

– Диплом называется. Сам профессор Богораз подписал, тот самый, которого у нас Вэипом зовут.

– Пишущий человек из легенды? А разве он жив? – удивилась Йоо.

– Жив, – ответил Пэнкок. – Хорошо говорит по-чукотски, правда, будто оленевод с Колымы. Все наши сказки знает, записал их в толстые тетради. И еще – он составил первую книгу на нашем языке. Завтра ледокол привезет.

– Первая книга? – с радостью переспросила Йоо. – Ты видел?

– Не только видел, но и держал в руках. Я в Москве ходил в мастерскую, где делают книги. Трудная работа! Глаза какие надо иметь! Ведь буковки маленькие да еще повернуты в другую сторону!

Йоо, слушая Пэнкока, разжигала костер.

– Может, пока поешь холодного моржового мяса? – спросила она мужа.

– Давай! – почти вскрикнул Пэнкок и, погружая пальцы в мелко нарезанное густое месиво, признался: – Я часто вспоминал моржатину.

Несколько минут он молча ел, наслаждаясь вкусом мяса.

– Еда в Ленинграде плохая, – рассказывал Пэнкок. – Правда, там всякого хлеба много, молоко есть, яйца домашних птиц, конфеты, но с мясом – худо.

– Нет мяса? – спросила Йоо.

– Мясо вроде есть, но оно светлое какое-то и не сытное. И еще эти котлеты. – Пэнкока даже передернуло от одной мысли о них.

– Я и так вижу, что ел ты там плохо, – ласково сказала Йоо, ставя на столик холодные ласты и горячее, только что сваренное мясо. – Похудел-то как.

– Болел я там, – сказал Пэнкок, – кашлял. А ты письма мои получила?

– Получила. Такая радость была! Только родила Ивана, а тут от тебя письма. Вслух читали. Ты ешь, ешь…

– Да я уже наелся, – Пэнкок выпрямился, оглядел ярангу и с удовлетворением заметил, что все на месте и моржовые кожи на крыше новые.

– Это Совет мне новые кожи дал, – сказала Йоо. – Постановление сделали. Да и отец заходил, помогал. Особенно когда Иван родился.

Пэнкок говорил, ему отвечала Йоо. Разговор шел то о событиях, происшедших за время его отсутствия в Улаке, то Пэнкок принимался рассказывать о жизни в Ленинграде, о Москве. О чувствах, переполнявших их сердца, они не говорили, да и разве можно выразить словами ту радость, тепло и нежность, что светились в каждой улыбке, в каждом взгляде, в каждом едва уловимом движении. В ярангу вернулась большая любовь и, словно доброе, ласковое облако, окутала их, заполнила собой и полог, и чоттагин… и готова была выплеснуться наружу.

Чуть поодаль сидел Иван и настороженно следил за чужим дядей, которого называли его отцом. Пэнкок ласково посматривал на сына и этим смущал его. Но когда мальчик поел с отцом из одного кэмэны – лед отчуждения растаял. Иван стал отвечать на вопросы и больше не плакал.

– Новые учителя приехали: Сергей Глотов и Татьяна Молина. Хорошие ребята, веселые. Наргинау по-прежнему играет на гармошке и в интернате работает.

Йоо рассказывала, а сама не сводила глаз с Пэнкока.

– Отец мне жаловался: попрекают его часто, что он держит сторону Совета. Особенно Омрылькот и Млеткын. Говорят: родство предаешь. Отказали ему от места в вельботе. Пришлось отцу идти к Вамче. А тот поставил его у кормового весла. Позор… И все же отец не пошел просить Омрылькота. А когда собрали сход и постановили взять у владельцев их вельботы и байдары, отец тоже поднимал правую руку. В ту ночь Млеткын долго камлал. Бубен его звучал громко. Наверное, нарочно, чтобы все слышали, он открыл настежь дверь и поднял переднюю стенку полога. А в довершение вдруг пошел снег. Такой был ясный, весенний день – и вдруг темнота и снег. Ветер налетел с юга. Сорвало крышу на интернате, куском железа разрезало собаку Кмоля… Ну и пошел шепот по селению: «Высшие силы рассердились на жителей Улака». Но постановление отменять не стали. Починили крышу. А лечиться теперь все больше ходят к Наталье Ивановне. Докторша наша. А парни, прослышав, что Утоюк женился на Лене Островской, воспрянули духом и стали ухаживать за докторшей. Но она пока никому предпочтения не отдает. А поет как хорошо… Сядут они рядом – Наргинау и она – и поют. Красиво… Да еще Драбкин помогает им на гармошке.

– Хорошо, значит, живете, – заметил Пэнкок.

– Да нет, – вздохнула Йоо, – что за жизнь без тебя!

– Вот теперь я буду учителем, – помолчав немного, сказал Пэнкок. – Я заезжал в Анадырь, и в округе меня назначили учителем. А одного из тех, кто сейчас здесь, отправим в Ванкарем: там открывается новая школа.

– Мой муж – учитель, – с гордостью прошептала Йоо. – Трудно поверить… – И она нежно улыбнулась ему.

41

Омрылькот проснулся среди ночи, прислушался: все в яранге спали. Он высунул голову в чоттагин и закурил. В темноте огонек трубки то разгорался, то прятался под пеплом.

Омрылькот почему-то вспомнил, как мальчишкой изучал под руководством покойного шамана Айе звездное небо. Долгими зимними ночами стояли они под удивительным шатром, украшенным сполохами полярного сияния, и Айе глухим старческим голосом рассказывал о звездах, накрепко приколоченных к небесному своду. Сколько же прожил старик? Ведь в юные годы Омрылькота Айе уже был глубоким стариком! Вот уж кто знал небо, кто умел точно предсказать, где будет летом какая звезда! Небо было для него живым. При известной доле воображения оно наполнялось людьми: мужчинами, женщинами, детьми, молоденькими девушками и немощными старцами. Там скакали олени, останавливаясь попить из Песчаной реки, там группа девушек, застенчиво прикрыв рукавом лицо, следила за молодыми парнями с натянутыми луками. Созвездия двигались вокруг Воткнутой Наглухо Звезды в течение суток, в течение года. Одни из них исчезали на время за горизонтом, потом снова появлялись. Но самыми важными считались незаходящие созвездия, по которым определялись все значительные события, повторяющиеся из года в год.

«Теперь улакским жителям светят другие созвездия. Вот Пэнкок привез весть о том, что над Москвой появилась новая звезда над Кремлем. Там, где раньше сидели царские орлы, зажглись красные звезды… Чудно. Разве может человек зажигать звезды? А вдруг они, эти большевики, и такое могут? Дерзнули же они отобрать вельботы у него, у Вамче… Конечно, где-нибудь в Москве вельбот не бог весть какое богатство, однако здесь совсем другое дело, здесь – это опора жизни. И когда эту опору выбивают из-под твоих ног – это жестоко. Как жить дальше? Оставаться опозоренным в этом селении?..» – занятый мыслями, Омрылькот забыл про трубку, и она потухла. Он чиркнул спичкой, снова разжег ее и глубоко затянулся.

Выкурив трубку, старик осторожно, чтобы не разбудить домашних, оделся и вышел на улицу.

Селение спало. Не было видно ни одного огонька. С моря тянуло ветерком: это хорошо, значит, моржи собираются на лежбище. Нынче моржа будут бить для товарищества. Потом соберут Совет. Совет товарищества и будет распределять добычу не по положению человека, не по его заслугам, а по его бедности. «Не понимают, безмозглые, что этим они потворствуют лени. Приучают людей надеяться на подачки. Когда-нибудь они крепко поплатятся за это. Вырастет новое поколение лентяев, надеющихся только на чужой труд, умножатся люди, привычные к тому, что за них кто-то работает, вот тогда и придет настоящая беда. Тогда это их товарищество будет делить одну нерпу на все селение…»

Глаза Омрылькота привыкли к темноте.

Стараясь не шуметь, он спустился к берегу и подошел к своему вельботу.

Судно стояло на подпорках и на деревянных катках, подложенных под киль. Белый корпус светился на фоне черных волн. Сердце у Омрылькота сжалось, ослабели ноги.

В тайнике, под носовой площадкой, он нащупал деревянное тело иныпчика-касатки, охранительницы судна, и положил за пазуху. Холодное дерево коснулось тела, заставив старика передернуть плечами. «Нечего теперь иныпчику делать на вельботе…»

Нет… Омрылькот не мог просто так уйти от родного судна. Слишком оно ему дорого. Он провел рукой по белому борту, не спеша опустился на гальку.

Среди множества судов, выставленных на продажу на песчаном берегу залива Нортон в Номе, Омрылькот сразу же приметил этот вельбот. Было что-то особенное в линии его бортов, в закруглениях на носу и на корме. Омрылькот тогда не стал даже рассматривать другие суда, он сразу же подошел к облюбованному вельботу и вырезал на черном обводе борта маленький знак иныпчика.

Вельбот стоил ему не очень дорого. Он не отдавал за него последнее, как Вамче. В тот год Омрылькоту повезло: он поймал полторы сотни белых песцов и, кроме того, выменял у знакомых оленеводов на «огненную воду» еще полсотни. С двух убитых китов он, как владелец байдары, взял себе ус. И потом у него накопилось много моржового бивня, который охотно брали американские торговцы. Омрылькот не стал менять все это на вещи, как часто делали его земляки, он продал на бумажные доллары всю пушнину, китовый ус и моржовые клыки. Причем, он не сразу соглашался на предложенную цену и даже несколько раз делал вид, что собирается уезжать обратно на свой берег. Торговец волновался и понемногу набавлял цену. И в результате Омрылькот не только обзавелся вельботом, но и нагрузил его покупками, которые потом с выгодой продал своим же знакомым. Он прикинул, что если торговать разумно, то можно вернуть целиком истраченное на покупку вельбота.

Тогда Омрылькот был молод. Он любил мягкие шкуры на одежду, податливое женское тело и нежное мясо молодого лахтака.

Неужели жизнь прошла? Пролетели годы, и он, старик, опозоренный, уйдет сквозь облака, как ушел, не выдержав, Вамче?

Омрылькот протянул руку и еще раз провел по борту вельбота. Судно было для него словно живым существом.

Когда льды били по корпусу, обдирая краску, или в проливе под киль попадал камень, Омрылькот чувствовал, как вельбот вздрагивает от боли и тихо стонет. Эта боль отдавалась в сердце Омрылькота, словно его собственное тело царапали льды и били камни… Теперь вельбот… стал общим… Но разве раньше он не служил народу? Кто плавал на нем, как не народ? Люди были сыты и обуты, жили в тепле только благодаря милости и доброте Омрылькота. Он мог и не покупать вельбота или сказать, что не хочет в море. Иногда и вправду ему хотелось остаться на берегу: мясные ямы его были набиты, бочки доверху наполнены жиром морского зверя, яранга покрыта новой моржовой кожей – словом, самому ему лишний выход в море был не нужен. Однако он отправлялся в пролив, чтобы тот же Пэнкок, Кмоль или Каляч могли запастись копальхеном на зиму, сменить крышу на яранге, подбросить песцам подкормку… Попрекали его на сходе, что брал лишнее… Так ведь брал свое, делилось-то добытое на его вельботе!

Омрылькот чувствовал, как из глубины души, из самых затаенных ее уголков поднимается и все растет, растет дикая злоба. «И откуда у них такая сила? Вроде бы людишки никчемные, не нажившие за свою жизнь и ломаного гроша, а вот поди же – власть! Власть голодранцев! Ну, хорошо, может, у русских и заведено грабить богатых людей, но зачем это распространять на другие народы? Сделали бы революцию у себя, и довольно. Зачем лезть дальше? Строили бы новую жизнь среди тангитанов, а нас, чукчей да эскимосов, не трогали, как это делают американцы. Они сами по себе живут. А тут… Иные улакские жители начали подражать тангитанам даже в мелочах: завели жестяные рукомойники, матерчатые штаны натянули вместо нерпичьих. Один уже поплатился – Евъепто поморозил коленки. Так ему и надо. Еще подавился бы кто-нибудь палочкой для чистки зубов!»

Старик и не заметил, как занялась заря. Белесое небо надо льдами говорило о приближении зимы. В другое время он устремил бы взгляд в небо, посмотрел бы, как постепенно гаснут незаходящие созвездия, но сейчас не хотелось, сейчас думалось о другом.

«Красная заря»… Так они назвали свое товарищество. Многоречивый Тэгрын сказал, что это символ новой, зарождающейся жизни, нового дня, взошедшего над Улаком, над всей Чукоткой и всей Советской Россией… На первом сходе он говорил о незаходящих созвездиях. Большевики отбирают не только вельботы, не только зажигают звезды, но и берут себе вечное, казалось бы, независящее от них… Омрылькот почувствовал, как наползает на него страх. Раньше он никого не боялся, если не считать старости и смерти. А тут… старик зябко втянул голову в широкий вырез меховой кухлянки, глубоко засунул руки за пазуху. Он внутренне сопротивлялся страху и… одолел его: ненависть и жажда мести вытеснили страх…

Нет, прежде чем Омрылькот наденет белые камусовые штаны, он постарается отомстить и большевикам-тангитанам, и большевикам-чукчам. Они будут помнить Омрылькота!

Долгие размышления давно убедили Омрылькота в том, что власть большевиков непрочная. Об этом говорил и старый знакомый торговец из Нома Свенсон. Он приплывал прошлым летом забирать свое старое имущество из северных сел, заходил пить чай к Омрылькоту. Американец рассказывал: «Большевики разорили всю страну – больше не ходят по железным полосам поезда, потонули железные пароходы, вся страна – в развалинах. Вдоль большой русской реки Волги, в тамошних стойбищах – голод». И еще Свенсон сказал, что весь мир ждет скорого падения власти большевиков и возврата к старому праву сильного и удачливого человека. На прощание он похлопал Омрылькота по плечу и подарил несколько жестяных баночек отличного американского табаку «Принц Альберт».

Солнце вышло у кромки скалистого берега. Да, видно, в этом году рано замерзнет Берингов пролив. Восход перемещался все дальше к югу: зима в этом году будет трудная. Зато… зимой не приходят пароходы, не приезжают новые люди… Но вот радиостанции… Разговоры о ловле летящих слов с помощью железной проволоки оказались правдой. Да и пароход, заваливший берег Улака строительными материалами, товарами, мешками с мукой и сахаром, опровергает утверждения Свенсона о нищете и голоде в Советской России. Пэнкок рассказывал, как ехал по железным полосам, видел бухту во Владивостоке, полную кораблей… В Улак приходил «Литке», корабль, способный плавать во льдах. И еще – русские напечатали в книге чукотский разговор. Шаман Млеткын брал у школьников эту книгу и разглядывал… Да, грамота оказалась великой силой, и Омрылькот мог только сожалеть о том, что в свое время недооценил ее… Теперь в Улаке не только есть люди, умеющие читать и писать, в Улаке есть свой учитель! Раньше Омрылькот, как и его сородичи, был уверен, что умение читать и писать, наносить на бумагу и различать на ней следы человеческой речи – это природная особенность тангитана, как его белая кожа, рыжие или светлые волосы… Но и эти внешние природные особенности смешиваются: Наргинау вышла замуж за милиционера Драбкина и родила девочку, Утоюк женился на Лене Островской и тоже стал отцом девочки. Правда, Млеткын поспешил распустить слух, что от таких браков будут рождаться только девочки. Поэтому скоро некому будет ходить на охоту, добывать моржей, китов, лахтаков, нерп…

Солнечные лучи осветили Улак, отразились от железной крыши интерната, от стеклянных окон деревянных домов. Дальние вершины сопок уже побелели от выпавшего снега. С моря повеяло холодом… Когда льды скуют море, само собой распадется товарищество. Зимняя морская охота требует сосредоточенности и умения быть незаметным среди торосов и на белом поле открытой тундры. Толпой и совместной охотой можно только распугать осторожного зимнего зверя. Зимой люди снова вернутся каждый к себе, к своему винчестеру, к своим снегоступам. Нерпа – это не морж. Кто ее добыл, тому она и принадлежит. И никто не захочет отдавать шкуру в общественную собственность. Она нужна самому охотнику на штаны, на рукавицы, на торбаза…

Размышления Омрылькота прервались: к вельботам кто-то приближался. Омрылькот оглянулся: по смерзшейся гальке шагал Млеткын, он подбирал выброшенную волнами морскую капусту и смачно жевал ее. Шаман вздрогнул, заметив сидящего под вельботом Омрылькота.

– Какие новости? – спросил Омрылькот.

– Вот новости, – шаман показал в сторону Сторожевой сопки. – Тэгрын поднимается, чтобы обозреть лежбище. Дня через два будут колоть зверя. А потом снова откроют интернат. Школьников нынче и Пэнкок будет учить грамоте.

– Вот что я тебе скажу, Млеткын, – глухо произнес Омрылькот. – Пришло время действовать. Больше ждать нечего. Надо мстить. Другого пути у нас нет.

Шаман похолодел. Старик никогда не говорил так. Значит, теперь начнутся серьезные дела. Млеткын ждал этих слов, ждал и боялся одновременно. Сам он предпочитал действовать исподволь, нанося мелкие, кровоточащие ранки, которые постепенно могли обессилить противника.

– Однако, – глубокомысленно начал Млеткын, – надо все делать осторожно, в строгой тайне.

– Это само собой, – кивнул Омрылькот.

– Ты ведь еще и член Совета, – напомнил Млеткын.

– Я оттуда вышел.

– Как раз этого делать нельзя, – строго сказал Млеткын. – Наоборот, все пусть будет так, как было. И зря ты не поднимал руку, когда одобряли передачу вельботов на всеобщее пользование.

– Что я, полоумный Умлы, поднимать на себя руку? – усмехнулся Омрылькот.

– Так ведь от того, что не поднял, ничего не изменилось, – осторожно возразил Млеткын. – А вот если бы ты подержал ее, свою руку, над головой, все бы увидели: вот, Омрылькот преодолел себя, потому что он настоящий человек и благополучие улакских жителей для него превыше собственного благополучия. Я бы на твоем месте даже в большевики записался…