Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Вздохнув, Пэнкок зашагал к морской стороне Улака, куда уже стягивались мужчины, добытчики еды для своих семей.
Как повелось издавна, Млеткын совершил привычный всем обряд. Когда байдары поставили на землю, шаман с жертвенным блюдом обошел каждое судно, постоял возле каждого носа, произнес заклинания, понятные только ему одному, и разбросал вокруг кусочки вяленой оленины, которые тут же подобрали собаки. Оленину собрали со всех яранг и после жертвоприношения оставшееся мясо раздали ребятишкам. Казалось, еще совсем недавно Пэнкок и сам подставлял подол под падающие кусочки оленьего сала, крошки мяса. Рот, помнится, исходил слюной, хотелось тут же впиться зубами в лакомства богов, но съесть оленину разрешалось только в своей яранге. Вкус детства… Все это осталось далеко позади. Вроде бы прошло не так много времени – а нет уже ни отца, ни матери, впору самому отправляться сквозь облака…
У домика Совета Пэнкок увидел Тэгрына. Председатель только что вернулся со священного обряда Опускания байдар. Обложенные толстым слоем снега суда теперь лежали на берегу моря. Снег будет потихоньку таять и смачивать высохшую за зиму моржовую кожу, делая ее снова упругой, способной выдерживать удары льдин и крутой волны пролива.
– Можно, я к тебе пойду пить утренний чай? – неожиданно для себя спросил Пэнкок.
– Заходи сюда, в Совет, и пей чай со мной, – предложил выглянувший из домика Сорокин.
Пэнкок видел, как учитель издали наблюдал за обрядом. Вообще-то никому не запрещалось приближаться к байдарам во время свершения священного действия, но Сорокин был все же человеком другого племени…
– Чего такой невеселый? – спросил Сорокин, наливая парню чаю, и, спохватившись, добавил: – Жениться тебе надо, Пэнкок.
– Ии, – согласился Пэнкок, – надо жениться.
– И ведь невеста у тебя есть?
– Йоо.
– Так за чем же задержка?
– Мне надо поселиться у них в яранге, поработать несколько лет, и после этого еще как Каляч на меня посмотрит…
– Что – такой закон?
– Давний у нас обычай, – вмешался в разговор Тэгрын. – Я за свою Олыну три года работал.
– А в чем заключается эта самая работа? – поинтересовался Сорокин.
– Поселяешься у будущего тестя и начинаешь делать все, что он тебе прикажет, – охотно сообщил Тэгрын.
– Вроде раба, что ли?
– Почти, – ответил Тэгрын. – Только тебя так не называют, ты как бы член семьи, вроде старшего сына, пасынка то есть…
Сорокин подумал и, чуть смущаясь, спросил:
– Тут мы все люди взрослые… Так вот, скажи, Тэгрын, а во время той отработки ты живешь с невестой как с настоящей женой?
– Вообще-то этого делать не полагается, – серьезно ответил Тэгрын. – В иных семьях, где есть несколько пологов, невесту специально отделяют, чтобы соблазну не было. А на самом деле всякое бывает. Даже дети рождаются. Если этот парень не понравится тестю, он берет другого человека, который тоже работает несколько лет.
– Ничего себе! – не выдержав, воскликнул Сорокин. – Да это можно проделывать бесконечно!
– Так не бывает, – заметил Тэгрын, – у нас такого в Улаке не случалось, но два, а то и три человека отрабатывали невесту. Нехорошо это, конечно, если подумать. Но что поделаешь, таков древний обычай.
Сорокин сочувственно смотрел на Пэнкока. Если действовать необдуманно, как говорится, наломаешь дров.
Можно восстановить против себя весь Улак, можно потерять доверие, добытое с таким трудом.
– Советом, думаю, можно помочь, – сказал Тэгрын.
– Каким советом? – не понял поначалу Сорокин.
– Собрать Совет и поговорить, – пояснил Тэгрын. – Пусть сами люди решат, как быть. Человек остается один, ему трудно… Разве Советская власть не должна прийти к нему на помощь? – рассуждал Тэгрын.
– Умная у тебя голова, Тэгрын! – воскликнул Сорокин. – Так и сделаем – соберем Совет, и как решит он – так и будет. А я уверен, что Совет решит правильно!
– Отчего ты так уверен? – с сомнением спросил Пэнкок, следивший за беседой учителя и председателя.
– Совет не может решить иначе… Понимаешь, в нашем новом рабоче-крестьянском государстве нет такого закона, чтобы мужчина отрабатывал женщину. Вот так, Пэнкок!
– Коо, – с сомнением покачал головой парень. Честно говоря, он уже решил увести Йоо в свою ярангу, как это иногда делалось. Но сила должна быть на его стороне. На такой поступок решались только те, кто мог выставить достаточно кулаков, чтобы отстоять похищенную. Чаще это делали эрмэчины, владельцы вельботов, состоятельные люди, которым мало кто осмеливался возражать.
Пэнкок вышел из Совета и направился домой. По пути он свернул к яранге Каляча. Йоо, по пояс обнаженная, сидела у входа и скоблила кусок лахтачьей кожи. Она равномерно склонялась и выпрямлялась над доской, водя выквэпойгыном[26]26
Выквэпойгын – палка для выделки шкур.
[Закрыть] с каменным наконечником по толстой коже, предназначенной для подошв.
Йоо молча взглянула на парня и прервала работу.
– Однако нынче вечером буду тебя похищать, – грустно произнес Пэнкок, – другого выхода у меня нет.
– Раз по-другому нельзя – что поделаешь, – покорно согласилась Йоо. – Только нехорошо это… в отсутствие отца, вроде бы воровство получается.
– Но я больше не могу один.
– Я тебя понимаю, – вздохнула Йоо. – Что делать – похищай.
На Совет любили ходить. Здесь не только решались важные вопросы, но и угощали хорошо заваренным чаем и галетами. Поэтому заседания иной раз затягивались далеко за полночь.
И на этот раз, прежде чем объявить, о чем будет разговор, Тэгрын разлил чай по кружкам, а Сорокин наколол сахару. Все выпили первую чашку. И только после этого Тэгрын начал:
– Важное дело нашей работы – показать людям равноправие мужчин и женщин…
Поначалу никто не принимал всерьез этих слов.
– Равноправие женщины в нашем Улаке часто нарушается, – продолжал ровным голосом Тэгрын. – Женщину ни во что не ставят, заставляют сверх меры работать.
Вот ты, Кмоль, член нашего Совета, ты вроде бы должен своим примером показывать равноправие, а кроя крышу, заставлял большие камни поднимать жену… Разве такое можно?
Возмущенный Кмоль едва не захлебнулся чаем.
– Она так привыкла! – заявил он. – И притом моя жена сильная, здоровая…
– Верно говоришь, Тэгрын! – сказала свое слово Панана. – Иной раз наши мужчины вовсе забывают, что женщина – это слабое существо. А тут и наруби корму собакам, наноси на животе лед в чоттагин, накорми детей, собак, накорми мужа… Надо и шить одежду, и мять шкуры, и держать огонь в жирнике, толочь мясо и жир в каменной ступе, прибирать в пологе. Да и полог тоже женщина должна сшить, на зиму нарвать травы для матов… Чего-чего, а работы у женщин хватает, – вздохнула Панана.
– Что же ты хочешь, чтобы мы, мужчины Улака, часть женской работы взяли на себя? – спросил Кмоль.
Тэгрын испытующе смотрел на Омрылькота. Старик помалкивал, тянул уже третью чашку. Конечно, многое будет зависеть от него. Почти всегда решающее слово оставалось за бывшим старейшиной Улака.
– Ничего страшного не будет, – веско проговорил старик, – если мужчина возьмет на себя часть трудной работы. Конечно, он не может шить и выделывать шкуры лучше женщины, но вот покормить собак он может, достать копальхен из увэрана[27]27
Увэран – яма в земле для хранения мяса.
[Закрыть] или подвесить камень для крыши… Особенно надо заботиться о женщине, когда она носит в своем чреве младенца. Мы должны делать все, чтобы наши дети рождались здоровыми и сильными. Вот полоумный Умлы… Ведь он родился таким, потому что его бедная мать надрывалась на тяжелой работе и часто голодала…
Старик говорил ровно, спокойно, совсем не так, как Тэгрын, и всем казалось теперь, что именно он и заставил окружающих задуматься над тяжелой судьбой чукотской женщины. Председателю только оставалось дивиться хитрости старика.
– Я вот что хотел сказать, – вступил в разговор Сорокин, опасаясь, что заседание Совета сведется просто к принятию резолюции помогать женщине в не унизительных для мужчин работах. – Я бы хотел сказать, что имеются еще дикие обычаи, которые обижают женщину.
– Это верно! – поддакнула Панана. – Есть мужчины, которые куда хуже женщины, однако смотрят на нее свысока!
– Среди таких диких обычаев, которые не соответствуют советским законам, – отработка невесты, – заключил Сорокин.
– Что тут плохого? – заметил Кмоль. – Все зависит от того, откуда посмотреть. Может, молодой человек хочет просто попробовать женщину?
– Что она тебе – кусок копальхена, чтобы пробовать? – возмутилась Панана.
– Ведь жить-то с ней всю жизнь! – возразил Кмоль. – Надо присмотреться, увидеть, какие родственники у тебя будут, какова в работе будущая жена.
– Верно говорит Кмоль, разумно, – вступил в разговор Омрылькот. – Это хороший обычай – когда молодой человек серьезно думает о будущей семье. Наверное, наши предки не всегда были неправы.
В словах Омрылькота Сорокин чувствовал силу и убежденность. Конечно, можно и так посчитать этот обычай, как пробу, как предисловие к будущей трудной семейной жизни.
– Да что вы толкуете о каких-то обычаях! – насмешливо произнесла Панана. – Вот ты, Кмоль, свою жену прямо на берегу схватил, когда пришла эскимосская байдара. Как зверь накинулся, увел бедную девушку в тундру и не показывался несколько дней…
Сорокин и не предполагал, что этот спокойный, казалось бы, не подверженный никаким волнениям человек может так покраснеть.
Омрылькот поспешил на помощь Кмолю:
– То была эскимосская женщина!
– А потом, – смущаясь, проговорил Кмоль, – мы друг к другу давно приглядывались.
– Может, о другом будем беседовать? – предложил Омрылькот. – Чего толковать о пустом?
– Нет! – решительно заявил Тэгрын, и все вопросительно взглянули на него.
В это время с улицы донеслись крики и собачий лай. Там явно что-то случилось. Крики приближались. Все повскакали с мест, бросив чаепитие, и кинулись на улицу.
Сорокин поначалу не узнал в разъяренном парне с всклокоченными волосами тихого и застенчивого Пэнкока. Он чуть ли не за волосы тащил Йоо. Растрепанная, вся в слезах, девушка сопротивлялась, цепляясь за снег. Следом, оглашая воздух пронзительными воплями, пытаясь оторвать дочь от Пэнкока, шла мать Йоо. А за ними двигалась толпа, орущая, улюлюкающая. Вместе с людьми бежали собаки и громко лаяли. Сорокин бросился, чтобы помочь девушке, но Тэгрын схватил его за рукав:
– Пусть тащит. Так надо.
Омрылькот кинул мимолетный взгляд на Тэгрына. Похититель и его жертва медленно удалялись к своей яранге.
– Давно надо было так сделать, – заметила Панана, – а то уж очень робкий Пэнкок.
– Когда вернется ее отец, – заметил Омрылькот, – он может силой взять Йоо обратно.
– Не возьмет, – уверенно сказал Тэгрын. – Советский закон защитит Йоо и Пэнкока. Верно, Сорокин?
– Да, – ответил учитель, начиная догадываться о смысле происходящих событий, – советские законы на стороне новой семьи.
Омрылькот ничего не сказал. На этот раз победил Тэгрын. Пусть потешится этой маленькой победой: впереди куда более серьезные сражения. Кое в чем надо уступать, только так теперь можно выжить.
Крики стихли, и вскоре над Улаком повисла тишина весенней солнечной ночи. Члены Совета вернулись в домик, допили чай и большинством голосов приняли решение помогать женщинам в тяжелых работах.
22
Каляч сидел у костра, и пламя освещало его загорелое, исхудавшее в долгом пути лицо. Он приехал вчера вечером и разом узнал все новости. Тэгрын сказал, чтобы он и не пытался отбирать дочь у Пэнкока, и Каляч понял: те, кто оставался в Улаке, ничего не сделали…
И вот теперь они сидели перед ним, пытаясь вершить суд и попрекать его тем, что он не исполнил их тайного наказа, не сдержал своего слова.
– Значит, вдвоем вернулись… – задумчиво повторил Омрылькот.
– Я вижу, что и у вас тут все в порядке, – необычно дерзко ответил Каляч.
– Мы здесь все на виду, – сказал Млеткын. – Нам не удалось даже придавить их снежной лавиной. Кругом глаза и глаза да разговоры о будущем пароходе, который привезет несметные богатства… А ты ведь один ехал. Сколько было дней и ночей наедине. Наверно, и в пургу Драбкин иной раз уходил от палатки…
– В пургу его из палатки не выгнать, – холодно заметил Каляч.
– Ну хорошо… Наверное, и в воду падал…
– Вот это было, – подтвердил Каляч, вспомнив, как Драбкин переплыл разводье. – Но вы забыли, что тангитаны плавают, как моржи.
– Вот в это время его, как моржа…
Каляч пристально посмотрел на Млеткына. Сильно сдал шаман за последние месяцы.
– Вам легко говорить, – вздохнул Каляч, – но я тоже живой человек. И Драбкин живой…
– Видать, ты с ним подружился, – насмешливо заметил Млеткын. – Надо было другого посылать.
– Вот сам бы и поехал, – огрызнулся Каляч.
Омрылькот смотрел на огонь. Над пламенем висел котел со свежей утятиной. Прошел год, а ничего не сделано. Одни лишь уступки. В Совете все чаще поговаривают о том, что надо сделать общими вельботы, байдары и даже ружья. Правда, Сорокин пока не настаивает. Он говорит, что это дело важное и торопиться не следует. Сам Омрылькот чувствовал какую-то внутреннюю усталость, чего у него никогда не было. Видно, подкралась к нему настоящая старость. Быть может, только весенняя моржовая охота развеет горькие мысли, может, унесет ветер Берингова пролива тяжесть, давящую на сердце.
– Не надо ссориться, – миролюбиво сказал он Млеткыну и Калячу. – Впереди у нас много дел.
Он посвятил их в разговоры об обобществлении орудий лова и вельботов.
– Пока у нас будут только товарищества, томгылат-гыргыи, у Вамче и Вуквуна свои вельботы, охотиться они будут совместно, как и раньше. И мы тоже.
– Не важно, как это будет называться, – заметил Каляч. – Главное – все осталось по-прежнему.
– Это и есть основное дело, – сказал Омрылькот. – Все остальное можно отдать. Пусть занимаются своей школой, помощью женщинам, пусть их тешит своими грубыми шутками Панана, главное, нам оставить в своих руках вельботы и оружие. Вот если мы и это потеряем – тогда… считайте, что потеряли все.
Женщина поставила деревянное блюдо со свежей утятиной, и все принялись за еду.
В тот же час в школьном домике, в жилой его части, Драбкин продолжал свой подробный отчет о поездке. В день приезда милиционер направился прямо в ярангу Наргинау, словно к себе домой. На укоризненный взгляд Сорокина он заявил, что в ближайшее время, может быть, даже в дни Первомайских празднеств, он оформит свои отношения с Наргинау самым законным образом.
– А ты-то сам как? – спросил он Сорокина.
Учитель пожал плечами. Что он может сказать? Может быть, действительно надо пожениться. Только как они будут жить с Леной? Врозь? Ведь и Наргинау с Драбкиным, и Пэнкок с Йоо в одном селении… А его Леночка…
– Знаешь, есть идея пригласить нуукэнцев на Первомай, – сказал Сорокин.
– Это само собой, – заметил Драбкин, – как у тебя с Леной?
В ответ Сорокин рассказал о покушении.
– Будем вести следствие, – решительно заявил милиционер.
Поговорили об организации товарищества, артелей по совместной охоте.
– По существу, здесь ничего не меняется. Люди остаются в своих производственных объединениях, которые и до нас были. Выходит, нашей заслуги тут нет ни на грош.
– А ты погоди сразу искать заслугу, – наставительно произнес Драбкин, – может, эти люди давно нашли то, что мы хотели им сверху насадить?
– Но ведь кто во главе этих артелей? – напомнил Сорокин. – Гаттэ, Омрылькот, Вамче, Вуквун, те же люди.
– Предложить поменять, – сказал Драбкин.
– Я советовался с Тэгрыном. Он опасается, хочет повременить. Ведь главное – распределение добычи. Вот тут уже надо смотреть в оба, чтобы все было по справедливости.
Решили навестить Пэнкока и договориться с ним насчет торжественной записи брака в Совете в день празднования Первомая. В подарок захватили плитку чаю и несколько кусков сахару.
Пока шли к яранге Пэнкока, Драбкин оглядывался, смотрел по сторонам, с радостью узнавал то одно, то другое место, словно вернулся в родное село.
– Знаешь, что я тебе скажу, Петь! – неожиданно вымолвил он, – здесь самое длинное время года – весна. Помнишь, когда она началась? Солнце тогда только начинало подниматься над землей. А сколько времени прошло! И впереди еще сколько до настоящего лета!
Яранга Пэнкока даже снаружи больше не выглядела заброшенной и осиротевшей. Снег вокруг был аккуратно убран, прокопаны канавки для талой воды, которая уже появлялась в дневные часы.
Пэнкок только что вернулся с утиной охоты. Йоо сидела у костра и щипала селезня. Несколько таких же больших и красивых птиц, уже приготовленные к варке, лежали на чистой доске. А на другой были наклеены снятые птичьи головки с перышками удивительной расцветки.
Пэнкок встретил гостей степенно, как настоящий хозяин яранги. Он предложил им по китовому позвонку у полога, где было поменьше дыму.
– Почернел ты, Драбкин! – весело сказал он милиционеру.
– Солнца-то сколько! – ответил Драбкин. – Вот пришли мы поздравить тебя.
Йоо тоже сильно изменилась. В этой молодой, стройной женщине теперь трудно было узнать девушку, что сосредоточенно грызла карандаш на уроках, девушку, которую на глазах всего Улака Пэнкок тащил в свою ярангу.
– Отец не приходил? – спросил Йоо Драбкин.
– Нет.
– Ну, придет, обязательно придет. Он у тебя хороший, только подвержен влиянию чуждой идеологии, – заметил милиционер. – Это у него есть. Мы с ним крепко сдружились за дорогу. Душу собаки он чувствует. С вожаком словами разговаривает, а тот его понимает! По глазам вижу – понимает, только ответить не может. Так что, Йоо, ты его не осуждай.
– Да я не осуждаю, – смущенно ответила Йоо, – я знаю, отец у меня добрый.
Пэнкок встал, отошел в угол чоттагина и показал на груду каких-то досок, должно быть, обломков потерпевшего кораблекрушение судна.
– Буду сколачивать настоящий стол, чтобы на нем можно было писать.
– Если нужно – помогу, – с готовностью отозвался Драбкин. – Правильно, писать надо за столом, а не пластаться на моржовой коже.
Йоо подала утиное мясо, потом заварила подаренный чай.
– Через несколько дней наступит Первомай, – сказал Сорокин.
– Новый год? – обрадовалась Йоо.
– Нет Первомай. Это весенний праздник трудящихся, – пояснил Сорокин. – В этот день трудовые люди всего мира веселятся, шествуют по улицам, поют песни и пляшут.
– У нас это называется Килвэй, – сказал Пэнкок.
– А когда у вас этот самый Кил… Килуэй?
– Тоже через несколько дней. Как оленеводы подойдут к тому берегу лагуны.
– Вот и хорошо – соединим новый и старый праздники! И еще, ребята, в день Первомая мы хотели бы выдать вам свидетельство о браке, то есть о том, что вы женаты. Наш Совет даст вам такую бумагу…
– Как мандат? – воскликнул Пэнкок.
– Можно и так назвать – мандат, – продолжал Сорокин. – Представляешь – ты будешь первым человеком в Улаке, а может быть, и во всем районе, который получит такое свидетельство от Советской власти!
Пэнкок не мог скрыть своей радости и нежно посмотрел на Йоо. Она ответила ему счастливой, застенчивой улыбкой.
23
В Улаке в эту весну было особенно оживленно: как-никак соединились два праздника – старый Килвэй и новый – Первомай.
Приехали и нуукэнцы.
Лена преподнесла Сорокину подарок – расшитый бисером и оленьей шерстью мяч, на первый взгляд почти такой же, каким играли его ученики на лагуне, гоняя его от одной сопки до другой.
– Да ты получше посмотри, Петя! – настаивала Лена. – Неужели не видишь?
– Я вижу – это прекрасное произведение искусства. – Сорокину было приятно оттого, что Лена сейчас здесь, рядом, и она думала о нем, загодя мечтала о встрече: ведь такой подарок в один день не сделаешь.
– Эх ты, слепыш! – засмеялась Лена. – Да это же глобус! Наша с тобой земля!
Только теперь Петр разглядел знакомые очертания материков, искусно вышитые на серой нерпичьей шкуре белым оленьим волосом. Красным бисером были отмечены большие города – Ленинград, Москва, Владивосток, Петропавловск-на-Камчатке и самый дальний в Советской Республике населенный пункт – Улак.
– Лена! Это ты сама?! – воскликнул Сорокин. – Да этому глобусу место в музее, а не в моей школе!
– А почему? – возразила Лена. – Я давно таким пользуюсь.
Ребятишки, толпившиеся возле учителя, с любопытством рассматривали удивительный мяч.
– Это наша земля, – обратился к ним Сорокин.
– Такая маленькая! – разочарованно проговорил Унпенер, – совсем круглая…
– Разве земля может быть такой? – протянул степенный и рассудительный Тэркин.
– И все-таки это наша земля! – повторил Сорокин, беря глобус в руки и поднимая его над собой. – На нем вы можете увидеть Москву, Ленинград, Владивосток, Петропавловск-на-Камчатке… На уроке я расскажу об этом подробней, а сейчас давайте поблагодарим Елену Федоровну за такой подарок.
И ребята наперебой закричали: «Спасибо! Спасибо!» Сорокин восхищенно смотрел на Лену и чувствовал, что любит ее, очень любит. И что скучал без нее… Хотелось сказать об этом девушке, хотелось прижать ее к себе, поцеловать, остаться с ней наедине… Но… в комнату вошел Семен:
– Пора начинать.
…Школьный домик был переполнен. Шум стоял невообразимый. Наконец все расселись: на полу прямо перед столом президиума – оленеводы из тундры и нуукэнские гости, дальше – хозяева. В дверях толпились те, кому не хватило места в классе.
Вот к столу подошел Тэгрын в каком-то невероятном мундире, нерпичьих штанах и торбазах. Он вытер ладонью с лица пот и растерянно оглянулся на Сорокина. Тот ободряюще подмигнул ему, и Тэгрын, бросив в рот горсть снега из миски, заменяющей президиуму графин с водой, начал:
– Товарищи и земляки! И раньше мы называли друг друга товарищами, но отныне это звание для нас будет обязательным. Потому что товарищ – это звание рабочего человека, который держит нынче власть. Так будем называть мы и женщин, ибо они – тоже наши товарищи по труду и жизни…
Тэгрын на минуту остановился, обвел взглядом собравшихся.
– Сегодня простые люди на всей земле отмечают свой праздник труда, веселятся и не работают. Мы тоже сегодня веселимся и не работаем, потому что солидарны с ними…
Сорокин, который внимательно следил за выступлением Тэгрына, обнаружил, что оратор несколько уклоняется. Он озабоченно посмотрел на Тэгрына, но тот уже говорил дальше:
– Мы не работаем в этот день, потому что работаем всегда. А тот, кто никогда не работает, тот лишен нашего праздника…
Сорокин кашлянул. Тэгрына пришлось долго уговаривать выступить перед народом. Сообща составили текст его доклада, Тэгрын выучил его наизусть, и вот теперь говорил почему-то совсем не то. Сорокин кашлянул еще раз. Тэгрын судорожно оглянулся, хватанул снегу из стоящей перед ним миски и продолжал:
– Рабочие люди всей земли, а вы видели, как выглядит Земля на круглом мяче, который Лена подарила нашему учителю, в этот день говорят: хватит работать, надо и передохнуть… Это называется дружбой трудовых людей. Потому что весь мир принадлежит тем, кто трудится. Капиталисты начинают бояться нас: вот один только день не поработали, и уже как худо! А что будет, если мы совсем откажемся работать?
– С голоду подохнем, оленей растеряем! – отозвался один из гостей-оленеводов.
– Верно! – кивнул ему в ответ Тэгрын, уронив на лоб прядь взмокших волос. – Поэтому сегодня мы думаем о том, как будем работать завтра. Завтра нам надо отправить вельботы к воде и начать охоту на моржа. Мы всю зиму тосковали по свежему моржовому мясу, которое дает настоящую силу чукотскому человеку…
– И эскимосам тоже! – послышался голос Утокжа.
– Я согласен, – снова кивнул Тэгрын. – Наши наблюдатели говорят: лед хорошо расходится в проливе, а на льдинах лежат моржи, словно дожидаются нас.
Сорокин заерзал на скамье.
– Международный пролетариат моржового мяса не ест, у них другие дела. Российские крестьяне, к примеру, сеют хлеб. Вон Чайвынто думает, что в России муку гребут лопатами прямо из земли. Это неправильно. На самом деле хлеб добывают из растений, которые весной сажают в землю. Посадят и ждут, пока вырастут. Потом их собирают, отделяют от травы мелкие зернышки, а из этих зернышек уже делают муку… Понял, Чайвынто?
– Понял, – отозвался крепкий черноволосый парень.
– В Москве есть большие заводы, и в Ленинграде тоже, – продолжал Тэгрын, – на них делают разные инструменты и машины. Пилы, топоры, стамески, напильники. На этих заводах работают наши братья – рабочие. Те самые, которые сделали революцию и взяли власть в свои руки. Мы тоже взяли власть в свои руки, устроили Советы и думаем теперь, как дальше жить нашему народу. Нужно жить дружно. Пусть все вельботы и байдары станут общими!
– Пусть! Пусть! – послышались голоса.
– У нас есть большие хитрецы, которые считают, что народ ничего не видит и не слышит. Будто снежная лавина сама упала. А вот милиционер нашел две гильзы. Если хорошенько подумать, то можно узнать, из какого ружья они выскочили. Тот, кто молчит, иной раз говорит больше, чем самый разговорчивый человек. Вот ты, Каляч, почему молчишь?
Каляч вздрогнул, беспомощно огляделся по сторонам, словно ища поддержки, пожал плечами:
– Мне нечего сказать.
– А почему к дочери не ходишь? Вот сейчас мы выдадим ей и Пэнкоку мандат на женитьбу. Революционную бумагу, в которой написано, что Йоо и Пэнкок настоящие муж и жена…
– А мы давно об этом знали, – заметил Чайвынто.
– Знали, а ждали, пока алчность Каляча не заставит несчастного парня, потерявшего отца и мать, работать на него. Йоо и Пэнкок, подойдите сюда!
Йоо была в новой камлейке. Она сшила ее давно, но надела сегодня впервые. Рядом с Йоо встал Пэнкок.
– Давай бумагу. – Тэгрын взял брачное свидетельство у Сорокина и показал всему залу. – Вот он, женитьбенный мандат. Если кто сомневается, пусть потом подойдет и посмотрит. Но ты, Пэнкок, не давай каждому хватать руками этот важный документ. Я тебе советую сделать берестяной проткоочгын и положить в него мандат. И хранить, как хранят амулеты.
Тэгрын торжественно подал брачное свидетельство Пэнкоку.
Драбкин захлопал в ладоши. Тэгрын повернулся к нему и деловито сказал:
– Сейчас и тебе дам бумагу.
Председатель похлопал вместе со всеми, аплодируя растерявшимся от счастья Пэнкоку и Йоо, и продолжил речь. Сорокин давно уже перестал следить по написанному тексту – первомайское торжественное собрание шло своим путем.
– Теперь хочу сказать про Драбкина и Наргинау. Вы все знаете, какое несчастье постигло эту женщину. Трудно ей было жить. Откуда взять мужа? Может, в старое время она так и осталась бы одинокой, но Советская власть дала ей мужа. Слышь, Наргинау, это Советская власть помогла тебе! Мы знаем, что у Драбкина уже есть один мандат, мы выдаем ему свой – мандат улакского Совета. Вот, бери его.
Новобрачные стояли перед президиумом. Наргинау слышала за спиной приглушенные голоса:
– Мужик он видный, а кончится служба – уедет. И останется опять одинокой наша Наргинау…
– Что один раз случилось, того уже не поправишь.
Наргинау хотела было молча проглотить обиду, но вдруг резко повернулась к сидящим и выпалила:
– Никуда он от меня не уедет! Правда, Семен?
– Это верно, – смущенный неожиданным поступком жены, подтвердил Драбкин.
– Потому что у нас любовь! Он мне это сам сказал, верно, Сеня?
– Правда, – откашлявшись, признал Драбкин.
Тут ему на помощь пришел с аплодисментами Сорокин.
Захлопали и все сидящие в зале.
Потом Тэгрын объявил, что разговорная часть праздника закончена, можно петь и танцевать.
Он взял миску и с наслаждением выпил холодной талой воды.
– Я немного отклонился от текста? – лукаво спросил он Сорокина.
– Ничего, все хорошо, – успокаивал его Петр и добавил: – Так даже лучше. Молодец, Тэгрын!
– Я чувствовал, что течение меня понесло не туда, но ничего не мог поделать. Сопротивлялся, а оно все несет и несет. Потом подумал: может, так и должно быть?
Концерт начался выступлением нуукэнских школьников, которые спели «Вихри враждебные» на русском и эскимосском языках.
Лена, сидевшая рядом с Сорокиным, призналась:
– А песни ведь я переводила…
– Лена, ты удивительная! – шепнул ей на ухо Сорокин.
– Ну что ты… Знаешь, Петя, какой это народ?! Я собрала пять тетрадей сказок, записала множество обычаев и поверий. То, что мы видим на поверхности – этого мало, чтобы по-настоящему понять людей.
– И я тут кое-что сделал, – сказал Сорокин. – Конечно, до стихов на чукотском языке еще далеко, но я, по-моему, на верном пути: думаю сделать букварь. Представляешь – первая книга там, где еще вчера никто не умел ни читать, ни писать!
На сцене стоял Атык. Он исполнял новый танец, который так и назывался «Женитьбенный мандат».
– Вот эти танцы, – продолжала Лена, – они не так примитивны, как кажется на первый взгляд. В них – и музыка, и скульптура, и поэзия, все вместе. А какая выразительность! Когда-нибудь их увидит весь мир!
А тем временем Атык, ничего не подозревающий о своем будущем, обнажился до пояса, чтобы исполнить древний танец Первого Весеннего Моржа. Вот он вылез, этот морж, на льдину и пригрелся на солнце. А Атык уже стал охотником. Он осторожно подкрадывается к спящему моржу и кидает в него копье. И тут мышцы танцора напрягаются, и все видят, что острие копья попало в цель, натянулся ременной линь, и охотнику лишь с огромным трудом удается удержать тяжелую тушу раненого моржа на льдине…
– Сейчас главное – интернат, – сказал Сорокин. – Вот Сеня рассказывает – к северу от нас множество маленьких селений… В некоторых всего по одной-две яранги. И ребятишки там замечательные. Но посылать в каждое село учителя невозможно. Поэтому есть такая задумка – организовать в Улаке интернат. Тогда можно будет привозить и детей кочевников.
– Трудно их будет оторвать от тундры, – задумчиво произнесла Лена.
Пробравшись к дверям, они вышли на улицу. Солнце стояло над Инчоунским мысом. Воздух был неподвижен и ясен.
– Давай поднимемся на сопку! – предложила Лена.
– Пошли! – согласился Сорокин.
С каждым шагом звуки бубна становились все глуше и глуше. Тишина окутывала их, уносила с собой на вершину белых снегов. После крутого подъема путь стал положе. Лена и Сорокин шли по кромке обрыва, слева от них было море, неестественно синее, словно вылили в него бутыль чернил.
– В большой праздник мне всегда почему-то грустно, – призналась Лена.
Сорокин молчал. Ему тоже было сейчас грустно. Может, оттого, что он завидовал немного Драбкину и Пэнкоку? А может, отчего-то еще…
– Я вот думаю, почему это у других людей все просто и ясно, а у меня… – продолжала Лена. – Задумаешь одно, а выходит совсем другое…
– Лена, да я бы…
– Подожди, Петя, – прервала его Лена, – ведь дело совсем не в том, чтобы получить, как говорит Тэгрын, мандат на женитьбу… Совсем не в том. Я очень хорошо к тебе отношусь… Но впереди еще так много дел, – надо окончить вуз, собрать образцы фольклора, материальной культуры, создать письменность, на которой можно не только обучать грамоте, но и печатать книги. В это лето многое изменится, придет пароход, начнут строить интернат, новую школу в Нуукэне. Как подумаешь, сколько надо сделать, – голова идет кругом. И радостно, и боязно…
