Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Да как у тебя язык поворачивается говорить такое!
– Учился же я грамоте, – напомнил Млеткын. – И в большевики бы записался для пользы дела, не будь я шаманом. Оттого, что ты не поднял руку, многие подозрительно смотрят на тебя.
– Так что же мне делать? – растерялся Омрылькот.
– Надо пойти в Совет и поднять руку. Сказать, что ты одобряешь решение передать вельботы в общее пользование.
– А спросят, почему сразу не поднимал?
– Га! – усмехнулся Млеткын, – Для тебя это непросто, все поймут.
«Умный ты, мошенник», – с неприязнью подумал Омрылькот. И хотя нынче не было у него человека ближе шамана, в душе он презирал его. Зная о его болезни, он заставлял своих женщин после ухода шамана тщательно мыть посуду. А для чаепития в его яранге держали специальную чашку, которую подавали только Млеткыну.
– Вот сейчас и иди, – сказал Млеткын. – Зачем откладывать?
Омрылькот медленно поднялся. «Может, и вправду так будет лучше…»
– А ты не ходи, – махнул он рукой Млеткыну.
– Да не пойду я, – успокоил старика шаман. Млеткын смотрел вслед удаляющемуся Омрылькоту и злорадно думал: «Вот он, бывший хозяин Улака, полностью в моих руках!»
Омрылькот подошел к домику Совета. Дверь была широко распахнута. Он вошел. Драбкин и Тэгрын сидели за столом и изучали какую-то бумагу.
– Етти! – приветливо сказал милиционер.
Поздоровался и Тэгрын.
– Я пришел сказать… – с трудом выдавил Омрылькот. – Пришел сказать… – Он умолк, потом, потоптавшись на месте, проговорил: – Чего тут… Я пришел поднять руку… – И снова замолчал.
Он стоял перед удивленным милиционером и председателем Совета, высоко держа над головой узловатую, с наростами на суставах, мозолистую руку.
– Что это значит? – растерянно спросил Тэгрын.
– Это значит, – объявил Омрылькот, – что я тоже за то, чтобы вельботы передать трудовому народу. – И он опустил наконец руку.
– Долго же ты думал, – усмехнулся Тэгрын.
Омрылькот пристально посмотрел на председателя Совета.
– Для меня это непросто, – тихо сказал старик, – вельбот был мой.
– Он прав, – вступил в разговор Драбкин. – Видно, он искренне раскаивается… Потому и пришел не сразу…
Драбкин встал, подошел к Омрылькоту и крепко пожал ему руку, ту самую, которую старик долго держал над головой.
42
Тэгрын рассказывал на Совете о затруднениях, которые неожиданно возникли на осеннем забое моржей:
– Уже пора начинать, но никто не двигается с места. Все растерянно переглядываются, перешептываются. Потом я догадался: раньше, прежде чем приступить к забою, шаман произносил заклинание. На этот раз Млеткына с, нами не было: он болел. Омрылькот тоже сказался нездоровым. Кому говорить? Что говорить? Люди смотрят на меня, ждут. Подошел Кмоль, спрашивает, что будем делать. Отвечаю – надо начинать забой. Тот возражает. Я не могу совершить обряд, потому что большевик. Кмоль тоже. Посоветовались мы и решили сказать речь. Я начал. Рассказал немного о международном положении. Слушали внимательно, особенно про британский империализм и о жизни бедняков в далекой жаркой стране Индии. Я читал недавно в газете об этом, пригодилось. Вот и говорю, что народ в Индии голодает, потому что тамошние моржовые лежбища принадлежат британским империалистам и местным шаманам. Они бьют зверя и забирают себе все – от клыков до кожи, оставляя индийскому пролетариату только требуху.
Потом стал я говорить о нашей жизни. О том, что в этот день мы бьем моржей не просто как улакские охотники, а как члены товарищества «Красная Заря», как люди Советской республики. Мы сами хозяева жизни, хозяева нашего лежбища, потому что мы – народ и государство. Сказал им это и сам пошел вперед, а за мной двинулись и все остальные…
– А в Индии моржи есть? – засомневался Драбкин и вопросительно посмотрел на Сорокина.
– По-моему, нет, – ответил Сорокин.
– Вот и я думаю, – значительно произнес Драбкин. – Так что, товарищ Тэгрын, с индийскими моржами ты загнул. Хотя в классовом отношении твоя речь была правильная, политически грамотная, но географически ты оказался подкованным плохо. Надо тебе, Тэгрын, по части географии поработать над собой…
Тэгрын согласился с замечанием Драбкина.
А вскоре из Анадыря телеграфом пришел запрос: желают ли местные жители пользоваться русским алфавитом. Телеграмма была подписана – Комитет нового алфавита. Телеграмма эта обрадовала Сорокина, и он поделился с Пэнкоком:
– Наша взяла! Будет у чукчей новый алфавит на основе русского!
Сорокин засел за составление подробного отчета.
Приближалось начало учебного года. Прибывали ученики, селились в интернате. Заведующей и одновременно поварихой была Наргинау. Она взялась за дело энергично и круто. Каждого вновь прибывшего она самостоятельно осматривала, водила в баню, переодевала и только после этого передавала докторше Наталье Ивановне.
43
Необычно рано в этом году ударили морозы. Снег запорошил все, что еще напоминало о прошедшем лете. Наступила настоящая зима. Старики удивленно разводили руками – давно не замерзало море в такое время.
Холодно и неуютно было в обширном чоттагине яранги Омрылькота. Запах прокисшего теста исходил из боковой кладовки, где старик гнал самогон – дурную веселящую воду, приспособив для этого ствол старого винчестера.
По стенам полуовального чоттагина стояли ряды бочек, нынче пустые, потому что Омрылькот отказался участвовать в осеннем забое моржей.
«Кто не работает, тот не ест», – сказал Тэгрын, когда Омрылькот заикнулся о том, что ему, как старому владельцу вельбота, не выделили полагающейся доли. Запасов провизии у Омрылькота уже не было. В двух подземных мясных хранилищах лежали остатки прошлогодних кымгытов, позеленевшие, пригодные лишь для разжигания аппетита, но не для настоящей еды.
От самогона Омрылькот некоторое время чувствовал прилив сил, словно возвращалась молодость, и кровь начинала быстрее течь по жилам. Однако по утрам было плохо. Единственное спасение – в том, чтобы еще раз обжечь нутро огнем веселящей воды.
На Совет Омрылькот больше не ходил, хотя каждый раз посыльный, обычно какой-нибудь мальчишка, приносил в ярангу устное приглашение председателя Тэгрына.
В Улак съезжались будущие ученики нового учителя Пэнкока. Они прибывали из глубинной тундры, из окрестных маленьких поселений. Собачьи упряжки останавливались возле интерната, где специально для этого вбили колья. Отцы входили в школу, осматривали классы и долго пили чай, слушая рассказы Пэнкока о тангитанской земле, о своем учении в далеком Ленинграде.
После этого обычно начинались песни и танцы. Атык бил в бубен и исполнял свой новый танец о том, как Пэнкок одолевал грамоту в большом городе, как ехал обратно в Улак по бесконечным железным полосам. И лишь после этого гости уезжали к себе, оставляя детей в Улаке, в доме, который назывался интернат.
А у Омрылькота единственным гостем стал Млеткын. Даже родичи остерегались заходить в ярангу бывшего старейшины Улака, где теперь велись разговоры о происках большевиков, играющих на самых низменных чувствах бедных людей. Гэмо и тот целыми днями пропадал у нового торговца и поговаривал о том, что будет учиться советскому торговому делу.
Как жить дальше? Чем насытить сжигавшую душу ненависть? Как отомстить этим жалким людишкам, которые, понимая свою слабость, все время толкуют о том, что все надо делать сообща. А как же иначе, если каждый из них в отдельности ничтожество, жалкая личность, не способная добиться настоящей удачи?
Омрылькот зашел в кладовку и из железной банки с завинчивающейся крышкой налил себе три четверти большой зеленой кружки самогона и тут же выпил. Приятное тепло разлилось по всему телу, изгоняя слабость, головную боль, проясняя мысли.
Пришел Млеткын. Он принес свежую нерпятину, из-за пазухи вытащил бутылку. У шамана дурная вода получалась лучше, чем у Омрылькота. Видно, у него был большой опыт.
Пока варилось мясо, выпили из шаманской бутылки. Молчали. Омрылькот выжидал: нынче все новости ему приносил Млеткын, который свободно передвигался по селению, заходил в яранги, в Совет.
– Надо спрятать самогон, – сказал шаман, принюхавшись к кислому запаху. – И приспособление тоже.
– Почему это? – встрепенулся Омрылькот.
– Потому что есть закон новой власти, по которому нельзя самому делать дурную веселящую воду, а тем более торговать ею, – ответил Млеткын.
– А я что хочу, то и делаю в собственной яранге! – храбро заявил Омрылькот.
– За такое дело, – спокойно продолжал Млеткын, – на три года сажают в сумеречный дом. А сначала судят. А тангитанский суд – это когда собираются и ругают при всем народе.
– Мэркычгыргыт! – выругался Омрылькот. – Разве это настоящая жизнь? Почему я не оленевод? Давно бы укочевал, как те, что пасут стада на Амгуэме, на Колыме… Они недоступны Советской власти.
– Кочевать можно и в другую сторону, – сказал Млеткын, обгладывая нерпичье ребрышко.
– Это куда? – не понял Омрылькот.
– На другой берег, – бросил Млеткын. Он знал: у старика припрятан изрядный ворошок американских зеленых денег.
– Поселимся в Имаклике. Что из того, что там эскимосы живут? Зато у них красивые и ласковые женщины. Можно заново приобрести вельбот, построить жилище. Это труда не составит, если у человека есть доллары. А на той земле очень уважают зеленые бумажки… Там – это настоящая сила… Сейчас самое время уйти. Нынче стоят тихие дни, течение в проливе спокойное. Я поднимался на вершину Дальней сопки. Оттуда пролив виден как на ладони. Можно переходить.
– Но как уйдешь незаметно? – засомневался Омрылькот. Ему понравилась идея Млеткына.
– Ну, например… можно сделать вид, что идем на охоту… – сказал шаман. – Кто не работает – тот не ест, это верно. Но хочет есть. Поэтому мы и пошли на охоту. Ведь не обязательно отправляться днем… Есть раннее утро: темнота нынче держится долго. Я даже наметил день… когда начнется учение… Тогда все будут заняты школой…
– Но как покинуть близких? – почему-то переходя на шепот, спросил Омрылькот.
– Надо прежде всего думать о себе. Жить осталось не так уж много. Кого надо – ты поставил на ноги. Свой долг исполнил. Совсем пропасть твоим родственникам не дадут: земляки помогут им.
Омрылькот пристально посмотрел на Млеткына. Похоже, шаман все обдумал. Имаклик от Улака недалеко – при хорошем ветре полдня плавания. Там снова можно стать владельцем вельбота. Хорошего вельбота. Нынче на судно ставят мотор. И будет у Омрылькота быстроходный моторный вельбот и молодая жена с горячим упругим телом… Они вернут ему молодость и вкус к жизни!
– Потом, я буду рядом с тобой, – сказал Млеткын. – Я тебе предан, как настоящий друг.
«Какой ты мне друг? – подумал Омрылькот, – У тебя ведь нет ни гроша!» Но вслух сказал:
– Это верно. Надо держаться друг друга.
– На прощание мы сделаем им подарок! – зловеще сверкнул глазами Млеткын. – Чтобы долго про нас помнили!
– Что ты задумал? – вздрогнул Омрылькот. – Нет, я крови не хочу! Не хочу смерти!
– Не бойся, – снисходительно усмехнулся Млеткын. – Не будем никого убивать. Не надо. Пусть живут и помнят, что были в Улаке настоящие люди, настоящие хозяева…
– Скажи, что ты задумал? – настойчиво потребовал Омрылькот.
– Сделаем так, чтобы им не выйти на весеннюю охоту! – хихикнув, сказал шаман.
Омрылькот молча кивнул: «Пусть будет так». Омрылькот не устраивал революцию, не устанавливал новых законов, какое ему до них дело? Он живет по законам своих предков и перед ними в ответе… Так что Советская власть тут ни при чем, успокаивал себя Омрылькот.
Наконец Млеткын ушел. Омрылькот вскочил и полез в полог, осторожно отогнув постеленную на полу моржовую кожу, он вынул оттуда тугой сверток. Усевшись на ворох оленьих шкур, принялся перебирать американские доллары, русские бумажные рубли, золотые десятки, которые собирал издавна, чувствуя, что металл вернее красиво разрисованной бумаги. Еще пять лет назад, когда он встречался с американскими торговцами и пытался расплатиться русскими деньгами, он заметил, что те охотно брали золотые десятки и наотрез отказывались от бумажек.
Омрылькот вспомнил, что у Каляча есть немного золота. «Но этот хитрюга, перекинувшийся к большевикам, так просто не отдаст деньги. А что если предложить ему малокалиберный винчестер?»
Поздним вечером, пряча лицо от морозного ветра, Омрылькот пробрался в ярангу своего дальнего родича. Каляч сидел в чоттагине и чинил собачью упряжь.
– Етти, – приветствовал он гостя, явно удивленный его приходом.
– При старой власти – ты ко мне ходил, а теперь – я к тебе пожаловал, – сказал Омрылькот и мрачно добавил: – Вот она – власть бедных!
Каляч пригласил гостя в полог, но тот отказался и попросил, чтобы чай ему подали в чоттагин. Напившись чаю, он сразу перешел к делу.
– Каляч, я пришел продавать тебе свой малокалиберный винчестер.
Каляча удивило предложение старика. В душе шевельнулось сочувствие и жалость, он сказал:
– Если тебе что-то нужно, я готов поделиться с родственником.
– Я тебе нынче невыгодный родственник, – криво усмехнулся Омрылькот. – Еда у меня есть, жир для светильников тоже… А винчестер я тебе продам только за царские золотые.
– У меня нет золота, – поспешно проговорил Каляч.
– Есть, – спокойно сказал Омрылькот. – Штук десять монет у тебя есть. Вот за них и отдам винчестер.
– Ну откуда у меня царские деньги?.. А потом – зачем мне американский винчестер? Теперь к нему не купить патронов.
Этого не учел Омрылькот. Действительно, сейчас американское оружие – невыгодный товар. Через несколько лет, когда кончится запас патронов, винчестеры придется выбросить.
– Когда узнают о твоем золоте, его все равно отберут, – настойчиво продолжал Омрылькот. – Останешься без золота и без винчестера. А патронов я тебе дам. Три ящика без дополнительной платы.
Это уже было соблазнительно… Но зачем старику золото? Что он с ним собирается делать? Однако спросить напрямик – значит не получить ответа и, может быть, даже лишиться довольно выгодной сделки. Ведь эти золотые кружочки вот уже пять лет лежат без толку. И, поколебавшись немного, Каляч согласился.
Возвращаясь в свою ярангу, Омрылькот подумал, что ведь и у Гэмо есть золото… Он было повернул к его домику, но тут же остановился: «Идти к Гэмо, пожалуй, опасно – он ведь целыми днями торчит в лавке. И торговец, похоже, собирается сделать из него своего помощника…»
Дома Омрылькот тщательно запрятал деньги, но на всякий случай положил на старое место ставшие ненужными царские бумажки. Самогонный аппарат он разобрал на части, и ствол винчестера, служивший охладителем, занял свое место в старом потрескавшемся ложе.
Млеткын несколько раз ходил на охоту в Берингов пролив, забираясь подальше от берега, исследуя лед, течение и направление ветров. Приближалось время открытия школы, и вроде бы даже состояние льда благоприятствовало задуманному. Конечно, переход по льду рискованное дело: достаточно подуть даже слабому ветерку с юга, как течение разломает спаянные морозом ледяные поля.
Омрылькот совсем потерял сон. Особенно, когда Млеткын назначил определенный день. Среди ночи старик долго лежал, высунув голову в чоттагин, и вспоминал прошлое, свою молодость и крутое восхождение к богатству и почету. Удача пришла к нему в самый день рождения, ибо появился Омрылькот в яранге, где старшинство было определено издревле, и старые предания рассказывали о людях из рода Омрылькота, которые стояли над остальным народом, главенствуя над ним и заботясь о нем.
И вот все пошло прахом. Он лишился не только своего вельбота, своей кровной собственности, но и родины. А он любил эту землю. Именно это место – галечную косу, протянувшуюся с востока на запад, лагуну с низкими волнами, ветер, дующий с тундры, окрестные горы, дальний морской горизонт, ярангу, служившую ему с тех пор, как он помнил себя. Новая женщина может заменить жену, могут снова появиться дети, но… родные берега… Родных берегов ничто не заменит. И Омрылькот понял – не будет ему покоя вдали от галечной косы Улака. «А если остаться? Нет… нельзя…» Он чувствовал себя человеком отверженным, покрытым позором. Он уже не мог, как прежде, с высоко поднятой головой пройти по родному Улаку, когда каждый встречный старался оказаться на его пути и поздороваться с ним. Теперь люди обходили его стороной.
Нет, здесь ему не жить!
Как-то в пасмурное утро пришла мысль о том, чтобы уйти сквозь облака. И он уже почти решился, потом вдруг подумал, что его неожиданный уход только прибавит позора: он ведь не болел и даже не носил еще белых камусовых штанов. Выходит, шаман Млеткын прав. Надо уходить в Имаклик.
44
С каждым днем приближалось начало учебного года. Пэнкок волновался. Такая ранняя зима казалась ему дурным предзнаменованием. Друзья, как могли, успокаивали его, уверяли, что все будет хорошо.
В лавке Пэнкоку купили клетчатую рубашку, суконные брюки и такой же пиджак. Йоо с помощью горячего камня выпрямила гребенку и сделала мужу расческу не хуже той, что была у Драбкина.
Каждый день Пэнкок приходил в еще пустовавшую школу, так как считался уже на работе, слонялся по классам, кое-что поправлял, переставлял по своему вкусу парты, а потом садился в учительской и смотрел в окно.
Он видел, как уходили на морской лед охотники, отправлялись в тундру люди, унося с собой ободранные туши лахтаков и нерп – подкормку для песцов, с помощью которой приваживают зверя к определенному месту. Потом, когда наступит сезон и мех у песца станет снежно-белым, вокруг приманки расставят капканы, вываренные в жиру и хорошо выветренные.
Пэнкок в выходной день тоже выложил на своем участке приманку и приготовил капканы. А вот все остальное время он сидел перед окном, пытаясь читать. Сосредоточиться было трудно – взгляд невольно уходил мимо строк в море, на молодой лед. Пэнкок тяжело вздыхал и отворачивался, но потом опять устремлял взор в морскую даль. А когда становилось особенно грустно, он шел к Сорокину. И они снова и снова обсуждали возможность использования для чукотской грамоты русского алфавита.
Приехали последние ученики из дальнего прибрежного стойбища. Вместе с Пэнкоком их встречали Драбкин и Наргинау. Они водили ребят по комнатам интерната, показывали книги, учебники.
В назначенный день Пэнкок, проснувшись на заре, высунул голову в чоттагин и тут же услышал голос Йоо:
– Почему не спишь?
– Все думаю – как войду в класс…
– Страшно тебе?
– Страшно.
– Ничего, – попыталась приободрить мужа Йоо.
Выйдя в чоттагин, Пэнкок поглядел на оставшееся нетронутым охотничье снаряжение и винчестер. Да… времени на охоту теперь не будет… Он взял в руки портфель, который сшила из выделанной нерпичьей шкуры и украсила орнаментом Йоо. Такого портфеля в Улаке еще ни у кого не было. Пэнкоку сначала неловко было брать его с собой, но Сорокин с Драбкиным в один голос заявили, что учитель должен ходить именно с таким портфелем. В доказательство этому Сорокин заказал себе точно такой же, а Наргинау обещала мужу сделать еще лучше. В этом портфеле уже несколько дней лежали блокноты, тетради, букварь, набор цветных карандашей, простой карандаш и ручка с новеньким пером.
Вставшая вместе с мужем, Йоо разожгла жирники и повесила над одним – чайник, над другим – котелок с мясом.
Пэнкок надел на себя матерчатую одежду. Йоо оглядела его со всех сторон, поправила воротник рубашки и улыбнулась:
– Ты выглядишь прямо как тангитан.
От волнения Пэнкок не находил себе места. Он то садился на китовый позвонок в чоттагине, то заглядывал в полог, наконец он вышел на улицу. Было пасмурно. Все указывало на то, что в ближайшее время погода испортится: задует первая продолжительная пурга.
Пэнкок обошел ярангу. При тусклом блеске снега на задней стене он вдруг заметил маленькую деревянную фигурку ворона. Как же он забыл про него, про хранителя яранги, про древний родовой тотем? Нет, надо его снять. Негоже первому чукотскому учителю жить в яранге, украшенной деревянным вороном. Встав на камень, подвешенный для того, чтобы удерживать от ветра покрышку яранги, Пэнкок с трудом отвязал ремень и сдернул почерневшего от непогоды и снега, дождей и соленого ветра ворона.
Не успел он спрыгнуть с камня, как услышал позади себя злорадный смех.
– Хе-хе-хе! Прощайте, боги! Не нужны они теперь человеку, который вздумал сделаться тангитаном! Да знаешь ли ты, что ворон никогда не станет лахтаком, так и тебе не стать настоящим учителем!
Перед Пэнкоком стоял шаман Млеткын и покачивался на своих кривоватых ногах. Он был в охотничьем снаряжении, и на этот раз от него меньше, чем обычно, пахло веселящей водой.
– Кощунствуешь? Издеваешься над нашими священными предками? Если тебе не дорога память родителей, отдай мне свой тотем! Не оскверняй его своими погаными руками!
– Уходи отсюда! – твердо сказал Пэнкок. – А то…
– Что?! Угрожать мне, слабому старику?! Да обрушатся на тебя Высшие силы! Отдай тотем!
Пэнкок крепко держал ворона. Он вдруг почувствовал, что не отдаст его Млеткыну, даже дотронуться не позволит. И не потому, что снова уверовал в духов и Высшие силы, нет. Просто показалось, что одно прикосновение шамана к ворону сможет осквернить память об отце и матери.
– Ворон останется со мной, – решительно заявил Пэнкок.
– Хе-хе-хе! – снова то ли закашлялся, то ли засмеялся Млеткын. – Не больно ты тангитан, оказывается… Боишься кэлы все-таки.
– Ворон останется у меня… – И Пэнкок ушел в ярангу.
– С кем это ты разговаривал? – спросила Йоо.
– С Млеткыном.
– Чего не спится старику? – Йоо заметила в руках мужа деревянного ворона и сказала: – Когда ты был в Ленинграде, я не забывала о нем – мазала клюв салом и свежей кровью.
– Спасибо, Йоо, – ответил Пэнкок, – но этого можно было и не делать.
– Почему?
– Комсомольцы и большевики в богов не верят.
Йоо пожала плечами и принялась готовить еду. Проснулся Иван и выскочил голенький сначала в чоттагин, а затем на улицу, на снег. Это называлось «посмотреть погоду», а заодно и справить малую нужду – так с малолетства воспитывали в мужчинах Улака выносливость.
Пэнкок спрятал деревянного ворона в дальний угол полога и принялся за еду. Есть, однако, не хотелось, но он понимал, что первый урок будет трудным, поэтому надо копить силы.
Возле главного жирника, у задней стены полога, громко тикал будильник. Стрелки приближались к назначенному часу, Пэнкок взял портфель и отправился в школу.
45
Омрылькот, по обыкновению, не спал. Он слышал, как чуть скрипнула дверь и в чоттагине раздались шаги. Он понял: это шаман. Млеткын подошел к нему и тронул за плечо:
– Пора. Сейчас они пойдут в школу.
Омрылькот выскользнул из полога. Старуха зашевелилась, открыла глаза, но тут же повернулась на другой бок и снова захрапела.
Омрылькот одевался долго и тщательно. Он натянул на худые поджарые ноги тонкие штаны из пыжика, шитые шерстью внутрь, а поверх их пестрые камусовые, совсем новые. Меховые чулки плотно обхватывали ступни. В торбаза уже давно была настелена сухая трава. На тело Омрылькот надел пыжиковую нижнюю рубашку, на нее – кухлянку из неблюя, тоже хорошо выделанную, мягкую, шелковистую на ощупь. Малахай был новый, еще пахнущий охрой. Поверх всего Омрылькот надел еще белую охотничью камлейку из плотной ткани.
Достал из тайника деньги, уложил их в мешок из нерпичьей кожи, где лежало приготовленное загодя вяленое оленье мясо на дорогу.
Млеткын сидел на китовом позвонке и молча курил. За все время, пока Омрылькот собирался, он не проронил ни слова.
Но вот старик взял в руки посох, лыжи-снегоступы перекинул через плечо, повесил на шею винчестер в чехле из белой кожи, мешок с дорожными припасами и деньгами и взглянул на шамана.
Млеткын встал и направился к выходу.
Начиналась поземка. В селении было тихо – никто еще не шел на охоту.
Омрылькот и Млеткын спустились к берегу. Остановились у полузанесенных снегом вельботов. Млеткын достал маленький топорик и подошел к судну, принадлежавшему некогда Омрылькоту.
– Что ты собираешься делать? – шепотом спросил его старик.
– Молчи! – огрызнулся шаман.
Послышался треск дерева.
Омрылькот с беспокойством посмотрел в сторону школы. Ему показалось, что шум, производимый шаманом, отдается в каждой яранге, в каждой комнате школы.
Млеткын ломал вельбот сосредоточенно, с явным наслаждением. Он бормотал какие-то слова, чему-то ядовито усмехался. Омрылькот прислушался…и слух его уловил не слова заклинаний, а русские ругательства. Млеткын поносил Драбкина, учителя Сорокина, Пэнкока, Тэгрына, всех большевиков, революцию и Советскую власть.
На белом борту вельбота Омрылькот увидел большую черную дыру с неровными краями. И сердце сжалось от боли, будто шаман разворотил его собственное тело.
Покончив с одним вельботом, Млеткын направился к другому. Вскоре и на борту второго вельбота появилась дыра.
– Ну вот, – удовлетворенно произнес Млеткын. – Теперь пусть попробуют выйти весной в море. Будут помнить о нас. Долго будут помнить.
Теперь дороги назад нет.
Млеткын и Омрылькот двинулись в торосы. Спустя некоторое время Омрылькот обернулся: ни берега, ни искалеченных вельботов уже не было видно – кругом был снег, летящий понизу вместе с ветром.
Этот ветер беспокоил Омрылькота. Если не уляжется – перейти пролив будет трудно. Чтобы пройти по нему, перебираясь с одной крупной льдины на другую, надо быстро бежать, не давая снегоступам проваливаться в ледяную кашу… А чтобы быстро бегать – надо быть молодым, сильным… Омрылькот шагал след в след за Млеткыном и пытался отогнать беспокойные мысли. Он вертел головой во все стороны, словно надеясь еще раз увидеть родной берег, селение, вельбот, но кругом был только белый снег…
46
Когда Пэнкок пришел, Сорокин был уже в школе.
– Волнуешься?
– Волнуюсь… – ответил Пэнкок.
– Это ничего… – сказал Сорокин. – Вот когда я давал свой первый урок в Улаке, тогда действительно было страшно.
До начала уроков еще оставалось время. С другой половины здания, где жили воспитанники интерната, доносился шум и звонкий голос Наргинау.
– Пойдем, посмотрим, чем кормит своих питомцев Наргинау, – предложил Сорокин.
В большой комнате за длинным столом сидели ребята и пили чай из эмалированных кружек. Возле каждого на тарелочке лежала большая дырчатая лепешка-какавпат.
Вдоль стены прохаживалась Наргинау.
– Еттык! – весело поздоровалась она с учителями. – Хотите чаю?
– Ладно, попробуем, чем кормишь ребят, – сказал Сорокин, садясь за стол.
Наргинау принесла две кружки и две лепешки.
– А чем, кроме чая, кормила сегодня? – спросил Пэнкок.
– Я им дала толченой нерпичьей печенки.
– Понравилась вам утренняя еда? – обратился к ребятам Сорокин.
– Понравилась! – хором ответили ребятишки.
– А где твой муж? – спросил Пэнкок Наргинау.
– Обещался вот-вот прийти, – ответила Наргинау. – Сказал: спустится только на берег – и сюда.
* * *
Драбкин спустился к берегу. У него уже вошло в привычку начинать утренний обход селения с морской стороны, где припорошенные снегом на подставках стояли вельботы. Сегодня Драбкин торопился: ему хотелось поспеть на первый урок Пэнкока. Это же такое событие!
Милиционер увидел дыру в деревянной обшивке еще издали. Подбежав к вельботу, Драбкин все понял: щепки лежали на хорошо заметных следах, уходящих в торосы. Мысли обгоняли одна другую. Поземка мела с вечера, следы еще видны: значит, преступники ушли недалеко – в ямках от подошв свежего снегу совсем немного.
И Драбкин двинулся в море. Пока наст был твердый, он бежал, не теряя из виду цепочку следов. Следы принадлежали людям, хорошо знающим морские дороги: они обходили торосы, ропаки, и путь их пролегал по удобным местам.
«Только не потерять след. Преступники далеко не уйдут. Жаль, не захватил снегоступов – дальше в море снег рыхлый, трудно будет идти».
Стало жарко. Милиционер откинул капюшон и суконный красноармейский шлем. Острый морозный ветер освежил голову. Потом пришлось снять и рукавицы. «Жаль, не догадался сразу вернуться и взять собачью упряжку. Теперь поздно… – Драбкин еще раз наклонился к следам. – Нет, далеко не ушли – след совсем свежий: края ямок не обточены ветром, острые, ломкие».
А Млеткын и Омрылькот уже шли не спеша, уверенные в том, что в Улаке все сейчас в школе. И еще – в такую погоду немногие отважатся выйти в море: время темное, близких разводьев нет, да и непогода надвигается… Единственное беспокойство – это усиливающийся ветер. Но пока не увидишь своими глазами пролив – гадать нечего. Иной раз, говорили бывалые люди, да и сами Омрылькот и Млеткын не раз видели, что даже в такой ветер лед стоял неподвижно.
Издали можно было подумать, что идут два охотника, ищут разводье, чтобы усесться на его ледяных берегах и терпеливо ждать, пока не вынырнет нерпа. Поземка такая, что следы у вельботов давно замело. Теперь пусть гадают – куда пошли те, кто повредил суда. Может, в тундру подались, к оленеводам, может, еще куда…
– Я очень голоден, – сказал Омрылькот, – забыл поесть в суматохе.
Путники остановились и под прикрытием тороса принялись жевать пересохшее оленье мясо. Млеткын достал бутылку и отхлебнул «огненной воды». Потом протянул Омрылькоту:
– Выпей, это тебя взбодрит.
– Сейчас не буду, после, – отказался Омрылькот. Вообще-то он был не прочь глотнуть самогона, но пить из одной бутылки с шаманом не стал.
Насытившись, путники встали. Омрылькот еще раз взглянул на берег, словно хотел попрощаться с Улаком. Но вот… что-то мелькнуло в торосах… «Погоня? Или умка?»
– Что там? – чувствуя, как от страха холодеет тело, спросил Омрылькот.
Млеткын обернулся… тут же выхватил из чехла винчестер.
– Это человек! Давай сюда! – шаман увлек Омрылькота за собой.
Они залегли в небольшой снежной ложбинке, защищенной стоящей торчком льдиной. Человек то тут, то там мелькал среди торосов – он явно шел по их следам.
Млеткын выдвинул вперед ствол винчестера.
– А может, он не за нами? – прошептал Омрылькот.
– За нами. Похоже, милиционер.
– Драбкин?
– Он самый. И он один. Привычка у него такая – бродить по ночам. Сколько раз встречал то на берегу, то у яранг, то у школы…
Млеткын смотрел на милиционера в прорезь мушки. Винчестер у шамана был хотя и старенький, но хорошо пристрелянный. Под капюшоном Млеткын различил пятно: видимо, милиционер был в остроконечной суконной шапке с красной звездой. Шаман взял звезду на прицел.
Внутренне Млеткын был спокоен, но почему-то сильно дрожали руки, и голова милиционера в прорези мушки нервно дергалась. Надо сосредоточиться, иначе можно и промахнуться. А может, лучше целиться в сердце. Вернее будет…
Драбкин шел по следу, чувствуя, что беглецы уже где-то близко. Теперь он не бежал, шел спокойно. И жарко ему не было – буденновский шлем он снова натянул на голову. Он шел и думал о том, кто же из жителей Улака там, впереди, за этой цепочкой следов. В том, что один из беглецов был шаман Млеткын, он не сомневался. Но кто второй? Неужели старик Омрылькот? Поговаривали, что он неважно себя чувствует. Последнее время он не ходил даже на заседания Совета. Вряд ли он решится на такое…
