Текст книги "Белые снега"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
– Заходите, – пригласил их Сорокин, показывая рукой на дверь, – идите.
Сначала один мальчик по имени Уиненер, за ним Кымыргин, девочки Рытыр и Кымынэ робко вошли в круглый домик.
Чуть ли не все ребята явились задолго до того, как Сорокин взял в руки тяжелый железный молоток и стал бить им по медному котлу. Услышав необычный звон, собаки залаяли, завыли. Голоса их смешались с шумом ветра и почти заглушили звон самодельного колокола.
Наконец появился переводчик. Он выглядел важным и значительным в чисто выстиранной камлейке, в пестро расшитых белых торбазах.
Учитель и переводчик вошли в класс и встали у доски.
Драбкин уже успел рассадить ребятишек за парты. И теперь, бросив ободряющий взгляд на Сорокина, он тихонько вышел в соседнюю комнату.
– Товарищи! – громко произнес учитель. И подождал, пока Тэгрын скажет по-чукотски «тумгытури!».
– Вы пришли сегодня в этот круглый домик, чтобы начать новую жизнь, жизнь, которую никогда не знали на этих берегах.
В глазенках девочки, сидящей напротив, Сорокин уловил тревогу.
– Новая жизнь – это счастливая, радостная жизнь. Она еще впереди, но вы делаете к ней первый шаг, первый свой шаг дальнего путешествия.
Тэгрын старательно переводил, но, видно, ему было нелегко. Он вспотел и то и дело вытирал разгоряченный лоб полой камлейки.
– Вы пришли учить грамоту. Что же такое грамота?
Черные пытливые глазенки уставились на Сорокина.
И в них учитель увидел неутоленное любопытство, жажду знаний, смешанную со смутной тревогой.
– Грамота – это большое окно в новый мир, это и широкая дверь, через которую вы придете к людям, живущим далеко отсюда, в России, где есть леса, где растет хлеб и стоят большие города с домами в несколько этажей…
Тэгрын остановился и переспросил:
– Что такое – этажи?
– Это когда одна яранга стоит на другой, – пояснил Сорокин.
– А зачем? – с любопытством спросил Тэгрын.
– Зачем? – Сорокин несколько растерялся. Действительно – зачем? – Так надо.
– А не раздавит верхняя яранга нижнюю? – выразил опасение Тэгрын.
– Нет, – ответил Сорокин. Своими вопросами Тэгрын сбил его.
– Вы поедете в страны, где нет снега, где круглый год цветут цветы, где не замерзают ни море, ни реки, и вы можете купаться в волнах, теплых, как чай…
Тэгрын опять остановился.
– Я не буду такое переводить.
– Почему? – удивился Сорокин.
– Они испугаются, – кивнул он на учеников.
– Как испугаются?
– Они не захотят уезжать в страны, где нет снега и море не замерзает. Как они будут охотиться на нерпу? И зачем залезать в теплый чай?
– Не в теплый чай, а в теплое море, чтобы плавать, – пояснил учитель.
– Как морж? – догадался Тэгрын.
– Вот-вот! – обрадовался Сорокин.
– Все равно никто добром не полезет в воду, разве только нечаянно, – заметил Тэгрын. – У нас так не делают. Если кто и падает в воду, только по неосторожности. И плавать, как морж, никто не умеет…
– Можно научиться, – возразил учитель.
– Значит, ты будешь учить и плаванию?
– Да нет, – Сорокин почувствовал, что урок проваливается. – Главное – это грамота. И начнем мы с грамоты, которая позволит узнать весь мир.
Тэгрын озадаченно смотрел на Сорокина.
– Почему не переводишь?
– Разве нельзя без грамоты узнать мир?
– Нельзя! – решительно заявил учитель и сердито взглянул на переводчика.
– Хорошо, я переведу, – Тэгрын повернулся к ученикам и произнес длинную речь, из которой Сорокин ровным счетом ничего не понял, но почувствовал, что Тэгрын говорил то, что надо.
– Мальчики и девочки, – сказал Тэгрын, – нынче новая жизнь идет на нашу землю. Говорят, где-то есть моторы на вельботах, а Гэмо купил музыкальный ящик, Млеткын привез отмеряющий жизнь прибор, в котором стучит маленькое железное сердце… Все эти чудеса трудно сразу понять. Для этого нужно знать главное – разговор, который белые люди пишут на бумаге, на непрочной белой шкуре неведомого зверя. Там нанесены значки, заклинания, которые помогут узнать многое. С помощью бумажного разговора можно далеко передавать новости и набираться мудрости из множества сшитых вместе обрезков этой белой кожи… Когда я был в Америке, я видел людей, которые с утра погружали свое лицо между двумя тонко выделанными обрезками кожи, испещренными значками, и так они узнавали новости. В Петропавловске русские шаманы-попы извлекали заклинания из крепко сшитых между собой шкурок и даже пели, глядя в них… И вы этому научитесь, если будете стараться. Этот человек, – кивнул он в сторону учителя, – знает грамоту лучше всех, поэтому его и послали к нам… Он расскажет вам о дальних странах и о новой жизни, расскажет о большевиках, которые прогнали Солнечного владыку и дали слово работающим людям.
Сорокин с завистью смотрел, как внимательно дети слушали Тэгрына. Знать бы чукотский язык, уметь бы свободно разговаривать! Сколько бы он сказал им, сколько бы объяснил!
Тэгрын умолк и выжидательно уставился на учителя.
– А теперь будем знакомиться, – сказал учитель, – меня зовут Петр Яковлевич.
– Петр Яковлевич, – повторил Тэгрын и сообщил, что это имя учителя.
– А Сорокин – что это? – спросил один из мальчиков.
– Сорокин – это главное имя, – объяснил Тэгрын, – а Петр Яковлевич – вспомогательное.
– Кличка?
– Не кличка, но так полагается, – серьезно сказал Тэгрын. – У русских такой обычай.
– Не только у русских, – заметил тог же бойкий мальчик, – у американов тоже.
– И у Млеткына, – вставил другой мальчик.
– У Млеткына имя Франк взято взрослым человеком, – принялся разъяснять Тэгрын, – а нашему учителю Петр Яковлевич дано при рождении… Как тебя звали, когда ты родился? – обратился он к Сорокину, чтобы уточнить свою догадку.
– Петя.
– Может быть, лучше тебя так и называть? – предложил Тэгрын. – А то длинно очень – Петр Яковлевич…
– Нет, учителя надо называть но имени-отчеству.
– Хорошо, – вздохнул Тэгрын, – пусть будет Петр Яковлевич.
Он что-то сказал ребятам, и те несколько раз повторили имя учителя:
– Потыр Якылевич, Пиотыр Аковлевич, Покотыр Ваковлевич!
Особенно хорошо получалось у девочки, сидящей на первой парте.
– А ну, скажи одна, – попросил ее Сорокин.
Девочка застеснялась, закрыла рукавом лицо и отвернулась.
– Она стесняется, – заметил Тэгрын, которому нравилась роль толкователя учительских слов.
– Ну, ничего, – сказал Сорокин. – Пусть теперь каждый скажет мне свое имя.
Он открыл гроссбух, превращенный им в классный журнал, и обратился к мальчику на первой парте:
– Скажи мне свое имя. Мальчик четко и громко произнес:
– Унненер.
– Хорошо, – Сорокин принялся записывать имя в журнал. – А тебя как зовут?
– Кымынэ, – ответила девочка.
– Так – Кымынэ, – повторил Сорокин.
За плечом сопел Тэгрын, внимательно следя, как учитель пишет имена учеников.
– Кол-звезда, – сказал он, – женщина-червяк.
– Что?
– Унненер по-русски будет – Кол-звезда, – объяснил Тэгрын, – а Кымынэ – женщина-червяк. Кол-звезда – это Полярная звезда…
– А женщина-червяк? – машинально спросил Сорокин.
– Так и будет, – невозмутимо ответил Тэгрын.
Сорокин посмотрел на Кымынэ. Красивая девочка, с круглым лицом, длинными ресницами. Синяя татуировка на подбородке нисколько не портила ее.
Надо бы порасспросить, почему так назвали девочку, но это потом… У других ребят имена были обычные: Вуквуп – камень, Тутына – тьма, один из мальчиков, задумчивый, тихий, носил имя Тутрил, что означало – крылья сумерек.
Разобравшись с именами, Сорокин объявил перерыв и вместе с Тэгрыном направился в соседнюю комнату, где их ждал милиционер Драбкин.
– Тяжело вам, – сказал Драбкин, подавая учителю ковшик ледяной воды, – я все слышал.
Тэгрын, обливаясь потом, тоже жадно припал к ковшу с водой.
– Трудно… – наконец выдохнул он, – трудная она, эта грамота.
– Почему девочку зовут червяком? – спросил Сорокин.
– Не знаю… Так, наверное, надо было. А что такое Сорокин?
– Сорока – это птица.
– Хорошо быть птицей, – задумчиво произнес Тэгрын.
– А мое – Тэгрын – значит копье.
– Копье – тоже хорошо, – сказал Драбкин. – Ну, пора начинать… – Он взял колокольчик и подал сигнал к началу второго урока.
Сорокин раздал ученикам заранее заточенные карандаши, блокнотики и показал, как надо держать карандаш. Оказалось, что верно ухватить непривычную палочку нелегко. Унненер, нацелившись на бумажный лист, собрался было поставить какой-нибудь знак, но не рассчитал свои силы и порвал бумагу.
– Ничего, – утешил его учитель, – придет время – научишься хорошо писать.
Скованность первых минут прошла, и ученики склонились над тетрадками, стараясь провести начальную линию своей будущей жизни.
Тэгрын ходил между рядами и деловито поправлял пламя жирников.
За окном по-прежнему выл ветер, ледяная волна била о берег, а в классе было тепло и уютно.
И вдруг эту тишину разорвал крик. Сначала дальний, еле различимый. Ребятишки подняли головы. Голос перекатывался по селению и приближался к деревянной яранге – школе.
Сорокин прислушался.
– Вэкын! Вэкын! – неслось по Улаку.
– Вэкын! – воскликнул Унненер и кинул на стол карандаш.
Словно буря прокатилась по классу:
– Вэкын! Вэкын!
Тэгрын на минуту застыл на месте, потом с громким криком «вэкын!» кинулся к двери и исчез в студеном ветре, ворвавшемся в класс. За ним побежали ребята.
– Куда вы? Куда? – Следом за детьми учитель выскочил из домика и увидел, что из всех яранг к морю бегут люди. Они тащат на себе кожаные и матерчатые мешки, ведра.
Драбкин встревожился:
– Беда какая?
– Не похоже, – ответил Сорокин. – Посмотрим, что там приключилось.
Ветер и ледяные капли больно секли лицо. Море ревело и дыбилось, поднимая ледяную кашу, словно обезумевший зверь, обрушивалось оно на замерзшую гальку, на копошившихся там людей.
Еще издали Сорокин увидел, что на берегу собирают мелкую рыбешку.
Рыбы было столько, что кожаные мешки наполнялись быстро. Люди орудовали лопатами, руками, ведрами или же просто сгребали ее в кучу.
А волны все кидали и кидали на берег живую искрящуюся массу. Всеобщее возбуждение захватило и Сорокина с Драбкиным.
– Верно! Верно! – одобрил оказавшийся поблизости шаман Млеткын, – Собирай подарок моря!
На берег прибыли собачьи упряжки. На нарты грузили большие кожаные мешки и увозили на лед лагуны, где каждая семья складывала свою кучу, покрывая ее сверху толстым слоем снега.
Пока не утих ветер и не успокоилось море, весь Улак собирал рыбу. Только поздним вечером Сорокин с Семеном притащили последнее ведро с рыбой на чердак школьного домика.
9
В обширном чоттагине Омрылькота трещал костер. За низким столиком в ожидании еды сидели Каляч, Гэмо и сам хозяин.
Омрылькот сосал погасшую трубку и смотрел на огонь, В другое время сегодняшний вечер был бы отмечен особо. Непременно хорошим настроением… Кажется, во всем сопутствовала удача… На зиму вдоволь запасли мяса, на прощание море подарило косяк вэкына. Хорошо укреплена яранга, одежда тепла и прочна. Раньше этого было достаточно, чтобы ни о чем не думать, чтобы наслаждаться едой, теплом, мягким женским телом, детским гомоном… Но вот на пути спокойной, размеренной жизни встала деревянная яранга…
В чоттагин вошел Млеткын и уселся на свободный китовый позвонок.
Женщина поставила на стол деревянное корыто – кэмэны и навалила в него вареной рыбы.
Каждый протягивал руку, брал рыбешку и обсасывал ее, оставляя лишь хребет и безглазый череп. В чоттагине стало тихо: все были заняты едой.
Наконец, утолив голод и облизав пальцы, Омрылькот обратился к шаману:
– Грамота – это волшебство?
Млеткын ответил не сразу. Он тщательно обсосал рыбью головку, раздавил зубами глаза, проглотил их и только тогда многозначительно произнес:
– От человека все зависит.
– А что такое Сорокин? – спросил Гэмо.
– Сорокин – имя учителя. Означает птицу, состоящую в родстве с вороном, – ответил Млеткын. – Сорокин-птица живет на русской земле.
– Если русская птица имеет своего родственника здесь, то человек… – Омрылькот выжидательно посмотрел на шамана.
– Родство в животных предках может предполагать и родство в человеке, – важно заявил Млеткын. – Быть может, русские – это наши дальние родичи, которых мы давно потеряли. Но, – шаман обвел присутствующих взглядом, – разные русские бывают. Те, кто нынче приехал к нам с грамотой, ищут поддержку в бедняках, а иные, кто притаились и ждут удобного случая, чтобы вернуть время богатых и сильных…
– Но почему мы покорно посылаем детей в школу? – заметил Каляч. – Или у нас нет своего разума, чтобы передать его детям? Почему мы не можем сказать просто: не хотим школы, не хотим новой жизни, не хотим вашей грамоты!
– Можно и так сказать, – отозвался Млеткын и посмотрел на сидящего напротив Омрылькота.
Омрылькот ждал от шамана вразумительного слова. Шаман ведь долгое время жил в Америке, он изнутри познал жизнь белого человека, такую загадочную, полную необъяснимых с точки зрения здравого смысла поступков. «Велика ли опасность грамоты? Стоит ли из-за этого ссориться с русскими? Что сулит им призрачная надежда на новую жизнь?» – вот что волновало сейчас Омрылькота.
– Большого худа от познания грамоты не должно быть, – веско сказал шаман и улыбнулся. – Будь я помоложе, может, и сам взялся бы за тонкую кожу, да понюхал, что там интересного. Настоящие белые люди, те, кто держит власть и богатство, весьма искусны в этом… И я полагаю, что главная опасность не в грамоте, а в самих этих людях – в учителе и милиционере, в их мыслях о равенстве и разделении богатств. И самое страшное – это Красная Сила…
Последние слова зловеще повисли в сгустившемся дымном воздухе яранги.
– Красная Сила? – переспросил Омрылькот.
– Да, это худшее, что может прийти сюда. Тогда – всем нам гибель.
– Болезнь какая? – с тревогой спросил Каляч.
– Красная Сила – это вооруженные бедные люди, – пояснил Млеткын. – Те, кто захватил власть в Анадыре.
– Откуда такая сила у бедных? – удивился Каляч.
– Их много – в этом их сила, – заключил Млеткын.
Омрылькот смотрел на шамана. «Да, Млеткын набрался мудрости в стране белых людей. Мудрости, смешанной с хитростью. А это тоже большая сила».
Женщина убрала кэмэны и расставила чашки.
– Какой сахар подавать? – спросила она Омрылькота.
– Давай русский. Он крепкий и сладкий.
Отпив чаю, Омрылькот вытащил тетрадку-блокнот внука и подал Млеткыну.
– Погляди, может, что уразумеешь.
Млеткын небрежно принял блокнот. Он уже успел изучить тетрадки школьников. На каждой было написано имя владельца, а на первой странице обозначен знак «А», похожий на каркас кочевой яранги или же распялку для песцовой шкурки. Племянница Рытыр пояснила, что этот звук получается, если широко открыть рот и как бы застонать от нестерпимой боли.
– А-а-а! – простонал шаман, и все удивленно уставились на него. Омрылькот даже подумал, что старик подавился рыбьей косточкой. Но на лице шамана было не страдание, а лукавство и многозначительность.
– Так звучит знак, обозначенный здесь, – заявил шаман таким тоном, словно отгадывал волю духов. – А тут, – он показал на обложку, – написано имя вашего внука Локэ.
Блокнот долго переходил из рук в руки, и каждый считал своим долгом внимательно рассматривать знаки, обозначающие имя мальчика.
– Конечно, – продолжал Млеткын, – Красная Сила может нагрянуть в любое время, едва только до Анадыря дойдет весть о том, что в нашем селении притесняют большевиков. У них есть такие шесты, с помощью которых они переговариваются на большом расстоянии.
– Машут? – спросил Каляч.
– Нет, птичьим щебетанием, – пояснил шаман. – Тонким птичьим щебетанием. На высокий шест натягивают металлическую бечевку, садятся, закрывают уши кожаными накладками и переговариваются птичьим голосом.
Это выглядело неправдоподобно. Но Омрылькот слушал, подозревать Млеткына во лжи у него не было оснований: с чего это в таком серьезном деле шаман будет выдумывать? Птичьи голоса… Может, это каким-нибудь образом связано с именем самого учителя, с именем, родственным священному Ворону?
– Однако у наших русских не видно шеста с металлической бечевкой и нет накладок на ушах, – заметил Каляч.
– Может, не успели распаковать. Пока надобности нет, – предположил Млеткын.
В чоттагин вошел Локэ. Он аккуратно поставил к стене санки с полозьями из моржовых бивней и подошел к столику. Женщина принесла ему рыбы.
– О чем говорил вам учитель? – спросил его Омрылькот.
– Очень много разговору было, – серьезно ответил Локэ. – Потыр Каколевич говорил, а Тэгрын сильно потел. О новой жизни рассуждали. И если мы будем усердны, то к концу зимы начнем различать знаки и узнавать начертанное.
Локэ рассказывал обстоятельно, стараясь припомнить слова учителя, переведенные Тэгрыном.
– На хорошо выделанных тонких шкурках, сшитых вместе, начертана эта мудрость, как у русских шаманов – попов…
– На попов, что ли, вас будут учить? – усмехнулся Каляч.
– Коо, – пожал плечами мальчик. – Может, и так… Но главное – мы будем делать революцию!
– Что? – переспросил Млеткын.
Он уже слышал это слово. В Сан-Франциско. Американцы много говорили об этом. То, что произошло в России, и называлось этим металлически звенящим словом.
Когда насытившийся мальчишка вполз в полог, Млеткын сказал:
– В Красной Силе много опасного, грозного для нашей жизни.
– Оружие? – спросил Каляч.
– Оружие и у нас есть, – заметил шаман. – Они лишают свободы тех, кто препятствует их делам.
– Связывают или сажают на цепь? – предположил Омрылькот.
– Запирают в сумеречном доме.
– Какомэй![15]15
Какомэй! – возглас удивления (чукот.).
[Закрыть]—дружно воскликнули слушатели.
– Человек не видит ни настоящего света, ни друзей – его увозят далеко от родной земли…
– Наказание тоской, – уразумел Омрылькот. – Как это жестоко!
– Что же нам делать? – шепотом спросил Каляч.
– Внешние силы могут оказаться на нашей стороне, – важно заявил Млеткын, поймав на себе недоверчивый взгляд Омрылькота. – Проявление внешних сил может быть разным – бедствие какое-нибудь… снежная лавина, скажем… или что другое…
Омрылькоту оставалось только дивиться про себя хитрости шамана: вероломство у него в крови, но настоящей силы нет, потому что Млеткын по натуре человек ленивый.
Млеткын, пряча голову в просторный капюшон, отороченный росомашьим мехом, шагал под мокрым ветром, дующим с моря: он торопился к себе.
– Кыкэ вай! Всю воду мне расплескал! – неожиданно услышал шаман.
Оказалось, он столкнулся с Наргинау, хозяйкой соседней яранги.
Ручеек замерзал. Воды оставалось на самом донышке ямок, и надо было долго скрести по льду ковшиком, чтобы набрать ведро питьевой воды. Пройдет еще несколько дней, и она исчезнет совсем. Придется добывать из снега или льда.
– А, Наргинау! – воскликнул шаман. – Ты все молодеешь. Тоскуешь, однако, по своему тангитану?
– Чего уж тосковать по нему, – вздохнула Наргинау. – Он уехал, забыл меня. Приворожил бы мне нового тангитана.
– Уж слишком он для тебя молод, – укоризненно заметил шаман, примечая про себя, что Наргинау сейчас в той самой поре, когда любая женщина сладка, как перезревшая морошка: дотронься – и брызнет соком.
– Я говорю о другом, о том, который волосатый и с усами, – пояснила Наргинау. – Он мне мил. Даже во сне его видела. Ты уж помоги мне, нашли на него какой-нибудь уйвэл[16]16
Уйвэл – порча.
[Закрыть].
«А не худо бы привязать милиционера к здешней женщине. Конечно, настоящий мужчина никогда не выкажет своей зависимости… И все же…» Шаман хорошо знал, что женщина способна толкнуть человека на большие безумства.
– Ты сшей мне зимние рукавицы, – попросил Млеткын. – Мне придется просить богов на скалах Сенлуквина. А там холодно, воет ветер, и камень жгуче-холодный, голая рука к нему примерзает.
Это было обещание, и Наргинау обрадовалась:
– Сошью тебе рукавицы! Теплые, двойные, из самого лучшего белого камуса!
– Только помни: чтобы мездра была мягкая, как женское бедро, – попросил Млеткын.
Наргинау скрылась в темноте.
Глядя ей вслед, Млеткын думал о том, что Наргинау очень неуютно одной: разве может быть настоящим домом яранга без мужчины? Это все равно что трубка без табака, ружье без патрона…
Дверь в его жилище была прикрыта. Млеткын шагнул в дымный чоттагин, теплый, пахнущий свежей вареной рыбой.
10
Первая пурга накинулась на Улак с такой яростью, словно старалась наверстать упущенное за короткое лето. Все потонуло в белой кипящей пелене. Чуть ли не ползком Драбкин с Сорокиным добрались до школы и затопили печку. Пламя рвалось так, что Сорокин всерьез опасался пожара: искры могли попасть на деревянную крышу и воспламенить ее. Железная дверца печи дребезжала, а огонь ревел, как в паровозной топке.
Сорокин был уверен, что никто не придет на урок: невозможно дать сигнал – столб, на котором висел медный котел-колокол, занесло снегом, да и бить в него нет никакого толку – все равно никто не услышит.
При ураганном ветре неожиданно потеплело – снег стал липкий и хлестал по лицу, как мокрая простыня.
Первым ввалился в класс запорошенный снегом Унненер. За ним явился Тэгрын, а там потянулись и остальные ученики: никто не остался дома, даже маленькие девочки.
– Сегодня, – сказал Сорокин, вглядываясь в лица учеников, – я расскажу вам о русской земле, о большой нашей стране. Сейчас вот у нас пурга, а где-нибудь на Черном море – тепло и люди ходят без кухлянок…
Тэгрын добросовестно перевел.
– На больших ровных пространствах убрали хлеб…
– Куда убрали? – переспросил Тэгрын.
– Собрали, – уточнил Сорокин.
– На больших ровных пространствах, – перевел Тэгрын, – русские люди собрали в кучу хлеб точно так же, как мы вчера собирали рыбку-вэкын на берегу моря.
– Только у них, у русских, море черное, а наше – белое ото льда и снега, – вставил Унненер.
– В лесах, – продолжал рассказывать Сорокин, – деревья пожелтели: листья пожухли и упали на землю.
– И у нас такое бывает! – обрадовался Тэгрын. – Только наши листочки по земле стелются…
– Природа ждет наступления холодов. Может быть, кое-где по утрам уже появляется свежий ледок. Такая осень на Дальнем Востоке, в Сибири, вокруг Москвы, Ленинграда… А вот на юге до зимы еще далеко. И есть такие места, где всю зиму люди не увидят снега…
– Так это в жарких капиталистических странах, – заметил Тэгрын, демонстрируя свою осведомленность.
– Наша страна так велика, что и у нас есть такие районы, где круглый год не бывает снега, – повторил Сорокин. – На юге нашей страны живут другие народы…
– А разве не везде живут русские люди? – искренне удивился Тэгрын. – Я думал, что повсюду, кроме пашей чукотской земли – русские…
– Нет, – улыбнулся Сорокин. – В нашей стране живет очень много разных народов.
– Какомэй! – воскликнул Тэгрын, забыв о том, что он должен переводить ученикам. – Какие же это народы?
– Украинцы и белорусы, – начал перечислять Сорокин, – туркмены, грузины, узбеки, казахи и еще много-много разных национальностей – все их трудно перечесть…
– Чукчи, эскимосы, коряки и ламуты еще, – добавил Тэгрын.
– Правильно! – обрадовался Сорокин. – Молодец!
– Вы слышали, что сказал учитель? – взволнованно обратился к ученикам Тэгрын. – Оказывается, кроме нас и эскимосов, коряков и ламутов, в России живет множество других народов. И это потому, что наша страна – очень большая земля. Такая большая, что есть даже жаркие страны, где люди не видят снега и ходят голые…
Сказав это, Тэгрын остановился и взглянул на Сорокина.
– Я сказал, – обратился к нему Тэгрын, – что в нашей стране есть голые люди.
– Какие голые люди? – опешил учитель.
– Раз есть жаркие земли, значит, есть и голые люди, – убежденно произнес Тэгрын. – Я в Петропавловске видел большую книгу о всей земле, о разных народах. Там есть такая картинка – жаркая страна и голые люди под деревьями.
– Я полагаю, в нашей стране голых людей нет, – возразил Сорокин, с тревогой подумав о том, что переводчик может наговорить ученикам все что угодно.
– Почему нет? – не мог успокоиться Тэгрын.
– Ты переводи то, что я говорю, – мягко попросил Сорокин.
Тэгрын молча кивнул.
– Разные народы, которые живут в нашей большой стране, раньше любили драться между собой. Но Советская власть сказала – хватит, надо жить в дружбе, как живут на Чукотке чукчи и эскимосы. Пусть лучше добром берут жен друг у друга, а не уводят силком. И пусть помогают друг другу, особенно на китовой охоте, где одному вельботу или одной байдаре не под силу одолеть морского великана. Так сказали лучшие русские люди, которых называют большевиками…
– Что ты там говоришь о большевиках? – встревожился учитель.
– Я перевожу то, что ты говорил, – ответил Тэгрын. – Я сказал, что лучшие русские люди, которых еще называют большевиками, против вражды между народами.
– Большевики есть не только среди русских, – заметил Сорокин.
– Это правда? Большевиком может стать и эскимос, и коряк? Вы слышали? – Тэгрын обратился к ученикам. – Я тоже могу стать большевиком!
Дальше урок пошел ровнее. Несколько раз Тэгрын прерывал перевод и уточнял, что такое солома и отчего коровы такие нежные, что им надо подстилать еще и сухую траву. Сорокин рассказывал об осеннем поле, о желтых лесах… А за окном бесновался ветер, наметая сугробы, полируя торосы, подступавшие к берегу.
Сорокин видел, как трудно представить ребятам всю широту пашей страны, охватить мысленным взором огромные расстояния от Чукотки до Москвы и Ленинграда. Он понимал, что от него, от Тэгрына, зависит теперь будущее этих ребят.
Сорокин завидовал Тэгрыну – ведь он говорит с ребятами напрямую, его слова доходят до их сердец, его слушают, затаив дыхание. Вон как блестели у них глазенки, когда Тэгрын рассказывал им о России! Да, надо браться за язык, без этого ничего не выйдет. С сегодняшнего дня Сорокин и сам станет учеником. Тэгрын и Пэнкок вызвались помочь ему.
И вот, отпустив ребят, Сорокин и Драбкин уселись за парты.
– С чего начнем? – робко спросил Тэгрын. – Я знаю, как вас зовут, и вы знаете, как нас зовут.
– Давайте начнем с самого простого – как люди знакомятся друг с другом, – предложил Сорокин. – Как будет по-чукотски «здравствуй»?
– Етти.
– Вот представь, что я только что вошел сюда и говорю: етти.
– Нет, нельзя вам говорить «етти», если вы пришли.
– Почему? Ведь «здравствуй» – это «етти»?
– Не совсем.
– Что же тут неправильного?
– Не тот говорит «етти», кто пришел, а тот, кто здесь, – пояснил Тэгрын.
– Ну хорошо, я пришел, а тот, кто здесь, то есть ты, говоришь мне «етти»! Я отвечаю – «етти»!
– Нет, ты отвечаешь «ии», – поправил Тэгрын.
– Почему?
– Тебя спросили «етти»? Ты говоришь – «ии».
– Не понимаю, – мотнул головой Сорокин.
– «Етти» – это спрашивают того, кто пришел: «Ты пришел?» А тот отвечает: «Ии» – «да».
Драбкин поднял руку и предположил:
– Очевидно, тут такое дело. Первым открывает рот тот, кто в комнате, и как бы выражается так: «Ага, ты пришел?» Ну, а ты ему в ответ: «Ага, пришел».
– Верно! – обрадовался Тэгрын. – Ты правильно угадал!
Он что-то сказал по-чукотски, и Пэнкок скрылся в тамбуре. Через минуту он появился. Первым догадался Драбкин и громко воскликнул:
– Етти!
– Етти! – подхватил Сорокин. Улыбаясь, Пэнкок протяжно ответил:
– Ии, тыетык.
Сорокин подробно записал приветственный ритуал. Тэгрын ждал. Драбкину не терпелось:
– А дальше?
– Дальше надо дать гостю чай, накормить его, если он поздно приехал, и уложить спать. Одежду повесить сушить, а что порвалось – починить. Накормить собак, нарту убрать повыше, чтобы собаки не погрызли ремни…
– Так, – сказал Сорокин, – допустим, мы все это сделали.
– Потом я спрашиваю тебя: «Ръапыныл?» – продолжал Тэгрын.
– А это что?
– Какие новости?
– Ръапыныл? – повторил Сорокин и записал.
– Ръапыныл? – сказал Драбкин, обращаясь уже к Пэнкоку.
– Пыныл варкын, – ответил парень и заговорил. Тэгрын только успевал переводить.
– Главная новость в Улаке – это круглый деревянный домик, который построили на зеленом бугре. Приехали два тангитана. Один из них рыжий, веселый и толстый, он делает музыку из ящика. И хорошо поет, а другой – тощий и молчаливый. Начали учить детей грамоте. Но тангитаны не знают, что и многие взрослые с охотой пришли бы в круглый домик… Вот какие новости в нашем селении.
Тэгрын закончил перевод. Сорокин выслушал и обратился к Пэнкоку:
– А ты действительно хочешь учиться?
– Очень! Только это, наверное, трудно…
– Все настоящее в жизни – трудно, – проговорил Сорокин. – Но если человек захочет, он все сможет, все преодолеет.
– Это я понимаю… – протянул Пэнкок.
Тэгрын молчал, хотя по всему было видно, что разговор задел его за живое.
– А тебе не хотелось бы учиться? – обратился к нему Сорокин.
– Это моя мечта. Еще когда я сидел в сумеречном доме, меня товарищи хотели научить грамоте, но не успели. Только разговаривать научился. А теперь уж, наверно, поздно…
– Нет, Тэгрын, ты тоже должен стать грамотным. Грамотный человек видит дальше, видит лучше. Представляете: вот вы научитесь читать и писать. И тогда милиционер Драбкин может заниматься своими делами, а ты, Тэгрын, будешь вместо него торговать в новой советской лавке, а Пэнкок станет учителем. Рано утром он придет в класс и скажет:
– Етти!
– Неправильно, – прервал Драбкин. – Это ему скажут – етти, а он ответит – ии.
– А я лучше скажу по-русски, – Пэнкок от волнения встал. – Здравствуйте! А мне тоже ответят «здравствуйте», потому что все будут знать русский язык.
– Но как я буду торговать, если у меня нет товаров? – с горечью заметил Тэгрын, словно это ему предстояло делать чуть ли не завтра.
– Товары тебе даст Советская власть, – уверенно сказал Драбкин, поддаваясь общему мечтательному настроению. По существу, он еще и не приступал к своим прямым обязанностям. Драбкину надо было обследовать побережье от Улака до мыса Энмын, представить в Камчатский губревком данные о численности туземного населения, как было написано в инструкции. Ему также предписывалось следить за строгим исполнением советских законов. Кроме того, Драбкин должен был пресекать контрабандную торговлю со стороны американцев.
– Торговать – это, конечно, хорошо, – задумчиво проговорил Тэгрын. – А если мне нужно пойти на охоту – можно это делать?
– Можно, – ответил Сорокин.
– А учителю? – спросил в свою очередь Пэнкок.
– Учителю тоже можно. В свободное от работы время.
Урок чукотского языка продолжался. Некоторые слова в произношении Сорокина и Драбкина вызывали у Тэгрына и Пэнкока взрыв хохота.
Прислушиваясь к чукотскому разговору, Сорокин обнаружил, что этот язык не имеет звонких согласных, в нем есть труднопроизносимые звуки – какие-то смыки в глубине горла, которые показались ему вначале позывами к рвоте.
Связный рассказ о событиях в Улаке, произнесенный Пэнкоком, теперь попеременно звучал то в устах Драбкина, то Сорокина, вызывая неудержимое веселье у чукотских учителей. Учитель и милиционер по очереди скрывались в тамбуре, где их оглушал вой ветра, и оттуда входили в класс, а Тэгрын и Пэнкок приветствовали их громким возгласом:
