Текст книги "Стужа"

Автор книги: Юрий Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Все было бы, если бы не проклятая дорога. Почему хорошее не может существовать само по себе, чистым и самостоятельно чистым, без обязательной приплаты надрывом или унижением? Это тоже люди так сочинили?

Слава…

Здесь, на даче, я наконец избавился от назойливости посетителей, телефонного насилия, расспросов на улице, в такси. Я наконец не вижу, как в меня тычут пальцами. Не слышу телефонных звонков и окриков, глумливых вопросов, стука в дверь…

Слава – это прежде всего липкость людей. В самую суть твою вмазывают слова, ничего твоего не оставляют, чужие, обессиливающие слова – мудрость тринадцатой, добавочной зарплаты.

В памяти наплыв образов – на четкость не проявляю, нехорошо от них. Это воспоминания о неудачах: пять лет назад они крепко насели. Кажется, я вспарывал землю лбом, носом, зубами – всем телом скребся. Там такой узел накрутился, всего хватало – под самый чемпионат еще изрядный заряд простуды и жар на несколько недель.

От всего этого я был выжеванный, сам не свой, а тут еще Рыжов с результатами. Все бы ничего, но отправился на соревнования, и надо же – ни одного такси! А под минус двадцать и озорной ветерок, тот еще, будь неладен. Я брел спиной к нему и косил на шоссе – ни одного такси, будто сговорились. Куцый воротничок модного пальто и шеи не закрывал. Голова как льдышка. И на выступлении – вся моя простуда заново. И трясло же! Кажется, мной можно было кипятить воду. Под верные тридцать девять разгорелся, черт бы побрал все эти простуды! И я хорош, от ветра с морозом раскис, словно девица… Но сердце молодчина, тянет. Там, на чемпионате, лупило без задыха – колоколом на всю грудь. А вот локоть подвывихнул… все тренировки, правильнее – перетренировки.

Впрочем, и без перетренировок я скис бы. Столько лет в гонке за результатом – сплошной вал сверхтренировок и выступлений, а результат все внушительней. Сам же взводишь – и после вынужден качать по-новому: доставай результат! И погодя опять в тренировки, еще более плотные, какие тут идеалы, продержаться бы.

А легкие?.. Кашлял и хрипел с полгода. Когда залечивать? Кто станет ждать? Тут гони результат – и сматывайся. Да я сам лечиться не стану: мне – деньги, а как иначе подняться в литературе? Тут каждая неделя на счету, каждую я оплачиваю силой. Я должен собирать рукописи. Спорт – это и время, и деньги. Вот и вся правда.

Лечь бы – и не шевелиться…

«Мама, это человек или нарочно?» – ведь это обо мне, о моей жизни. Помню: сон пропал, лежу часа три, и все в башке эта фраза из старой книги. Какая, к Богу, фраза – это уже формула. С тех пор я ношу ее в себе.

Мне бы лечь – и не шевелиться…

А я ведь только начал жизнь. В спорте одну почти пробежал, а настоящую, для рукописей, – только двинул. Я ее двинул, а сам себя уже избыл. Мне кажется, я стерся, нет меня…

Лечь бы – и не шевелиться…

Имя не позволяет просто пройтись по результатам – всегда нужно на классных. Впрочем, если не классные, меня уже точно затрут. Я не смят лишь потому, что во мне классный результат – не результат, а результаты. Выходит, еще не стер себя. Эти тараканы не дождутся от меня других слов. Нет, не запрошу пощады…

Мне бы лечь – и не шевелиться. «Наедаюсь» «железом», кажется. Это чтобы я да лег?

Что во мне человеческого? Я веду жизнь рабочей скотины. Зачем обманываю себя – я размениваю жизнь на выступления, а это непременно воловья работа… уже разменял…

Книги? Я должен огрызаться силой. Крутиться и – огрызаться. А что я напишу, какие слова, коли от жизни непроходящий привкус соли и крови.

Мне бы лечь – и не шевелиться. Ну хоть немножко полежать. Ну чтоб никого – и ты один. Вот и все, ради чего стоит жить…

А славу? Ненавижу – с ее липкостью и унижением людей.

5

Я всегда хотел одно – писать! Это как обладание женщиной. Угаснет это желание – и угаснет жизнь. Зачем она без женщины – без страсти, бережения любви, бреда влюбленности? Это чувство к женщине заложено во все мои действия. Я не отдавал себе в этом отчета, а теперь, когда мне за тридцать, вижу. Потерять страсть – это все ровно что возьмут, снимут солнце и скажут: живи. А как тогда жить?

Но эта дорога! Это ж порождение какой-то дьявольской фантазии! Как вспомню – скачет, бесконечно скачет какая-то лента в глазах. И нога все время караулит тормозную педаль…

Вся штука в том, что спорт рекордных результатов не терпит раздвоения. Выжимает все соки. Это – профессия, и достойная, но без будущего. А нет подлее профессии, если она без будущего. Это все равно что смеяться от души, беззаботно, ну все вокруг от добра – и вдруг получить по губам. До крови, до мути в глазах получить…

Я живу заработками от силы. И эти заработки обращаю на образование в литературе и сами рукописи. Но рукописи в основном заворачивают, от рецензий черно в глазах, в петлю лезь. Люди щедры на добро веревочных петель. Вообще, эта цивилизация гуманна. От умных и добрых книг трещат полки… Я свои еще добавлю… Этажи человеколюбия.

Я предан спорту без славы, подобострастия газет и людей. Мне нравится душа тренировки. Да нет, я просто в нее влюблен. И по мне риск. Поединка поначалу боишься (за месяц места не находишь, плавит нервный жар); после приучаешься только опасаться его, а еще после – ждать, примериваясь. Ждешь – и знаешь, как встретить. Немного не по себе, но все чувства зацеплены, ни одного без надзора. Зато после, когда сворачиваешь нужный результат, что-то в тебе прибавляется, вроде прочнее стоишь.

В больших поединках риск всегда приставлен к тебе, всегда холодит тебя, но от этого уже не теряешь голову, а это кое-что значит…

Меня и заклинило на загородном рае – будто это последняя возможность раздвинуть завалы, разом все завалы.

Я ничего не знал.

Если жизнь дарит светлое, она припрячет под этим и нечто подлое, просто так, «добро на добро», не даст разойтись.

6

Я не ведал, что шоссе окажется заодно с соперниками, не говоря о недругах, а их более чем достаточно. Я ведь не обучен говорить назначенные слова, довольствоваться заданным пространством и двигаться в указанном направлении (ни шага в сторону), давиться невысказанными словами и чувствами: они переполняют, они утверждают твой мир, а ты давишь их, прессуешь, дабы забыть, отречься…

Я не ведал, что снега, холод, беспокойство за жену и дочь отнимут отдых, беспечность забытья, досуг – даже того, городского, не будет. Обычны стужи в тридцать – тридцать пять градусов, несколько раз термометр опускался к сорока. Бревна лопались ночами – всегда внезапно, резко и коротко.

И сна по-прежнему нет. Теперь-то я знаю: настоящий – вряд ли вернется. Сон – символ отношения к жизни. Надо спокойно, не горячась ладить с проклятой бессонницей.

И уж совсем я не предполагал, что влезу в долги. Недоделки строительства поглощают все заработки. Я лишь поспеваю раздавать четвертные то печнику, то слесарю, то плотникам, то электрику, то каменщикам…

В доме же по-старому дует из каждого паза. Декабрь, январь и первую неделю февраля температура во всех трех комнатах колебалась между девятью и двенадцатью градусами тепла. Я, жена, дочь по очереди прихварывали.

Так как я работаю вне сборной, то и массажисту плачу из своего кармана. Недешево обходится и «Фрида». Та же история, что и с домом. С меня все дерут, считают долгом драть и надувать. Ведь я счастливчик, из чемпионов, денег – куры не клюют, просто грех не ободрать. Это тоже форма любви людей.

В общем, я неплатежеспособен. На книжке деньги только под прожитье: еду и обязательные траты. Всего на четыре месяца. Поэтому работы в доме свернуты. Мы просто с утра облачаемся в толстые свитера, пальто и валенки.

Надежда одна: за рекордами – деньги. Я обязан собрать не меньше четырех-пяти рекордов. Без них мне не свести концы с концами. Без них я банкрот. Только спорт может выручить.

Я сбоку все время приглядываюсь к себе. Там, во мне, сила на эти рекорды. Я все время примериваюсь: не подведет, даст ли эти рекорды? Обстоятельства подпирают, в апреле, не позже, я должен выдать первый. Я уже наметил, это будет в жиме. В жиме я лучше подготовлен. Я могу подтренировывать его на даче, особенно в станке. В нем лежак наклонен под сорок градусов – позвоночник высвобожден и не надо захватывать на грудь в стойку сто восемьдесят – двести килограммов. Когда можно качать руки и грудь без этого захватывания – лучше не захватывать. Я могу лежа снимать вес со стоек и жать, по многу раз жать. Отдыхать – и опять жать.

Мне обязательно нужен рекорд. Пусть мне заплатят не как обычно, пусть наполовину меньше. Ведь я для всех – не тот: я проиграл, я не в ладах с чинами от спорта и вообще с теми, кто решает, как нам жить, куда идти, что говорить…

А это тоже складывает сумму за рекорд. Тут ведь нет твердой таксы. Сумма может быть и такая и такая – какую цифру выведет ответственный чин из спорта.

Черт с ними, с чинами, мне нужны деньги. Главное, прорезался бы рекорд и в ведомости была бы выведена хоть какая-то цифра.

А что до ненависти – значит, я чего-то стою. В общем-то, она и выгнала меня за город, в этот поселок.

Чтобы писать, нужны деньги. А деньги – это рекорды, рекорды. Как их слепить в городе, когда я не в сборной? А с рекордами мне по плечу любой ярлык.

Ведь я меченый…

7

В феврале я впервые почувствовал, что напряжение слабнет. Голубое безбрежное небо, капель, сиреневатые отливы в сугробах, сосульках, хруст ледка – я веселее постигал премудрости кочегарного дела, секреты сгорания различных сортов угля. Дивился выносливости посельчан. Они ворочали изрядные грузы: бревна, кули с картофелем, дюжие вязанки дров. Причем женщины – наравне с мужчинами. И сколько из них болеют!

А коли вот-вот весна – морозы поубавились – легче жить. Стало быть, я могу копить силу для рекордов. Напряжение сжигало ее – одно голое измалывание себя, стирание без выхода на мышцы.

Сила любит отдых, бешеную работу – и отдых, бешеную работу – и отдых, и дрему, расслабленную дрему, а ничего этого нет. Вот только сейчас чуть иначе.

А было сплошное измалывание себя в работах, самых разных работах. Будь она проклята, эта жизнь! Все время требует, чтобы ты встал на колени, все время требует – на колени!

После поражения на чемпионате мира (случайного, нелепого поражения) я бросил спорт, но, конечно, не только из-за этого. Думал, сумею зарабатывать литературой, пусть поначалу поденной. И тут я засох. В масть надо писать – тогда никаких затруднений.

Я не родился, наверное, а уродился, не могу «в масть», а смог – зажил бы. Угу, это оно самое… Убийство без убийства. Вот она, ручка, бери – сочиняй…

В общем, отказаться от тренировок теперь, когда все наслышаны о моем возвращении, – значит прослыть еще и трусом. Это, так сказать, дополнительная радость. Журналисты названивают чуть ли не на каждую тренировку: «Когда?!» Это они о выступлении и рекордах.

Для всех все узлы я завязал сам. Верно, узлы я затягивал сам, но не от страсти к узлам.

Я, кажется, воюю с целым миром: издательствами, откуда мне возвращают рукописи, трижды проклятым шоссе, ранними сумерками, сугробами, печью, паклей, вылезшей из пазов, стужей, плутовством строителей, бессонницей, которая усугубляется беспокойством за дочь. Ночами вскакиваю и проверяю, не сползли ли с нее одеяла. А тут еще связки, суставы – жена, понаторев в фельдшерском ремесле, лечит их горячим парафином, бинтованием, растирками…

Утрами не хочется открывать глаза: снова заботы, суета, тревоги…

Я не пью, но подмывает накупить бутылок и запить: все забыть, потерять память. Я здесь никому не нужен, кроме жены и дочери, И вся эта борьба и этот скрытый смысл ее – вздор, нелепость. Все равнодушны, хоть ты изойди кровью.

Лечь бы – и не шевелиться.

Я молча и отчаянно противлюсь. Должна завязаться сила, должна.

Я могу дышать отравленным воздухом, но это не значит, что я сам буду отравленный…

Да, все бравадные словечки… Стучит барабан, стучит…

8

За окном гулом отходит порыв ветра – ненасытен этот северо-восточный, с Таймыра, третьи сутки метет. Набежал – и пакостит, пакостит… Из сугробов торчат лишь затесы заборов. Тучная на снега зима. И опять стужа, неослабная стужа.

И тренировки – хуже не бывает. Работа на непослушных мышцах, дубовых мышцах. Штанга – каким то ломом в хвате, кисти мозжит, осаживает в пояснице. А ведь обычно с «железом» играешь одну партию – укладистое, отзывчивое, живое.

В угловой комнате, захоложенной всеми сквозняками, я сижу за рукописью. Руки стынут. Я стучу по клавишам пишущей машинки в перчатках с отрезанными перстами, закутанный во все шерстяные одежки.

Я знаю себе цену. Я не изощрен в мастерстве, писатель неглубокий, одноплоскостной писатель, и вовсе неуклюж в литературе образов (правда, мне это и не шибко интересно, поэтому, надо полагать, и плох в общем мнении).

Но в каждом недостатке таланта, в его ущербности присутствует и выигрышная сторона. Я свою знаю. Меня не собьёшь.

Если бы можно было жрать землю (как в детстве, во искупление прегрешений), я жрал бы, лишь бы сохранить возможность писать.

Свет меркнет, почти гаснет, все теряет четкость – рассол жидкого света (противная желтизна, будто уходит сознание) – здесь это в порядке вещей, как вообще отключение света на долгие часы. Пытаюсь вспомнить, где спички или фонарь, не стронул ли с привычных мест, там ли, но свет приподнимается и горит свободно, ровно без дрожи и перепадов. Настоящий свет.

Я любил эти часы в сумерках и свет не включал. Багрово мерцал в топке раскаленный уголь. В памяти раскручивались километры шоссе, оживала штанга, складывались и рассыпались фразы из рукописи.

«Никто не загонял меня в поселок, – безразлично размышлял я. – Никто, лишь мое упрямство. Слава? В спорте ее доставало… до блевотины. Уж тут-то я не ради нее…»

И верно, есть нечто, что выше нас, оно заставляет строить жизнь так, а не иначе.

«Не будет рекордов – продадим дом и еще с год-другой протянем, – продолжал я свои исследования будущего. – Найду способ держаться и писать. Непременно найду…»

Погодя во мне вспыхивало раздражение. Я вставал и начинал ходить.

«Никогда ни у кого не просить пощады! Никогда!» Я повторяю это каждую ночь. Это выходит само собой, но всякий раз основательно вздергивает меня. Ну чем не заклинание…

После я садился и думал о том, что все это ерунда, рекорды будут моими; сейчас я основательно загнан, все дело в этом – загнан…

Я писал со спокойной совестью. Мои опыты никого не обременяли, кроме семьи… Тут все несколько иначе. Я просто не уступаю себя. Во всяком случае, я хочу делать то, к чему стремился все годы, и хотя бы в этом быть самим собой.

Я бы мог печататься. Но за литературные подачки надо отказываться от права иметь душу. Тогда там – место общего пользования, урна для плевков. И уж какое тут мастерство. По нашему времени самое первое – это лозунги. Тут все одно к одному, масть к масти…

9

Верность назначению.

Что ж, наверное, это и есть судьба. Она, или как там еще называется, направляет мои шаги. Я ведь не зову беды, горе, усталости, боли…

Перед тем как лечь, иду к столу с рукописью. Я напряжен: не ошибся ли, в самом деле страницы удались? – весь день находился под этим ощущением.

Это действительно добротные страницы. Не напрасно стучала машинка…

Я люблю свою машинку, как живое, безропотно преданное существо. Для меня все предметы вокруг – живут. Если я ударяюсь о шкаф – непременно спрошу, зачем он это сделал. Мы здесь живем все вместе и должны уважать и беречь друг друга.

10

Я вчера опробовал настоящие веса, из тех, что дают не только надежды на осуществимость рекордов: усилия почти предельные, такие прожигают изнутри, кажется, прорастаешь изнутри неимоверной твердостью и жаром. Еще и теперь, спустя сутки, меня лихорадит. Вся работа на нервах. Не разбудишь нервы – не пойдет «железо», даже если наработаешь могучую форму. Это умение – быть бешеным и в то же время держать себя под контролем. За подобный опыт платишь почти всей спортивной жизнью.

Вчера все было в единстве с «железом», это очень приятное чувство. И в мышцах налит, но не усталостью, сила туда прихлынула, в рост идет мышца – хмелеешь от этого чувства. Стало быть, не просчитался с нагрузками, все верно. Если бы жил другой жизнью – никто даже не приблизился бы ко мне в силе… А ведь поутру, над рукописью, я сидел пустышкой. Тупое безразличие, хоть опейся кофе, но и то правда: все же отгрохал на машинке пять часов, и вон три пустые чашки кофе – в доказательство. Точно, вышел весь – потому и не пишется больше, сдох…

Я перечитываю написанное. Сцена повернута несколько неудобно, все действие в одной комнате, да еще на целую неделю – изворачивайся как умеешь. Сочинил же…

«Вы причудливо освещены, – говорю я белым листам с черными рядами строк, – но опытный живописец должен приспособиться к любому освещению…» Это я о выдуманном действии в той комнате.

Сознание странно отключается, и я вижу написанное как бы чужими глазами – это отстранение. И оно дает возможность понять, что я держу в руках: язык бескровен, хотя и точен; из-за нагрузок, это из-за нагрузок на помосте. «Железо» обессиливает, оно высасывает лучшее из меня, но без него я не могу писать.

Нужны деньги. Без денег я банкрот.

Все равно доведу работу. Все напишу, что задумал и не задумал. Где-то в чем-то потери неизбежны, это плата за гладиаторство.

Не всегда я столь уверен и тверд. Малодушие часто запускает в меня всю поганую пятерню.

Но я уже разобрался: оно не испортит книги, они складываются по своим законам. Что-то в тебе происходит, и ты переключаешься только на правду слов.

В этом смысле книги сильнее своих создателей. Людям свойственны слабость, усталость и потеря направления, а книгам – почти никогда. И поэтому они чище и выше своих создателей…

Потом я думал о том, что хребтовые главы следует выдерживать в одном ритме, несмотря ни на какие усталости, надо это все держать в памяти и груди. Надо так их сработать, чтобы узнавать по музыке. Музыкально они должны быть едины.

Побочные главки – тоже свой свет: своя смысловая стройность и под единым чувством.

И все же эти главы и главки – хребтовые и побочные – нельзя выпускать из определенного размера. Это особенность данной вещи, в ней это сверхважно. Тогда все главы и главки – как искры, а вся книга – пламя… «Пламя» – как все же приставуча выспренность…

Надо погодить с работой над главной книгой – о революции. Я еще не кончил «хождений» за смыслом, не высмотрел самое важное в мире и где, в чем решение…

Уже зачехляя машинку и составляя кофейные чашки одну в другую поверх блюдечек, я говорю вслух: «Высшая потребность духа – искусство… Да, господин Гегель, но сначала – гладиаторство, уголь, стужа, ложь, шоссе, цензура, страх, а после все, что останется высокому искусству…»

Когда много пишешь, чувства взбудоражены постоянно, хотя это может быть и оттого, что я просто очень люблю жену. Даже жестокость тренировок и изнурительность литературных бдений не обедняют желание: вдруг вижу ее обнаженной, изогнутой под лаской. Это настолько огненно-яркая картина – меня опаляет зноем. Я едва не рассыпаю чашки и блюдца, шагая к ней. Она на кухне – я слышу звон посуды. Господи, за что ты отпустил мне такое счастье! Господи, если ты есть, прими униженную благодарность за нее! Господи, я отслужу тебе за нее…

«Не уступлю ее никому и ничему», – думаю я. Это случилось два или три месяца назад. Мы были заезжены до предела: и это окаянное строительство (не строительство, а трясина), и безденежье, и всякие лишения… В общем, не выдержали. Впервые вышла такая злая размолвка, не размолвка, а какая-то сеча.

«Не уступлю тебя никакой дури, – думаю я с нежностью, – потому что все, что между нами, – настоящее».

11

Полегоньку шурую в топке, отбрасываю пористый, спекшийся шлак. Вспоминаю Мишеля. Для него женщины – непременный фон. Фон – поскольку они никогда не становятся смыслом его жизни. При всем том без постоянной влюбленности Мишель просто невозможен. Нет, жизнь не замрет в нем, коли ограничить его в этом чувстве, – она просто прокиснет. По роду деятельности он добрую часть года в разъездах. И хотя ему хорошо за пятьдесят, малые и большие поселки, городки и города – все без исключения – отмечены жаркими любовными схватками. Нет, Мишель не пользуется продажной любовью. В нем какая-то своя притягательность – влюбляются (если не влюбляются, то испытывают влечение) и совсем девочки лет восемнадцати, и пожилые, рассудительные матери семейств. Мишель всем дарит мощь своих чувств. Опять-таки именно мощь – природа оделила его за десятерых. И он добр, совсем не циник, ласково открыт, заботлив с любой…

В памяти звучит бас – это его бас, очень низкий голосина, впечатляюще низкий.

Прочищаю кочергой колосники. На обитый железом пол выкатываются раскаленные добела угли. Затухая, они сначала краснеют, после густо багровеют, подергиваясь фиолетовой коркой. Вот и вся жизнь углей…

Упрекают за спорт в рассказах: беспощаден, беспросветен – это уже давно не дает мне покоя, вернее, мне не дают покоя. С первых рассказов травят.

Коробят эти попреки нелепостью. Как может быть легко под сотнями килограммов «железа» и благостно счастливо в сотнях тренировок? Тем более после этого спорта, в другом твоем бытии, тебе и рубля не дадут: живи как сумеешь, а не сумеешь – сдохни. Какими же должны быть ощущения? Что возразить этим людям, если они никогда не испытывали это, но судят? О нагрузках грядущего, нагрузках спорта будущего (а он для нас уже очевидность, мы уже пробуем его), у них вообще никакого представления, даже самого обывательского, однако судят…

На двери, под кнопками, – черно-белая фотография из журнала «Смена», разгонистая, в обложку; там я опустил руки в ящик с магнезией. Фотография едва угадывается в сумерках… Ей лет… десять, да, десять. Я на ней совсем желторотый. И тело в непроработанных еще мышцах. Все так, а результат-то, однако, лепил. Ведь тогда выиграл приз Москвы и собрал третий результат в истории спорта.

Еще ломкий был, несложившийся, совсем мальчик, незащищенный от собственной же силы. Сила созревала с такой скоростью и с такой напористостью, я так грузнел этой силой – ни связки, ни даже выносливость и стойкость не поспевали за нею. И сколько же я насобирал травм! И еще эта жадность тренера: нет бы застопорить ход, дать окрепнуть…

Такая же фотография над кроватью у мамы. Она держит ее не только из-за меня. Когда ей худо, а грудная жаба давит, фотография делает свое. Если врачи из «скорой помощи» – мужчины и узнают меня, мама объясняет, кто я ей. И тогда они помогают на совесть, не отделываются дежурным уколом или подлым откровением: чего, мол, старая, годы такие, пора к Богу…

Уже много раз выручала фотография: хоть матери польза. Там, на фотографии, я стерегу; не собираю третий в истории спорта результат, а оберегаю маму.

Она не может быть с нами. Ей часто плохо, а здесь прижмет – и никого. А в Москве у меня брат, и моя фотография над маминой постелью…

Из пакли между бревен сквозит. Надо бы прикрыться полушубком, да лень искать, и еще побужу своих. Отгибаю ворот старого пиджака, он у меня за комбинезон. Шея давно повреждена (уже седьмой год), и малейшее охлаждение отзывается травмами. Я установил рекорд мира в жиме и в кураже врубился во всю мощь. Тогда уже не контролируешь себя. Голова круто закинулась и резко, слишком резко… С полмесяца я пролежал, скорее, даже высидел в каком-то мотке бинтов.

С удовольствием выпил бы сейчас: все из башки вон, пуст. Как колокол пуст, и язык безвольный, без единого слова. Никому ничего от меня не нужно… Пожить бы без памяти… Мишель в такого рода забавах незаменим. И кобелина он, конечно, из записных. Кобелина с гарантией…

Само собой, он не откажет в ласке и продажной женщине, но не за деньги. Вообще-то деньги как раз у него и не водятся, это уже событие, когда он при деньгах. Тогда он оживлен и, можно сказать, цветет. Даже заговаривается. Ну жених! Покупает коньяки, торты и безделушки для своего многочисленного потомства, разумеется, от разных матерей. Коньяк он покупает для друзей. Обычно же качает Бог знает какую дрянь, зато дешевую. И курит дрянь невообразимую – из-за крепости. Конечно, витязь Мишель из настоящих, не картонный. У баб на него нюх. Он еще рта не открыл, а они уже начинают хвостом крутить. Тут он и впрямь витязь, любовь с гарантией… Я вспоминаю парикмахера из Дубны и смеюсь.

А я? В молодости меня просто разрывало от желания – ну дурел. Все что надо получу, и много раз, а остыть не успею – уже опять желание рыщет… А вот на тебе, привязался к одной женщине и другой не надо, во веки веков не надо!

И тут же вижу ее нагишом, как вчера, после ванны: груди близко одна к другой, ленивые, крупные. Тесно – одна другую выталкивают, в стороны глядят. Не груди, а огненные плоды. Просто погибель. А нежные: только тронь губами и уже синяки.

А голос! Больше такого нет, не слыхал.

И глаза – тонешь в них. Не глаза, а озера… Серые и милые-милые озера…

Оглядываю чугунный котел, шлак на железном полу, ведра с водой у стены, бочонок с капустой, щелястые половицы – как далек этот мир от блестящих залов, в которых я выступал: дворец Шайо, Палаццетто делло Спорт, Штадтхалле, зал Шибуйя, наш Дворец спорта в Лужниках… Залов было много. В памяти – ярусы кресел, нарядная публика, веселые огни, лица друзей, соперников, победы…

А Мишель прав. Это о таких как он сказано: чем чаще люди влюблялись бы, тем меньше было бы зла… Так что Мишель непосредственно связан с уменьшением зла на земле. Да еще в наше время поголовного обессиливания мужчин…

Нынче после тренировки я оглушен: за машинкой просто отбыл номер – разве это работа, какой-то запор мыслей…

«Надо оставить надежды на публикации, – сонно соображал я. – Это – удавка. В надеждах на публикации калечу язык, мысли, чувства – все стригу под шаблон цензуры и редакционных смотрителей. Надо похоронить мечту увидеть свое слово в книге. Надо вытравить в себе надежду стать писателем, которого знают через книги, иначе погибну как писатель. Постоянно срываюсь на ущербную литературу в надежде проскочить, незаметно протиснуться. Да не будет этого никогда! Сколько литературных сторожей с дубинками – да выколотят все что угодно, точнее – неугодно. Надо писать свои заветные книги „в стол“. Пусть лежат».

Я уже знаю, какие это книги.

Главное – исполнить назначение. А для этого сначала – заработать, а после уже – бедовать, растягивая деньги, растягивая…

Но ведь работа эта на годы… И пусть. Пусть на годы, пусть нужда и вместо признания – совершенная пустота. Пусть. Главное – исполнить назначение.

У каждого свое назначение. Важно понять, что оно есть и в чем. А после…

После – идти. Что бы ни было – идти. Сдохнуть, а прорваться к последним страницам. И никогда ни у кого не просить пощады…

Господи, как же губительно жить с ощущением тюремной камеры!

12

Вчера я провернул тридцатитонную тренировку на интенсивности в сто восемьдесят пять килограммов – в мире это по плечу всего нескольким, если по плечу. Я спал, но разве это сон: скользишь в дреме, проваливаясь на мгновения в беспамятство, а сам все слышишь и осязаешь. И тело какое-то жесткое, все из скрипучих ремней, сочленений, мерцающих болей. Там, в залах, мы заняты действительно благородным делом. Мы не поедаем других людей, мы поедаем каждый себя. В благородстве нашему увлечению никак не откажешь.

Загнан-то загнан, а как поймал взглядом грудь жены – она во сне обнажилась, и уже брезжил рассвет – не стерпел. Правда, ласки тоже были от усталости – не вспышка ослепительной радости, но все равно мучительно-выворачивающее чувство. И этот ожег: уступчивое тело женщины, дорогой женщины, единственной – всё в соблазне. Сколько вижу и обладаю, а не могу отвести глаз, не могу даже хоть на ничтожно малое притупить чувство. Напротив, с каждым годом это чувство упорнее, жарче. Все время как в ожоге.

Господи, я отслужу тебе за эту женщину! Слышишь, если Ты есть, отслужу! Храни ее для меня! Когда меня затопчут или погибну – храни ее, ее и дочь!

Я прихожу в себя, перебираю страницы, правлю, после скрепляю: довольно. Работа удалась, я устал; тренировки выгребают жизнь, а я упрямо пишу. Знаю, отчего это и чем плачу, но вздергиваю себя на каждое слово.

И я опять думаю о жене – обволакиваю ее бредом ласк и слов. Это она дает энергию чувствам и они прорываются через усталость. Ее любовь как гребень победоносного вала – она так и несет меня по дням, месяцам… по всей жизни.

Сегодня я на славу поработал, а ведь приморен усталостью. Вроде бы добротно крепил слова в предложения. Я смотрю на рукопись: нет, дальше нельзя – запишу. Как это говаривал Ренуар? Да… «если я пишу зад и у меня появляется желание пошлепать его – значит, он готов!» Кажется, это намерение уже во мне, хотя писал я – не зад. Впрочем, я с похвальным тщанием набрал бы слова и о нем – будь подходящий сюжет. Воображение не подвело бы…

Взглядываю на часы: дочь еще в школе. И я шагаю через комнаты к жене. Я все представляю – и от этого становлюсь хмельным, все прочее отодвигается и пропадает.

Я с ходу, всем телом, льну к ней, в поцелуе заворачивая юбку. Юбка по моде узка, приходится наворачивать на бедра, до того узка. Но и бедра – плотные, затяжеленно раздвинутые ладьей: отличная колыбель для младенца. От моей борьбы с юбкой жена вздрагивает, покачивается. Руки замыкаются на моей шее.

– Дверь, – шепчет она, – засов, задвинь засов… Положи руку сюда… О, дорогой… Дай я сама… ноги не держат… Лифчик… расстегну… Бери… Как это…

Она часто и быстро прикасается к моему лицу губами.

Я освобождаюсь из ее рук и опускаюсь на колено, мучительно долго и затяжно целуя в живот. Этот порыв настолько сокрушителен – не могу сдержать стона.

– О Боже, – оглушает меня шепот сверху, – ну бери же, бери…

13

Жрать похлебку из речей и поучений полуграмотных идиотов? Дышать смрадом покорной, юродствующей толпы, считать гроши удовольствий, вымерять каждое слово, дабы не оступиться?.. Ну их всех к черту! Люди дорожат своей пользой – вот и вся их гражданская сознательность. Забыть все эти открытия, откровения. Забыть, тошнит от всего этого! Не дай Бог в этом и будет мудрость лет…

Откладываю газету, испытывая большое желание смять ее. Поднимаюсь с кровати, иду к столу, сажусь за машинку. Листаю рукопись, всматриваюсь в каждую фразу… Что это – мой позор или?..

Отодвигаю рукопись. Ворошу волосы, потом остервенело тру лицо, будто хочу очнуться.

Разве так надо писать? Разве так говорить? Нагромождаем ложь за ложью, а чтоб не перевелись охотники до вранья – награждаем их, «облауреатствуем». Привыкли врать, прочих приучили слушать. А слова живого нет! Нет! Так не пишут, так – зарабатывают.