Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Что случилось?
– Мать сказала слово, – с трудом вымолвил Пэнкок.
– Какомэй! Решилась все же идти таким путем сквозь облака… – В этой новости для Тэгрына не было ничего особенного: испокон веков смерть эта считалась наиболее достойной.
– Разве новый закон разрешает такую смерть? – с отчаянием в голосе спросил Пэнкок.
– Коо, не знаю, – ответил Тэгрын, покосившись на папку с бумагами, где лежали протоколы заседаний родового Совета, которые вел учитель Сорокин.
– Ты глава Совета, ты должен знать об этом, – жестко сказал Пэнкок.
– Откуда? Всего несколько дней сижу здесь. Давай спросим учителя.
Пэнкок и Тэгрын едва дождались окончания уроков. Увидев их, Сорокин понял: случилось что-то недоброе.
– Скажи, Пиотыр, если человек хочет умереть и сам просится сквозь облака, может такое разрешить новый закон? – спросил Пэнкок.
– Как это хочет умереть?
– И дал уже слово уйти добровольно сквозь облака, – добавил Тэгрын.
– Ничего не понимаю.
– У нас бывает так… – Тэгрын рассказал о древнем обычае добровольной смерти.
Сорокин начал припоминать: где-то он слышал об этом. Но сейчас ему впервые пришлось столкнуться с необычным делом, когда именно к нему обращались за разъяснением. Быть может, в свое время этот добровольный уход из жизни людей, уже не приносящих пользу окружающим, выражал высшую степень человеческого самопожертвования. Человек уходил, зная, что доля его пищи, тепла, места в пологе достанется тому, кто поможет поднимающемуся поколению.
И все же Сорокин твердо заявил:
– Новый закон запрещает убивать стариков!
– Это правда? – взволновался Пэнкок.
– Правда! – решительно повторил Сорокин. – И кто совершит такое – того будем судить по советским законам как за убийство!
– Это правильно! – воскликнул Пэнкок и выбежал из домика, торопясь сообщить это радостное и поразительное известие больной матери.
В яранге он застал Млеткына. Шаман сидел на бревне-изголовье и беседовал с умирающей.
– Она мне все сказала, – шаман кивнул на Гуанау. – Ты готов совершить обряд?
– Никакого обряда не будет! – заявил Пэнкок. – Новый советский закон запрещает убивать старых людей. И тот, кто совершит это – того будут судить!
– Все верно, сын мой, – как будто соглашаясь, проговорил Млеткын. – Мы переживаем трудное время. С одной стороны, новый закон надо принимать. А с другой – готовы ли мы вот так сразу понять все тангитанские обычаи? Учитель живет в деревянной яранге, спит на подставке, по утрам щетинкой полирует зубы и каждое утро умывается… Ты делаешь такое, Пэнкок?
Пэнкок хотел было что-то сказать, но шаман остановил его:
– Выслушай меня. Разве постиг ты грамоту настолько, чтобы черпать мудрость в книгах? Из начертанного ты читал лишь обращение Камчатского ревкома, которое знаю даже я, неграмотный человек. Ты только издали видел тангитанские обычаи, а уже хочешь подчиняться им даже в таком важном деле, как судьба твоей матери… Подумай, Пэнкок, подумай как следует… Мать твоя дала слово. Если она умрет своей смертью до свершения обряда, что ее ждет там, за облаками? Презрение и страдания! Неужто ты хочешь вот так вознаградить ее за земные мучения?
Пэнкок в растерянности слушал шамана. Все, что говорил Млеткын, было верно и мудро. Но ведь так хочется, чтобы мать осталась жива. Так хочется! Неужели мать, самый близкий, самый родной человек, не доживет до того дня, когда он приведет в свою ярангу Йоо.
Млеткын встал. Дал каких-то сушеных трав, посоветовал заварить их в кипятке, как чай.
– Настой снимает боли, – сочувственно сказал он. – Пусть дорога твоя будет легка и радостна.
Шаман ушел.
Пэнкок слушал тяжелое свистящее дыхание матери, и жалость разрывала его сердце. Может быть, он и впрямь жестокий человек, обрекающий мать на такие мучения? Ведь все может просто и легко кончиться, если проявить твердость.
В горестных и трудных размышлениях прошел остаток дня. Пэнкок сварил мясо, дал выпить бульону матери: от мяса она отказалась. Зато настой шаманских трав выпила с видимым удовольствием.
Зажав под мышкой кожаную сумочку, где хранил бумажные листки и огрызок карандаша, Пэнкок пошел на занятия. В объяснения учителя вслушивался с трудом, никак не удавалось сосредоточиться.
Йоо шепотом спросила:
– Ты почему такой?
– Мать умирает.
– Кыкэ вай, – покачала головой Йоо.
После урока Сорокин пошел с Пэнкоком. Учитель никогда не бывал в этой яранге и удивился убожеству жилища. Все было очень старое, ветхое, даже дерево, поддерживающее свод из моржовых кож. Но следов запустения не было. В чоттагине аккуратно подметено, на стенах висели ружья, снегоступы, мотки лахтачьего и тонкого нерпичьего ремня.
– Кто это с тобой пришел? – превозмогая кашель, спросила Гуанау.
– Учитель Сорокин.
– Хороший гость, – обрадовалась больная. – Угости его чаем.
Сорокин посмотрел на женщину. Она еще была не старая, но очень худая, высохшая. Выделялись только ее большие, добрые глаза с неестественным блеском.
Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть: женщина находится на грани смерти. Вероятнее всего – чахотка…
Пэнкок не сводил с Сорокина глаз, безмолвно умоляя его сделать что-нибудь для умирающей матери. Но что мог сделать учитель? Он был так же бессилен, как сам Пэнкок. Он только почувствовал, как на его плечи легла еще одна тяжкая забота, еще одна ответственность, теперь уже за жизнь человека, за Гуанау, мать ближайшего Друга.
– Давно болеет? – спросил Сорокин. Надо было хоть что-то говорить.
– Давно, – ответил Пэнкок. – Поначалу просто кашляла. Все думали, что скоро пройдет. Потом как-то сплюнула на снег – будто огонек упал: кровь. Наверное, года четыре прошло с тех пор. Было то лучше, то хуже. Иногда казалось, что болезнь совсем ушла, покинула нашу ярангу. Но она просто пряталась, отдыхала… И вот уже полгода так…
Больная что-то хотела сказать, но не смогла – зашлась в кашле.
– Послушай! – Сорокин вдруг вспомнил Лену Островскую. – Надо съездить в Нуукэн! Лена умеет лечить!
– Да, я слышал об этом! – обрадовался Пэнкок. – Айваиалины[21]21
Айваиалины – эскимосы.
[Закрыть] рассказывали. Хорошо лечит она!
– Вот и поедем с утра пораньше! – сказал Сорокин. – Готовь упряжку.
На заре в окошко постучал Пэнкок.
Сорокин облачился в дорожную кухлянку, натянул поверх полосатую камлейку и вышел на улицу.
В этот ранний час люди уже собирались на охоту. Раскрытые двери яранг светились желтым светом горящего в каменной плошке мха.
Сорокин уселся позади Пэнкока, и нарта двинулась в темноту, под грозно нависшие козырьки скопившегося за долгую зиму снега.
Путники не видели, как пристально следил за их нартой Млеткын, следил до тех пор, пока она не скрылась в нагромождениях торосов.
Шаман вышел из яранги и огляделся: над Дежневской горой висела дымка – значит, поднимется ветер и под скалами будет мести поземка. Это хорошо.
Это хорошо, что Пэнкок и Сорокин поехали в Нуукэн, хорошо, что Гуанау при смерти, и хочет или не хочет Пэнкок, но ему придется задушить ее. Это хорошо, что уехал милиционер и Наргинау сохнет в тоске по нему. Все складывается как нельзя лучше. Пусть Панана сгибает пальцы в презрительном жесте: скоро ей придется самой согнуться перед Млеткыном, когда не станет ни родового Совета, ни тех, кто принес смуту и пустые надежды этим голодранцам.
Держа в руках снегоступы, Млеткын пошел по направлению к Сэнлуквину – обычной тропой морских охотников. Против Одиноких скал охотники, как правило, поворачивали в море, где течение расшатывало льды и в разводьях можно было подкараулить нерпу. Млеткын же свернул к каменному обрыву. В темноте трудно было разглядеть это маленькое ущелье, забитое снегом и льдом, но еще труднее было вскарабкаться по нему наверх: одно неосторожное движение…и можно сорваться, свернуть себе шею или пропороть брюхо на острых вершинах ледяных ропаков.
Когда Млеткын поднялся на плато, в лицо ему ударил ветер: начиналась поземка. Не превратилась бы она в настоящую пургу, не скрыла бы видимую отсюда дорогу из Нуукэна в Улак…
При свете разгорающейся зари Млеткын сделал себе снежное укрытие, где можно было спокойно дождаться возвращающейся нарты.
19
Упряжка подъехала к Нуукэну уже в разгар дня, когда в школе шли занятия. Утоюк постучал в класс и сообщил Лене:
– Твой товарищ из Улака едет.
Лена вышла на улицу. С высоты хорошо была видна нарта. Она медленно приближалась к стойкам с поднятыми на них охотничьими вельботами – там путники обычно привязывали собак.
Вот подъехали, остановились. Второй седок, в полосатой камлейке, соскочил с нарты и тут же стал карабкаться вверх.
Лена узнала Сорокина и радостно заулыбалась;
– Петя! Что так неожиданно?
Сорокин поздоровался с Леной за руку. И только войдя в опустевший класс, он нежно поцеловал девушку и вздохнул:
– Как бы хотелось мне приехать просто так, только для того, чтобы поцеловать тебя!
– Что случилось? – встревожилась Лена. – С Сеней?
– Да нет… Семен Драбкин где-то уже в районе мыса Северного. С ним, думаю, все в порядке. Другая у нас беда… Мать Пэнкока при смерти. По-моему, сильно запущенный туберкулез. Леночка, ты говорила, что у тебя есть какие-то лекарства…
– Ой, Петя, боюсь, что ничем не смогу помочь… Это же туберкулез! На прошлой неделе от него умерла бабушка Утоюка: кашляла кровью… При смерти совсем молодой парень – племянник Теина – так жалко его! И, главное, ничем нельзя помочь. Здесь это настоящая беда! И откуда этот туберкулез появился? Тут же такой чистый воздух!
– И все-таки надо ехать, – сказал Сорокин.
– Надо, – вздохнула Лена.
Вошел Пэнкок. Девушка едва узнала его – лицо парня осунулось, почернело от горя.
– Лена поедет с тобой, а я следом, на другой нарте, – сказал Сорокин.
Пэнкок кивнул.
Лена переоделась в дорожную кухлянку, длинную с роскошным белым нагрудником и капюшоном, отороченным росомашьим мехом.
– Камлейка у тебя есть? – спросил Сорокин.
– Все не соберусь купить ткани в вашей лавке, – ответила Лена.
– Надень мою, – сказал Сорокин. – Жалко такую хорошую кухлянку. Под скалами метет, снегу набьется в шерсть. А я у кого-нибудь попрошу. Утоюк поможет.
– Хорошо, – согласилась Лена и натянула поверх своей кухлянки полосатую камлейку.
Сорокин проводил Пэнкока и Лену до нарты. Тем временем Утоюк запрягал свою упряжку.
– Пусть они едут, – успокаивал он Сорокина, – мы их догоним у Сэнлуквина.
Пэнкок долго не решался начать разговор с учительницей: русский он знал еще плохо, а Лена говорила только по-эскимосски. Но потом он осмелел, и Лена поняла, что он очень надеется на ее врачебное искусство. Лена не стала объяснять, что она не врач и у нее нет настоящего лекарства, что она ничего не может сделать с болезнью, от которой умирает его мать: было бы слишком жестоко сразу разочаровывать парня.
А Пэнкок говорил о чудесах, которые делают тангитанские шаманы, – иногда они просто вырезают болезнь вместе с куском тела и отбрасывают прочь. И человек встает, словно у него никогда ничего не болело.
Говорил это Пэнкок больше для себя, чтобы успокоиться. Ему очень хотелось верить в то, что его мать спасут, вылечат, но по лицу Лены он видел, что особой надежды нет… Тогда что же? Тогда ему придется исполнить сыновний долг – другого выхода нет, это единственный способ облегчить ей страдания, сократить мучительный путь сквозь облака.
Слева в поземке мелькали причудливые скалы. Который уж раз Лена проезжала этой дорогой, и вот опять охватило ее непонятное волнение, вызванное этой дикой красотой. Есть что-то странное и таинственное в этих нагромождениях черных камней, в глухом, похожем на сдавленный стон вое ветра. Нуукэнцы рассказывали множество страшных легенд об этих скалах.
Лена подняла капюшон, и тотчас мир ограничился меховой оторочкой. Зато стало тепло и уютно. Собаки бежали ровно, выбирая дорогу среди ледяных торосов и ропаков.
Пэнкок, предоставив вожаку полную свободу, думал о сидящей за спиной девушке, удивляясь ее силе и выносливости. Нуукэнцы гордились своей учительницей, и как-то Утоюк даже заявил, что они не променяли бы Лену и на двух мужчин, намекая на Сорокина и Драбкина. Конечно, нуукэнцам повезло, что Лена умела еще и лечить людей. Выходит, она немного шаманка. Шаманы-женщины были известны Пэнкоку. Правда, они ставились не так высоко, как мужчины, но все же… Может, спасет она его мать…
Пэнкок думал о матери и… об Йоо. Ее он возьмет в свою ярангу безо всякой отработки. В новом законе нет такого обычая, чтобы за свою будущую жену быть рабом два, а то и три долгих года. И неизвестно еще, отдаст ли Каляч свою дочь или пригласит другого искателя… Такие случаи в Улаке бывали. Иная девушка ходила в невестах лет по пять-шесть и успевала за это время обзавестись целым выводком ребятишек от работников-женихов.
Мела поземка. Мороз усиливался. Пэнкок тер рукавицей щеки и оборачивался к Лене: но у нее была надежная защита – пышная росомашья оторочка капюшона.
* * *
Млеткын совсем закоченел в своем снежном укрытии. Солнце высоко поднялось над летящим снегом. Из-за поземки можно и не увидеть движущуюся нарту. Но судя по положению солнца она появится еще не скоро.
Думалось о далеком, оставшемся уже позади прошлом. Вспоминались теплые дни детства, когда наполненное снегом жестяное ведро, вспотевшее на солнечной стороне яранги, звало утолить жажду. Когда много бегаешь – хочется пить. Припадаешь разгоряченным лицом к подтаявшему снегу, пьешь сладкую, студеную до ломоты в зубах воду, пахнущую засохшими травами и землей.
В детстве Млеткын обладал прекрасным зрением, будто его глаза были оснащены увеличительными стеклами, которые он видел в Сан-Франциско. Он различал каждую травинку, каждый стебелек, каждую ледяную иголку на тающем айсберге. Он мог издали узнать человека по походке, по звуку его шагов, по приглушенному голосу и даже по запаху. Память у него была тоже необыкновенной. Он знал множество древних преданий и сказок.
Одряхлевший шаман Айе заметил одаренного мальчика и приблизил его к себе. Он часто брал его в дальние прогулки по холмам, показывал травы и листья, которые обладали исцеляющими свойствами. Беседы Айе касались и умения предсказывать погоду по цвету и виду облаков, по направлению их движения, по ветру, его силе и запаху, по освещению вершин дальних и ближних гор. Направление морского течения, как оказалось, легко можно узнать по цвету самой воды, по плавающим в ней определенного вида медузам и креветкам. Точно так же можно было предсказывать приближение ледовых полей… Цепкая память Млеткына схватывала все мгновенно.
В будущем Млеткына ждали большие испытания. Но перед тем как приступить к ним, Айе напрямик спросил парня, хочет ли он получить шаманскую силу? Млеткын ответил не сразу, да и старый шаман не требовал немедленного ответа. Ровным и тихим голосом он говорил о том, что над людьми можно властвовать и простой физической силой, и силой своего богатства, и силой умственного превосходства – шаманской силой. Несколько человек, сговорившись, могут победить одинокого богатыря; человека богатого не уважают, ему завидуют и втайне презирают, потому что в приобретении люди не всегда бывают честны… Самая лучшая сила – это третья: в ней много таинственного и необъяснимого, в ней многое зависит от природных данных человека, ниспосланных ему свыше, той великой силой, которую никто не видит, но ощущает и боится. Между этой силой и людьми стоит человек – энэныльын-шаман. Он не лекарь, не это у него главное. Все равно всех не исцелить, а кому назначено умереть – тот все равно должен уйти сквозь облака. Здесь распоряжается Высшая сила, и лучше не мешать ей. Главная забота энэныльына – облегчать жизнь живущим, помогать им и объяснять непонятное. Вера в себя и в свои силы – это залог того, что и тебе будут верить. А маленькая трещина может погубить все: самое страшное для энэныльына-шамана – когда от него отворачиваются люди.
И еще – огромной выносливостью должен обладать человек, решивший посвятить себя служению Великой силе.
Помнится, поздней осенью, когда на землю выпал первый снег, Млеткын ушел в тундру, в сторону Солнечного ручья. Он ушел в кухлянке с одним охотничьим ножом в кожаных ножнах на поясе. Он чувствовал в себе необыкновенную легкость, казалось, оттолкнись только посильней от земли и… взлетишь. У высокого обрыва, глядя на покрытую рябью поверхность океана, Млеткын усилием воли сдерживал себя, чтобы не прыгнуть, не воспарить над узкой полосой галечного берега, прижатого к отвесным скалам.
На второй день голодный Млеткын подкрался к полярной сове, свернул ей шею и съел сырую, сплевывая перья. Голод заставлял его искать мышиные кладовые, полные сладких кореньев, тронутую морозом морошку, не успевшие пожелтеть листья – ипъэт.
Мучительнее всего были долгие ночи. Млеткын находил расщелину, устилал сухой травой, выкопанной из-под снега и устраивался так, чтобы не погружаться в глубокий сон: если уснешь – закоченеешь и больше не проснешься.
Мир ночного безмолвия был полон таинственных звуков, завываний неведомых зверей, необъяснимых шорохов. Часто мерещились человеческие голоса. Но те ли это голоса, о которых говорил Айе? Млеткын напрягал слух, иной раз даже вставал в своей расщелине, но они уходили вдаль и таяли в темноте, уступая место давящей до боли в ушах тишине.
Через три дня голод затих, и только умом Млеткын понимал, что надо есть. Он ловил мышей-леммингов, сов, гонялся за песцами. В одной из распадок он нашел чуть подгнившую тушу лахтака, выброшенную для приманки, и съел ее.
Голос свыше не приходил. А ночи становились все холоднее и холоднее.
Юноша подумывал уже о том, что лучше бросить все, вернуться в село, в теплый полог, к горячему чаю, к вареному, источающему горячую кровь мясу…
Но… однажды, среди ночи, когда Млеткын рассматривал величественные созвездия, парящие на берегах Песчаной реки, явился ему долгожданный голос. Он был отчетлив и совсем не походил на те невнятные бормотания, которые юноша слышал раньше.
Голос сказал, что Млеткын признан свыше и отныне может обращаться к Великой силе сам, доводя себя камланием до состояния острой восприимчивости.
Испытание кончилось. Млеткын вернулся домой. От исхудалого и оборванного человека, медленно бредущего к яранге Айе, шарахались редкие прохожие. Но старый шаман был доволен. Он с гордостью заявил, что в Улаке появился новый, молодой шаман необыкновенной проницательности и силы. Странно, но именно это долгое время мешало Млеткыну жениться. Он был человеком чувственным и хотел иметь постоянную женщину, но девушки почему-то боялись выходить за него замуж, избегали его. Наконец нашлась Инной, молчаливая, как постоянный укор… Нынче стало еще хуже. Откуда Млеткын мог знать, что та, белая, в Сан-Франциско, такая искусная в любви, ненасытная в ласках и деньгах, заразит его дурной болезнью? Через него болезнь перекинулась на Инной и, верно, была причиной смерти его детей.
Млеткын в своем укрытии дрожал от холода. Он втянул закоченевшие руки за пазуху и стал греть их на изъеденном чесоткой теле. Когда упряжка поравняется со снежным козырьком, надо будет выстрелить прямо в снег, тогда огромная его масса придет в движение и… накроет нарту вместе с Сорокиным, Пэнкоком, с их собаками. И только поздней весной, когда тепло дойдет до слежавшегося снега, обнажатся тела погибших… Но к тому времени все может перемениться… Каляч вернется один, оставив милиционера в неизвестности, скорее всего, подо льдом. Конечно, проницательные люди догадаются, чьих это рук дело. Но что ж? Это только напомнит им о могуществе Млеткына, не убоявшегося Красной Силы большевиков. В страхе перед ним склонится и сам Омрылькот. Но и Млеткын тогда не будет зевать – он сам начнет торговать и копить богатство. Во многом был прав покойный Айе, но все же реальное богатство тоже великая сила, особенно в соединении с властью над разумом человека…
Что-то мелькнуло между торосов. Млеткын насторожился. Он выпростал руки из-за пазухи и надел заледенелые рукавицы. Ствол винчестера покрылся белым инеем.
Это была нарта. Она петляла между торосов, то приближаясь к скалам, то удаляясь в сторону покрытого льдом моря. Млеткын приладил к глазам бинокль. Да, это была упряжка Пэнкока. Каюр сидел впереди, а за ним в своей полосатой камлейке учитель Сорокин.
Упряжка приближалась к тому месту, где Млеткын назначил ей гибель. На пути снежной лавины торосы убегали в морскую даль, и дорога хорошо просматривалась: все спокойно. Ничто не должно помешать. Млеткын осторожно, стараясь не издать ни малейшего звука, дослал патрон в ствол. Затвор работал плохо – застыла смазка. Но вот Млеткын нажал на спусковой крючок… Звук получился глухой, даже поблизости едва слышимый. Но земля ощутимо дрогнула. По поверхности снега побежали трещины, заполненные голубизной, словно кто-то в спешке расчерчивал нетронутую снежную целину. Лавина не торопилась. Шаман в спешке дослал в ствол еще один патрон и сделал второй выстрел, но он уже был лишний: мелкие осколки снега побежали вниз, раздался глухой мягкий звук, и огромная лавина рухнула, рождая пургу, ветер и снежный ураган. И тут Млеткын не выдержал, поднялся во весь рост и закричал. Он кричал заклинания, английские ругательства, торжествующие слова, он был готов даже запеть от радости…
Лавина прокатилась до самого низа, отдельные глыбы слежавшегося снега достигли далеких торосов.
Млеткын едва дождался, пока уляжется эта буря. Когда наконец облако снежной пыли рассеялось… он чуть не, вывалился из своего укрытия: за рыхлой массой целая и невредимая виднелась нарта и два человека – один из которых был в полосатой камлейке. Они стояли рядом и смотрели на белую смерть, коснувшуюся их кончиком своего крыла.
Млеткын злобно выругался, схватил винчестер и выстрелил в человека в полосатой камлейке, запоздало подумав, что поступает опрометчиво. Он тут же упал в снега и уполз подальше в укрытие. Оттуда Млеткын осторожно выглянул и с облегчением вздохнул: человек по-прежнему стоял возле нарты, откинув капюшон кухлянки.
Пэнкок дернул Лену за рукав:
– Скорее отсюда! Скорее! – Он с силой толкнул ее к нарте, щелкнул бичом, и собаки, чувствуя опасность, рванули прочь от этих неприветливых скал.
Лена долгое время не могла опомниться. Только сейчас, немного успокоившись, поняла, что кто-то стрелял в нее и пуля, задев росомашью оторочку, сдернула с головы капюшон. Значит, есть на свете люди, которые хотят убить ее? За что? Что она им сделала? Лена теснее прижималась к парте, словно ища у нее защиты. Выстрел…
– И это тоже для нас! – сказал Пэнкок по-чукотски, но Лена поняла, о чем он, снежная лавина тоже предназначалась для них. Трудно было в это поверить, но ведь Пэнкок не станет врать… Зачем ему?
Когда скалы остались далеко позади, Пэнкок повернул упряжку обратно к Нуукэну.
– Почему мы едем назад? – спросила Лена.
– Надо встретить Сорокина с Утоюком и предостеречь их, – объяснил Пэнкок.
Минут через сорок обе нарты встретились, и Пэнкок, волнуясь и запинаясь, рассказал о случившемся.
Сорокин осмотрел капюшон Лены и увидел след пули – из густой меховой оторочки был вырван клок.
– Надо ехать подальше от берега, – рассудил Утоюк. – Может, этот человек еще сидит в скалах, стережет нас.
Приехав в Улак, Сорокин сразу же бросился в Совет.
– Тот, кто спустится сегодня с гор – тот и стрелял, – решительно сказал Тэгрын. – Мы обязательно узнаем, кто это сделал. Только пока не надо говорить всем.
Сорокин направился в ярангу Пэнкока.
У входа в нее стояли люди. Они молча проводили взглядом учителя. Кто-то всхлипнул.
В чоттагине после яркого дневного света было темно. Лена взяла Петра за руку.
– Как больная?
– Она умерла.
– Как – умерла?
– Сама себя задушила, – пояснил Утоюк.
Когда глаза привыкли к полутьме чоттагина, Сорокин увидел сидящего на бревне-изголовье Пэнкока. Плечи его сотрясались от беззвучных рыданий.
Сорокин подошел и, не зная, что сделать, что сказать, как утешить парня, погладил его по голове.
– Это я виноват, – чуть слышно произнес Пэнкок. – Я виноват, что не послушался, не отправил ее своими руками сквозь облака. Теперь ей там будет худо: все будут презирать ее и обижать.
– Что ты, Пэнкок, она ушла туда, где ничего нет. Пусто и темно.
– Это у тангитанов так, а у нас другая земля за облаками…
– Пэнкок… ты не один… У тебя здесь друзья, Йоо…
– Но мать… мать у меня одна… была… – Пэнкок отвернулся от Сорокина, боясь не сдержаться и зарыдать в голос.
В сумерках со стороны Инчоунского мыса показался охотник, тащивший на ремне убитую нерпу. Он медленно поднимался к ярангам, часто останавливался, чтобы отдохнуть. Дорога, которую выбрал шаман, была хорошо видна из селения. На глазах у всего Улака он протащил добычу к своей яранге и остановился.
Долго и с наслаждением шаман пил воду, поданную женой, обстоятельно отвечал на вопросы, рассказывал, как вышел еще на заре на дрейфующий лед против Сэнлуквина, а выбрался на припай уже на виду Инчоунского мыса.
Кто-то сообщил о смерти Гуанау.
Шаман оборвал себя на полуслове и поспешил в ярангу Пэнкока.
В прозрачном дыму костра в чоттагине сидели Сорокин, нуукэнская учительница Лена Островская, Тэгрын и убитый горем Пэнкок. В пологе уже хлопотали старушки, обряжая умершую в последний путь.
Млеткын молча подошел к Пэнкоку и положил руку ему на плечо.
– Не плачь, – сказал он строго. – Твоя мать достойно покинула этот мир. Если у нее нашлись силы, чтобы совершить обряд над собой – значит, она жалела тебя…
– Теперь ей будет худо, – всхлипнул Пэнкок.
– Не будет, – заверил его Млеткын. – Я еще с ней поговорю.
Сорокину показалось, что он ослышался: поговорить с умершей? Но шаман не шутил.
– Я послушаю, что она скажет. Достань выквэпойгын.
Пэнкок подал деревянную палку для выделки шкур, хорошо отполированную и блестевшую от впитавшегося в нее жира.
Шаман скрылся в пологе.
Сорокин с Леной с любопытством следили за удивительным похоронным обрядом.
Шаман отсутствовал довольно долго. Наконец, появившись, он улыбнулся и принялся перечислять вещи, которые пожелала взять с собой умершая. В основном, это были швейные принадлежности, а также любимая чашка, маленький кусок сахару и полплитки кирпичного чаю.
– И еще она сказала… – торжественно объявил Млеткын. – Ну зачем мне передавать словами, что она сказала! Поглядите на улицу!
Пэнкок широко распахнул дверь.
Ветер утих. Улеглась поземка. Небо было чистое и светлое. Где-то у горизонта обозначилось солнце.
– Хорошая погода, – улыбнувшись, проговорил Пэнкок и пояснил Сорокину и Лене: – Это значит, что мать моя не держит зла на оставшихся здесь, ни на кого не обижена и там, – он кивнул в сторону неба, – ее хорошо встретили.
Гуанау хоронили на следующий день.
Пэнкок впрягся в упряжку и потащил старую нарту с деревянными полозьями. Позади нарты шли Млеткын, Кмоль, Тэгрын, Омрылькот и другие. Шел на похороны и Сорокин. Лене же сказали, что женщины не должны присутствовать на этом обряде.
По склону холма поднялись на покрытое снегом плато. Солнце слепило глаза, и все надели светозащитные очки. Горизонт был широко распахнут, и воздух такой прозрачный, какого Сорокину еще не доводилось видеть. Гуанау, наверно, была переполнена добротой к оставшимся на земле людям.
На том месте, где ветер обнажил камни, Пэнкок остановился. Провожающие начали собирать не очень крупные камни и складывать их наподобие ограды. Пэнкок снял покойницу с нарты и с помощью Млеткына положил внутрь небольшого пространства, огороженного камнями. Потом охотничьим ножом шаман и Пэнкок разрезали погребальный кэркэр[22]22
Кэркэр – меховой комбинезон.
[Закрыть] и освободили почерневшее, словно обугленное, тело Гуанау.
Обрезки одежды сложили вместе и придавили камнями. А вещи, которые пожелала взять покойница, пристроили в изголовье. Потом Пэнкок разломал нарту. В довершение, каждый подошел к умершей и проделал над ней какие-то движения.
Пэнкок сказал учителю:
– И ты должен это сделать.
– Я не знаю, что это, – нерешительно возразил Сорокин.
– Ты встань над телом, отряхнись и скажи: пусть все мои болезни теперешние и будущие уйдут вместе с тобой сквозь облака.
– Как? – растерянно пробормотал Сорокин.
– Так положено, – вмешался шаман. – Ей только в радость это. Там ведь наши земные болезни уже никому не повредят.
Сорокин чувствовал, что не может отказаться. И он, стараясь не глядеть на покойную, потряс над ней рукавами и по-чукотски произнес положенные слова. Но это было еще не все.
Когда возвратившиеся с похорон сошлись у яранги Пэнкока, чтобы принять участие в поминальной трапезе, Млеткын разжег небольшой костер из доски, оторванной от погребальной парты. Каждый, входя в ярангу, должен был еще раз отряхнуться, на этот раз над очистительным огнем. В честь умершей ели вяленое оленье мясо, оставшееся с глубокой осени, и пили русский кирпичный чай.
20
Милиционер Драбкин возвращался в Улак. Позади оставались долгие, мучительные переходы, пурги и поземки, ночевки в пологах, чоттагинах, в рвущейся под ураганным ветром палатке, снежной норе, в окружении собак. Позади долгие чаепития в ярангах, блаженный отдых и глубокий сон. И разговоры, разговоры, новые родовые Советы, множество обещаний, выполнить которые – Драбкин знал это – будет трудно. Очень трудно. Надо строить школы, лавки, медицинские пункты, но, главное, надо избавить людей от голода, от изнурительных дней и ночей без живительного огня, без тепла в пологе…
На всем протяжении от Улака до Ванкарема была страшная нищета. Маленькие стойбища и селения находились на грани полного вымирания. Попадались и такие, которые можно считать несуществующими… И виною тому был голод.
Рассказ о путешествии милиционера Драбкина лучше начать сначала, с того дня, когда скрылись за его спиной последние яранги Улака и мачта у домика Гэмо.
Каляч поначалу молчал, а потом замурлыкал какую-то песню. Драбкин прислушивался, пытаясь разобрать мелодию и слова. Но, похоже, в песне было всего одно слово – «дорога», и оно повторялось бесконечное число раз. Вначале это забавляло Драбкина, потом постепенно стало надоедать, а под конец до того осточертело, что он готов был прикрикнуть на каюра, приказать ему замолчать.
Возле первых яранг Инчоуна Каляч умолк и как-то по-особому произнес:
– Ра-ра-рай!
Собаки навострили уши, передовик напряг алык[23]23
Алык – собачья упряжь.
[Закрыть], и нарта быстрее запрыгала на убитых ветром застругах.
Первый день пути был недолог и обманчив своей легкостью. Инчоунцы, казалось, только и ждали приезда Драбкина. Они собрались в самой большой яранге, и милиционер, к своему удовольствию, увидел множество знакомых лиц – они были частыми гостями в Улаке, заходили и в лавку, покупали товары.
Инчоунцы знали о создании родового Совета в Улаке, и даже текст обращения Камчатского губревкома многим из них был известен, правда, в довольно искаженном виде.
