Текст книги "Групповые люди"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

22

Будучи технократами, они проектировали в своем сознании людей, похожих на роботов.

Кто сказал, что видения как литературный жанр и как абсолютная реальность исчезли с лица земли! Поговорите с теми несчастными, кто шагает по улицам, яростно жестикулируя и разговаривая с собой! Здесь мы имеем дело с особым человеческим феноменом, нет, не с грезами, не со снами наяву, а именно с видениями, ибо разговаривающий проигрывает свои роли в широком социальном контексте. Это не сумасшествие. Но определенно какой-то маньяческий сдвиг. У меня этот сдвиг проходил в двух планах: в историческом и в сиюминутном. Причем оба эти плана как бы перекрещивались: в картинах повторялись одни и те же сюжеты – пытки, допросы, обвинения, улики, доказательства, опровержения, реабилитации и прочие аксессуары современной нашей жизни. Иногда мне казалось, что маньячеством такого плана охвачено большинство людей – исторический шок вошел в души людей, заполнил повседневную жизнь, иначе чем объяснить, что везде и всюду – в очередях, в постели, в общественных туалетах, в судах и на предприятиях, на стадионах и в ресторанах, на улицах и в театрах – стали говорить только об этой чертовщине: кто кого убил, реабилитировал, осудил, ославил – и одни и те же имена: Сталин, Бухарин, Каменев…

У меня дело с этими видениями до того дошло, что однажды в столовой я ковырнул ложкой, а из борща вдруг вылез в натуральную величину Иосиф Виссарионович, да, да, в генеральской форме, с усами, с трубкой, естественно; я еще удивился и сказал:

– А все говорят, что вы маленький человек.

– Это вы очень точно заметили, – ответил он. – Сталин очень-очень маленький человек. Но он лучше других знает все плутни оппозиционеров и видит всех насквозь. Что ты, Миша, задумался? – обратился он к всенародному старосте.

– Нет, нет, ничего, все в порядке.

– Скрываешь? Нехорошо, Михаил, скрывать, у меня от тебя никогда не было секретов. Ну скажи, признайся хоть раз, о чем ты думал, отдельно, когда у нас такая дружба за столом…

– По жене заскучал, едрена вошь, – это Климентий Ефремович пошутил…

Через два дня жену Калинина арестовали. Снова застолье у вождя. Не явиться нельзя. И хмуриться за столом нельзя. Надо ликовать вместе с вождем, вместе с трудовым рабочим классом и с трудовым крестьянством. И все же всенародный староста хмурится.

– Что это ты, товарищ Калинин, опять чем-то недоволен?

– Нет-нет, Иосиф, все хорошо…

– А что-то глаза у тебя невеселые? Что у него глаза такие, Клим?

– Не успел похмелиться, едрена вошь.

– Так налейте ему, налей ему, Лаврентий. Что тебе налить, Миша? Налейте ему самого крепкого!

Калинин отталкивает протянутый бокал.

– Ну зачем же обижать старых друзей, – смеется Берия. – Боишься, думаешь, отравленное. Смотри, я пробую при всех. Так, а теперь можно и выпить.

Общий смех. Улыбается и Калинин.

– Мы тебя любим, Миша, имей это всегда в виду. Всегда ты будешь с нами, Миша.

И Калинин расплывается в улыбке, в подобострастии:

– Спасибо. У меня нет ничего в жизни, кроме вас, кроме партии.

– Вот это ты хорошо и чистосердечно сказал. Товарищи, выпьем за нашего бессменного всесоюзного старосту! – Сталин поднял бокал. Все, как по команде, протянули руки с фужерами в сторону Сталина. – Ну зачем же со мной чокаться, надо с Михаилом Ивановичем, за него я тост поднял…

Странно, Заруба как две капли воды похож на кормчего. Он первым подошел к Михаилу Ивановичу. Я подумал: а если бы не было усов, был бы похож Заруба на вождя всех народов? И ответил себе: непременно. А Заруба между тем сказал:

– Я, как и вождь, одинок. У меня нет никого, кроме партии и родного коллектива. А враг скрывается везде. Я и сам свою жену задушил бы, так она мне была противна. И Квакин едва не убил свою жену. Наша первая задача – вырастить достойных жен. Достойных детей, достойную смену.

Михаил Иванович уклонился от контакта с Зарубой, но Сталин сказал:

– Нельзя так относиться к простым людям. Не узнаю тебя, Миша!

И Калинин выпьет с Зарубой на брудершафт. А потом здесь же в застолье будут утверждены расстрелы, ссылки, конфискации имущества, награды, и каждый будет ликовать от сплоченности, от партийного единства, и Заруба поклянется создать нового человека, даже если для этого надо будет похоронить заживо всю колонию дробь семнадцать!

Нет, не Сталин и не Заруба придумали эту философию, не скопировали ее у Робеспьера или какого-нибудь Кромвеля. Эта великая философия рождалась злобой темных низов, она пеленалась и вскармливалась в бандитских притонах, она вспыхивала, как сыпняк, в ненависти оскорбленных чувств, и помутненный будто бы чистый и великий разум заключал:

– Нет ничего выше и прекраснее Революции! За нее, если потребуется, надо отдать и жизнь!

Эта простейшая мысль-агония была принята поколением. Она с виду была справедливой, доказательной, величественной. Она заменила собой все дальние чаяния, все близкие побуждения народа, она заменила собой Бога, заменила упование на последнее будущее. Она стала верой и правдой человека, половины человечества. И уж в чем никто не сомневался, так это в том, что каждый отдаст, когда это потребуется, за революцию и родного сына, и родную дочь, и родных внуков, отцов и матерей, одним словом, все… впрочем, кроме собственной жизни.

23

Должен признаться, что мои видения были абсолютно черно-белого цвета. Даже такая штука, как кровь, была черной. Однако в этой черно-белой гамме было множество оттенков, от серебристо-седых до мрачно-темных. Это я ощутил, когда мне явился однажды сухонький седой старичок в тонком пенсне с усиками и в черном бархатном халате до пят. В этом старике была какая-то удивительная завершенность. Я тогда подумал: «Как же похож на Вышинского». А он заговорил голосом Зарубы:

– Процесс по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра, куда входили Каменев и Зиновьев, проходил с 19 по 24 августа 1936 года. Оба интригана так и рассчитывали: все обойдется легким испугом: столько покаянных писем написали! Сталин простит. Но их расстреляли на следующий день. Зиновьев плакал, а Каменев молчал… – Заруба любил философствовать. Память у него была прекрасной. Он продолжал: – Если мы стреляем в свое прошлое из пистолета, то наше будущее стреляет в нас из пушки. Проклятое и обманутое прошлое обладает способностью не прощать. Жестокая идея бумеранга материализуется и мстит нам беспощадно. Мстит нашим детям, внукам, правнукам. Если это закономерность, то у человека нет выхода: надо знать правду. Надо знать все светлые и темные закоулки истории. Знать, чтобы по крайней мере выжить в этом жестоком мире. Знать, чтобы приблизиться к постижению истины. Чтобы хотя бы чуть-чуть приобщиться к той великой красоте, которая именуется божественной. То есть несовместимой со злодейством, ложью, коррупцией, предательством, оборотничеством.

Я слушал, меня волновал сам метод "производства" оборотничества, когда целые народы учат называть белое черным и добиваются того, что эти народы с радостью "видят" черное как белое и всем говорят, что это отвратительное сажево-черное или ложно прекрасное бархатно-темное является ослепительно белым, нежно-просветленным белым, и, как завороженные, и старики и дети прыгают от счастья, называя это иссиня-черное серебристо-белым, а потом вновь вдруг поступает повелительная команда и принимается резолюция:

– Считать это серебристо-белое абсолютно черным и выкорчевывать это прикинувшееся абсолютно белое, натянувшее на себя маску черноты, совсем рабочую, угольно-металлургическую маску, потому что только по-настоящему черное и есть настоящее белое…

И для определения соотношения белизны и черноты создаются целые системы бюрократических аппаратов, органов безопасности, шаек по вылавливанию индивидов неопределенной гаммы, организованных банд, способных карать тех, кто подделывается под неприсущий ему цвет, отрядов, ведающих созерцанием белизны лиц в темноте, во сне, и черноты на свету, в осенние утра и в весенние предзакатные вечера и в лунные ночи… И о работе всех этих социально цементирующих образований горы героических книг, фильмов, картин. И демонстрации с лозунгами: "Да здравствуют все отряды по борьбе с инакоцветием!", "Нет и не будет пощады врагам полноценного спектра!", "Окрасим весь мир в диалектически необходимый цвет, определенный нашим великим вождем и учителем!"

…А ночь была ни белая и ни черная! Она была безлунная, как и все ночи, которые любил Он. Он любил августовские прохладные ночи, когда мрачные тучи одинаково хмуро висели и над громадой Кремля, и над мощными стенами Лубянки.

В одной из полуподвальных комнат в угловом доме лежал окровавленный бывший лидер ЦК Лев Борисович Каменев. Допрос длился шестой час. Каменева то и дело выводили из комнаты и после непродолжительной "обработки" вновь вталкивали в комнату.

– Осенью тридцать второго года вы почти ежедневно встречались с Зиновьевым, так ли это? – чеканя каждое слово, произнес Заруба.

– Так, – едва слышно ответил Каменев.

– Причина ваших встреч?

– У нас просто была общая дача. Мы не могли не встречаться.

– Вы назвали свою дачу источником своих бедствий. Почему?

– Потому что на этой даче мы часто болели.

– И еще потому, что она была явочным местом "Объединенного центра"?

– Никакого центра не было.

– На этой даче вы готовили террористические акты убийства Кирова, Сталина, Орджоникидзе, Ворошилова? Вы поручили Бакаеву убить товарища Сталина, а Кареву – товарища Кирова.

– Об этом я ничего не знал.

– О необходимости вывести из состава ЦК товарища Сталина у вас был разговор с Зиновьевым.

– Такой разговор не исключался. В порядке предположения Зиновьев мог сказать, что лучше бы, если бы Сталин был отстранен от руководства партией.

– Значит, вы были заинтересованы в том, чтобы отстранить товарища Сталина от руководства партией. Значит, Зиновьев предлагал убить товарища Сталина, а вы к этому не были причастны, так?

– Не был причастным.

– Террористические акты готовили не вы, а Зиновьев? Потому вы и говорили, что дача стала источником ваших несчастий.

– Не поэтому. У нас просто была общая дача.

– Вам было известно, что Бакаев ездил в Ленинград проверять, как там шла подготовка убийства Кирова?

– Да, было известно.

– Вы встречались с Бакаевым после его возвращения из Ленинграда?

– Встречался.

– Встречались у себя на даче?

– На даче.

– К вам приходил Зиновьев?

– Приходил.

– Как же после этого вы позволяете себе говорить, что вы не принимали практического участия в убийстве товарища Кирова? Вы хотите свалить всю вину на Зиновьева?! Вы хотите подставить Бакаева?! Но это же просто недоброкачественно! Вы подлец и трус! Вы зловонная падаль! Вы предаете своих товарищей! В каком году вы организовали "Объединенный центр"?

– Не было никакого центра.

– Зиновьев сказал, что центр был организован в 1932 году и действовал до 1934 года. А что вы скажете? Руководство центром осуществлял Смирнов. Какие директивы он вам давал в начале 1933 года?

– Смирнов с января 1933 года сидел в тюрьме. Никто не мог с ним общаться.

– Нам известно, что он организовал из тюрьмы связь, так как мы обнаружили шифр, при помощи которого он сносился из тюрьмы с троцкистами вроде вас и Зиновьева. Ваш "Объединенный центр" действовал под руководством Смирнова. Это он дал вам указание убить товарища Кирова?

– Я прошу вас соединить меня с товарищем Сталиным… Я настаиваю на этом, потому что…

Два рослых чекиста подхватили за руки Каменева и в одно мгновение вышвырнули в коридор, откуда через несколько минут раздались душераздирающие крики.

Окровавленное тело Каменева вновь швырнули на пол небольшой комнаты, где рядом со следователем сидел маленький, тщательно причесанный, в отутюженном сером костюме Генеральный Прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский. Следователь подал Каменеву протокол допроса.

– Я не убивал! Не убивал! – закричал Каменев. Отвратительная болезненная гримаса исказило его лицо. Он плакал, и слезы лились из его глаз.

– Без истерик, Каменев! – строго сказал сквозь сжатые бледные губы Вышинский. – Подписывайте протокол!

Каменев прочитал протокол. Сказал:

– Не могу я подписать это! – И добавил твердо:– Не могу.

– Вычеркните, с чем вы не согласны, – сурово проговорил Вышинский.

Каменев снова стал читать протокол допроса. В упор на него глядели Вышинский и следователь Губанов.

– Не могу. Хоть убейте, а не могу. Здесь все не так.

Чекисты снова подхватили Каменева под руки и оттащили в коридор, затем, очевидно, в другую комнату, откуда, впрочем, были тоже слышны душераздирающие крики бывшего лидера партии большевиков.

В эту же ночь Сталин ждал доклада о ходе следствия по делу Каменева, Зиновьева.

Черная машина въехала в Кремль. Вышинский встретился глазами с Поскребышевым.

– Ждет, – сказал Поскребышев.

Сталин не поднял головы. Писал. Вышинский робко подошел ближе. Сталин пригласил сесть.

– Ну что?

Вышинский показал Сталину пачку протоколов. Раскрыл нужную страницу.

– Прочтите, пожалуйста, это. место. Это был протокол допроса Зиновьева:

"– В чем выражалась деятельность "Объединенного центра"?

– Главное направление работы – подготовка террористических актов против руководства партии и правительства.

– Против кого именно?

– Против руководителей.

– Конкретно каких?

– Против Сталина, Ворошилова и Кагановича.

– Это ваш центр убил товарища Кирова?

– Да.

– Участвовала ли в убийстве Сергея Мироновича Кирова еще какая-нибудь другая организация?

– Нет.

– Значит, убийство организовано вашим центром?

– Да, только нашим центром".

Сталин посмотрел пристально на Вышинского. Улыбнулся:

– Это хорошо.

– Вот здесь прочтите, – тихо сказал Вышинский и перевернул страницу.

Сталин прочел:

"– Вы призывали учиться искусству террора. Поясните, что вы вкладываете в понятие искусство террора?

– Первое условие искусства – тщательная конспирация заговора. Второе условие – правильный выбор средств террора, тактики. Мы считаем себя марксистами и, помня формулу "восстание есть искусство", переделали ее по-своему, заявляя, что "заговор против партии, против Сталина есть искусство".

– 8 мая 1933 года, то есть в самый разгар подготовки террористических актов, вы в своем письме в адрес Центрального Комитета "отреклись от своих ошибок" и лицемерно поклялись в преданности социализму и партии. Вы заканчивали это письмо такими словами: "Я прошу вас верить, что я говорю правду и только правду. Я прошу вас вернуть меня в ряды партии и дать мне возможность работать для общего дела. Я даю слово революционера, что буду преданным членом партии и сделаю все возможное, чтобы хоть отчасти загладить свою вину перед партией и перед ЦК". Зачем вы так лицемерно лгали? Для того, чтобы скрыть свою истинную позицию? Чтобы усыпить бдительность партии?

– Да.

– Вы решили также ввести в заблуждение низовые организации, когда 16 июня 1933 года поместили в "Правде" статью "Две партии", где всячески доказывали свою преданность партии. Вы громили оппортунизм и пели аллилуйю победам, одержанным партией. А тем же летом между 8 и 16 июня 1933 года, как это теперь совершенно точно установлено, на совещании "Объединенного центра" вы поручили Бакаеву приступить к практическому осуществлению террора. Эта двойная игра тоже входила в вашу тактику?

– Да.

– Действительно ли Каменев разрабатывал приемы террористической борьбы, основываясь на учении флорентийского секретаря Макиавелли?

– Да.

– Поясните, пожалуйста.

– Нашей целью было произвести впечатление искренне разоружившихся и раскаявшихся членов партии и одновременно с публичным раскаянием перейти к решительному наступлению по всему фронту".

Сталин отложил протокол. Сказал:

– Какая здесь возможна опасность? Какая гарантия, что свидетели не подтвердят?

Вышинский положил перед Сталиным два письма, на которых было написано: "Лично товарищу Сталину".

– Прочтите вот это письмо, товарищ Сталин, – тихо проговорил Вышинский. – Это письмо Зиновьева лично вам, датировано 5 августа 1936 года. Здесь он отрекается от всех своих показаний. Может быть, вам нет смысла его даже читать…

– Нет, я прочту, – сказал Сталин. – Надо уважать товарища, попавшего в такую беду. – Сталин это сказал без тени иронии, и Вышинскому показалось, что Сталин даже сочувствует Зиновьеву. – Мы с ним немало добрых дел сделали. Это был преданный революции человек. Этого мы никогда не забудем.

Сталин раскурил трубку. Задумался, и лицо его стало грустным. Вышинский поспешно вытащил аккуратно сложенный носовой платок в синюю клеточку и приложил к краешкам своих глаз. Сталин задержал тусклый взгляд на соратнике и одобрительно покачал головой. Если бы истинный художник увидел эту сцену, непременно пришла бы ему в голову идея написать что-нибудь величественное, например, картину под названием "Скорбь" или "Скорбящие братья". Однако еще через мгновение сцена распалась. Вышинский привстал. Сталин тоже привстал, читая лично ему адресованное письмо Зиновьева. По мере того как он читал, лицо его искажалось брезгливой гримасой. Зиновьев писал: "…только ты, Иосиф, можешь спасти меня. Сделай это как можно быстрее, и я этого тебе никогда не забуду. Я буду твоей тенью. Я до конца дней своих буду помогать тебе. Я пишу в состоянии почти предсмертном, потому что те издевательства и пытки, которые я переношу ежедневно, не может вынести нормальный человек. Меня обвиняют в делах кощунственных, будто я собирался убивать тебя, Кагановича, Ворошилова и других членов партии. Ты же знаешь, что это ложь. Как и ложь то, что я будто участвовал в убийстве Кирова. Ты знаешь, как я переживал по поводу злодейского убийства Сергея Мироновича, которого всегда любил и поддерживал. Мне теперь ставят в вину, что я выступил с некрологом в связи с его смертью. Между тем я и теперь ощущаю невероятную потерю настоящего друга и революционера, любимого и родного мне человека…"

– Сволочь, – громко сказал Сталин. Встал и вплотную подошел к Вышинскому. – А если он и на процессе повторит эти слова? Что вы мне даете читать всякую ерунду?!

– Это письмо можно считать недействительным, товарищ Сталин, – сказал Вышинский. – Действительно вот это. Вскройте, пожалуйста.

– А вы что, его не вскрывали?

– Оно лично вам адресовано, товарищ Сталин. Сталин улыбнулся. Вскрыл конверт, развернул письмо, и по мере того, как он его читал, лицо его становилось светлее.

– Вот это уже совсем другое дело. Вот это то, что нужно, товарищ Вышинский. Как вам это удалось? Говорите всю правду. Я должен знать все до мельчайших подробностей.

– Это письмо Зиновьев написал неделю спустя после своего первого обращения к вам. После одного из допросов я остался наедине с ним и сказал ему совершенно доверительно: "Товарищ Сталин познакомился с вашим письмом и был глубоко возмущен. Он сказал, что непременно займется этим вопросом и сурово покарает нарушителей советской законности". На следующий день Зиновьева перевели в комфортабельный люкс, обслуживали лучшие официанты нашего ведомства, прислали почту, дали бумагу и чернила, – одним словом, он снова себя почувствовал прежним Зиновьевым. – Я снова к нему пришел. Он долго благодарил меня, даже стал расспрашивать о том, не нашли ли истинных убийц товарища Кирова. Я ему сказал, что действительными врагами являются Смирнов, Тер-Ваганян, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольцман, Фриц Давид, Ольберг, Лурье… Зиновьев вместе со мной проклинал их почем зря, заявил даже, что примет самое активное участие в их разоблачении. А когда я уже уходил, я ему сказал, как бы невзначай: "Вы бы написали товарищу Сталину еще одно письмецо, в котором снова бы чистосердечно признали все свои ошибки, и главное – отреклись от этих треклятых убийц…" И через день я получил от Зиновьева это письмо…

Сталин помрачнел.

– Мне очень не нравится, – сказал он, – что вы впутали меня в эту грязную историю. Нельзя пользоваться обманом как средством для достижения целей. Мы не можем становиться на макиавеллистский путь ведения борьбы. Предоставим оружие флорентийца нашим врагам. Вы, товарищ Вышинский, допустили грубейшую ошибку – вы бросили тень и на товарища Сталина, и на нашу партию. Вам понятно, о чем я говорю?

– Понятно, товарищ Сталин.

– Подумайте, как вы можете исправить ошибку, товарищ Вышинский.

– Подумаю, – ответил Генеральный Прокурор СССР и тихо вышел из кабинета, залитого утренним солнцем.

…Когда я закончил писать этот эпизод, мне стало тяжело и грустно: как же отвратительна человеческая природа! Как зыбко все то, что держится на чистых помыслах, и как изощренно и дальновидно зло. Собирая бумаги, я обнаружил письмо Любы.

– Вот теперь ты заслужил, чтобы прочесть ее письмо, – сказал я себе и вскрыл конверт.

"Любимый мой, единственный, ненаглядный, только вами живу, только вами дышу, потому что лучше вас нет никого на этом свете…"

Я читал бесконечно доброе и светлое письмо Любы, а в мозгу все равно сверлила одна и та же мысль: "Как же зыбок и хрупок мир чистых и добрых чувств, помыслов, деяний…" И горячие слезы надежды и очищения текли по моим щекам.