Текст книги "Групповые люди"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

Прежде чем перейти к описанию игр-представлений, Люба давала краткую теоретическую вводку о глубинных связях сознания и подсознания в сталинских игровых ситуациях.

Современные мыслители справедливо отмечают, – этого не знал, но, наверное, предвидел Сталин, – что игра принадлежит. к таким пограничным экзистенциальным актам человека, которые проходят всегда на стыке сознания и подсознания. Играющий человек как бы похищается из жизни, выходит из-под власти привычной и будничной атмосферы, на мгновение забывает о суровости труда, о возможной смерти и постоянной борьбе за власть. Игра любит маску запутывания, двусмысленно-таинственна. Отработанные кланом Сталина игры-маскарады всегда вели к привольной переполненности, к сознательному наслаждению бессознательным. В эти игры был внесен принципиально новый тон, а именно – постоянное ощущение смерти. Этот смертельный трепет рождал особый вид страха, который всегда состоял в оппозиции к игре. Здесь валено сказать и о зрителях. Был зритель ближний, непосредственный участник игр. И зритель дальний – народ. Страх захватывал и ближнего и дальнего зрителя, В горниле этого страха рождался массовый героизм, служивший материалом для новых игр. Рассмотрим в контексте игру-маскарад, которая последовала сразу же после завершения игры ТП. Отметим лишь, что в игры-маскарады всегда вкрапливался и идеологический момент, который, как правило, работал на авторитет самодержца. Надо отметить, что в этих играх использовались многовековые традиции шутовства и скоморошества, что придавало мажорный характер всему игровому представлению.[81]81
  Попутно от себя замечу, что это положение Зарубе очень понравилось, и он попросил Раменского использовать прием в клубной работе с осужденными.


[Закрыть]

Итак, игра-маскарад началась выходом на сцену Поскребышева.

– Один миг! – крикнул он весело, и в одно мгновение у него в руках оказался парик с запорожским чубом-оселедцем, он натянул парик на свою лысую голову (за столом оживились!), а помощник Генерального засунул в рот два свернутых в колечко пальца и свистнул так громко, что сидящий рядом Шверник заткнул пальцами уши. Буквально через несколько секунд двери распахнулись, и подавальщицы внесли подносы с закусками.

– Товарищи, – произнес тост Каганович, – мне бы хотелось сегодня сказать необычные слова. Нас нельзя упрекнуть ни в лести, ни в подхалимстве. Мы счастливы все, что живем в одно время с великим Сталиным. Он дал зеленый свет всему передовому и прогрессивному. Он проложил новые пути в сердца человеческие, и от каждого пролетарского сердца протянулись мощные магистрали по всей нашей необъятной Родине, по всему миру. Сегодня мы получили незабываемый урок скромности, гражданской смелости, урок гениальности!

– И где ты так хорошо научился лазаря петь? – весело перебил Кагановича Сталин.

Все дружно, как по команде, рассмеялись. Выпили. Затем еще последовали тосты: за успехи в области металлургии, машиностроения, лесной промышленности, за успехи республик – Украинской, Белорусской, Грузинской, Армянской, Казахской, Узбекской и т. д. А когда был погашен свет и на экране воспроизвели репинскую картину "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", раздался голос Поскребышева:

– Позвольте зачитать это письмо, – сказал Поскребышев, и по мере того, как читал лихой казацкий текст, читал со смаком, с расстановкой, выделяя каждое слово, хохот за столом становился все сильнее и сильнее. Письмо уже не первый раз зачитывалось в застолье, но с показом любимой картины Сталина впервые. Сталин смеялся как ребенок. Из глаз его лились слезы, он приговаривал в адрес помощника:

– Да не спеши ты, черт бы тебя побрал, кто тебя гонит, – и хохотал до изнеможения.

– А ну снова повтори! – просил сияющий Первый маршал, и Поскребышев выкрикивал вновь и вновь матерные слова. Шверник с Хрущевым съехали под стол, Ворошилов с Буденным разделись до пояса и с чарками в руках изображали запорожцев, повторяя вслед за Поскребышевым обращения к турецкому султану.

Сталин смеялся, вытирая слезы. Шутки сменялись одна другой. Предметом шуток чаще всего были Поскребышев, Микоян и Маленков.

С Поскребышевым, этим придворным клоуном, проделывали самые разные штуки. В этот апрельский вечер его мертвецки пьяного опустили в ванну с водой; кто-то на его лысине написал хлесткие обращения к турецкому султану. Затем вожди по очереди подходили к ванне и читали эти обращения.

В этот вечер Маланья (кличка Маленкова) сел в своих светлых брюках на специально разлитое вишневое варенье. Когда Маленков встал, Ворошилов с Кагановичем завопили что есть мочи:

– Братцы, у Малашки интимные неприятности!

Маленков смутился, потрогал рукой штаны и, жалко улыбаясь, показал красную руку. Он направился в ванную, а вслед ему кричали непристойности самого разного смысла.

Новый взрыв хохота раздался, когда Берия подложил Швернику два огромных помидора, Шверник вскочил, как ужаленный. Берия закричал:

– Шверник раздавил собственные…!

Вожди гуляли. К четырем часам утра трезвыми были только Сталин, Берия и Маленков.

– Ну как? – спрашивал Сталин у Берии по-грузински, и Берия отлично понимал, о чем спрашивал Генеральный.

Два великих человека стали подсчитывать очки. Победителями в этой игре оказались Хрущев, Маленков, Каганович и Молотов. Берия говорил и о штрафных очках:

– Что-то не нравится мне Жданов. Думаю, не так уж он был болен, что уехал раньше всех.

– Проверь, – коротко оборвал его Сталин. – Коварный ты человек, даже друга своего не пощадил. Послушай, Георгий, это Лаврентий тебе свинью подложил с этим вареньем, – обратился он по-русски к Маленкову.

– Я знаю, – добродушно ответил Маленков. – А в следующий раз я ему что-нибудь устрою…

– Ладно, ладно, – обнял его за плечи Берия. – Давай еще по стаканчику. Я анекдот последний расскажу.

– Из твоего ведомства?

– Я других не знаю просто, – рассмеялся Берия. – Так вот, анекдот в продолжение нашего сегодняшнего разговора о культуре. Я бы сказал, анекдот-быль. Взяли одного выдающегося музыканта с абсолютным слухом, посадили его в камеру, а охранник ему говорит: "У тебя абсолютный слух, а у меня никакого, почему такая несправедливость? Ты всю музыку помнишь, а я не могу ни одной мелодии запомнить? Почему?" – "Потому, что у тебя в одно ухо входит, а в другое выходит", – ответил музыкант. Тогда охранник взял швайку и проколол уши музыканту насквозь и сказал: "Теперь у тебя тоже все будет выходить, как у меня". Берия захохотал. Сталин улыбался. Маленков пробурчал:

– Ну и шуточки у тебя, Лаврентий.

Этот анекдот Берия рассказывал многократно, поскольку Сталин любил повторения, хотя и не знал, что Зигмунд Фрейд писал о феномене повторения острот. Но Фрейд наверняка не знал того, что знал Сталин: образные остроумные напоминания выполняют особую роль в коммунистическом строительстве, о чем он заметил по-грузински Берии:

– Ты этот анекдот со швайкой почаще рассказывай… Архиважно для нашего дела, как сказал бы Ильич.

45

Никогда я не испытывал такого чувства жалости, как в тот день, когда увидел занемогшую Шушеру. Дело в том, что я не успел выкинуть бутерброды, приготовленные Марьей Ивановной. Шушера съела все без остатка, может быть, часть отволокла своему дружку, но в общем, когда она выползла, на ней не было (не сказать же морды), так вот, не было лица. А в глазах было столько смертельной тоски, точно репрессирован был весь ее род с конфискацией имущества, без права переписки, свиданий и получения посылок. Я даже подумал, не вызвать ли мне ветеринара, но потом смекнул, этот уж точно выдаст: «Сумасшедший». А крыса еле передвигала ноги, пугливо озираясь на меня, бормоча:

– Вот он, ваш человеческий гуманизм. Травите все на свете, падлы батистовые! Думала породниться с тобой. Я тут недельку назад перегрызла все старые постановления про арендный подряд и демократию. Размечталась: возьмем с тобой подрядик, кооперативчик сбацаем и пойдем клепать хрустики, а на них можно приобрести и крупы, и маслице, и икорку. А Марье, этой суке, бутербродики подбросили бы, чтоб ей свободы не видать.

Она повернулась ко мне спиной, должно быть, слезы утерла лапой. Сзади она была похожа на ежика.

– Ну что ж, делай свое черное дело. Нет сил больше… Я взял ведро, совок и веник. Она нехотя продвинулась в совок, но тут же соскользнула на пол.

– Нет, пожалуй, я еще с Шушером повидаюсь. Он дописывает Новую Конституцию. Попрощаюсь с ним. Ну а ты кати в свою Архару. Привет передавай. Там, говорят, новая волна забастовок началась. Забастовки – это болезнь. Когда жрать нечего, всегда эти двуногие бестолочи бастуют, можно подумать, что забастовка даст хлеба и мяса. Да, тебе бесполезно про это говорить. Ты – бестолковый. От такой девки отказался!

Шушера скатилась в нору, а я собрал вещи и в этот же день отправился вместе с Никольским, Лапшиным и Вселенским в далекую Архару.

46

Забастовочно-избирательный бум прокатывался по стране. Куда там исторические волнения! То была теория. А теперь в натуре практика пошла. Бастовали водники, сантехники, транспортники, бухгалтеры, цветоводы, горняки, металлурги. Не бастовали повара, официанты, уборщицы, администраторы общественных туалетов, пожарники, философы, учителя, таксисты и деревообделочники. Они не бастовали потому, что были заняты избирательными кампаниями: писали манифесты, декларации и выпускали экспресс-информации. Моя Люба, как она сообщала в очередном письме, руководила двумя забастовками, была в четырех комитетах по борьбе с коррупцией и в трех экологических комиссиях. Входила в два народных фронта и была членом редколлегии неформальной газеты «Шабаш».

Мы приехали в колонию, когда там развернулась забастовка, охватившая все сорок шесть отрядов. Забастовщики выдвинули требования: а) продление сроков от двух до двадцати лет, разумеется, по представлению Советов коллективов и региональных Советов колоний; б) создание вольных колоний и поселений для семей осужденных сроком соответственно со сроками наказания глав семей; в) нелимитированная прописка рядом с зонами; г) развитие кооперативных хозяйств как в зонах, так и в поселениях; д) развитие самодеятельных начал на основе беспроволочного содержания осужденных, способных организовать самоохрану, саморуководство колонией, самооборону на случай нападения или интервенции враждебных сил как из числа партийного аппарата, так и некоторых мастей уголовников, склонных к рецидивам; е) разрешить нынешнему руководству колонии в порядке поощрения в отдельных случаях проводить выходные и праздничные дни, а также отпуска в коллективе осужденных, а особо отличившихся зачислять в отряды осужденных сроком не более чем на пять лет; ж) учитывая международную значимость маколлизма, связаться с местами заключения других стран и учредить Маколлистический Интернационал имени Л. Д. Троцкого, первого революционера-уголовника, прогрессиста, милитаризатора, сочетающего в одном лице коммуниста, социалиста, меньшевика и большевика; з) учредить свободную печать (газеты, журналы, плакаты и открытки, а также издания, в том числе и факсимильные, с репродукцией отпечатков пальцев выдающихся уголовников, их наколок, аббревиатур, отдельных слов); е) создать общий язык уголовников с правом переписки на этом языке, обучения в школах, а также употребления в учреждениях и местах общественного пользования, включая и общественные туалеты (мужские и женские).

Эти требования составляли программу-минимум. Были еще тре-бования-максимум, В последних программой предусматривалось: немедленный переход всей вольной жизни на колониальный режим, возведение колючей проволоки вокруг особо опасных лока-лок: исполкомов, районных и городских отделов милиции, ОБХСС, ДОСААФ, райкомов и горкомов партии, ликвидация прокуратур, следственных органов и органов государственной безопасности, а также частичный их перевод на родственные работы, как-то: очистка мест общего пользования, уход за канализационными сооружениями, обслуживание прачечных и бань, парикмахерских и котелен.

Борьба за эти перестроечные явления шла полным ходом, и мы страшно порадовались тому, что плечом к плечу рядом с заключенными трудились такие первопроходцы маколлизма, как Заруба и Орехов. Однако уже на третий день ситуация резко изменилась, и маколлизму был нанесен жесточайший удар.

47

Ничто в этом мире не исчезает бесследно – это любимое выражение Зарубы не выходило у меня из головы. Октябрьская революция выпустила на волю веками копившуюся жестокость. Сексуальная – породила оргийное дитя – СПИД. Бюрократическая – создала антиперестроечный экстракт БФ[82]82
  Бюрократический феномен.


[Закрыть]. Это последнее явление требует некоторых пояснений и ссылок на учение Зарубы о маколлизме. Дело в том, что начальник колонии 6515 дробь семнадцать в своем учении считал, что рождение нового бюрократизма есть явление революционное, поскольку ни одна власть не обходится без управления и ни одно уважающее себя государство не упраздняет всех существующих форм руководства социальной жизнью. БФ прожил, как известно, безбедной жизнью семьдесят с лишним лет и за это время значительно увеличил свой потенциал воздействия на других, в частности на инакомыслящих. Ссылаясь на учения Вернадского, Федорова, Сергия Радонежского, Карнеги, Фромма и Мефодия Волоокского, Заруба доказал, что бюрократический экстракт отравляет ноосферу, заражает окружающих склонностью к паразитарному образу жизни, меняет коренным образом подсознание. Носители экстракта до сих пор не подозревают о том, что этот экстракт находится в дыхательных путях номенклатурной элиты. От сильного сдавливания, нагревания или распиливания экстракт выходит наружу и способен поразить бесчисленное множество людей. Это было лишь гениальным предположением, которое, однако, в достаточной мере обосновал Заруба в своем Маколлистском Манифесте. И вот здесь-то пора уж точно сказать, как развивалась беда в великой эксперкг ментальной колонии нашего века.

В мае 1990 года Заруба вынужден был-таки согласиться принять сто номенклатурных работников для абсолютного их исправления. И вот эта группа, разумеется, грамотных и довольно проницательных людей – среди них были профессиональные философы, историки, физиологи, кадровые партийные и советские работники, прокуроры и следователи, адвокаты и начальники следственных изоляторов, председатели колхозов и совхозов, руководители предприятий и научных учреждений – быстро освоила маколлизм и будто бы докопалась до содержательной характеристики БФ. И вот тут-то мнения как раз и разделяются. Одни говорили, что номенклатурщики "отжали из себя" экстракт, подсушили его и вложили в сигареты "Мальборо", которые они, эти номенклатурщики, стали щедро раздавать именитым заключенным. Другие говорили, что это сущая чепуха, что никакого экстракта БФ в природе не существует, а что партийцы, понимая, что им не справиться с уголовниками, пошли по научному пути, достали каким-то образом препарат в виде серого порошка, которым действительно начинили сигареты "Мальборо". Каждый, выкуривший одну-две сигареты, терял способность самостоятельно мыслить и принимать решения, становился предельно послушным и управляемым. Я лично склоняюсь ко второй версии, хотя и она мне кажется несколько неправдоподобной, так как дело не только в послушании и в управлении, но и в быстрой переориентации многих заключенных. Конечно же, если бы я сам, своими глазами не увидел того, как даже физиономи-чески изменились те же Квакин и Багамюк, я бы никогда не поверил в обе версии, распространившиеся далеко за пределами Архары. Как бы то ни было, а работу по организации, если хотите, восстания возглавил секретарь Глуховского райкома партии Коньков, которому удалось убедить физиолога Саватеева, бывшего директора дурдома, с группой его коллег проверить наличие БФ в дыхательных путях номенклатуры. Для этой цели будто бы Коньков сам стал испытуемым, и в течение двух недель упорной работы экстракт был добыт. Первым подвергся прививке Багамюк. Экстракт был вложен в сигареты "Мальборо", которые ему преподнесли номенклатурные работники. Багамюк на глазах стал меняться. Он произносил бессмысленные бюрократические фразы, важничал, подражал в поведении бюрократам худшего, образца.

– Этот, кажется, готов, – сказал Коньков, когда Багамюку удалось не выполнить план, а также выступить дважды против маколлизма.

– Главное сейчас – сорвать систему демократизации колонии, – сказал Сазатеев. – Для этого необходимо затребовать сочинения классиков – Сталина, Мао Цзэдуна, Ким Ир Сена, Мобуту и Пол Пота.

– С этим старьем вряд ли есть смысл лезть. Отыгранные карты. Нужны новации. Нужна демократизация, но на бюрократических началах. Нужно создать видимость свободы, видимость борьбы за права человека, больше шума, больше эмоций.

– Если мы не поведем решительной борьбы за свободу кор-румпирования, купли и продажи, свободного присвоения льгот, земельных участков, доходов от всех прибавочных стоимостей на наших предприятиях – вся работа пойдет насмарку, – это сказал бывший зам. зав Совмина Рубакин. – Нужна программа.

– Пора брать власть в свои руки. Упустим момент – не простит нам этого вся международная бюрократия, – это сказал начальник милиции Кокошкин.

– С почтамта начнем? – сказал Коньков.

– На кой хер нам нужен почтамт. Времена меняются. Людей надо брать. Живьем. Пачку постановлений в зубы – и привет!

– Надо ориентироваться на Восток. Там больше порядка. Все эти белые революции и революции сверху – трагические эксперименты сегодняшнего утопизма. Я реалист. Надо подготовить программные требования и брать заложников.

– Оружия хватит? – спросил Коньков.

– Имеется в наличии семь заточек, два мессера и три ступера, – ответил начальник милиции Кокошкин.

– Отлично. Пусть заходят активисты, – приказал Коньков. Вошли Багамюк, Серов, Квакин, Разводов, Завгородний и другие.

– Если будете сотрудничать с нами, тебя, Багамюк, назначим начальником колонии, Серову дадим леспромхоз, Квакину – райком, Разводова начальником милиции сделаем, а остальным дадим должности директоров предприятий. Усекли? А сейчас каждому по три пачки "Мальборо". Кончатся – еще дадим. Евсей! – крикнул Коньков человеку. – Налей каждому по стопарю, а Багамюку, учитывая габариты, дай полный лафетник.

– Ну а если накроют? – спросил Квакин.

– А что ты теряешь? За все отвечаем мы.

Вот так все просто и было. А утром 7 ноября, в яркий праздничный день, когда отряды блаженствовали в своих локалках, пили чифир, перекидывались в картишки, гнали пену, травили истории, похмелялись чистым самогоном, номенклатура собралась в клубе и объявила забастовку. Мятежники-бюрократы выставили три основных требования: ликвидировать арендный подряд и систему выборности, узаконить авторитаризм во всех звеньях жизни, не исключая и сферы коррупции, организованных групповых грабежей, взяток и прочих рядовых явлений повседневно-бюрократической жизни, уменьшить сроки наказания бывшим партийным и советским работникам, а также представителям номенклатуры и лицам, приближающимся к оному разряду. Вызвали Зарубу. Заруба пришел не один, а с опером Ореховым. И вот тут-то и произошло самое страшное. Номенклатура навалилась всей кодлой на двух руководителей колонии, приставив к их горлам заточки и ступеры, и Коньков стал читать требования.

– Как же мы можем выполнить ваши требования, если нас связали, а к горлу приставили заточки? – сказал Орехов.

– Я предлагаю все-таки собрать Совет коллектива, – сказал Заруба.

– Хорошо, мы согласны, – ответил бывший зам зав Совмина Рубакин. – Позвать Багамюка.

Но Багамюк, окончательно обюрократившийся, начал нести такую административную лажу, что Заруба от неожиданности едва не лишился разума. Куда подевались жаргонные словечки Багамюка, да и к украинизмам он прибегал чрезвычайно редко. Он шпарил как по писаному:

– Партия и правительство проявляют о нас огромную заботу, потому что мы строим новое общество, в основе которого лежит соединение производительного труда с еще большей производительностью труда, стахановское движение и инициативы с мест. Мы за диктатуру пролетариата, а потому никому не позволим клеветать на наш родной гегемон, авангард и форпост! Времена меняются так быстро, что мы не успеваем осваивать самое свежее в коммунистической идеологии. Надо! Дорогие братья и сестры, на нас смотрят все народы Европы и Азии, Америки и Австралии, Африки и, конечно, нашей родной Архары! Сплотимся же вокруг нашей партии, которую возглавляют здесь ее лучшие сыны в лице товарищей Конькова, Рубакина и других! Выполним все требования руководителей нашей системы!

Заруба сплюнул на пол. Сказал:

– Ты что, Багамюк, опупел? А вам я бы сказал, граждане осужденные, раз вы почтамт не взяли, то придут войска и каждому из вас несдобровать.

– Всыпать ему по первое число! – приказал Коньков, и два бывших руководителя предприятия навалились на Зарубу. Они дубасили его так, как будто им удалось украсть еще по одному автомобилю.

Между тем Коньков отдавал распоряжения:

– Заточки не убирать. А ты, Кокошкин, пойди возьми почтамт и телеграф. Заодно вызови Центр, пусть принимают наши требования. Или заточками проколем заложников, а заодно и Багамюка.

– А мене за шо? – робко спросил бывший вождь знаменитой колонии.

– А за соучастие.

– Послушай, Коньков, у меня рука замлела заточку держать, может быть, привяжем этих чертей к трибуне?

– Не положено, – ответил Коньков. – Надо дать им бумагу и ручки. Пусть напишут отказуху. Пусть все свои теории назовут лажей.

– Ни за что! – сразу сказал Заруба. Его снова стали дубасить и повредили глаз. – А ты, Петька, подпиши, чтобы тебя оставили в покое. Если я умру, пусть мой архив передадут в Институт Маркса – Энгельса. Запомни, Петька…

– Ах ты мерзавец! – закричал Коньков. – Ты диссидент, враг государства и партии! Тебя в тюрьме сгноить надо, а не…

– Прекратить! – скомандовал Рубакин. – Мы вызвали представителей Верховного Совета. Здесь вопрос глубже. Речь идет о государственной измене. Заруба со своей шатией готовил переворот. Это главное. Мы спасли с вами Отечество!

В это время раздался стук в двери:

– Открывайте. Прокурор.

– Мы не откроем, поскольку поймали заговорщиков, выступающих и против партии, и против государства.

– Разберемся.

– Разбираться будет Верховный Совет.

– Я дам команду группе захвата вас обезвредить.

– Мы счастливы тем, что поймали государственных преступников, и готовы умереть, но вместе с ними, а вы за это ответите. -

И вот тогда прокурор дал группе захвата команду действовать. Команда действовала молниеносно. Без применения оружия. Было использовано спецсредство. Говорили, что для жизни людей оно не представляет опасности, если нет непосредственного контакта с ним. На это рассчитывали группа захвата и прокурор. Но случилось непредвиденное. Когда бросили спецсредство – оно по форме напоминало детский резиновый мячик, – все легли на пол, за исключением командира отряда обиженников Гриши Пряхина, который схватил мячик с намерением выбросить его обратно. От соприкосновения с мячиком Пряхин получил сильнейший ожог, отчего едва не скончался. Ожоги получили многие осужденные, в том числе Коньков, Сыропятов, Багамюк и Квакин.

– Первым отреагировал на спецсредство Заруба:

– Не имеете права убивать моих осужденных. Я несу ответственность за сохранность их жизни перед государством!

– Мы не хотим, чтобы вы несли эту ответственность! – сказал Рубакин. – Комиссия Верховного Совета уже вылетела и к вечеру будет здесь. Я рекомендую вам сделать чистосердечное признание о ваших намерениях подорвать основы нашего государства и привести народ к гражданской войне.

– Это провокация! – закричал Заруба. – Петька, ты слышишь, что они плетут?

– Мы, кажется, сильно влипли с тобой, Заруба, – тихо прошептал Орехов. – Эти психиатры и педерасты нас обскакали.

И вот тут-то решительную роль сыграл пущенный кем-то слух о том, что из Москвы поступила телефонограмма, в которой будто бы говорилось о том, что действия актива колонии правильны, что расстреливать на месте как злостных преступников Зарубу и Орехова восставшие не имеют права, что в Москве давно знали об антиправительственных настроениях в колонии 6515 дробь семнадцать. Говорили даже, что несколько человек видели эту телефонограмму и что она некоторое время висела на одном из столбов у административного корпуса. Я этому не верил. Зачем, спрашивается, вешать телефонограмму на столб, когда рядом у административного корпуса есть доска объявлений? Так нет же, на доске объявлений ничего не было, а на столбе кто-то взял да повесил эту страшную телефонограмму. Мы точно не знаем, что дальше происходило, поскольку к нам пришли двое из этих номенклатурщиков и сказали, что если мы не уберемся немедленно за пределы колонии, то нас свяжут и положат рядом с Зарубой и Ореховым.

Посовещавшись, мы тут же уехали с подвернувшейся машиной. А дальше было вот что. Приехала комиссия, в числе которой были и старые дружки Рубакина и Конькова, и они, конечно же, поддержали целиком и полностью номенклатуру. Было дано несколько телеграмм в Москву, получено столько же ответов, и в конечном итоге свершилось правосудие: Зарубу и Орехова сначала отдали под суд, предварительно исключив из партии, затем их уволили из системы внутренних дел, а после, продержав три месяца в следственном изоляторе, все-таки выпустили без права проживания вблизи от колоний, тюрем, следственных изоляторов и даже вытрезвителей.

Говорят, Заруба плакал, но не оттого, что с ним лично так сурово обошлись, а оттого, что народ лишился такого действенного средства собственного благоденствия, каким был маколлизм.

Что касается мятежников, то их отметили в правительственных указах, что привело к немедленной амнистии. Освободили также за высокие гражданские чувства и за принципиальность в отстаивании государственной законности и некоторых аборигенов – Багамюка, Квакина, Серова, Разводова и других. Багамюку даже дали премию в сумме двадцати шести рублей семидесяти шести копеек по линии Министерства внутренних дел.

– Та на шо БОНЫ мени, ци копийки! – возмутился Багамюк. Но Коньков сказал:

– Бери. Это только начало.

А потом события развивались с неслыханной быстротой. Этому поединку защитников и врагов отечества была посвящена специальная сессия Верховного Совета, ход которой восемнадцать дней транслировался по телевидению. Были написаны сотни очерков и статей о подвиге осужденных, для которых патриотические и государственно-охранительные чувства превыше всего. Города и республики присваивали бывшим страдальцам звания почетных граждан, предлагали высокие должности и жилье в своих краях. Об этом подвиге школьники писали сочинения, и только настоящие и безвестные герои, опозоренные и проклятые, томились в следственном изоляторе, не зная, что даст им завтрашний день.