Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
– Да ты что? – Сорокин встал перед милиционером. – Совета-то нет еще! Пока мы его выберем, пролив замерзнет, пути не будет. И тогда что, ждать весны? Это же самый настоящий саботаж. Да кто мы на самом-то деле? Будем действовать от имени революции.
– Это можно, – неожиданно легко согласился Драбкин. – Начнем торговать.
По всему Улаку от яранги к яранге разнеслась удивительная новость: русские открывают лавку и приглашают туда всех, у кого есть пушнина, готовые меховые изделия и валюта.
Ранним утром к деревянному домику потянулись люди.
В круглом помещении, еще не разделенном на комнаты, за сколоченным из перегородок прилавком стояли Драбкин и Сорокин. Рядом с ними – Тэгрын, в качестве переводчика, и Гэмо, который, как сказали его земляки, знал толк в торговых делах.
Почти каждый пришел с холщовым мешочком, но товар не показывали, выжидая чего-то.
Пришел и Пэнкок. В его мешке лежали две лисицы и росомашья шкура.
Люди громко обсуждали выставленные на прилавке и развешанные на стене товары. Женщины, те, кто посмелее, щупали ткань, рассматривали котлы, посуду.
Продавцы переминались с ноги на ногу. Драбкин велел Тэгрыну спросить, почему никто не покупает.
– Непривычные товары, – пояснил Гэмо. – Сахар очень крепкий, не то что американский, а табак больно черный.
Пэнкок оглядел прилавок и увидел штуку белого холста. Ему как раз нужна была новая охотничья камлейка.
– Это можно купить? – спросил он у Гэмо. Гэмо покосился на Драбкина и важно ответил:
– Можно.
– На камлейку одной лисы хватит?
– Хватит.
Пэнкок под нарастающий гул присутствующих вынул из мешка лису и кинул на прилавок. Гэмо подхватил шкурку, вытянул на руках, подул вдоль ости и вопросительно посмотрел на Драбкина.
– Чего он хочет?
– Материю белую на камлейку.
– Пусть берет.
Гэмо на руках отмерил материи столько, сколько требовалось на камлейку. Все с затаенным дыханием смотрели на его действия, в том числе Сорокин и Драбкин. Надрезав ножом край, Гэмо с треском разорвал ткань, свернул отрез и подал Пэнкоку, небрежно бросив лисицу назад, на ящики.
– За лису четыре аршина ткани? – спросил Драбкин у Гэмо.
– Это хорошая цена, – тоном знатока ответил Гэмо. – Так торгует Томсон.
– Как торгует Томсон, мы не знаем, – сердито сказал Драбкин и окликнул Пэнкока: – Иди сюда! Что ты еще хочешь?
– Мне больше ничего не надо.
– За лису еще кое-что полагается, – пояснил через Тэгрына Драбкин и сделал широкий жест, – выбирай, что тебе нужно.
Пэнкок растерянно огляделся, словно ища поддержки у своих земляков. Но те, удивленные странной торговлей, молчали.
Появился Омрылькот.
– Я взял за лису белой материи на камлейку, – объяснил ему Пэнкок, – а мне еще хотят дать товару.
Омрылькот выслушал Пэнкока с легкой, доброжелательной и в то же время снисходительной улыбкой.
– Какая у вас цена за лису? – спросил он Драбкина. Драбкин заглянул в ценник и назвал сумму.
– А если перевести на доллары? Драбкин произвел необходимые вычисления.
– Все верно, – сказал Омрылькот Пэнкоку. – Тебе полагается материи, по меньшей мере, еще на пять камлеек.
– Это правда? – тревожно спросил Пэнкок.
Толпа взволновалась: так еще не торговали в Улаке. За какую-то паршивую лису столько!
– Бери ткань для матери! – подсказал кто-то.
– А это можно? – спросил осмелевший Пэнкок.
– Бери, почему нет? – радушно произнес милиционер. – Если ткани не хочешь, можешь взять табак, котел, ножи, плиточный чай…
– Иголки граненые есть? – спросила одна из женщин.
– Только круглые.
– Надо бы граненые, ими хорошо шить кожу. Круглая дырка пропускает воду, а дырка от граненой иглы плотно прилегает к нитке…
Пэнкок пожелал взять ткань для материной камлейки, взял еще ситцу, связку табаку, мешочек сахару и, нагруженный покупками, вышел из круглого домика.
После этого торговля пошла веселее. Гэмо едва успевал отмерять ткань, несколько раз приходилось распаковывать тюки, чтобы достать новую порцию товара.
Особым спросом пользовался ситец и черный листовой табак. Многие тут же набивали свои сделанные из плавникового дерева трубки. Некоторые улакцы жевали табак, закладывая за щеку аккуратно свернутую жвачку.
Последним покупателем был сам Омрылькот.
Он важно достал из-за пазухи толстый кожаный бумажник и расплатился за десятифунтовый мешочек сахару американскими долларами.
За ночь надо было рассортировать пушнину, отобрать шкурки, которые можно продать в Америке, остальное запаковать и сложить на хранение до следующей навигации.
Лишь под самое утро Драбкин и Сорокин заснули на топчане, покрытом оленьими шкурами.
6
Ном показался к вечеру, когда вельбот вошел в широкий, унылый залив Нортон.
Американский город светился желтыми огнями, и, глядя на них, Сорокин испытывал странное чувство, словно он прибыл в совсем иной мир.
Вельбот причалил к пустынному берегу.
Вскоре откуда-то появился одетый в лохмотья эскимос. Он узнал Млеткына.
– Как вам удалось вырваться оттуда? – удивленно спросил эскимос.
– Откуда? – не понял его Млеткын.
– Говорят, у вас там появились какие-то парчевики, которые все отбирают у богатых, – сказал эскимос, не сводя любопытных глаз с Сорокина и Драбкина.
– Чепуха все это, – коротко ответил Млеткын.
Вытянули на берег вельбот, поставили палатки.
Весть о прибытии вельбота из Советской России быстро распространилась по засыпающему Ному, и в береговом лагере появились любопытные.
– Эй, земляки! – послышался голос с кавказским акцентом. – Дайте взглянуть на вас.
В палатку втиснулся невысокий, очень худой кавказец в суконной черкеске со следами газырей. Его огромные сияющие глаза с удивлением уставились на Сорокина.
– Чистые русопеты! – восторженно произнес он. – Неужто большевики?
– А ты кто такой? – грозно спросил его Драбкин.
– Ахметов Магомет, – назвал себя кавказец. – Проспектор, золотоискатель по-русски.
Внешний вид его ясно говорил о том, что золота у Ахметова намыто негусто.
– Зачем приехали сюда? Революцию делать? – сыпал вопросами Ахметов. – В такое дело я пойду! Вместе будем богатых потрошить. Я тут их всех знаю, – лавочники, есть цирюльник, хоть и мой земляк, но его тоже можно тряхнуть. Я согласен вступить в партию большевиков. А как делите добычу? Поровну али по усердию?
– Торговать мы приехали, – оборвал Ахметова Драбкин. – Карандаши да тетради покупать.
– Шутите! – усмехнулся Ахметов. – Чего от меня таитесь? Я же свой человек, пролетарий. Кто не работает, тот не ест… Хотя неплохо бы сначала покушать, а потом уже работать.
Кавказец быстро исчез, как только в палатке появился полицейский комиссар. Он придирчиво оглядел всех и улыбнулся, узнав Омрылькота.
– Кто они такие? – спросил он, небрежно кивнув в сторону Сорокина и Драбкина.
– Мы советские граждане, – заявил Сорокин, и Млеткын бегло перевел.
– Это и так видно, – сказал полицейский. – Зачем вы приехали?
– Нам нужно купить письменные принадлежности для новой школы, – ответил Сорокин.
Полицейский недоверчиво усмехнулся. Он уже слышал о двух большевиках, которые якобы прибыли делать революцию и под видом карандашей и тетрадей намереваются купить оружие.
– Разрешение у вас есть? – после некоторого раздумья спросил полицейский.
– Есть! – твердо ответил Драбкин и вынул из кармана какую-то бумагу.
Сорокин краем глаза приметил, что это мандат, выданный Камчатским губревкомом.
Полицейский подержал в руках бумагу, внимательно оглядел лиловую расплывчатую печать и с сомнением проговорил:
– Это русская бумага.
– Да. Но она действительна повсюду, – невозмутимо заверил его Драбкин. – Если хотите, можете запросить своих властей и проверить.
Уверенный голос Драбкина подействовал на полицейского. Он вернул бумагу и еще раз дружелюбно улыбнулся Омрылькоту.
Не успел он уйти, как в палатку ввалился мистер Томсон, «первый друг» чукотского и эскимосского народов, как называла его не лишенная иронии местная аляскинская печать.
– Господа! – высокопарно произнес он, делая страдальческое лицо. – Вы меня глубоко обижаете. Почему не сообщили мне о своем приезде? А сейчас собирайтесь. В местном отеле вам приготовлены номера. Вы должны отдохнуть, мистер Сорокин и мистер Драбкин. Вы не имеете права отказываться, ибо нарушаете постановление мэра города Нома, который не разрешает ставить палатки на пляже.
Сорокин и Драбкин переглянулись.
Омрылькот был несколько озадачен. Мистер Томсон никогда не приглашал ни его самого, ни его земляков в гостиницу, которая предназначалась здесь только для белых. Ясно было, что все почести адресованы учителю и милиционеру.
– Пойдемте, дорогие друзья! – Томсон обратился и к остальным.
На автомобиле мистера Томсона переправились в отель – небольшое двухэтажное здание в центре города. У входа горело несколько электрических фонарей, освещающих витрину парикмахерской. В дверях радушно улыбались два кавказца – парикмахер и старый знакомый Магомет Ахметов.
– Большевики! – услышал за своей спиной Сорокин.
Всем отвели по небольшой комнате. В номере у кровати стоял пузатый комод со множеством ящиков, на нем – жестяной эмалированный таз и кувшин. Сорокин долго искал рукомойник и, не найдя его, решил уже ложиться так.
– Рукомойников у них нет, – злорадно сообщил вошедший Драбкин. – А еще Америка! В тазике моются…
– Как это в тазике?
– Вот так… Наливают воду и моются… в грязной, – пояснил Драбкин. – Черт знает что!
– У всякого народа свои обычаи, – заметил Сорокин. – Меня другое заботит: мы все время сотрудничаем с буржуазией.
– В каком смысле? – насторожился Драбкин.
– В Улаке нашими первыми помощниками оказались Омрылькот и шаман Млеткын, а тут – торговец Томсон.
– Это верно, – вздохнул Драбкин. – Но, с другой стороны, в нашем положении это вроде нэпа. Если смотреть в корень, то мы заставляем их работать на Советскую власть.
Сорокин с благодарностью посмотрел на друга. У Драбкина было прямо-таки природное классовое чутье, которое его пока еще ни разу не подводило.
– Давай-ка ложиться спать, – посоветовал Драбкин, – завтра у нас трудный день.
Мистер Томсон появился в гостинице с утра, выбритый, благоухающий. Он пригласил гостей спуститься вниз, где для них был накрыт стол: яичница с беконом, кофе, поджаренный хлеб, отливающее янтарем сливочное масло. Да, это не утреннее чаепитие в Улаке с плоской пресной лепешкой и куском черного моржового мяса.
– А где наши спутники? – спросил Сорокин.
– Они в гостях у своих соплеменников, – улыбнулся американец. – Пусть это вас не заботит. Они хорошо устроены и даже отказались ночевать в своих номерах.
– И все же их надо найти.
– Они скоро явятся, – заверил Томсон. – Не правда ли, яичница превосходная?
Драбкин молча кивнул.
– Она сделана из специального порошка, – пояснил мистер Томсон. – Было бы глупо возить сюда куриные яйца, но в нашей стране нашлись предприимчивые люди, которые придумали способ изготовления яичного порошка.
Томсон привстал и из фаянсового молочника налил в чашку Драбкина молоко.
– И молоко из порошка? – с улыбкой спросил Драбкин.
– Разумеется.
Это было неслыханно, но ни Сорокин, ни Драбкин не выказали удивления, хотя притворяться перед Томсоном не было смысла – торговец не хуже их знал положение дел на Чукотке.
– Итак, вы приехали купить карандаши и тетради, – закурив трубку, наконец заговорил о деле Томсон.
– Да, – ответил Сорокин.
– Друзья, вы напрасно меня опасаетесь… Скажите честно – вы и впрямь хотите приобрести этот товар?
Сорокин удивленно посмотрел на Томсона.
– Почему вы в этом сомневаетесь?
– Видите ли, – Томсон погасил игравшую на губах улыбку, – я встречал многих начинающих деловых людей. Я отдаю должное вашей изобретательности: нет надежнее прикрытия, чем благотворительность или цели народного просвещения. Но меня-то вы не проведете… Я долго сотрудничал с торговым домом Караевых, и они научили меня не только русскому языку… Вы можете быть откровенны со мной. Я признаю за вами право приоритета в делах на вашей земле, но поле деятельности там настолько обширно, что тесно нам не будет. Надеюсь, мы договоримся… – и Томсон снова заулыбался.
Драбкин умоляюще посмотрел на Сорокина, но тот только развел руками:
– Ничего не понимаю…
Томсон аккуратно положил дымящуюся трубку на край стола и наклонился к Сорокину:
– Будем торговать вместе!
– Как – торговать? – удивился Сорокин. – Главная паша задача – открыть школу и начать обучение грамоте. Для этого нам нужны тетради и карандаши. Мы приехали сюда, чтобы купить…
– Значит, не хотите со мной сотрудничать? – прервал его Томсон. – Между прочим, Россия с Америкой заключила конвенцию по закупке пушнины на побережье Чукотки. Исключительное право на эти торговые операции от мыса Чаплина до Энурмина принадлежит нашему торговому дому. – Томсон сказал это довольно жестко, потом помолчал немного и вновь широко улыбнулся: – Друзья мои, рад сообщить, что ваши дела почти улажены. Осталось только оценить пушнину…
– Ну что ж, не будем откладывать, – сказал Сорокин. – Мы бы хотели сегодня отплыть домой.
– О'кей! Пойдемте со мной.
Склад торгового дома находился на соседней улице. Там и повстречали улакцев. Все они, кроме Тэгрына, были заметно навеселе, тут же на ящике стояла бутылка виски, и каждый, кто хотел, время от времени прикладывался к ней.
Омрылькот встретил русских радостно.
– Вот друг! – сказал он, показывая на огромного рыжего мужчину в синем комбинезоне. – Карпентер. Революция его выселила с нашего берега, разлучила с семьей, но он хранит верность нашему народу…
«Огненная жидкость» явно развязала язык Омрылькоту, но договорить он не успел: Млеткын, зло сверкнув глазами, что-то крикнул ему по-чукотски, и старик умолк, запив виски, неожиданно вырвавшиеся слова.
Карандаши были отличного качества, но самое удивительное: сделаны они были в России на фабрике американского предпринимателя Хаммера.
– Карандашики-то наши, – шепнул Драбкин Сорокину.
С тетрадями дело обстояло хуже – вместо них пришлось взять блокноты, записные книжки и даже несколько десятков толстенных амбарных книг с графами для доходов и расходов.
– Есть несколько коробок стальных перьев, – сообщил Карпентер, – и четыре бутыли чернил.
– И это возьмем! – решительно заявил Сорокин.
Когда подсчитали расходы, оказалось, что пушнины привезли слишком много. И Драбкин передал Томсону столько шкурок, сколько требовалось, чтобы оплатить покупку письменных принадлежностей.
– Вы что – хотите все это везти обратно на Чукотку? – с удивлением спросил Томсон.
– Да, – ответил Драбкин.
Торговец с недоумением посмотрел на него.
– Но это же нелепо: вы можете взять другие товары… Насколько я знаю – шкурки будут лежать без движения по крайней мере до начала навигации. А может случиться и так, что пароход не зайдет в Улак. Лучше…
– Нет, – решительно заявил Драбкин. – Пушнина – достояние Советской республики.
Не только мистер Томсон, но и все остальные удивились такому странному решению милиционера.
К отходу вельбота на берег приехал мистер Томсон. Каждому он вручил подарки: аккуратно запакованные картонные коробки.
– Желаем вам приятного и благополучного путешествия, – сказал на прощание Томсон.
Карпентер передал через Омрылькота подарки своей семье. Пожилой торговец был угрюм и неразговорчив. Видно, его что-то мучило.
Наконец вельбот отошел от берега и взял курс на выход из залива Нортон.
К полудню берега Америки остались призрачной синей полосой, и, глядя на них, Сорокин думал о том, что вся эта поездка – странное и неправдоподобное приключение, которое может только присниться. Разве мог он предположить, что его деятельность на ниве просвещения начнется с этих полузаконных торговых операций?
7
Рифы у нуукэнских берегов с кипящим белым прибоем напоминали сказочных морских зверей, купающихся в холодной воде.
Сорокин всматривался в унылые берега, в жилища, вбитые в каменный склон.
– Давай посмотрим, что нам подарил капиталист, – предложил Драбкин.
В картонной коробке оказались аккуратно уложенные банки со сгущенным молоком, хорошо помолотый кофе, чай, пачка сахару, жестяная банка трубочного табаку «Принц Альберт» и жевательная резинка.
– Отдадим это Леночке, – сказал Сорокин.
– Само собой, – согласился Драбкин.
В пестрой толпе встречающих Сорокин легко различил Леночку Островскую. Она стояла в окружении ребят.
– Петя! Семен! – кричала она. Сорокин поднялся и замахал руками.
– Ленка-а! Это мы! Из Америки плывем!
Вельбот, осторожно лавируя меж подводных камней, причалил к берегу. Десятки рук подхватили причальный канат и вытянули судно.
– Ох, какие вы молодцы!
Лена здоровалась с Сорокиным, с Драбкиным, вглядывалась в их лица и без умолку говорила.
– Я так соскучилась! Написала вам три письма, послала с оказией в Улак, а оттуда кто-то пришел через горы и сказал, что вы махнули в Америку… Перепугалась я, ребята… Потом объяснили, что вы поехали за пачкающим камнем и бумагой.
Крутая тропа вела наверх, к ярангам, к маленькому домику.
– Ну как ты тут? – спросил Петр.
– Привыкаю понемногу, учу эскимосский язык. Начала занятия в школе, – деловито ответила Лена.
Новость поразила Сорокина.
– Как – ты уже открыла школу?
– Да. Первого сентября, как полагается.
– Как же так, Леночка? – растерянно пробормотал он. – У тебя же нет письменных принадлежностей…
– У меня своих было двадцать карандашей и тридцать тетрадок, – сообщила Лена. – На первое время мне хватит.
«Вот так пожалел Леночку», – обескураженно подумал Сорокин.
Небольшой домик был разделен на две половины. В классной комнате стояли два длинных стола со скамейками, а на стене была прибита старая моржовая кожа со следами мела.
– И мел у тебя есть? – удивился Петр.
– Не мел, а белая глина, – пояснила Лена. – Утоюк принес. Писать можно, но стирать трудно. Все-таки нужна настоящая классная доска.
Лена затопила печку, поставила чайник, Сорокин передал ей картонные коробки.
– Это тебе американские подарки.
– Спасибо, ребята, – смущенно поблагодарила она, – ну, куда мне столько! Небось себе не оставили?
– Да что ты! – неуклюже соврал Драбкин. – У нас этого добра полный вельбот.
Лене было приятно получить сразу столько лакомств. И в эту минуту она совсем не походила на учительницу первой эскимосской школы, в эту минуту она была обыкновенной девчонкой, которой впору еще играть в куклы.
За чаепитием Сорокин спросил:
– Как у тебя с уроками?
– Ох! – вздохнула Лена. – Главная трудность – язык. Утоюк, правда, помогает, но ведь он еле-еле говорит по-русски. А ученики очень способные, быстро все запоминают… Будь у меня хороший переводчик, мы бы уже далеко продвинулись. На первых уроках я просто разговаривала с учениками, а Утоюк пытался переводить. Многое путал, но теперь мы все больше и больше понимаем друг друга. Главный девиз занятий: грамота – это паше будущее, надежда на новую жизнь.
Сорокину показалось, что он только сейчас по-настоящему увидел Лену. В техникуме, на пароходе он смотрел на нее, как на обыкновенную, ничем не примечательную девушку. А теперь… Теперь она была красивой – лицо ее раскраснелось, белокурые волосы выбились из-под косынки…
– А как тут одной-то, не тоскливо? – спросил Драбкин.
Лена сразу стала серьезной.
– Ох, ребята. Первые дни такое было – хоть беги через горы к вам! Особенно ночью. Лежишь под одеялом и слушаешь. Сначала звенит в ушах, а потом начинает мерещиться всякое. Море дышит, стонет, даже охает. Мне Утоюк рассказал легенду о морском великане, который расхаживает по этим местам. По морю идет – а вельботы снуют у него под ногами. Питается он китами – моржи для него слишком мелки. На один раз ему пять-шесть китов нужно. Поест этот великан и уходит спать в тундру. Возьмет, отломит верхушку горы и под голову положит вместо подушки. Он добрый, этот великан. Он помогает охотникам. В той легенде говорится, как он спасал нуукэнцев, попавших в шторм. Он попросту взял их вместе с байдарами в свою рукавицу и держал там, пока не стих ветер.
Лена рассказывала с увлечением.
– В плохую погоду ходить по нуукэнским улицам просто беда – того и гляди унесет в море. В прошлом году ураганом сдуло бабушку Кагак. Рассказывают, летела она по воздуху, как на крыльях… Ну, а мне надо было обойти все яранги, познакомиться с каждой семьей… Думаю вот начать занятия для взрослых. Желающих тут много.
– Для взрослых? – удивился Сорокин. – Замахнулась ты, однако, Лена!
– Что же делать? – пожала она плечиками. – Ходят, спрашивают. Сам Утоюк не прочь сесть за парту. Выпросил у меня тетрадку и что-то записывает на уроках…
Лена поставила второй чайник на печку, открыла большим охотничьим ножом банку сгущенного молока, достала пачку американских галет.
– Угощайтесь, ребята. У меня сегодня праздник… Кстати, готовим концерт к Октябрьской годовщине. Разучиваем «Варшавянку» и еще несколько песен. Слух у моих учеников отличный, мотив запомнили сразу. Вот только со словами трудно. Не понимают. Приходится поначалу рассказывать.
– Ну, Лена… – сокрушенно вздохнул Сорокин. – И как это у тебя все сразу получается? Неужели нет таких, кто мешает?
– Как нет? – вспыхнула Лена. – Тут такие буржуи! Вот шаман Хальмо. В первый день пришел ко мне и потребовал, чтобы я учила грамоте только его, всем остальным она якобы во вред. Я объяснила, что послана сюда Советской властью прежде всего учить детей. На второй день он принялся угрожать, говорил, что поступаю я плохо: ведь не едет же он, Хальмо, в Россию учить шаманскому искусству русских детей? Кое-как объяснила ему про пролетарскую солидарность. Но и тут Хальмо нашелся. Стал говорить, что революция нужна только белым, потому что это они разделились на бедных и богатых. А у нас, мол, у эскимосов, такого разделения нет. Все одинаково бедны. Но я уже успела пройти по селу и посмотреть, у кого что есть. Конечно, не бог весть какое богатство у здешних буржуев: байдара или деревянный вельбот. Ну я и сказала ему это. А шаман все свое гнет… Хитрый мужик.
Лена налила чай, разбавила его сгущенным молоком, сама села напротив Сорокина и стала мочить в кружке твердую как фанера галетину.
– Испечь бы настоящего хлеба! – вдруг с тоской выдохнула она. – Я уже думала, как это сделать: надо только достать закваску. Не догадались в Америке взять?
– Как-то в голову не пришло, – виновато проговорил Сорокин.
Мужчинам Лена постелила в классе.
Перед сном Сорокин все же заглянул к ней в каморку: там было уютно. Сколоченная из досок кровать покрыта белыми оленьими шкурами, а сверху еще и лоскутным одеялом. На стене развешаны фотографии, журнальный снимок, изображающий дерево. На маленьком столике, покрытом белой тряпицей, лежат книжки. На полу разостлана шкура белого медведя.
– Шкуру мне принес Утоюк, – сообщила Лена. – Так теплее. А в первые заморозки иней проступал сквозь половицы. Это лампа, – Лена показала на жестяную лоханку с фитилем, стоящую на подоконнике. – Жирник. Горит ровно, почти без копоти.
– Ты изобрела?
– Нет, ребята сделали.
– Надо срисовать. У нас ведь тоже нет ламп.
Сорокин достал блокнот, купленный в американской лавке, и набросал схему жестяной коптилки на нерпичьем жиру. Пока он рисовал, Лена сидела рядом и смотрела на него. Он чувствовал ее взгляд, теплый и нежный, слышал ее негромкий, даже немного робкий голос. И ему снова представилось, как эта маленькая, хрупкая девушка остается каждый вечер одна, вот в этом домике, как слушает она море и ветер, как, должно быть, тоскует по своим родным и друзьям. Что ни говори, а им с Семеном легче, их все-таки двое… Сорокину вдруг захотелось утешить Лену, сказать ей что-то ласковое, бодрящее, но вместо этого он вдруг предложил:
– Хочешь, мы поделимся с тобой письменными принадлежностями?
– Может, обойдусь как-нибудь, – ответила Лена.
– Поделимся, – твердо сказал Сорокин и добавил: – В Октябрьскую годовщину приезжай к нам. Кстати, напиши мне слова песен, которые вы тут разучиваете. Попробую в Улаке организовать хор.
– Вот здорово! Я приеду со своими учениками, и мы устроим большой концерт! – обрадовалась Лена.
* * *
Рано утром в школу пришел Тэгрын.
– Лед идет! – сообщил он. – Белое небо над северной частью пролива! Собирайтесь!
Вельбот плыл на северо-запад, прижимаясь к берегу. За поворотом мыса скрылась оставшаяся на берегу фигурка Лены. «Прощай, Нуукэн! Прощай, Лена! Молодец ты!»
Сорокин снова думал о ней. Драбкин молчал. Он прятал лицо в высоко поднятый воротник и смотрел вперед, откуда несло холодом и изморосью.
За Сенлуквином начался густой снегопад.
Омрылькот встревожился:
– Может быть, лед подошел к Улаку… Тогда придется уходить в Кэнискун, на южную сторону полуострова.
Снег падал на воду и сразу же таял. Он хлестал по лицу, стекал за ворот леденящими струйками. Берега исчезли в сплошной серо-белой пелене.
Драбкин повернул мокрое, иссеченное снегом и ветром лицо к Сорокину.
– Слушай, Петя, а мы с тобой – нытики и саботажники, – заявил он. – Ты подумай, что сделала Лена на пустом месте? Без языка, безо всего! Это же настоящий подвиг! А мы – Америка, карандашики, школьный дом…
Ледовое поле вышло из-за Инчоунского мыса. До Улака оставалось всего лишь мили полторы. Яранги, берег, сопки, лагуна, речка – все было покрыто толстым слоем снега.
Началась зима. Первая зима Петра Сорокина на чукотской земле,
8
Несмотря на твердое решение выспаться, за ночь Сорокин почти не сомкнул глаз. Он ворочался, скрипел досками топчана, тяжело вздыхал и думал, думал…
Кажется, все было готово к открытию школы. Помещение убрали, переписали ребятишек, которым надлежало явиться на занятия, провели первое родительское собрание. Пришлось изрядно попотеть, отвечая на самые неожиданные вопросы вроде тех, не повредит ли грамота охотничьей удачливости, не станет ли грамотная девочка менее искусна в шитье…
Большое затруднение вызвал вопрос: в какое время дети должны прийти в школу – ведь часов в Улаке не было. После долгих споров решили собрать учеников по звуковому сигналу – удару железного молотка по большому медному котлу. Котел подвесили на столбе возле школы. Звон получался тягучий, густой и был хорошо слышен даже в самой дальней яранге.
Учащихся было четырнадцать человек. Восемь мальчиков и шесть девочек. Можно было набрать и побольше, но определить возраст ребят оказалось делом нелегким. Никто не помнил, сколько кому лет. «Мерить время – все равно, что глотать ветер», – философски заметил Млеткын. Только более молодые приблизительно знали время рождения своего ребенка. Например, возраст Унненера, одного из будущих школьников, определили так: он родился в год, предшествовавший тому, когда на берег Улака выбросило огромного дохлого кита. Этим китом кормились всю зиму и люди и звери. Так же определяли возраст и остальных ребят.
Поначалу Сорокин намеревался сделать классную доску, такую же, как в Нуукэне у Лены Островской, но Тэгрын раздобыл где-то кусок фанеры, выкрашенный превосходной черной краской.
Приближалось утро, но сон не шел. Несколько раз Сорокин впадал в забытье, но тут же просыпался, и снова тревожные мысли начинали одолевать его. «Как начать первый урок? Что сказать ребятам?» Осторожно, чтобы не разбудить Драбкина, он поднялся и вышел на улицу.
На морской стороне поверхность океана и небо светились призрачным холодным светом. Мерцали крупные звезды, и на краю, над черным массивом мыса Дежнева разгоралась заря.
Сорокин взглянул на часы: до начала первого урока оставалось еще более двух часов.
Северный ветер колыхал покрытый ледяной кашей океан. Вода глухо билась о замерзший берег. Снегу намело уже много, под ним скрылись стены яранг. Сорокин шел к зданию школы, возвышающемуся на пригорке. Ослепительная белизна снежного покрова удивила его.
Вот и школа. Он вошел в пахнущий свежим деревом класс, зажег спичку, и мерцающий свет выхватил из темноты четыре больших стола. На каждом стояло по жестяному жирнику. Сорокин зажег их, и в комнате сразу стало светло и уютно. На стене висел большой плакат. Наклеенными бумажными буквами на нем было написано по-чукотски и по-русски: «Вэты нытваркын торкалэвэтгавран». «Да здравствует новая школа». Перевод сделал Тэгрын. Слово «школа», насколько понял Сорокин, означало в обратном переводе «яранга для бумажного разговора». Конечно, это не совсем точно, но для первого раза сойдет.
У школьной доски повесили красный флаг с серпом и молотом и пятиконечной звездой. Звезда и молот никого не удивили, но серп вызвал оживленные толки. Улакцев восхитила сообразительность русского крестьянина, который изобрел специальный нож «для резки травы и других растений», как перевел это слово Тэгрын.
Было прохладно, и Сорокин принялся растапливать печку. Вскоре он услышал, как отворилась дверь и в комнату кто-то вошел. Сорокин обернулся – перед ним стоял Пэнкок. Парень смущенно переминался с ноги на ногу, щурясь на свет разгоревшихся жирников.
– Заходи, заходи, – позвал его Сорокин.
– Здравствуйте.
Парень с любопытством оглядел парты, посидел за одной из них, подперев кулаком голову. Потом, улыбаясь Сорокину, прошелся по классу, остановился у черной доски, провел по ней пальцем – палец остался чистым. Это очень удивило Пэнкока. Вот Пэнкок уставился на лозунг. Выражение его лица было настолько серьезным и многозначительным, что учителю показалось, будто парень отлично знает грамоту. Он что-то говорил Сорокину, и тот догадывался: парень хочет учиться, хочет постичь мудрость человека, узнающего новости по значкам, похожим на следы птиц на свежем, только что выпавшем снегу.
Приближалось время подачи сигнала. Сорокин чувствовал, что волнуется.
Появился Драбкин с чайником и едой, завернутой в тряпицу.
– Поесть надо горячего! – сказал он деловито. – Сил прибавит. Ты же почти не спал!
Сорокин с удовольствием выпил чай и посмотрел на часы.
Вчера он поставил время, высчитав его по хронометру шамана Млеткына. Изнутри шаманская яранга отличалась от других только тем, что в ней были необычные для этих мест предметы. Полированный ящик с инкрустацией и железными дисками. Он играл старинные вальсы и военные марши. По стенам было развешано оружие – два винчестера, дробовое ружье тульского завода, еще какое-то ружье вроде кремневого. Возле большого деревянного ларя висел портрет адмирала Колчака.
– Это зачем? – спросил Сорокин.
– Русский бог, – добродушно ответил Млеткын.
Сорокин объяснил, чей это портрет. Млеткын очень удивился, но портрет снимать не стал.
– Пусть висит, – сказал он, – теперь он никому не повредит.
«А в школе нет ни одного портрета вождей пролетариата – не догадались захватить. Хоть сам срисовывай с книги», – с сожалением подумал Сорокин.
До начала занятий оставалось полчаса.
В сугробах, наметенных у стен круглого домика, маячили тени. Кто-то шевелился и у столба с сигнальным котлом. Сорокин пригляделся и узнал своих будущих учеников.
