Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Сорокин слушал Лену, и сердце его разрывалось от противоречивых чувств. «Почему нельзя просто, как у всех? Ведь поначалу вроде бы все сладилось, а чем дальше, тем становится труднее и труднее… Так что же произошло, Лена? Что изменилось?»
Ни Лена, ни Сорокин не подозревали, что стоят на том самом месте, откуда несколько месяцев назад целился в них шаман Млеткын. Здесь уже почти растаял снег. Под ногами шуршала жухлая трава, в которой вчера милиционер Драбкин нашел две пустые гильзы.
– Вот, Петя, два великих материка – Азия и Америка… Берингов пролив… Я в последние дни много думаю: мои ученики уходят в море, класс пустой, вот я и сижу на завалинке, смотрю на Берингов пролив. А ночи светлые-светлые, по существу, и ночи-то нет…
Да, Лена заметно изменилась после того памятного дня, когда чей-то выстрел стремительным порывом откинул ее капюшон. Что она пережила? Что передумала с тех пор?
Сорокин в замешательстве стоял рядом с девушкой. Ему казалось, что Лена отдаляется от него, становится совсем чужой, и от этой мысли на душе у него холодело, потом вдруг вновь рождалась в груди такая горячая нежность, что только дыхни на снег – и сугроб растает…
– Сижу на завалинке и мечтаю о будущем Нуукэна. Вижу – в скалах стоят дворцы. Самый большой – дворец нуукэнского Совета. Большое окно на пролив. И сидит в том окне за большим письменным столом Утоюк в светлой гимнастерке с орденом. Потому что он заслужил орден. Это такой человек… Если бы ты, Петя, знал, какой удивительный человек Утоюк…
Блестели льды Берингова пролива.
Стояла тишина светлой ночи. Ночи с солнцем завтрашнего дня.
24
Занятия пришлось прекратить: многие ученики собирались на охоту: весенний моржовый промысел – это такая же страда для чукотских охотников, что и весенний сев для российского крестьянина. В эти дни каждая пара рук на счету, каждый человек дорог. Моржи потом уйдут, и придется их искать далеко от берега в открытом, часто бушующем летом море.
Наргинау помогала Сорокину снаряжаться на охоту.
На нескольких нартах длинные собачьи упряжки повезли вельботы под скалы, к тому месту, где припай был короток. Это было почти у самого мыса Дежнева. Здесь суда осторожно сняли с нарт и поставили на плоские деревянные катки, напомнившие Сорокину железнодорожные шпалы. Собаки в сопровождении ребятишек умчались обратно в Улак, и на ледовом берегу остались одни охотники.
Омрылькот взял на себя заботу об учителе и подробно объяснял ему все, что делали охотники. Только о коротком жертвенном действе, которое Млеткын выполнил явно второпях, стесняясь учителя, он ничего не сказал.
Сорокин невольно любовался Омрылькотом, чувствовавшим себя здесь, на морской охоте, как в родной стихии. Он отдавал короткие, энергичные приказания, и люди беспрекословно повиновались ему.
Омрылькот попросил принести гарпун.
Орудие морской охоты чукчей представляло остроумное изобретение. К гарпуну был приспособлен ременной линь и надувные поплавки из цельных тюленьих кож, снятых чулком с туши убитого зверя. Между задних лап торчала обыкновенная деревянная пробка, которой затыкали пыхпых, когда в него собственными легкими накачивали воздух. Ременной линь соединялся с металлическим наконечником гарпуна, который насаживался на штырь гарпунного древка и мог свободно отделяться. Когда острие гарпуна вонзалось в тело животного, ременной линь натягивался, и под его действием наконечник поворачивался, становясь в ране так, что уже не мог выскочить обратно.
Омрылькот объяснил назначение каждой детали вельбота от руля до парусного сооружения.
Пока старик разговаривал с учителем, шла работа.
Наконец все было готово к отплытию. Млеткын вернулся, высказав богам все, что полагалось сказать в этот день.
– Атау! – коротко сказал Омрылькот, и гребцы осторожно спустили в воду вельбот.
Для Сорокина место в вельботе было указано на корме, под невысокой площадкой, на которую взгромоздился Омрылькот. Между ног старика в выдвижном ящичке помещался плавающий компас старинной английской фирмы.
– Приходится пользоваться? – спросил Сорокин.
– В сильный туман помогает, – ответил Омрылькот. – Хорошая вещь. Иногда смотришь – как живой!
Но в этот день компас не понадобился: стояла ясная, тихая погода. Гребцы вставили весла в уключины, и вельбот поплыл, огибая льдины, уходя все дальше и дальше от ледового берега на тропу моржей.
На носу судна стоял Каляч. Он то и дело прикладывал к глазам бинокль. Рядом с ним надувал пыхпых Пэнкок. Каляч еще не простил ему похищения, но на промысле нет места личным обидам, и в вельботе тесть разговаривал с непризнанным зятем, словно ничего и не случилось.
Едва отчалили, Омрылькот умолк. Начиналась серьезная работа, тут нет места пустым разговорам.
Часа через полтора увидели первых моржей. Каляч указал рукой направление, и гребцы налегли на весла. Пэнкок привел в боевую готовность гарпуны, зарядил винчестер.
– Бери мой винчестер. Он пристрелян бить в середину, – предложил Сорокину Омрылькот.
Винчестер Омрылькота был ухожен и чуточку переделан, как это водилось у каждого чукотского охотника. Прежде всего был намертво зафиксирован прицел. Обычно метров на пятьдесят. Сняты «лишние», по мнению охотника, части.
Вельбот приближался к льдине, на которой лежали моржи.
Огромные животные пока не подозревали о надвигающейся угрозе. Но вот один встревоженно оторвал ото льда клыкастую голову, огляделся вокруг. За ним приподнялся второй, третий. Видно, моржи почуяли опасность. А тем временем гребцы вовсю налегли на весла. Можно было только дивиться их мастерству: не слышно было ни единого всплеска. Весла опускались в воду, словно ножом резали ее, и снова стремительно взмывали вверх, роняя на поверхность редкие капли.
Пэнкок и Каляч стояли на носу лодки. Один держал винчестер, другой гарпун. Вот уже льдина совсем близко. Грянул выстрел, за ним еще – и два моржа остались на льдине, воткнувшись клыками в рыхлый подтаявший снег. Остальные четверо мгновенно скользнули в воду и нырнули в глубину.
Завороженный зрелищем, Сорокин забыл, что держал в руках винчестер.
Вельбот причалил к льдине, и охотники, качнув ее, выпрыгнули на лед. Теперь можно было громко разговаривать. Оба моржа оказались убитыми наповал.
– Хорошие моржи, жирные, – удовлетворенно произнес Омрылькот, трогая носком торбаза еще теплые туши.
Это была первая добыча. Она будоражила и волновала людей, вырывала возгласы восклицания, слова радости. Острые ножи вонзились в туши, и через несколько минут на льдине распластались моржовые кожи с толстым слоем жира и гора дымящегося мяса.
В сторонке шаман Млеткын разжег примус и поставил на него котел с морской водой, смешанной с пресной, снеговой, набранной здесь на льдине.
Опьяненные первой добычей люди не знали, за что хвататься в первую очередь: то ели кусочки сырой печени, то черпали кровь, набравшуюся в жировых складках, то принимались жевать хрящи из ластов. Омрылькот нарезал моржовое сердце и бросил кусочки в котел.
Вельбот, видимо, не мог поднять больше двух моржей, и поэтому охотники уже не торопились. Они спокойно ожидали, пока сварится моржовое сердце. Лица у всех были перемазаны кровью и жиром, но никто не обращал на это внимания. Сорокин не отставал от охотников. Правда, он не решился вонзить свой нож в тушу, но помогал таскать мясо в вельбот, скатывал моржовые кожи следуя примеру Омрылькота, пробовал куски теплой печени и даже отважился отпить несколько глотков крови.
Где-то неподалеку охотились два других улакских вельбота. Меж льдин сновали суда нуукэнцев и инчоунцев. Здесь должны были быть охотники даже из Уныина. Пролив был широк, и места хватало всем – и чукчам, и эскимосам Большого и Малого Диомидов, и охотникам из Кыгмина, мыса Принца Уэльского.
Вскоре поспело моржовое сердце – полусырое, но горячее и удивительно вкусное. За едой Омрылькот продолжал рассказывать Сорокину о премудростях моржовой охоты. Потом не спеша пили чай. Давно у Омрылькота не было такого настроения. Всю зиму его одолевали мрачные мысли и предчувствия. Ему казалось, что за это время он так и не видел настоящего дневного света, так и просидел при тусклом мерцании жирника. Он просыпался ночами и среди воя пурги слышал голоса предков, давно ушедших сквозь облака. А войти в сношение с ними значило признать свою собственную старость и облачиться в белоснежные штаны из шкуры зимнего оленя. Человек, надевший белые штаны, как бы отрешался от жизни и ожидал удобной оказии для того, чтобы перейти в мир спокойствия. Если приходила болезнь и забирала его, никто особенно не печалился – ведь человек уже носил белые штаны! А если он дряхлел настолько, что уже не мог заботиться о себе сам – он просил близких помочь ему переступить порог жизни.
Нет, Омрылькот еще не собирается надевать белые штаны! Он еще поживет, он еще себя покажет! Слишком рано обрадовались тангитаны!
Недалеко от льдины, низко стелясь над водой, пролетела стая уток. Шум крыльев прервал размышления Сорокина. А он думал о Лене… Что же случилось? Почему так переменилась Лена? Почему? Кто-то из мудрецов сказал: разлука убивает любовь… Да, но другие, не менее мудрые, утверждали, что, наоборот, разлука укрепляет чувство, проверяет его настоящую силу. Кто же из них прав? Внешне Лена все та же – нежная и внимательная, но Петр чувствует, что это дается ей с трудом, будто Лена хочет преодолеть какую-то преграду и… не может. Она не говорит ничего, думает, все уладится, думает, ее состояние временное и скоро пройдет. Но он-то видит…
Сорокин усилием воли заставил себя оглянуться.
Рядом с ним посередине широченного водного потока, забитого белыми льдами, на границе двух великих океанов, на виду двух материков, на крохотной льдине сидели перемазанные кровью и жиром люди и ели сердце только что убитого моржа, запивая его крепким чаем. Мимо них пролетали птичьи стаи, над ними сияло весеннее долгое солнце, и радость их была сродни этому ослепительному весеннему дню. Мощное дыхание океана чуть приподнимало и опускало льдину. Словно невидимое огромное существо несло и ее, и вельбот, и весь этот, похожий на сказочный, мир на своей гигантской ладони. Наверное, именно в такое мгновение еще в далекой древности и родилась у жителей берегов Берингова пролива сказка о добром великане Пичвучине. Ему, этому огромному человеку, море было по колено. На завтрак он съедал двух-трех китов. В его рукавице могли спастись от непогоды сразу несколько вельботов и байдар. Ложась спать, Пичвучин отламывал вершину горы и клал ее под голову вместо подушки. Если чихнет великан, поднимается такая буря, которая не утихает потом несколько дней. Особенно часто чихает великан в зимнее время…
Вон сидит и сосредоточенно пережевывает остатки трапезы шаман Млеткын. По-своему неглупый человек. Но, как ни крути, ни верти, он такой же классовый враг, как и милейший Омрылькот, которого, видно, сильно тревожит мысль о том, что скоро он не будет безраздельным хозяином вельбота и байдары. Да и всем остальным не совсем еще ясен смысл обобществления орудий производства. Кому подойдет винчестер Омрылькота, если он пригнан для его руки, для его глаза? Сорокин не выстрелил не только оттого, что растерялся, просто он чувствовал, что ружье чужое, ему даже казалось, что приклад все еще хранит тепло щеки Омрылькота.
И все-таки перемены есть. И прежде всего в людях – Тэгрын, Пэнкок, Кмоль, Панана и даже в какой-то степени Наргинау, которой, как выразился на первомайском вечере Тэгрын, Советская власть дала мужа, – все они заметно изменились, выросли.
Надо строить в Улаке интернат. И чем быстрее, тем лучше. Может быть, даже в этом году, если привезут хотя бы один деревянный дом. Чудеса можно делать в этом интернате! И учить, и воспитывать детей, прививать им навыки гигиены. Насчет этого в ярангах неважно. Да и что можно сделать в тесном пологе, при нехватке воды? Зимой воды лишь столько, сколько успевает растаять в ведре. Какое уж тут умывание, когда иной раз напиться нечего. Летом другое дело, но вода холодная. Купаться в речке и в лагуне нельзя. Значит, надо строить баню. Перемыть бы хоть раз всех ребятишек.
А почему действительно не сделать этого? Можно временно приспособить для мытья домик Совета. Все равно товаров там почти не осталось. Перенести на время бумаги и пушнину в школьный дом. На железной печке можно нагреть воды сколько угодно. Эта идея вдруг так захватила Сорокина, что он готов был сейчас же отправиться обратно в Улак.
Когда тяжесть первого насыщения прошла, все принялись за дело. Кто точил копье, кто проверял, не пропускает лп воздух пыхпых. Не с кем было поделиться только что родившейся мыслью. Пэнкок возился со своим винчестером. Подойти к нему, сказать о своем намерении помыть ребятишек Улака?
Сорокин направился было к парню, но путь ему преградил шаман Млеткын:
– Попробуй, вкусно, – шаман что-то протянул Сорокину.
Сорокин взял теплое светлое мясо и машинально положил в рот. Но тут его взгляд скользнул по рукам Млеткына, по его заскорузлым пальцам, перемазанным засохшей кровью, жиром и давно не смываемой грязью, тут он вспомнил о болезни, про которую толковали в Улаке… Позыв к рвоте был так силен, что Сорокин даже застонал.
Шаман хрипло засмеялся:
– Видишь? Вкусно? Можно подавиться, само так и лезет в глотку. Да не торопись, прожуй как следует.
Сорокин отошел к противоположному краю льдины и выплюнул в воду кусок теплого мяса. Шаман видел это и встретил учителя насмешливым взглядом. Сорокин не выдержал:
– Разве нельзя было помыть руки вот в той луже? Вы же готовите пищу для всех.
– Наш народ непривычен к чистоте, – с вызовом ответил шаман.
– Однако я знаю, как презирают нечистоплотных и вшивых. Так что зря наговариваете на свой народ.
– Когда есть возможность, отчего же не смыть грязь, – миролюбиво заметил Млеткын, – но делать из этого непреложный обычай – ни к чему.
– Есть обычаи, которые одинаковы для всех народов. Это доброта, взаимопомощь, сердечное отношение к гостю… В ваших сказаниях, в пословицах и поговорках говорится, что и чукотский народ уважает и поддерживает эти обычаи.
– Однако хорошо ты выучился говорить по-чукотски, – то ли с похвалой, то ли с осуждением заметил Млеткын. Он понял, что зря пытается перечить учителю – так недолго навлечь на себя беду. В теперешнем положении, когда Тэгрын на праздничном собрании во всеуслышание объявил, что легко можно дознаться, кто вызвал лавину, Млеткыну лучше всего держаться потише. Но ненависть к этим людям была так велика, что молчать он не мог.
– Наверное, ты во многом прав, – проговорил шаман. – Многое еще мы не понимаем и держим широко открытыми уши, чтобы можно было уловить полезное и нужное. – И Млеткын язвительно усмехнулся.
Омрылькот дал команду грузиться в вельбот. Оттолкнувшись от льдины, подняли парус, и слабый ночной ветер погнал, тяжело груженое судно к синеющему вдали берегу.
Пэнкок сел рядом с Сорокиным.
– Понравилось тебе на охоте?
– Конечно… Мне полезно было побывать здесь, – ответил учитель. – Я увидел, какой ты хороший охотник. Правда, я и раньше не сомневался в этом, но сейчас я понял тебя.
– Мы всю зиму мечтаем о таком дне… Это для нас, как для русских Новый год. Начало новой жизни. Трудная это работа, но мы любим ее… И все-таки…
Пэнкок задумался. Он мысленно много раз задавал этот вопрос Сорокину, а вслух все не решался. Может быть, уже поздно об этом думать?.. Ведь Пэнкок уже не мальчик и не юноша…
– А вот такой, как я, – с замиранием сердца начал Пэнкок, – такой, как я, мог бы стать учителем?
– Конечно! Почему нет? – уверенно произнес Сорокин.
Пэнкок был несколько разочарован таким быстрым ответом учителя. Значит, он не очень серьезно отнесся к его словам. Да разве можно всерьез отнестись к ним? Ведь сколько надо учиться, чтобы получить право учить самому. С детства надо начинать. А теперь… Теперь… можно только мечтать…
– Скоро такие, как ты, Пэнкок, станут не только учителями, – снова заговорил Сорокин. – Вы будете управлять большими машинами, моторными вельботами, будете строить большие дома, внутри которых может вместиться не только весь Улак, но и соседние селения – Инчоун и Нуукэн.
– Очень шумно будет в таком большом доме, – заметил Пэнкок. – В тишине лучше. Читать, размышлять…
Сорокин задумался. Может быть, так на самом деле лучше – в тишине?
На береговом припае охотников ждали упряжки. Вельбот под парусом приближался к ледовому берегу, где кричали, размахивали руками ребятишки.
– Драбкин велел вам немедленно возвращаться в Улак! – выпалил Унненер, как только Сорокин выскочил из вельбота.
– Потому что приехал нарочный из Анадыря с важной бумагой! – поспешил вставить другой мальчишка.
– Скоро к нам придет большой пароход и привезет много товаров и новых людей! – добавил третий.
С искренним сожалением Сорокин покинул берег и на упряжке Унненера через торосы и промоины направился в Улак.
25
Письмо из Анадыря было длинным и обстоятельным. Сообщалось, что во Владивостоке снаряжается в Улак пароход с целевым грузом. Вскоре они получат два больших сборных здания для школы и интерната. Кроме того, в Улаке откроют пекарню и магазин – для них предназначалось еще одно, третье здание. Вместе с бригадой плотников в село прибудут пекарь, заведующий факторией, учитель и медицинский работник. И еще… Еще Сорокину предлагалось написать свои соображения по поводу чукотской письменности, поделиться опытом работы. Вчерне букварь был уже составлен известным знатоком чукотского языка и фольклора ученым Владимиром Германовичем Богораз-Таном. Но споры насчет того, как строить письменность, на основе русского или латинского алфавитов, продолжались. Поэтому-то и важно было мнение человека, занимающегося практикой.
Во второй части письма Сорокина просили подобрать из представителей местного населения способного юношу, имеющего элементарные навыки грамотности для поступления на подготовительное отделение Института народов Севера в Ленинграде. И это особенно обрадовало Сорокина.
Не зря, выходит, они тут старались, работали. А Советская республика тем временем набирала силы, крепла и думала о судьбе своих малочисленных народов, живущих на самых ее окраинах. Первый букварь для чукчей! Для тех чукчей, о которых раньше никто не помнил, не знал и знать не хотел! Да это такое историческое событие, о котором должны писать газеты всего мира! Нужна письменность, нужен алфавит. Конечно же, русский! Это проверено на практике.
– Честно скажу, – Драбкин произнес это медленно, – завидую тому парню, который поедет в Ленинград. Посмотрит Москву, Ленинград и вообще – материка понюхает… Ну да уж ладно… Будет и у нас с тобой когда-нибудь отпуск…
Вместе думали, кого направить в Институт народов Севера.
Вообще-то для пользы дела учиться надо Тэгрыну, но он уже не молод. А так по всем статьям подходит: и грамотен, и русский язык знает.
– А если Пэнкока? – Сорокин вспомнил разговор в вельботе.
– Но ведь парень только что женился… – с сомнением заметил Драбкин. – Да и захочет ли он сам? Мы не можем насильно отправлять человека на учебу. Зачахнет он там от тоски, да и в голову ничего не полезет, если он только о доме будет думать… Я так считаю, нет ничего хуже для чукотского человека, чем покинуть родину. Чукотский человек в неволе жить не может! – веско заключил Драбкин.
– Да кто о неволе-то говорит! – засмеялся Сорокин. – Ехать-то на учебу в Ленинград. Представляешь – в Ленинград! Я думаю, Пэнкок рад будет. По-моему, парень об этом тайком мечтает.
– Парень-то он смышленый, – согласился Драбкин. – Робок, правда, да ничего, в городе посмелее станет, иначе нельзя. Зато какой кадр из него получится! И как раз к тому времени, когда в Улаке будет настоящая коммуния.
Однако до прибытия парохода было еще далеко. Нарочный из Анадыря, чуванец Куркутский прожил в Улаке неделю, откормил отощавших собак и пустился в обратную дорогу, намереваясь к концу мая достичь залива Креста. Он говорил на анадырском наречии русского языка:
– Мольч, если будет большая водица, однако, собацек своих в Улькале оставлю да потом вельботом в Анадырь летом перевезу…
Он погрузил на нарту целый мешок писем, положил несколько кусков свежего моржового мяса.
– Ницево, как-нибудь доберусь-то до Анадыря-реки.
* * *
А припай все стоял, крепко вцепившись в берег Улака.
Вельботы уже приходили домой, охотники ночевали в своих ярангах. Драбкин и Сорокин уговорились между собой не заводить до поры до времени разговора с Пэнкоком. Толковать об этом надо было в спокойное время, чтобы парень мог со всех сторон обдумать предложение. Сорокин перебрал еще несколько кандидатур, но лучше Пэнкока так и не нашел.
Кончался июнь-месяц, а лед все стоял у берега, весь уже изрытый солнечными лучами, ноздреватый, опасный даже для собак. Все ждали сильного южного ветра, но он не приходил, и ровная гладь лагуны отражала щедрое солнце.
Южный ветер подул неожиданно. Сорокин проснулся посреди ночи от сильного шума. Он оделся и вышел на улицу: к припаю, на котором стояли вельботы, бежали изо всех яранг люди. Едва успели оттащить вельботы на прибрежную гальку, как весь припай, словно подрезанный гигантским ножом, отошел с громким шелестом от берега и раздробился в волнах на мелкие кусочки.
А ветер все усиливался. Обратно в школьный домик пришлось добираться согнувшись. Отовсюду к морю несло разный мусор, обрывки моржовой кожи, какие-то лоскутки, жестянки. Жители вышли из яранг и принялись укреплять ослабевшие за многие месяцы веревки, которые поддерживали покрышки из моржовых кож. Женщины торопливо снимали с вешал и распяльных рам шкуры нерп и лахтаков, гирлянды надутых моржовых кишок, из которых должны были шить непромокаемые дождевые плащи.
Ураган застал улакцев врасплох. Мимо Сорокина, едва не сбив его с ног, с грохотом пронеслась огромная деревянная рама с натянутой на нее моржовой кожей. Она промелькнула, словно гигантское крыло доисторической птицы, и унеслась в кипящую морскую даль.
Идти было невозможно, и Сорокин ввалился в чоттагин яранги, где теперь жил милиционер Драбкин.
Изнутри это было удивительное сооружение. Сам чоттагин разделен надвое – в одной части помещались собаки, а другая предназначалась для людей. Там стоял высокий самодельный письменный стол, а рядом еще один – коротконогий для еды, окруженный несколькими китовыми позвонками. На стенах развешано оружие, бинокль, мотки лахтачьего и нерпичьего ремня и прочее охотничье снаряжение, которое по-чукотски обозначалось одним словом – эрмэгтэт.
Над костром возвышалось удивительное сооружение наподобие конуса, сделанное из жестяных канистр. В него уходил дым, и в чоттагине оставалось светло и чисто.
За меховой занавесью находился просторный полог, стены которого покрывал яркий ситец. И в чоттагине, и в пологе висело по рукомойнику. Возле каждого на гвоздике – чистое полотенце. Драбкин иногда жаловался своему другу на то, что Наргинау буквально помешалась на чистоте.
В Улаке устроили все же первую баню, приспособив под нее на один день домик Совета. После того как оттуда вышли ребятишки, было предложено вымыться и остальным. Особенно уговаривать людей не пришлось. Но дольше всех в бане мылась Наргинау. Драбкин уже начал тревожиться и даже решился заглянуть внутрь домика. Наконец Наргинау, раскрасневшаяся от горячей воды, вышла и гордо прошествовала мимо женщин, не решившихся войти в жаркую баню.
Драбкин сидел в чоттагине и оглядывал моржовую покрышку, трепещущую и гудящую, как гигантский бубен, на ветру.
– Боюсь, оторвется рэпальгин, тогда прощай вся яранга, – встревоженно сказал милиционер, – всю ее унесет, как игрушку. Она ведь легкая – кожа да несколько жердей.
– Не бойся, ничего не будет, – успокаивала его Наргинау, – давай лучше чай пить, все равно ветер теперь не даст уснуть.
Она живо разожгла костер, поставила на него чайник и подала на стол холодные моржовые ласты. Наргинау заметно пополнела и с гордостью носила свой округлившийся живот.
Сорокин некоторое время наблюдал за ней, чувствуя, как охватывает его грусть. Мысли снова и снова возвращались к Лене, и чтобы отогнать их, он спросил:
– Послушай, Сеня. Вот родится у тебя сын или дочь. Ты русский, Наргинау – чукчанка, а кто же будут ваши дети, какой национальности?
– О, это очень важно! Я думал об этом, глядя на детишек Миши Черненко. И вот что я решил. Не знаю, как это будет в масштабе всей республики, но я ввел бы для таких случаев национальность – советский. И человек будет сразу заметен: он родился в новое время. И вообще, я бы постановил так: всех, кто родился после революции называть советскими. Ведь это совсем новый народ, такого еще не было в истории.
– Да, по-настоящему все только начинается. А для наших новых земляков сменить образ жизни куда труднее, чем для русского мужика или даже татарина.
– Это верно, – кивнул Драбкин. – Но двигаться вперед надо. Как бы ни было трудно, нам теперь нельзя останавливаться. Вот, говоришь, скоро будет букварь на чукотском языке… Это же черт знает что! Эх, мне бы самому подучиться! Я ведь только три зимы ходил в школу… Занятно было. Через лес бегали. Волков боялись и разбойников, но уроков не пропускали. У нас деревня глухая была, на Костромщине. До железной дороги с полсотни верст. Мужики в наших Глухарях – почти что здешние чукчи. Помню, сосед наш Кондрат съездил в Москву, так у него рассказов потом на всю зиму было. Как соберутся мужички и айда к Кондрату про Москву слушать! И мы, ребятишки, бывало, заберемся на печку и оттуда во все ухи слушаем. Особенно удивлял рассказ про иллюзион. Один раз даже натянули на стену простыню, поднесли лампу – одни тени получились… Ты, Петь, сам-то видел иллюзион?
– Видел в Хабаровске, – ответил Сорокин. – Только там это называлось кинематограф, а короче – кино.
– Показать бы это кино нашим улакским… Слышь, Наргинау, – Драбкин перешел на чукотский. – А еще у тангитанов есть такая штука – вешают белую материю на стену, а чуть поодаль ставят машину. И на белом появляются движущиеся люди, лошади, повозки…
– Знаю, – кивнула Наргинау, – шаман Млеткын рассказывал. Он видел такое в Америке.
– Да-а, – после некоторого молчания протянул Драбкин. – Куда там нашему дяде Кондрату до Млеткына! Все, стервец, знает! По-моему, он уже и читать научился.
Солнце поднялось высоко. Наступал новый день, но сильный ветер не даст выйти в море. Люди займутся домашними делами.
Поспел чай, выпили по несколько кружек. Сорокину было так хорошо здесь, что уходить не хотелось, хотя дел у него невпроворот: надо закончить отчет о первом учебном годе, поработать над собственным проектом букваря. Главное, алфавит. Надо так подобрать буквы русского алфавита, чтобы они были близки чукотским звукам. В принципе, с помощью нескольких дополнительных знаков вполне можно выразить все звуки чукотского языка. Сорокин давно уже пользовался своим, собственным алфавитом, и его ученики читали и писали по-чукотски, используя русскую графику.
Раскрылась дверь, впустив в чоттагин ураган, метнулось пламя в костре, заколыхался меховой занавес полога. Пришел Пэнкок.
– Большой дым на горизонте!
Драбкин с Сорокиным переглянулись.
– Неужели наш пароход? – воскликнули оба разом.
Цепляясь за ярангу, они вышли на улицу, на северную, обращенную к морю сторону.
На горизонте, прямо против Улакского берега курился дымок.
– Он приближается, – сказал Пэнкок.
– Пароход! – закричал Драбкин. – Это тот самый пароход, который мы ждем! Тот самый, на котором ты поедешь учиться в Ленинград!
– Кто поедет? – не понял Пэнкок.
– Ты.
– Я? – На его лице было написано такое изумление и растерянность, что Сорокин рассмеялся, – Да этого быть не может!
У каждой яранги стояли люди и смотрели на приближающийся пароход. Драбкин пошел за биноклем.
– Он пошутил? – спросил Пэнкок.
– Нет, – ответил Сорокин, – он не шутил. Мы все никак не решались сказать тебе… Ведь ты недавно женился, да и вдруг не захочешь…
– Как вы могли подумать такое? – обиделся Пэнкок. – Правда, страшно очень… но ведь и в море бывает нелегко. А тут среди людей… Зато я вернусь учителем! Какомэй! Да если Млеткын ездил в Америку, а Тэгрын сидел в тюрьме в Петропавловске, почему я не могу поехать в Ленинград? А Йоо? Она подождет, она мне верит. У нас тоже, наверное, это самое, как сказала Наргинау – любовь…
Драбкин вернулся с биноклем, и Сорокин сообщил ему, что Пэнкок согласен ехать в Ленинград.
– Молодец! – сказал Драбкин и пожал руку Пэнкоку. – Я всегда думал, что ты настоящий комсомолец!
А пароход все приближался, и уже можно было различить надстройки, возвышающиеся над черным корпусом.
26
Никогда, даже во время песенных торжищ, собиравших людей с южного, северного побережья и даже гостей с другого, американского берега, в Улаке не бывало так оживленно, как сейчас. Галька исчезла под грузом – мешками, ящиками, деталями сборных домов. Возле старой школы уже поднималось новое здание интерната. Стучали топоры, ветер разносил по селению незнакомые запахи свежего дерева и красок. Бригада плотников работала днем и ночью.
Приехали в Улак и учитель, и фельдшер, и – что совсем неожиданно – радист с аппаратурой. Станцию решено было разместить пока в старом школьном домике. Иногда на берег сходили моряки и бродили по Улаку, знакомясь с жизнью экзотического чукотского селения. Старший механик, владелец фотоаппарата, снимал яранги, женщин, расщепляющих моржовые кожи, ребятишек, гирлянды моржовых кишок, байдары, охотников.
Сорокин целыми днями сидел за столом – работал. Надо было успеть привести в порядок свои записи, подробно изложить наблюдения, поделиться достигнутыми результатами, подготовить материалы по чукотскому букварю…
Пэнкок готовился к отъезду. Когда по Улаку разнеслась весть о том, что парень едет в Ленинград, чтобы вернуться оттуда учителем, многие просто не поверили этому.
– У нас всегда было так: кто кем уезжал, таким и возвращался, – авторитетно заявлял Вамче. – Вот Млеткын как был шаманом, так шаманом и вернулся.
– И Тэгрын такой же остался…
– По-русски научился…
– Нынче, чтобы русскому научиться, не обязательно далеко уезжать.
– Так он именно для учения и едет, а не просто так, – заметил Атык. – В Ленинграде, говорят, есть высшая школа. Она стоит на горе высокой. Вот в ней и готовят учителей.
Пэнкок сидел у себя в чоттагине и от нечего делать точил пекуль[28]28
Пекуль – женский нож.
[Закрыть] Йоо. Он уже не мог свободно ходить по селению. Каждый считал своим долгом подойти, поговорить о предстоящем отъезде, дать какой-нибудь совет.
В чоттагин вошел Каляч. Взглянув на гостя, Пэнкок вздрогнул: тесть впервые навестил новое жилище дочери.
