Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
В Ленинград приехали вечером. И опять нам помогла бумажка, которую написал Сорокин. Люди довели нас до самого Института народов Севера. А что это такое, об этом я напишу в другом письме…»
Следующее письмо читала Наргинау.
«Институт народов Севера поначалу показался мне большой ярмаркой, на которую собрались жители всего Севера. Есть тут и нанайцы, и ненцы, и ханты, и манси, и кеты, и селькупы… Есть даже юкагир с Колымы.
А недавно мы побывали в гостях у профессора Богораза, у того самого, которого в наших легендах называют пишущим человеком Вэипом. Он говорил со мной по-чукотски. А книг у него… видимо-невидимо… Вот бы нам на Чукотку столько!.. Богораз водил нас в Академию наук. Это самое высокое научное учреждение. Туда собираются самые умные люди, в основном старички с белыми бородками.
В Академии был большой сход. Говорили о Северном морском пути. Выступал там профессор Шмидт. У Шмидта – тоже бородка, но не такая, как у академиков, а черная, длинная. На карте, которая висела позади него, он рисовал будущие морские пути. Он рассказывал о каких-то особых кораблях, которые смогут пробиваться сквозь ледовые поля, о машинах, которые будут добывать из земли, из-подо льда, богатства. И еще о многом рассказывал он… Очень интересно было. А торбаза, что ты вышила, Йоо, всем тут понравились…»
Наргинау отложила письмо в сторону.
– Устала читать, – сказала она, вздохнув, и попросила налить чаю.
Третье письмо снова читал Сорокин.
«Я очень много читаю. И это не дает мне скучать. Узнаю много нового, интересного и думаю о том, сколько еще предстоит сделать нашему народу. Сильно мы отстали… Здесь и электричество, и железная дорога, и трамвай по городу ходит, а у нас… Ну, ничего, когда-нибудь и на Чукотке все это будет. Обязательно будет. Нужно только учиться… Вот я и стараюсь. А школа наша стоит на берегу Обводного канала: это такая узенькая речушка. Зато Нева широкая, но зверь в ней не водится. Вчера полдня простоял на мосту лейтенанта Шмидта, все глядел на воду: ни одна нерпа, ни один лахтак не вынырнули. Иногда страх берет – а чем же тут люди живут? Но они живут. Еду добывают в здешних стойбищах, которые отстоят от города на некотором расстоянии. Там разводят коров, быков и других животных. А летом на поля высыпают зерна, которые потом прорастают. Так получается хлеб. А растут ли макароны – помнишь ту длинную еду, которую мы пробовали у милиционера Драбкина, – не знаю. А еще ходил я на табачную фабрику. Очень интересно было смотреть, как машина делает папиросы. Быстрее и лучше человека! Нам подарили по большой пачке. Интересно, конечно, здесь, в Ленинграде, но все же… Как подумаю, сколько мне еще тут быть, худо становится. Два года надо учиться на рабфаке. Но это только подготовка к главному учению! Я все время думаю о тебе, Йоо, часто вижу тебя во сне… Маленький, наверное, уже родился, а я даже не знаю кто – мальчик или девочка. Лучше, если мальчик, а уж следующая может быть и девочка. Я хочу, чтобы у нас было много детей, чтобы наша яранга была шумная, как школа… И еще, Йоо, скучаю я по настоящей еде – кормят вроде бы хорошо, а я все время полуголодный, потому что настоящего мяса нет. Коровье мясо, оно светлое и несытное. Иногда нам дают котлеты – это тоже мясо, только какое-то будто разжеванное. Так я сначала думал. А теперь, когда меня сводили на кухню, я знаю, что это специальная машинка – мясорубка – так мясо мелет, но есть котлеты все равно не могу. Вот бы съесть кусочек копальхена или лахтачъего мяса, или моржовой печенки!.. Нас тут часто водят в театр – это чтобы мы не очень тосковали по дому. Театр – это такое место, где люди показывают как бы то, что должно было быть или уже было. Для чего это – я так и не понял. Очень много разговаривают. Три часа все говорят и говорят. Голова идет кругом, А вот в балет я ходил бы каждый день. Музыка тут хорошая. И девушки танцуют почти голенькие, но никого это не смущает. И меня тоже – ходят же у нас в пологе голые женщины…»
В другом письме Пэнкок описывал музеи. «До революции некоторые богатые люди до того были жадны, что хватали все красивое и тащили к себе. В этом деле первым был главный богач России – сам Солнечный владыка. Когда его скинули с золоченого сидения и вошли в дом, где он жил, люди поразились красивым вещам, которые тот нахватал. И здешний Совет постановил: все комнаты царского дома открыть и показать народу. Этот дом назвали – музей Эрмитаж. Он стоит на берегу реки, как и наша яранга на берегу моря. Как царь тут жил – ума не приложу, потому что столько света из больших окон, такой простор – внутри не то что полог – целое стойбище можно поставить! В этом огромном доме и собрал царь разные сокровища. По стенам развешаны картины, так хорошо сделанные, что человек на них прямо как живой. Многие картины изображают голого мужчину с маленькой бородкой. Сначала я думал, что это раздетый академик. Помнишь, я тебе писал о том, как мы с Косыгиным ходили на собрание академиков? Так это оказался не академик, а тангитанский бог Христос. В древнее время враги приколотили его к деревянной крестовине, наподобие той, которую поставили русские моряки на мысу, А крестовина на картине как настоящая, я даже хотел ее пальцем потрогать, но тут подошла какая-то старушка с худыми ногами и сказала, что сюда столько народу приходит, и если каждый будет трогать, то вещь может попортиться. Она права. И вправду, в музее народу много; красногвардейцы, рабочие, гости из ближних стойбищ, те самые, которые разводят быков и коров, школьники…
А в другом музее висят картины с изображением моря. Рисовал их художник с длинным именем – Айвазовский. Смотришь на это море и ждешь – вот хлынет вода, рухнет прямо из картины волна на пол и ты взмокнешь.
Сейчас у нас зима. Кругом все мокро. Ходил в торбазах, но при такой погоде они легко сгниют. Пришлось надеть ботинки, а поверх них еще резиновые надставки, которые называются галоши. Когда входим в дом, чтобы не пачкать пол, галоши снимаем. А снег здесь на улицах убирают, словно он мусор какой. Обидно. Но говорят, если не убирать, то заметет железные полосы, по которым ходит трамвай.
Письмо ты получишь только через год. Но это ничего… Я поговорил с тобой через бумагу, и стало мне легче…»
Одно из писем заканчивалось так:
«Сегодня я почуял весну. И такая тоска хлынула в сердце. Ведь я не увижу Спуска байдар, не пойду на моржовую охоту…»
37
Наступило лето. Неожиданно Пэнкок заболел: его бил озноб, но он крепился, говорил, что это у него выходит холод, запасенный на родине. А перед началом учебного года он слег с двусторонним воспалением легких, так и не успев посмотреть, как убирают мелкие зернышки, из которых потом делают муку.
В больнице усатый доктор стучал твердыми, словно деревянными, пальцами по груди и по спине Пэнкока и утешал его:
– Ваш брат-северянин туго привыкает к нашей городской жизни. Иные мои коллеги удивляются – такие здоровенные парни, а чуть что – простужаются, кашляют, слабеют, а есть и такие, которые туберкулез приобретают. Так что надо беречься.
– Я берегся, – виновато сказал Пэнкок.
– Надо хорошо питаться.
– Котлеты есть?
– И котлеты, а лучше всего натуральное мясо.
Когда пришел Косыгин, Пэнкок сказал, что доктор велел ему есть натуральное мясо, иначе он не поправится. Земляк сходил в ресторан и принес бараньего шашлыка.
– Вот это настоящая еда! – обрадовался Пэнкок. – Почему в нашей столовой такой нет?
Через месяц Пэнкок выписался. Прощаясь, доктор оказал:
– Берегите себя, молодой человек. У вас ослабленные легкие. Нехороший шумок прослушивается.
Но Пэнкок не обратил на это внимания. Он был рад вновь обретенной свободе. Больница в последние дни тяготила его.
Профессор Богораз приветливо встретил Пэнкока, поздравил его с выздоровлением и сообщил:
– А летом должен выйти букварь, как раз к началу следующего учебного года.
– В наше бы селение такую, как здесь, больницу, – сказал Пэнкок Косыгину, вспомнив, с какими мучениями умирала его мать. – Ведь сколько больных лежат в ожидании смерти и никто их не лечит, кроме Млеткына… – Пэнкок вдруг умолк и долго смотрел в окно. Потом заговорил снова:
– Сейчас я был бы рад даже Млеткыну. Поговорил бы с ним о новостях, повел бы его в музей, а потом к доктору Храмцову, который лечил меня.
Пэнкок словно изголодался по занятиям. Он пропадал в институтской библиотеке целыми днями, наверстывая упущенное. Теперь он увлекся математикой и читал учебники по геометрии и алгебре, будто какой-нибудь захватывающий приключенческий роман. Преподаватель сказал, что у Пэнкока необыкновенные способности по этому предмету. Решать задачи он мог в любое время. Но в один прекрасный день Пэнкок вдруг охладел к геометрии. Косыгин заметил это и спросил:
– Что случилось?
– Безлюдная наука, – с горечью сказал Пэнкок. – Будто один в пустынной тундре, не с кем поделиться радостью. Нет, это не для меня.
Потом Пэнкок увлекался шахматами, лепкой, рисованием…
А к Новому году он снова попал в больницу. Вышел оттуда довольно скоро и с печальной радостью сообщил Косыгину:
– Доктор Храмцов опять слышал шум в моей груди. И знаешь, что он сказал? Если так дело пойдет, то надо отправляться назад в Улак.
В новогоднюю ночь он рассказал Косыгину, как они с Йоо ждали этот самый Новый год на Сторожевой сопке.
– Я думал, это будет какой-нибудь волшебный корабль, скользящий надо льдами, или же летающая лодка. А Йоо считала, что это будет человек. С винтовкой, бородой и большой звездой на лбу. Почему она так думала – непонятно.
Посередине большого зала сияла огнями настоящая лесная красавица. Пэнкок подбирал опавшие иголки, растирал их между пальцами и нюхал.
– Знаешь, – возбужденно говорил он Косыгину, – чем пахнет елка?
– Чем?
– Нашей новой школой, которую я оставил недостроенной. Вот понюхай!
Пэнкок протянул Косыгину горсть растертых иголок. Ничем кроме хвои они не пахли. Но для Пэнкока запах свежераспиленного дерева был слишком новым и запоминающимся: ведь плавник, выкидываемый волнами на берег, лишен запаха и даже настоящего цвета дерева. Бревно долго носит в волнах Ледовитого океана, древесина пропитывается соленой водой, потом сохнет на берегу под ветрами, дождями и снежными буранами.
– Я все мечтаю о новой школе, – продолжал Пэнкок. – Ведь если мне придется уехать летом, как сказал наш преподаватель, я все равно смогу учиться грамоте.
В первых двух классах могу преподавать. Мне даже снится иногда, как я вхожу в класс…
Пэнкок закашлялся.
Косыгин с сожалением посмотрел на товарища: Пэнкок сильно похудел, вид у него был явно нездоровый.
– И еще думаю вот о чем: приеду в Улак, а там уже коммуна – вельботы стали общими, и нет никаких эрмэчинов. Совсем новая жизнь настала. И настоящие люди стали хозяевами Улака. Еще Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а потом и Ленин говорили, что надо в труде объединяться. Надо рабочему человеку сообща строить новую жизнь. В одиночку ничего не сделаешь. И орудия производства должны принадлежать коллективу, а не одному человеку… Это правильно!
Встревоженный состоянием друга, Косыгин сходил к врачу. Тот долго говорил о том, что народы Севера еще не приспособлены к жизни в городских условиях.
– Они сразу же попадают в непривычную обстановку, начинают употреблять совершенно другую пищу, и сам образ жизни для них совершенно чуждый. Люди вольных просторов неожиданно оказываются как бы в клетке. Они ограничены в своих движениях, подолгу сидят за столом в одной и той же позе. Только громадный энтузиазм помогает им переносить воистину нечеловеческие лишения.
Доктор говорил громко, словно читал лекцию:
– Я наблюдаю студентов Института народов Севера уже второй год и скажу вам без обиняков: Пэнкоку надо уезжать отсюда. Зимой он еще будет держаться. А когда станет тепло – болезнь наверняка обострится. И тогда – погубите парня. Хорошего парня. Потом, когда он окрепнет у себя на родине – можно сделать второй заход.
Уверяю вас, свой второй приезд в Ленинград он будет переносить куда легче, чем первый.
Профессор Богораз тоже считал, что летом Пэнкоку надо уезжать.
Косыгин сказал об этом Пэнкоку.
– Как это хорошо! – воскликнул тот и от радости закашлялся.
Наконец, отдышавшись, он сказал:
– Трудно поверить, что в этом году я увижу родной Улак!
И тут же он начал строить планы своей будущей работы в школе.
– Ведь у нас уже много учеников, – возбужденно говорил он. – Интернат. Живут в просторных комнатах, каждый спит на подставке-кровати между двумя белыми простынями. Утром все берут полотенце и мыло и отправляются в умывальную комнату… Да, забыл совсем про зубную щетку. У каждого своя щетка. Если, конечно, завели. И банка порошка. Но ребят придется долго учить этому…
– Я вот помню, – продолжал он, – как я сам учился чистить зубы. Считал – самое бесполезное и смешное занятие! Кому это нужно? Только потом понял – человек должен быть чистым не только снаружи, но и изнутри, Так писатель Чехов сказал!
Последние дни Пэнкок увлекался рассказами Антона Павловича Чехова. Этот интерес объяснялся еще и тем, что Пэнкок узнал о врачебной деятельности великого русского писателя и о том, что у Чехова тоже были больные легкие.
– В столовой будем учить детей, как пользоваться вилкой и ножом. Ложкой легко научиться есть, но вот вилку и нож надо освоить всерьез. Надо будет подумать о еде.
Еда должна быть такой, к какой привыкли ребята. Побольше хорошего свежего мяса. Пусть будет и каша, но никаких котлет!
– Да что ты так ополчился против котлет? – улыбнулся Косыгин.
– Это еда недостойна настоящего человека! – решительно заявил Пэнкок. – Может быть, только беззубому младенцу нужно такое мясо!
– Соскучился по настоящей еде? – посочувствовал Косыгин.
– Очень! – ответил Пэнкок. – Как представлю мороженую нерпичью печенку – рот слюной наполняется. Но теперь уже ждать осталось недолго…
Предстоящий отъезд взбодрил Пэнкока. Он усердно занимался, ходил по городу, по музеям, выставкам, театрам.
– В Улаке будут много спрашивать, – объяснял он Косыгину, – где был, что видел. Надо все рассказать. Что такое завод, фабрика, театр, опера, балет…
– Ты же оперу не любишь, – напомнил однажды Косыгин, когда Пэнкок собрался на «Евгения Онегина».
– Не то что не люблю, – задумчиво ответил Пэнкок, пытаясь с помощью расчески пригладить жесткий и упрямо торчащий куда-то вбок вихор, – а нет у меня от оперы волнения. Только много мыслей о том, что все это важное и серьезное можно было сказать по-другому. Мне кажется, опера пришла в наше время от помещиков.
– От кого? – удивленно переспросил Косыгин.
– От помещиков, – повторил Пэнкок. – Я читал, что помещики любили оперы… Но в Улаке спросят – видел я оперу? И надо рассказать, что это такое. Я вот жалею, что настоящего балета Атык не видел. Ему бы очень понравилось.
На свою скудную в общем-то стипендию Пэнкок покупал цветные карандаши, альбомы для рисования, какие-то особые тетради.
– Да все это там уже наверняка есть, – пытался остановить его Косыгин.
– А вдруг – нет?
Пэнкок покупал книги, альбомы с изображением городских улиц, площадей, примечательных зданий.
– Когда буду рассказывать, дам им посмотреть. Скажу Гэмо – вот эти Ростральные колонны вроде твоей корабельной мачты. Пусть полюбуется. Может быть, построит себе такую колонну.
Ближе к весне, когда солнце поднялось над туманным городским горизонтом, Пэнкок зачастил на берег Финского залива.
– Надеть бы снегоступы, ружье за плечо и – вон туда, – он указал в сторону Кронштадта. – Не может быть, чтобы не было там никакой живности.
Профессор Богораз получил первую корректуру букваря «Челгыкалекал» и позвал Пэнкока посмотреть. Листы с напечатанными словами, с картинками он разложил на своем письменном столе.
– Ну, вот… полюбуйтесь… Неплохо, а?
Пэнкок, волнуясь, подошел к букварю и стал внимательно всматриваться в напечатанный текст. Сердце его ликовало! Еще бы! Теперь у его народа есть письменность, есть настоящая печатная книга! Чувство благодарности к стоящему перед ним старичку с аккуратной бородкой, ко всем ученым людям, которые заботятся о маленьком северном народе, охватывало его. Он хотел сказать профессору о многом, но почему-то не мог вымолвить ни слова. Богораз понял его, подошел ближе и дружески похлопал по плечу.
– Обычно письменность того или иного народа создается веками, – сказал он, – а мы разработали ее буквально за пять лет. Это большое историческое достижение нашей новой общественной системы – советского строя. Не только у чукчей, но и у всех других народностей Севера будет своя письменность.
Пэнкок осторожно взял в руки одну из страниц.
– Ноткэн мургин нутэнут![30]30
Ноткэн мургин нутэнут! – Это наша страна (чукот.).
[Закрыть]– громко прочитал он под изображением карты Страны Советов. – Мургин нутэ нут нымэйынкин[31]31
Мургин нутэнут нымэйынкин – наша страна велика (чукот.).
[Закрыть].– Пэнкок заметно волновался, голос его дрожал. – Какомэй! – сказал он, бережно кладя листок на стол. – Впервые произношу вслух напечатанные слова. Не написанные чернилами или карандашом, не начертанные мелом на доске, а напечатанные!
Женщина принесла бутылку и разноцветные бокалы на тонких ножках. Профессор разлил вино и поднял бокал.
– Пусть это будет наш маленький праздник, – сказал Богораз. Он тоже был взволнован.
– Вы представляете – что это такое? Ведь с букваря культура чукотского народа поведет свое новое летосчисление. Отсюда начнутся чукотские газеты и журналы, а быть может, и художественная литература – рассказы, повести, романы, стихотворения, поэмы! Как ты думаешь, Пэнкок?
– Я думаю – так и будет, – серьезно ответил Пэнкок.
За чаем Богораз пустился в воспоминания.
– Я, бывало, говорил своему учителю Айнанвату: будет такое время, когда чукотский язык запечатлеют на бумаге. А старик смеялся, не верил. Отвечал: наш язык вольный, он не захочет, чтобы его закрепляли на бумаге, а мы все-таки закрепили. И думаю – навсегда. Ну, а как вы думаете, товарищ Пэнкок? Ведь вам начинать обучение по этому букварю. Смею надеяться, это произойдет в наступающем учебном году.
– Конечно! – И Пэнкок представил, как он входит в класс, как показывает детям первую книгу на их родном языке. Жаль только, что в основе письменности лежит не русская, как хотелось бы, а латинская графика.
38
Прошла еще одна зима, трудная, полная вьюг, снегопадов и ураганных ветров. Было голодно: море сковало плотным льдом, и в поисках разводьев охотникам приходилось уходить далеко от селения. Они отправлялись на самой заре, чтобы в недолгие светлые часы увидеть зверя.
Кмоль вышел из яранги. На востоке медленно разгоралась утренняя заря. Под ногами громко скрипел снег. На завтрак Кмоль съел небольшой кусок копальхена и горсть квашеных листьев. Горячий чай согревал охотника, но он с тревогой думал о том, что пройдет немного времени и голод даст о себе знать.
У яранги Наргинау его поджидал Драбкин. Поздоровавшись, они двинулись вперед, держа направление под отвесные скалы мыса Дежнева. Шли молча. От Одинокой скалы повернули прямо в море и вступили в торосы, окрашенные красным светом медленно разгорающейся зари. Кругом, насколько можно было видеть в алых сумерках – снега, снега и торчащие из-под него торосы, ропаки, голубые обломки нерастаявших айсбергов.
Драбкин представил себе бесконечность этого белого пространства, и его передернуло, будто от озноба.
– Как на Луне, – сказал он спутнику.
– На Луне совсем другое, – усмехнулся Кмоль.
– Почему другое?
– Там люди хорошо живут. Сытно. Ты сам внимательно посмотри в полнолуние – и увидишь человека, который тащит большую жирную нерпу. Охота там хорошая. Когда ни взглянешь, всегда человек с добычей.
Драбкин ответил:
– А вот ученые утверждают, что на Луне ничего нет. Это пустыня. Днем страшная жара, а ночью холод. Воздуху нет.
– А что – кто-нибудь побывал там?
– Да вроде еще нет.
– Откуда же им знать, что там холодно?
– Но и те, кто утверждают, что там охота хорошая, откуда об этом знают? – возразил Драбкин.
– И так видно, если присмотреться, – простодушно ответил Кмоль. – Да и мудрые люди рассказывали.
– Шаманы? – ехидно спросил Драбкин.
– И шаманы, – подтвердил Кмоль. – Ты не думай, что все шаманы такие, как Млеткын. Он в свое время был неплохой, но полез не в свое дело. Взял сторону Омрылькота.
– А что сейчас делает Омрылькот? Что-то его не видно, – спросил Драбкин.
– Живет, – ответил Кмоль.
– А как живет?
– Как все, – ответил Кмоль. – Ходит на охоту. Но от случившегося так и не оправился. Сейчас ему трудно. Летом с нами не охотился. Копальхена у него нет. Пришлось часть собак продать. Разговаривал я с ним. Сказал, пусть охотится с нами, и, если хочет, на своем бывшем вельботе. Но он ничего не ответил. Только сердито посмотрел на меня. Долго так смотрел…
Охотники замолчали. Надо было преодолеть высокую гряду торосов. Еще месяца два назад здесь проходила граница дрейфующего льда, а теперь можно и через Берингов пролив перейти. Такое бывает редко.
Выйдя на относительно ровное поле, охотники огляделись. Заря пылала в полнеба, но разводьев нигде не было видно.
– Гнева белые снега, – пробормотал Драбкин. – А знаешь эту легенду?
– Пэнкок рассказывал.
– Много разных легенд у нас про землю, про море, про луну, про звезды, – сказал Кмоль. – Человек старается понять разные явления и все, что его окружает. II объяснения всему есть в старинных легендах.
– Однако ученые люди, те, которые занимаются наукой, часто не так объясняют мир, как в ваших легендах, – заметил Драбкин.
– Каждый имеет собственные глаза, – неопределенно ответил Кмоль.
Охотники прошли далеко в море.
Под призрачным светом зари показались острова в проливе, похожие на огромные ледяные айсберги. Лед подступал к ним вплотную, не оставляя ни одной трещинки для открытой воды.
– Похоже, что разводьев нет, – вздохнул Кмоль.
– Что делать будем?
– Искать надо.
Пошли на северо-запад, оставив по правую руку зарю и посветлевшее небо.
– В старое время, – сказал Кмоль, – многие в нашем селении уже голодали бы. Хорошо, сейчас и мука есть, и хлеб, и чай, и сахар. Да и общественный копальхен выручает.
На прошлогоднем забое моржей по решению товарищества устроили общественное хранилище моржового мяса. В основном оттуда снабжали интернат, но сейчас выдавали копальхен и тем семьям, у которых кончились свои запасы. Старались помогать тем, у кого было много детей.
Усталость давала о себе знать, но Кмоль крепился, не останавливался, шагая через торосы так, будто он только что вышел на лед. Драбкин чувствовал, как под малахаем взмокла голова, как вспотело тело, словно и не было трескучего мороза, высушившего снег так, что он звенел под ногами и тут же рассыпался мелкой пылью.
Стало совсем светло. Кмоль остановился:
– Давай покурим.
– Покурим, – обрадовался Драбкин.
Кмоль достал самодельную трубку – длинный деревянный чубук с насаженным на конец винчестерным патроном. Табаку в этой трубке помещалось всего лишь на две-три затяжки. Это была экономная трубка.
Драбкин свернул из газеты «козью ножку».
Медленно выпуская дым, Кмоль оглядывал окрестные льды. Не спуская глаз с какой-то точки, он осторожно выбил о подошву торбаза пепел, сунул трубку в матерчатый кисет и тихо сказал Драбкину:
– Умка.
Драбкин вскочил на ноги и стал смотреть в том направлении, куда указал Кмоль. Пришлось долго вглядываться в белизну снега, прежде чем удалось разглядеть желтоватое пятно, мелькающее среди торосов.
Охотники пустились за белым медведем, держась подветренной стороны. Медведь, не замечая преследователей, шел не спеша, часто останавливался, что-то вынюхивал. Кмоль с Драбкиным бежали изо всех сил, стараясь при этом оставаться незамеченными.
Зверь уже был хорошо виден. Иногда он раскрывал пасть, и морда окутывалась горячим паром дыхания.
– Надо подойти поближе, – сказал Кмоль, – чтобы уже стрелять наверняка.
Медведь наконец заметил их. Он вдруг остановился и как бы в удивлении поднял морду, стараясь одновременно и обонянием и зрением распознать, кто следует за ним.
Лучшего момента нельзя было ожидать. Раздалось сразу два выстрела, и медведь рухнул сначала на передние лапы, а затем повалился на бок.
Выждав некоторое время, охотники осторожно приблизились к убитому зверю. Кмоль, держа наготове винчестер, потрогал его носком торбаза.
Быстро разделали тушу, закатали в шкуру лучшие, самые лакомые куски, приготовили ношу и пустились в обратный путь. Утренняя заря давно превратилась в вечернюю и ярко горела в небе в той части, где находился Улак.
Шли прямо, стараясь сократить по возможности путь.
Ноша, несмотря на свою тяжесть, была приятной: свежее мясо – это источник силы, источник жизни морского охотника.
Несколько раз останавливались передохнуть. Выбирали место так, чтобы можно было полусидеть, не снимая ноши, а потом без труда подняться.
В Улак пришли уже к середине ночи.
Еще издали Драбкин увидел, как из дверей его яранги на белый снег ложится колеблющийся желтый отсвет горящего пламени – Наргинау зажгла для него огонь, чтобы показать, что ждет его.
– Пойдем в твою ярангу, – сказал Кмоль.
– Нет, в твою, – возразил Драбкин. – Ведь ты первый увидел медведя, значит, добыча твоя.
Милиционер успел хорошо изучить обычаи и правила морских охотников.
– Так теперь товарищество, – усмехнулся Кмоль, – слово председателя – закон. Потом еще – твоя пуля попала в голову. А это смертельный выстрел.
Навстречу уже шли люди, и, не дав Драбкину опомниться, Кмоль сказал:
– Семен умку добыл.
Он объяснил, где припрятаны остатки туши, и молодые парни ушли во льды, чтобы принести оставшееся медвежье мясо.
Охотники подошли к яранге Драбкина. У входа стояла Наргинау и держала в руках ковшик с холодной водой. Под пристальным взглядом собравшихся милиционер взял ковш, облил голову медведя, отпил немного и остаток воды выплеснул в сторону моря. Наблюдавшие за этим старинным обрядом одобрительно молчали и заговорили только тогда, когда добычу внесли в полог.
Взяв кусок мяса, Кмоль ушел к себе. Вскоре разошлись и остальные.
Наргинау хлопотала в пологе. Она разожгла большой огонь во всех трех жирниках, поставила над одним – чайник, над двумя остальными – котлы.
Пока она резала мясо, в чоттагине то и дело раздавались шаги: это приходили соседки. И хотя была ночь, в яранге Драбкина перебывал почти весь Улак, и каждый посетитель ушел с куском мяса. Того, что осталось, едва хватило, чтобы наполнить два котла.
Усталость сморила Драбкина, и он заснул, прикорнув рядом со спящей дочерью.
К утру его растолкала Наргинау. Милиционер с трудом открыл глаза. В пологе пахло вареным мясом.
– Иди, созывай гостей, – сказала мужу Наргинау.
– Куда это в такую рань звать гостей? – удивился Драбкин. – Все еще спят.
– Так надо, – сказала Наргинау. – Если охотник убивает белого медведя, то на рассвете, когда мясо сварится, он зовет своих близких друзей и самых уважаемых жителей селения.
– А кого мне позвать?
С помощью Наргинау Драбкин наметил, кого пригласить, и отправился по ярангам.
Он шел по утреннему Улаку, ориентируясь по желтым огонькам горящего во мху пламени. Охотники уже собирались выйти на морской лед.
Милиционер входил в яранги, громко топал в чоттагине и, получив отклик, произносил:
– Удача пришла ко мне. Прошу прийти и отведать свежего медвежьего мяса.
Когда Драбкин вернулся в свою ярангу, там уже сидели приглашенные.
Кмоль рассказывал об охоте. Слушая его, Драбкин дивился точности, с какой тот сообщал о цвете меняющегося неба, о ветре, направлении застругов на ледяных полях, о следах сжатий, которые говорили о господствующих течениях. Потом пошел рассказ о преследовании умки, закончился он описанием меткого выстрела Драбкина.
– Выходит, это твой второй медведь, – сказал Каляч. – Ты стал настоящим охотником.
– Весной можно его старшиной на вельбот ставить, – улыбнулся Кмоль.
– Можно, – согласился Атык.
– Тем более что в этом году нам привезут два новых вельбота с моторами, – добавил Сорокин. – Позавчера радист такую новость получил.
– Рассказал бы нам, как все же происходит разговор по радио, – попросил Каляч. – Многие думают, что радио сродни шаманскому птичьему разговору.
– Я и сам не силен в этой науке, – честно признался Сорокин. – Скажу только одно: ничего шаманского в радио нет. Я уже говорил: и чукча может научиться этому делу. Вот еще немного подучим ребятишек и из них начнем готовить радистов.
– Пэнкок вернется, однако будет он знать разговор по радио? – спросил Каляч.
– Он готовится стать учителем, – ответил Сорокин, – Наверное, радиоразговору его не учат.
– Жаль, – заметил Атык.
Все хвалили мясо, ели с большим удовольствием, и когда гости разошлись, Наргинау призналась, что в яранге не осталось ни кусочка.
– Так надо. Теперь ты – настоящий человек. Говорят, и старшиной на вельботе станешь.
– Милая Настя! – Драбкин привлек Наргинау к себе. – Погоди чуток! Мы тут такую жизнь еще построим! Весь мир дивиться будет!
39
После весенней моржовой охоты пришел пароход с обещанными вельботами. Два были переданы улакскому товариществу, а один в Нуукэн.
Угрюмые скалистые берега отражали новый звук – звук мотора, и теперь в селениях заранее узнавали о возвращении охотников.
Утоюк собирался в море, когда услышал снаружи крик:
– Дым на горизонте!
– Пароход идет!
Новость неслась по Нуукэну быстрее человеческого голоса.
Утоюк оставил копье и заглянул в полог, освещенный керосиновой лампой. Там сидела Лена и читала книгу. В самодельной кроватке из тонких дощечек, переплетенных нерпичьим ремнем, спала девочка.
Утоюк схватил бинокль и вышел на улицу. Окуляры поймали корабль – низкий, со скошенными бортами и необычным носом, глубоко сидящим в воде. Он уже приходил в прошлом году ранней весной, ведя за собой караван грузовых судов. Это был ледорез – специальное судно, способное ломать льды. В этом году караван судов уже месяц назад прошел проливом, и по слухам, дошедшим до Нуукэна, в Колючинской губе из этого каравана застряли во льдах четыре парохода. Не иначе как к ним спешит ледорез «Литке». Теперь Утоюк узнал этот корабль и вспомнил его название. Несколько дней назад из Улака нарочный привез телеграмму, в которой сообщалось, что уголь, для Нуукэнской школы будет доставлен из бухты Провидения ледорезом «Литке».
– Лена, – сказал Утоюк, – это «Литке». Приготовься встречать гостей.
Из всех яранг по крутой тропе к берегу спускались люди. Утоюк крикнул Симикваку и другим своим соседям, чтобы прихватили весла – надо плыть к пароходу.
Прежде чем отправиться на берег, Утоюк заглянул в полог.
– Ты иди, – сказала ему Лена, – мы тебя догоним.
Утоюк поспешил к вельботу.
Выбирая между камней дорогу, он думал о Лене. Сейчас она оденет дочку, погасит огонь в лампе, наденет камлейку и, посадив, как эскимосская женщина, ребенка на шею, начнет спускаться вниз.
