Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Етти!
– Ии! – отвечали они и на следующий вопрос: «Ръапыныл?» – начинали рассказывать о тангитанах, которые приехали учить грамоте жителей Улака.
К следующему перерыву Драбкин вскипятил большой чайник и принес из тамбура замороженную нерпичью печенку.
Пэнкок наблюдал, за тем, как ели учитель с милиционером, и с удивлением отмечал, что ножами они управляются неплохо. А он слышал, что тангитаны едят маленькими железным острогами…
Что за народ тангитаны? Совсем недавно Пэнкок был уверен, что это единое многочисленное племя, расселившееся на необозримых просторах земли. Все они белокожие, волосатые и жадные до пушнины и моржовых клыков. Большинство белых людей плавает на кораблях. В чукотских сказках даже утверждалось, что у них нет своей земли. Тангитаны рождаются и умирают на железных кораблях, без устали бороздя моря. В зимнюю пору, когда с севера надвигаются льды, железные корабли, парусники, как и киты с моржами, отправляются туда, где не замерзают моря. А весной они опять появляются, вслед за кромкой уходящих льдов.
Но оказалось, что тангитаны вовсе не один народ. Теперь Пэнкок делил их на русских и американов. Русские, это те, которые сделали революцию, сбросили Солнечного владыку, который через своих слуг обирал чукчей. Русские делились на бедных и богатых. Бедные люди согнали Солнечного владыку с золотого сидения и объявили свою власть. Американы остались прежними. Они ругали русских, но уже не так откровенно, как раньше. Торговец Томсон даже уверял, что дружит с новой властью, которая позволяет ему торговать с чукчами и эскимосами. В общем, сейчас мир тангитанов для Пэнкока выглядел так: есть тангитаны-русские и тангитаны-американы, в основном, торгующие люди, владельцы парусно-моторных шхун. Они очень богаты.
Сорокин смотрел на Пэнкока и думал: «Хороший парень. Искренне хочет научиться грамоте, русскому языку, и надо помочь ему. Может быть, из Пэнкока получится первый комсомолец-чукча… А правда, почему не создать здесь комсомольскую ячейку? Какая бы это была подмога!»
– Тэгрын, ты знаешь, кто такие комсомольцы? – спросил Сорокин.
– Коо, – ответил Тэгрын. – Тангитаны какие-нибудь.
– Комсомольцы – это молодые большевики.
– Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Тэгрын и перевел слова Сорокина Пэнкоку.
Парень заулыбался, что-то сказал, и Тэгрын рассмеялся.
– Что он сказал? – спросил Сорокин.
– Пэнкок говорит – комчимолы – это как бы телята, а большевики – матерые олени-тыркылыт…
Сорокин улыбнулся:
– Ну, не совсем так, хотя в сущности есть некоторое сходство.
– Это верно, – продолжал он, – из комсомольца вырастет настоящий большевик, коммунист-ленинец.
– Расскажи нам про Ленина! – вдруг горячо попросил Тэгрын.
– Кто он такой? Дух или человек? Великан, как Пичвучин, или обыкновенный, только очень мудрый и знающий, как шаман Млеткын? Расскажи!
– Хорошо… Расскажу… Только Ленина сравнивать с шаманом нельзя… Он…
– Однако я слышал, – перебил Тэгрын, – раньше у Ленина было другое имя – Ульянов…
– Я скажу про Ленина, – Сорокин поднял руку, прося внимания. – Тэгрын, ты переведи Пэнкоку.
– Ленин… – заговорил Сорокин, – он обыкновенный человек. Русский человек, родившийся на берегу реки Волги. Он с детства видел, как богатые люди обирают бедных, издеваются над ними, присваивают себе их богатства. Этих людей в России было много, и главный среди них был русский царь…
Тэгрын переводил. Пэнкок внимательно слушал, посматривая то на Сорокина, то на Тэгрына.
– И Ленин решил: почему это так? Почему богатые люди и русские шаманы-попы должны брать себе все самое лучшее? Почему тот человек, который все делает своими руками, должен помирать с голоду, а те обжираться?..
– Мэркычгыргыт![17]17
Мэркычгыргыт – чукотское ругательство.
[Закрыть]– не сдержал своего возмущения Пэнкок. Он живо представил себе, как огромная толпа оборванных тангитанов тащит добытые ими туши нерп, а алчные толстые люди выхватывают у них добычу и отдают разделывать своим жирным, лоснящимся женам.
– И Ленин подумал: это несправедливо, ведь кто работает, тот должен есть.
– Кэйвэ![18]18
Кэйвэ – верно (чукот.).
[Закрыть] – одобрил Пэнкок.
– И стал он собирать людей, которые думали так же, как и он. Рабочие люди решили взять власть в свои руки, отобрать у богатых землю. И вот Ленин поднял народ на восстание – победили они богачей, прогнали их, а сами стали настоящими хозяевами своей страны. Ленин говорит, что все народы России должны жить дружно, как братья… Он говорит, что все должны стать грамотными, уметь читать и писать, тогда мы скорее построим новую жизнь… Не только к вам на Чукотку, но и в другие отдаленные уголки нашей Родины Ленин и Советская власть послали людей, которые будут учить грамоте, будут помогать своим братьям.
– А комсомольцы – это первые помощники партии, – добавил Драбкин.
– Теперь я понял, – кивнул Пэнкок. – Я буду комсомольцем!
Ветер по-прежнему бушевал, сотрясая деревянную ярангу. Печка потухла, тепло выветрилось. Пора было расходиться.
Драбкин открыл дверь, ведущую из тамбура на улицу, и застыл в удивлении: впереди светилась гладкая снежная стена, на которой ясно отпечатались доски и дверная ручка.
– Занесло нас, – уныло произнес он.
– Копать надо, – сказал Тэгрын и, оглядевшись, нашел лопату.
Пришлось нагрести внутрь тамбура снегу, прежде чем лопата провалилась в пустоту.
А пурга словно взбесилась: летел снег, вой ветра рвал уши, отбивал дыхание, пригибал человека к земле.
Пэнкок и Тэгрын проводили русских до домика и скрылись в белой, светящейся мгле.
11
Мальчишка бежал по сугробам и возбужденно сообщал каждому встречному:
– Приближается Новый год!
Рычын остановил его:
– С какой стороны?
Унненер призадумался. И вправду, почему учитель не сказал, с какой стороны придет Новый год. Можно было бы его подстеречь и увидеть таинственное возникновение нового времени.
Эту же новость принес в ярангу Омрылькота Локэ.
– Пешком или на собаках? – тревожно спросила мать.
– Коо, – ответил Локэ. – Не сказал нам про это учитель.
К вечеру, когда охотники стали возвращаться в Улак, эта новость приняла несколько иной вид.
Сорокин откапывал школьные окна лопатой, сделанной из китовой кости.
Сумерки давно упали на селение. Холодный воздух был недвижим и плотно оберегал все окружающее от резких звуков. В небе светились звезды, а над темной плитой Инчоунского мыса разгоралось полярное сияние.
В каждой яранге в чоттагине зажгли яркие плошки, и отсвет их падал в раскрытую дверь на снег, светя тем, кто возвращался после долгой охоты на дрейфующем льду Берингова пролива.
Несколько человек, волоча за собой убитых нерп, прошли мимо Сорокина. Учитель приветствовал каждого громким возгласом:
– Амын етти! – и осведомлялся: – Амто? – Это означало: есть ли удача, каково в море…
Охотники коротко отвечали Сорокину, зная, что более обстоятельный разговор невозможен: учитель только еще начинает говорить по-чукотски, и обсуждать с ним положение льда в проливе, наличие зверя в полыньях и разводьях бесполезно. Но даже эти короткие оклики радовали Сорокина: он чувствовал себя постепенно входящим в мир этих людей.
Уже несколько месяцев работала в Улаке школа. Сорокин долго ломал голову над тем, как учить ребятишек. Ведь на чукотском языке не было не только ни одной книги, но даже самой письменности. Как всегда, на помощь пришел находчивый милиционер Драбкин. Он принес Сорокину обращение Камчатского губревкома, прочитал его громко, с выражением и сказал: «Если перевести это обращение на чукотский язык, можно убить двух зайцев». – «Каких?» – заинтересовался Сорокин. «А вот каких, – с присущей ему обстоятельностью ответил Драбкин. – Во-первых, этот перевод будет служить тебе учебником, как бы первым букварем. Во-вторых, мы получим документ Советской республики на местном языке, что тоже является немаловажным… Представляешь – первый революционный документ на чукотском языке!»
Перевод сравнительно небольшого текста потребовал, однако, не одну неделю. Иногда и Тэгрын, активно помогавший в этом деле, и Сорокин, и Драбкин, и привлеченный к работе над чукотским текстом обращения Камчатского губревкома Пэнкок вставали в тупик перед каким-нибудь словом или целым выражением.
Но теперь – все трудности позади. Обращение было многократно переписано, и каждый ученик Улакской школы имел его перевод как учебник родного письменного языка.
Несколько дней назад Сорокин с Драбкиным переселились в школьный домик, превратив свое первоначальное жилище в постоянно действующую лавку.
Драбкин стал заправским торговцем, но это его не радовало, и он все чаще заговаривал о том, что пора ему отправляться в объезд района. Часто к Драбкину приходила Наргинау, предлагала помощь, и милиционер, по всему видать, не прочь был принять ее услуги.
Из-под тени, нависшей над торосами от высокой скалы, показалась еще одна фигурка, согнувшаяся под упряжью. Человек шел медленно, оставляя за собой след, окрашенный кровью.
– Амын етти! – приветствовал его Сорокин, втыкая лопату в сугроб.
– Ии, – ответил с улыбкой Тэгрын.
– Амто?
– Гачымъейгым[19]19
Гачымъейгым – убил двух нерп.
[Закрыть],– ответил охотник. – Пошли со мной, угощу свежей нерпятиной.
Тэгрын добыл двух нерп. Он был счастлив удачей. Волосы его заиндевели, усы покрылись изморозью. Но Тэгрын, казалось, совсем не чувствовал мороза.
У входа в ярангу светилось пятно от жировой плошки. Жена Тэгрына держала в руках ковшик с водой.
Тэгрын молча подошел, скинул упряжку, и Олына облила головы тюленей. Остаток воды она подала мужу. Тэгрын с наслаждением выпил ледяную воду. Оставшиеся на донышке капли он резким взмахом выплеснул в сторону моря.
Олына втащила туши через порог в чоттагин, потом в полог, оттаивать на отдельном куске моржовой кожи.
Пока муж раздевался и тщательно выбивал снег из шерсти кухлянки, торбазов, Олына приготовила угощение – «чаеквын», «закуску перед чаепитием». Она состояла из толченого с нерпичьим жиром мороженого мяса и тонко нарезанного копальхена. Копальхен был свежий, необыкновенно вкусный: слой, жира в меру чередовался со слоем замороженного мяса, затем шла моржовая кожа, ставшая от долгого лежания мягкой. Вдобавок была подана зеленая приправа – чипъэт, заквашенные листья, сдобренные топленым жиром и тоже замороженные. Вся эта еда, от которой с непривычки ныли зубы, предшествовала долгому чаепитию. Пока пили чай и ждали свежего вареного мяса – вели серьезный разговор, который невозможен при настоящей еде.
Пришел Пэнкок, за ним – Кмоль. После положенных слов о погоде, об охоте, Кмоль, откинув в сторону все остальное, спросил напрямик:
– Откуда придет Новый год?
– Да, откуда? – поддержал его Пэнкок. – Все в селении только об этом и говорят. Одни думают, что приедет особый человек и привезет его, этот год. Я спрашивал Млеткына. Шаман показал мне железное стучащее сердце и сказал, что оно отмеряет протяжение жизни. Тангитаны любят измерять все. Научились и это делать. День они меряют не только на утро, полдень и вечер, но и на мелкие кусочки. Млеткын сказал, это для того, чтобы всем хватило.
Сорокин пока молчал.
– А раньше при царе были несправедливости в распределении времени? – спросил Тэгрын.
– Товарищи, – Сорокин был в растерянности и поначалу не знал толком, как ответить. – Новый год – это день, с которого все люди земли начинают отсчитывать другое время. Кончился один год, как кончается зима и начинается весна.
– А когда он придет, этот день, и откуда? – перебил его Пэнкок. – Может простой человек его увидеть?
– Может, – заверил Сорокин. – Наступит на первый взгляд обыкновенный день, так же займется заря, и если будет хорошая погода, каждый из вас сможет увидеть наступление первого дня нового года.
– Но знак будет? – спросил Тэгрын.
– Какой знак?
– О том, что это совсем новый день?
– Нет, знака никакого не будет.
– Ничего не понимаю. Как же тогда тангитаны ухитряются уловить тот день? – высказал сомнение Кмоль.
– Есть большие ученые, которые знают движение небесных тел, – снова принялся объяснять Сорокин. – Расположение звезд указывает им, что пришло начало нового года, кончился старый.
– А вы как узнали? Тоже по звездам? – спросил Пэнкок.
– Нет. Мы это знали заранее. Считали дни. С начала нового года до следующего проходит триста шестьдесят пять дней, – ответил Сорокин, откинув пока для простоты високосные годы. – Через два дня закончатся очередные триста шестьдесят пять дней и надо начинать отсчет снова.
– Как интересно! – восторженно произнес Пэнкок. – Выходит, и сам я, если правильно считать, смогу подстеречь новый год?
– Конечно! – ответил Сорокин.
– Это сколько дней будет по-нашему? – обратился Кмоль к Тэгрыну.
– Три раза по пять двадцаток, три двадцатки и пять…
– Три раза по пять двадцаток, три двадцатки и пять, – повторил Кмоль. – Однако можно запутаться в таком большом числе.
Прислушиваясь к необычному разговору, Олына разделывала нерп, ставила варить свежее мясо.
Сорокин проследил за тем, как женщина ловко, ни разу не задев кость, расчленила нерпу. Целиком сняла кожу вместе с жировым слоем, разделила тушу, обработала голову, аккуратно вырезала глаза. Возле нее крутились ребятишки. Олына давала им то один лакомый кусочек, то другой. Окровавленные личики сияли от удовольствия. С наслаждением высосали они содержимое нерпичьих глаз. Потом оба – и мальчишка, и девочка – принялись, громко чавкая, жевать глазные оболочки.
– Есть такие бумаги, на которых обозначены дни, – продолжал рассказывать Сорокин, думая про себя о том, что в пологе при всей очевидности значительного разговора о летосчислении и календаре, царит самая что ни на есть дикость. И это на десятом году Советской власти! Сколько же лет должно пройти, сколько раз должны смениться двадцатки дней, прежде чем истинное современное время придет к этому народу, так долго ютившемуся на обочине мировой истории… – Такая бумага называется календарь.
– А эта бумага у вас есть? – спросил Пэнкок.
– Мы не взяли, но это самому сделать нетрудно, – ответил Сорокин.
– Значит, через два дня будем жить в другом году, – промолвил Кмоль и вздохнул. – Интересно.
– Новый год считается большим праздником, – сказал Сорокин.
– Оленей забивают? – оживился Пэнкок.
– Откуда у тангитанов олени? – усмехнулся Тэгрын. – У них в праздник пьют дурную веселящую воду и ноют песни.
– Значит, напьетесь? – с затаенной завистью спросил Кмоль.
Сорокин вспомнил про небольшие запасы спиртного и улыбнулся:
– Не очень.
– Можно попросить Млеткына, – всерьез предложил Тэгрын, – он хорошо умеет делать веселящую воду. Крепкая получается. Синим огнем горит.
– Нисколько не хуже тангитанской, – заметил Кмоль. – Я пробовал.
– Накануне праздника едут в лес и рубят дерево, которое называется елка. Дома украшают дерево разными игрушками, сладостями, свечами.
Сорокин рассказывал и вспоминал сам новогодние елки, которые устраивала мама. Обычно елочка была небольшая, но она стояла на возвышении и от этого казалась высокой. Верхушкой, украшенной стеклянной звездой, она почти доставала до сводчатого потолка подвального помещения кадетского корпуса. Запах зимнего леса на время вытеснял сырой воздух прачечной и напоминал о том, что существует мир других запахов, мир широких просторов, большого неба, чистого снега и зеленого леса… Под елкой, в ватном сугробе, лежали скромные подарки. Ох, эти новогодние подарки! О них начинали мечтать загодя, еще за много месяцев. В иные дни, когда особенно одолевал голод и горькая слюна сводила челюсти, думалось о том, что настанет день, день Нового года, когда под ватным сугробом новогодней елки найдется для тебя кулечек с тремя пряниками, крепкими карамелями, россыпью начиненных патокой конфет, которые так приятно держать во рту, борясь с искушением раздавить их зубами.
«Почему бы не устроить если не новогоднюю елку, то хотя бы праздничный вечер для ребятишек? Да и взрослым полезно посмотреть на «тангитанский» праздник и приобщиться к новому календарю». С этими мыслями Петр Сорокин вышел из яранги Тэгрына и направился в школьный домик.
Над Улаком висела тишина. Луна освещала два ряда яранг, утонувших в снегу по самые крыши. От школьного окна на сугроб ложилось желтое пятно, придававшее синеватому снегу необычно уютный вид. На горизонте громоздились огромные, зловещие, темные пятна – массивная Дежневская гора и тяжелый Инчоунский мыс, выступавший далеко в нагромождения ледяных торосов.
Дома Драбкин был не один. Разложив на коленях лоскутки оленьей шкуры, на стуле сидела Наргинау. Она шила одежду Драбкину для долгого нартового путешествия.
– Етти, – робко приветствовала Наргинау учителя. Она побаивалась его, сердцем чуя, что Сорокин не одобряет ее частых визитов и злится на милиционера, когда тот явно радуется ее приходу.
– Ии, – ответил Сорокин, заметив, что в комнатке чисто убрано, посуда помыта. Только почему-то вместо камлейки и меховой кухлянки на кровати и на столе были разбросаны лоскутки, а на полу лежали какие-то палочки, жердинки.
– Что вы тут мастерите? – с любопытством спросил Сорокин.
– Так и быть, откроем тебе секрет, – с таинственным видом сообщил Драбкин. – Делаем новогоднюю елку.
– Елку? – недоверчиво произнес Сорокин. – Да ты что, рехнулся? Откуда здесь елка? И кустика-то не добыть – все погребено под снегом!
– А мы вот придумали с Настасьей! – гордо заявил Драбкин.
– Откуда она знает про елку?
– Я ей рассказал, – Драбкин достал листок бумаги и протянул Сорокину, – гляди, что мы изобрели.
На листке была нарисована и даже раскрашена цветными карандашами елка. От ветвей шли стрелки с надписью: «Палки с наклеенной оленьей шерстью, крашенной в зеленое». Внимательно приглядевшись к рисунку, Сорокин начал постигать замысел милиционера.
– А что? Неплохая елка может получиться!
– Я начал вытачивать центральный ствол, – сообщил милиционер, – сверлю специальные гнезда, куда будем вставлять ветки. На эти ветки наклеим хвою из шейной шерсти оленя. Это Наргинау придумала… Правда, Настя, это твоя выдумка насчет шерсти?
Наргинау зарделась и молча кивнула.
– Молодец! – похвалил ее Сорокин. – А ведь можно устроить настоящее празднество! Позвать не только детей, но и взрослых! Устроить большое новогоднее чаепитие!
– Не грех и по рюмочке выдать! – сказал Драбкин.
– И пригласить еще соседей – Леночку Островскую с ее учениками.
12
Дорога шла под мрачными скалами, по кромке льда. Еле видимые нартовые следы то прижимались вплотную к черным камням, то уходили в море, петляя меж торосов и голубых обломков айсбергов.
Собаки резво бежали по снегу, самостоятельно находя дорогу.
В обнажениях скал зелено светились мерзлые потоки, а в углублениях, в темных ущельях, лежал вековой, затвердевший до ледяного снег. Кое-где над дорогой угрожающе нависали и зловеще курились дымком снежные козырьки.
– Иногда стоит только чихнуть, и… сорвется снег, – заметил Тэгрын, проследив за тревожным взглядом Сорокина.
– И что тогда будет?
– Ничего. Все – собаки, человек, нарта останется под глубоким снегом.
– Гибель?
– Да.
Со скал сыпал сухой снег. В понижениях угадывались развалины жилищ, и Тэгрын подтвердил, что здесь когда-то жили чукчи. Потом эскимосские племена прогнали их из этих мест, но и эскимосов осталось не так много, чтобы широко расселиться.
– А сейчас есть вражда между чукчами и эскимосами? – спросил Сорокин.
– Каждый день нету, – простодушно ответил Тэгрын. – Иногда только… но старики не любят этого. В Улаке почти половина женщин родом из Нуукэна.
– А сами нуукэнцы женятся на чукчанках?
– Нет, – ответил Тэгрын.
– Почему?
– Настоящая женщина не выйдет замуж за эскимоса! – решительно заявил Тэгрын. – Разве вы не заметили: в нашем селении почти никто не говорит по-эскимосски, зато каждый нуукэнец знает чукотский язык.
– Ты думаешь – это хорошо? – спросил Сорокин.
– Не знаю, – ответил Тэгрын. – Так повелось…
– Советская власть против того, чтобы один народ считался хуже другого, – сказал Сорокин. – Все должны жить в дружбе.
– А мы и живем в дружбе, – добродушно ответил Тэгрын. – Не ссоримся, не ругаемся.
– А девушек не отдаете замуж.
– Так кто же пойдет? – удивился Тэгрын. – За эскимоса разве пойдет настоящая женщина?
Разговор был трудный, и Сорокин прервал его, погрузившись в раздумья.
В этом заброшенном краю имелся свой национальный вопрос, который на первый взгляд был незаметен. Но кое-какие наблюдения на этот счет учитель уже сделал. Сам язык оказался удивительно верным источником сведений. Все, что относилось к себе самому, к своему народу, чукчи отмечали приставкой – лыги, что означало – истинный, подлинный, правильный. И сам чукча называл себя «лыгъоравэтльаном» – человеком в истинном, в правильном значении этого слова. И жилище его было «лыгэраном», «подлинным жилищем», соответственно обозначалась обувь, одежда, а женщина называлась ни много, ни мало – «лыгипэвыскэт» – «настоящая женщина». Сам же язык именовался «лыгэвэтгав», то есть «истинная речь», верный источник знаний об окружающей жизни, кладезь всяких мудростей. Надо отдать должное: лыгэвэтгав оказался языком богатым, гибким, способным выражать даже такие понятия, которые ранее не были известны чукчам. Порой на уроках Сорокин увлекался и придумывал с помощью своих учеников названия на первый взгляд мудреные, но точные. Когда зашла речь о домашней птице тангитанов – петухе, то после долгих поисков было найдено такое название: «клегтанныгатла», что переводилось весьма неуклюже, «самец-тангитан-птица», но зато ни у кого из чукчей оно не вызвало сомнений. Сорокин вживался в лыгэвэтгав.
Обогнули один мыс, другой. На исходе был уже третий час пути.
– Вон Нуукэн, – Тэгрын показал оленьей рукавицей.
Но как Сорокин ни напрягал зрение, не мог он увидеть ничего похожего на человеческое жилье. Всюду высились нагромождения заснеженных скал. Мелькнул торчащий из черных камней крест – памятник Семену Дежневу, а чуть дальше – труба, над которой вился дымок. Значит, жива Лена. Недели три назад она прислала отчаянное письмо – просила угля. Тогда в Нуукэн снарядили караван собачьих нарт с пятнадцатью мешками топлива и в придачу послали оленью тушу, выторгованную у кочевников за десять плиток кирпичного чая.
Сорокин вспомнил последнюю встречу с Леной поздней осенью на обратном пути из Америки… Думая о ней, он испытывал теплое волнение и радость от того, что снова увидит девушку, услышит ее голос.
Почуяв близость жилья, собаки потянули сильнее, и парта быстро достигла тропы, ведущей наверх.
Покрикивая на собак, Тэгрын повел упряжку к зданию школы. Леночка в цветастой камлейке с остроконечным капюшоном, отороченным мехом полярного волка, в нарядных белых торбазах, в замшевых вышитых перчатках стояла возле домика. Большие синие глаза ее выделялись на посмуглевшем лице.
– Петя! – Она бросилась навстречу, но внезапно, словно наткнувшись на невидимую преграду, остановилась, сняла перчатку и протянула руку.
– Здравствуй, Петя.
– Здравствуй, Лена. Здоровье, я вижу, у тебя хорошее?
– Да и ты выглядишь неплохо. Пополнел даже.
Стоявшие рядом с учительницей эскимосы чинно поздоровались с Сорокиным.
– Ну, пошли, погреемся. – Лена повела Сорокина за собой.
В комнате под потолком висела настоящая керосиновая лампа.
– Откуда у тебя это чудо? – удивился Сорокин.
– У Татмирака нашла! Она у него валялась без дела. И керосина целый бочонок был.
– А ведь я приехал за тобой, – сказал Сорокин.
– За мной? – удивилась Лена.
– Ну да! Мы устраиваем новогоднюю елку! Приглашаем тебя и твоих учеников.
– Петя! Какие вы молодцы! Вот здорово придумали! – воскликнула Лена. – Надо предупредить людей.
Когда они пришли в ярангу Утоюка, там уже толпился народ – собрались родители учеников. Они обступили Лену и принялись наперебой расспрашивать об этом тангитанском обычае.
– Это очень веселый праздник! – объясняла Лена, путая русские и эскимосские слова. – Мы будем много петь и плясать!
Один дряхлый эскимос со слезящимися глазами попросил тишины и сообщил, что знает об этом обряде. Он как-то зимовал у своих дальних сородичей, живущих на Алеутских островах. Там с незапамятных времен исповедуют русскую веру.
Уговорившись выехать завтра поутру, Сорокин с Леной отправились в школьный дом. Темное небо ярко прочерчивал Млечный Путь. Чукчи называют его Песчаной рекой – если приглядеться, на ее берегах можно увидеть путников, застрявших вместе со своими санями.
Карабкаясь по крутым заледенелым тропам Нуукэна, Сорокин рассказывал Лене о чукотском звездном небе. Часто, чтобы не упасть, приходилось поддерживать друг друга, и каждый раз от прикосновения к девушке Сорокина охватывало какое-то незнакомое, волнующее чувство.
В школе Лена зажгла лампу.
Сорокин бережно привлек девушку к себе, заглянул ей в глаза и… понял все. Глаза ее светились счастьем, они были нежными и теплыми. Оба вдруг ощутили и радость, и боль, и какую-то особенную неповторимость этой минуты. Но вот Лена выскользнула из его объятий и тотчас вспыхнула.
Теперь они оба, до этого не умолкавшие, вдруг перестали разговаривать и лишь обменивались взглядами и смущенными улыбками.
Посреди ночи Сорокин неожиданно проснулся. Кругом было тихо. Потом вдруг послышалось легкое дыхание.
– Это я… Не сердись.
– Не сержусь, – с трудом выдавил Петр. Сердце у него бешено забилось.
Лена прилегла рядом. Вот оно, нежное девичье тело – только прикоснись… Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Сколько же это длилось? Минуту? День? Вечность? Казалось, они всегда были вместе и не было тех долгих месяцев разлуки…
Утром в окно постучал Тэгрын. Их уже ждали упряжки. За ледяными торосами, на той стороне, где с черным небом слились острова Диомида, занималась густая красная заря. Меж льдин сновали люди, громко переговаривались, смеялись.
Держась за руки, Петр и Лена сбежали по тропе вниз, Тэгрын встретил их улыбкой, и Сорокин понял, что он догадывается об их чувствах.
А Тэгрын действительно догадывался. Он знал, что сейчас не к месту разговор, который он задумал завести с Сорокиным. Говорят, что в других селениях уже выбрали Советы, а в Улаке об этом еще не было и речи.
Караван собачьих упряжек двинулся на запад, оставляя за собой разгорающуюся зарю. Знакомые скалы, на этот раз с левой стороны, отражали ее красный отблеск. Снежные козырьки нависали над дорогой, и ехавший впереди Утоюк предусмотрительно выбирал путь подальше в море.
Сорокин и Лена сидели на нарте Тэгрына и разговаривали.
Неожиданно нарты одна за другой стали. Тэгрын вбил остол в снег и побежал вперед узнать, в чем дело.
Не успел он сделать и нескольких шагов, как все услышали приглушенный взрыв, похожий на удар огромной меховой рукавицы. Со скал дохнуло холодным воздухом с колючей изморозью и снежной пудрой.
– Лавина! – Тэгрын подбежал к упряжке, но собаки сами, почуяв беду, кинулись прочь, в торосистое море.
Отъехав в безопасное место, Тэгрын притормозил. Подошел взволнованный Утоюк. Он заботливо смахнул с кухлянки Лены снежную пудру.
– Хорошо, что все ехали далеко от берега. Здесь надо быть осторожным – много снегу. Ты посматривай на берег, – сказал он Тэгрыну.
В его голосе, в его встревоженном взгляде, который он бросил на Лену, Сорокин уловил какую-то особую, нежную заботливость. Петр тут же усмехнулся: «Ну и что? Не может же он запретить Утоюку заботиться об учительнице».
Утоюк отошел к своей нарте, жалея в душе, что не уговорил Лену ехать с ним. Конечно, Тэгрын хороший каюр, но часто бывает беспечен и не следит за снежными козырьками. А тут надо смотреть и смотреть, чтобы лавина не застигла врасплох.
Да, если честно признаться, Лена круто изменила жизнь Утоюка. Теперь все свободное от работы время он проводил в школе, не только помогая учительнице на уроках, но и стараясь сделать все, чтобы Лене было спокойно и хорошо жить. Он утеплил домик, пристроил второй тамбур, где можно было хранить запас угля и льда на случай пурги.
На вечерних уроках он был самым прилежным учеником. И далеко обогнал своих односельчан. А когда Лена задумала создать настоящий эскимосский букварь, в этом деле Утоюк оказался незаменимым помощником. Он сразу же смекнул, какое великое это дело для его народа – первая печатная книга.
Все было бы хорошо, но одно омрачало жизнь Утоюка – Салика. Предназначенная ему женщина уже давно ждала и не могла дождаться простого – чтобы Утоюк пришел, взял ее за руку и на виду у всего селения провел в свое жилище, дав понять всем, что он женился на ней.
Салика видела, кто этому виной. И тоже усердно посещала занятия, стараясь не столько овладеть грамотой, сколько понять, чем же пленила Лена-учительница морского охотника Утоюка…
Показалась скала Сенлуквин, а за ней – уже рукой подать до Улака.
Улакцы ждали гостей. От каждой двери на снег ложились отблески желтого света, как флаги гостеприимства и наступающего Нового года.
У школьного домика приезжих встретила Наргинау. Заговорщически подмигнув, она шепнула Сорокину:
– Трапкин нет, саписка тавай.
В письме было что-то важное и интересное, но в Улаке кроме русских, к сожалению, никто не знал грамоты. И когда Лена, приблизив к бумаге лицо, вдруг улыбнулась, Пэнкок ощутил острую зависть.
– Товарищи! – торжественно объявил Сорокин. – Когда прозвучит колокол, просим всех собраться в школьном доме на встречу Нового года!
13
Задолго до назначенного сигнала Пэнкок вышел из яранги. Ему почему-то казалось, что самое главное должно произойти не в школьном доме, куда носили длинную шерсть с шеи оленя, а снаружи, может быть, в небе, может быть, на пустыре за последними ярангами Тапкарана или на льду лагуны.
Луна поднималась над горами к югу от Улака. Меж сугробов темнели глубокие тени, от снега шел особый, словно матовый блеск бездонного зеркала, отсвет.
Пэнкок, скинув за спину малахай, прислушивался к неясному шуму переполненного гостями села. Отовсюду слышались голоса, смех, звякание посуды. Иногда неистово начинали выть привязанные собаки. Но все это было буднично, а он ожидал чего-то нового, необычного.
– Ты что тут делаешь? – удивился Пэнкок, заметив стоявшую возле своей яранги Йоо.
– Ходила гостевых собак кормить, – ответила девушка. – А ты куда крадешься?
– Не крадусь я, – смущенно ответил Пэнкок. – Новый год хочу поймать.
– Как поймать?
– Ну, не поймать, а как-то увидеть… – Правда, русские говорят, что ничего особенного с виду и не будет… Но я все же хочу подняться на Сторожевую сопку. Может, что-нибудь замечу…
– Подожди меня, – попросила Йоо. – Я с тобой.
С высоты в темноте различались лишь желтые пятна жировых светильников. В полярной ночи Улак казался совсем крошечным. Шум предпраздничного селения почти не доносился до Сторожевой сопки.
– Мне страшно, – шепнула Йоо.
– Может, пойдем обратно? – предложил Пэнкок.
– Нет, все-таки нужно подождать…
