Текст книги "Групповые люди"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

17

Наша лаборатория располагалась в подвальной комнатушке, которая была как раз между библиотекой и клубом. Когда мы порылись в библиотеке, поразились тому, что обнаружили все стенографические отчеты съездов партии, старые издания «Большевика», первое собрание сочинений Ленина – вся внутрипартийная борьба развернулась перед нами, и тогда родился замысел – засесть за настоящую научную работу.

Мешал, конечно, Квакин. Но мы с ним сторговались. Он спит между стеллажами, мы и матрасик ему раздобыли, а мы работаем. Нам и часу хватило на то, чтобы создать пять-шесть страниц о наиболее благоприятных условиях для гармонического развития заключенных, а остальное время – на чтение старых изданий, на разговоры, на анализ, на создание живого исторического знания.

– Я не мог не любить Сталина, – начал в тот день свой рассказ Лапшин. – Отец мой был известный человек, министр, изобретатель, мать – культурная женщина, прожившая три года в Париже, еще до революции, разумеется. Я потом узнал, что мать была без памяти влюблена в поручика деникинской армии. Фамилия его была Семенов. Он перешел на сторону красных, командовал полком, был награжден орденом Красного Знамени, а затем расстрелян по приказу Троцкого. Мать говорила, что сам Дыбенко встал на защиту поручика, но переубедить Троцкого было невозможно. Он крикнул: "Вы сдали город врагам революции, а следовательно, поступили как враг. Я призываю всех быть беспощадными к врагам революции!!!" Ему Дыбенко сказал о поручике: "Это храбрый человек, доказавший преданность революции".

Троцкий полчаса читал мораль всему штабу армии: "Красная Армия ценит заслуги командира Семенова и будет помнить о них! Но сегодня он поступил как изменник. Он должен был или взять город, или умереть! Он не сделал ни того, ни другого – вот почему я считаю его изменником и требую высшей меры наказания! Могу всех заверить: если я поступлю, как он, расстреляйте меня, как последнего подлеца!"

Мама говорила, что с Троцким в армии не только считались – его боготворили. Перед расстрелом Семенову предложили последнее слово, и он сказал: "Да здравствует революция! Да здравствует Троцкий!" Эти слова передали Троцкому, на что наркомвоенмор улыбнулся: "А как же должно быть иначе, милостивые государи?! Мы верим только в одного бога – в Революцию! В нашей коммунистической армии нет и не может быть людей слабых! Мы умеем не только жить и воевать! Мы умеем еще и умирать! Каждый из нас с последним своим дыханием подаст пример всем оставшимся в живых!"

Заметьте, – продолжал Лапшин, – у Троцкого та же манера обращения не от себя, а от революции, от высших сил жизни и смерти. Тот же стиль, что и у Сталина, ориентироваться на веру, на темные силы в человеке. Причем он проявляет невероятное мастерство в том, чтобы эти темные силы засверкали ослепительным огнем и предстали перед массой в виде самых высоких добродетелей.

Так вот, самое жуткое для моей матери было то, что мой отец, Лапшин Иван Николаевич, собственноручно расстрелял бывшего поручика Семенова. Отцу тогда было всего девятнадцать лет, а поручику – двадцать один. Была одна фотография, рассказывала мать, где отец был снят вместе с Семеновым. Но потом мать уничтожила эту фотографию. В ней, как она говорила, произошел окончательный перелом. В ночь перед казнью поручика она пришла к моему отцу и умоляла его спасти приговоренного к смерти. И отец пообещал сделать все возможное. А ее отправил в соседний город и велел там ждать.

Мать ждала. А отца в это время тяжело ранило, и он оказался в том городе, где ждала от него вестей моя бедная мама. В госпитале и произошла встреча отца с матерью. Отец, должно быть, когда выздоровел, объяснился с матерью, мать ответила ему отказом, решила немедленно уехать из города. Это ей сделать не удалось, поскольку она попала в руки чекистов: подозревалась в чем-то. Каким-то чудом отец узнал об этом и спас мать. С тех пор они не расставались. Мама говорила: "Мы жили крайними суждениями, крайними чувствами. Огонь революции захватил нас, из этого огня я вышла совсем другим человеком". Сталин был олицетворением этого огня. Вот здесь-то и кроется, на мой взгляд, ответ на многие вопросы, связанные с таким явлением, как сталинизм. Неведомая ранее потребность отдать всего себя без остатка не величественному, мудрому, покойному Богу, а мятежной, великой в своей беспощадности Революции, которая казалась всем и выше Бога, и выше Любви, и выше Свободы. И гениальность Сталина здесь проявилась всесторонним образом. Он создал образец тоталитарного бюрократического государства. Создал его не в пунктуальной Германии, и не в Японии, где так напрочь соединены послушание и мужество, и не в Китае, где многократно побеждали крестьянские революции, а в вольной России, точнее, в многонациональной державе, где соединились разные, столь противоречивые традиции Востока и Запада. Но самое главное, самое важное его изобретение – это групповой человек, вобравший в себя все негативные свойства индивидуализма и коллективизма.

– Нет, хлопцы, – поднялся вдруг Квакин. – Больше не могу спать. Сначала я еще терпел, а теперь не могу. У вас, должен я вам прямо сказать, пошла сплошная антисоветчина. Это, знаете, так просто не проходит. Хотите режьте меня, хотите бейте, а я не могу больше это слушать. И официально заявляю: доложу куда следует.

– Я прошу зафиксировать в протоколе, – заорал вдруг Лапшин, – заключенный Квакин срывает очередное занятие лаборатории. Я думаю, товарищи, пора нам взять письменное объяснение у Квакина…

Я подал Квакину лист бумаги, Никольский кинул ручку, а Лапшин вытащил из кармана тонкую швайку, с которой последнее время не расставался. Он приставил швайку к квакинскому горлу и сказал:

– Мы сейчас на практике узнаем, как изымалось из врагов народа истинное признание. Пиши: "Я, Квакин, Демьян Иванович, поставил перед собой цель вредить лаборатории по гармоническому развитию заключенных, потому что его не должно быть в колонии, а должен быть один голый труд и рукоприкладство. Пиши, сука! – И Лапшин, должно быть, вонзил иглу в рыхлое квакинское тело. Квакин стал писать. – Там, кстати, свечка есть, – обратился ко мне Лапшин. – Поджарим бывшего партийного работника, если он не напишет признание.

Но поджаривать Квакина не пришлось. Он написал и о том, что замышлял поджог барака и административного здания, бросал в пищу гвозди и битое стекло, чтобы принести вред заключенным и сорвать выполнение плана. Когда Квакин закончил, поставил свою подпись и число, Лапшин сложил вчетверо лист бумаги и сказал:

– Вот теперь, кажется, Квакин, все в порядке.

Мы отпустили Квакина. Однако вид у него был решительный. Казалось, что если бы дверь не была заперта, он тут же пошел бы к Орехову, нашему оперу, и стал бы ему все рассказывать. Но дверь была заперта. Лапшин знал уже повадки Квакина, поэтому он, пользуясь своим ростом и силой, тоже встал, схватил Квакина за шиворот и прижал к стене.

– Не буду, никуда не пойду, пустите меня…

– Послушай, Квакин, а если мы втроем пойдем к Орехову и скажем ему, что ты здесь все это говорил, а не мы, да покажем твое признание, тебе несдобровать.

– Вам не поверят, – ответил Квакин.

– Как это не поверят? Нам троим не поверят, а тебе одному поверят? Как это?

– Поверят потому, что знают про мой и про ваш образ мыслей.

– А какой у тебя, Квакин, образ мыслей? У тебя же его вообще нету.

– У меня не антисоветский образ мыслей. Я люблю свою родину и готов жизнь отдать за нее. Вот так, дорогие мои.

– А ты считаешь, что мы не любим родину? Квакин посмотрел на Никольского.

– Я знаю, почему ты на меня уставился, Квакин, – сказал Никольский мрачно. – Я – пасынок в этой стране. Всегда ощущал себя пасынком. Потому что такие, как ты, мне никогда не верили. Но могу вам сказать: у меня нет другой родины. А любить эту мою родину такой, какая она есть, не могу. А для ее блага, Квакин, я старался, думаю, больше, чем ты…

– Значит, ты считаешь, что мы не любим родину, – это Лапшин сквозь зубы процедил. У него был такой вид, что он вот-вот накинется на бывшего пропагандиста и агитатора.

Квакин присел. Вид у него был жалкий. Лицо в глубоких бороздах потемнело. Голубоватые глаза будто слезились. Мне вдруг жалко стало Квакина. И я сказал:

– Мы групповые люди, потому что ненавидим друг друга. И Никольский неправ. Не только он пасынок в нашей стране. Все мы пасынки. Без отцов и без отчимов. И будем таковыми, пока не станем любить не вообще человека, а каждого, даже такого, как Квакин.

– Не уверен, что когда-нибудь у меня будет что-нибудь общее с этим мерзавцем, – бросил Лапшин в сторону Квакина.

– А вот это типично групповое явление. Отсюда и все беды…

– Что ты как попугай зарядил одно и то же: групповое, групповое! Могу сказать тебе, что я никогда не был групповым человеком. Я ни в один клан не входил…

– Все правильно, – сказал я спокойно. – Это лишний раз подтверждает исключительно групповой характер нашего социума. Ты не суетись, а лучше постарайся вникнуть. Социальная среда по своим группам разнородна, каждый микросоциум, скажем район или ведомство, делится на несколько слоев, это, разумеется, не ново, но вот в каждом слое есть определенные кланы и группы, которые сосуществуют как бы на равных. Как правило, этих групп или кланов три, четыре, но не больше пяти-шести, из них два наиболее сильных – они-то и делят между собой сферы влияния, блокируясь с менее сильными или более отдаленными образованиями, одна-две группы, как правило, создают себе статус как бы независимо от объединения, но на самом деле эта группа примыкает к наиболее сильным, лидирующим общностям. Во главе этих группировок стоят лидеры, имеющие своих помощников, не секретарей-исполнителей, а именно помощников-соратников, которые в случае необходимости вполне могут заменить отсутствующего лидера или выполнить то или иное поручение главы клана. У этих помощников-соратников есть свои соратники, у – которых, в свою очередь, есть на нижестоящем уровне свои подопечные-исполнители, свои действующие на равных. Внутри данного слоя идет постоянная борьба между группами, но группы всякий раз объединяются, если им угрожает опасность, идущая от притязаний соседствующих верхних или нижестоящих слоев. Группы тогда становятся монолитными: они готовы насмерть стоять, защищая свои общие интересы.

– А куда же ты меня подевал, не входящего ни в какие кланы? – иронически спросил Лапшин.

– Сейчас найдем и тебе место, дорогой, – сказал я. – Ты – изгой, потому что отвергнут всеми группами, в которых мог бы существовать. Другой, скажем квакинский, слой тебя не примет в свою команду, потому что ты ей противопоказан, и группы, так сказать, командного или пролетарского состава тоже тебя не возьмут к себе, потому что ты типичный выкидышный человек, как и я, впрочем, так что не волнуйся, господин философ, ты не одинок. Тут тоже своя закономерность. Чтобы группа чувствовала свою силу, она непременно должна выбрасывать из своей среды в никуда негодные элементы. Это вытеснение изгоев ей необходимо для самоутверждения, для того чтобы группа постоянно ощущала свою прочность, свою сплоченность.

– Но изгой не может определиться в другую группу?

– Как правило, нет. Собственно, изгой бывает двух типов. Первый тип изгоя – это тот, который не имеет своих людей, которому нечего защищать в этой жизни, который слаб духом. Такой тип изгоя может быть принят в другие группы и ценою многочисленных падений даже добиться некоторого успеха в этом "другом" клане. Что касается второго типа изгоя, к которому относится, в частности, товарищ Лапшин, то здесь дело посложнее. Он зарекомендовал себя как изгой-ястреб. Такому изгою пальца в рот не клади. Он постоянно вынашивает в себе идею реванша. Он, как правило, обладает недюжинными способностями, инициативен, предприимчив и даже талантлив и всеми своими личностными данными как бы несет в себе тенденцию противостоять любой группе. Он утверждает всегда "иные" ценности, "иную" мораль, "иные" установки на всю жизнь. О нем быстро распространяется молва: способный, но некоммуникабельный, талантливый, но скверный человек, хороший работник, но лучше с ним не работать! Пребывая в постоянном изгойстве, он приобретает себе различные крайне непривлекательные, даже болезненные качества: подозрительность, вспыльчивость или неспособность управлять своими чувствами и поведением. Изгои ходят вокруг кланов как побитые собаки. В них швыряют каменьями. Женщины их избегают. Мужчины не хотят с ними разговаривать, здороваться, садиться за один стол. Они обременительны для всех кланов. И когда они уж очень начинают мешать, что-нибудь придумывают, заметьте, здесь-то кланы как раз и объединяются. Но, как правило, один клан затевает войну с изгоем, чтобы либо добить его окончательно, либо изолировать, сбросить, скажем, вот в эту камеру или запереть в психушку.

– Постой, это же социально-психологическая структура по Морено?

– Совсем нет. Больше того, почти ничего общего. А еще точнее, прямо противоположная мореновской системе. У Морено люди объединялись по принципу симпатий. По этому же принципу негласно "избирался" лидер, устанавливалась иерархия мест. Здесь же группа или клан взаимодействует на основе принципа разобщенности. Не симпатии, а антипатии и даже ненависть объединяют людей. Группа подогревается огнем ненависти, которая порождает страх и бесстрашие, порождает миазмы человеческого разложения, уверенность в своей безнаказанности. Я уже говорил, что ни один исследователь не коснулся ближайшего окружения Сталина. Молотов, Ворошилов, Андреев, Микоян, Шкирятов и даже Буденный – это не просто выходцы из низов. Это фигуры, без которых и партия, и ЦК, и съезды, и пленумы – ничто, ибо все решает не личность Сталина и не личность Зиновьева или Каменева, а партия, ключевые позиции которой находятся в руках именно группы Сталина. Возьмите XIV съезд партии. 1925 год. Микоян на съезде: "Мы заявляем, что за эти годы не вели и не ведем линии на отсечение ни Каменева, ни Зиновьева. Но мы хотим, чтобы они подчинились железной воле большинства". Это основная мысль Сталина. Ее смысл э том, чтобы все подчинились большинству, а на самом деле группе Сталина. Сталин обыграл своих противников методами групповой атаки. Группа Сталина в открытую на всех пленумах и съездах на разные лады орала: "Мы не дадим вам свободы группировок, свободы фракций". Это означало, что мы стоим только за одну нашу группу, за которой идут все низовые группы, кроме ленинградской, которой руководит Зиновьев, мы на это вам указываем и призываем вас немедленно подчиниться этой нашей основной группе. На всех съездах и пленумах добиваются "прочие группы", именуемые оппозициями, и намечаются новые объединения, которые предстоит затем разгромить и бросить их обломки в непрекращающийся огонь гражданской войны. Уже в 1925 году, когда Бухарин и его единомышленники ведут на всех фронтах борьбу "за Сталина", он, Бухарин, уже намечается в кандидаты будущих смертников. Контуры той группировки, с которой расправятся сталинисты в 1938 году, уже обозначены. Обозначены пока что под флагом защиты Бухарина:

Томский М. П., член ЦК: "Вы хотели не лозунг дезавуировать, а дискредитировать Бухарина… Нам показалось подозрительным, что после того, как сперва требовали: распни одного (а мы говорили, как я уже указывал: подождите распинать, ошибся – за ошибку мы бьем, пощады не даем, но зачем же непременно распинать?) – после этого вдруг берутся таким же манером за Бухарина".

Калинин М. И., член ЦК: "Вы крови бухаринской хотите. Большинство ЦК находит, что тов. Бухарин ни в коем случае закланию подлежать не должен. Я считаю, что эту политику тт. Каменева и Зиновьева съезд должен пресечь".

Сталин И. В., член ЦК: "Но тов. Бухарин допустил в сравнении с этими товарищами незначительную ошибку. И он не нарушил ни одного постановления ЦК. Чем объяснить, что, несмотря на это, все еще продолжается разнузданная травля тов. Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требуете? Не дадим его крови, так и знайте".

Еще одиннадцать лет до распятия, а уже все обозначено, уже сказано, кто в этой жизни подлежит закланию. По отношению к Сталину, или к Калинину, или к Молотову такое не могло быть сказано. Они были костровыми. Они разжигали новые костры, они сжигали, и никто не смел им отвести иную роль. Они уже наметили сжечь Бухарина, хотя Бухарин и значился в группе Сталина, а Андреев, член ЦК, бросает съезду в том же 1925 году: "Кто поверит, что кровожадные тт. Сталин, Бухарин, Томский, Рыков, Калинин и т. д. угнетают тт. Каменева и Зиновьева?" Бухарин поставлен рядом со Сталиным. Бухарин назван кровожадным. Это, разумеется, ирония: никто ведь не поверит! И все-таки вновь заявлен тот же групповой принцип, в основе которого – разобщенность, если хотите, кровожадность. Группа периодически должна выбрасывать из своих недр в изгои кого-нибудь из своих будто бы единомышленников, постоянно должна кремировать кого-то, и путь к этой кремации длительный, но эта длительность методическая, пунктуальная, последовательная и беспощадная. Группа Сталина, точнее, все группы, созданные им, понимали это, как это ни странно, быстро освоили методику этой беспощадности и успешно ее реализовывали под чутким руководством вождя.

18

– Мне было шесть лет, когда это случилось. Мама после сложной операции находилась все еще в больнице. И вот однажды в третьем часу ночи позвонил отцу помощник Сталина. Поскребышев: Сталин просит срочно приехать к нему в Кремль. Отец сказал, что не знает, как быть: сын то и дело просыпается, плачет, с кем его оставить? Поскребышев попросил подождать у телефона. Он доложил Сталину, и тот сказал ему: «Пусть приезжает с сыном». Мы с отцом вошли в приемную. Поскребышев, лысый, с нависшими на голубые глаза бровями, это я точно помню, кивнул на высокую дверь, и мы вошли в кабинет. Сталин мне показался маленьким, я его представлял громадным, а он был щупленький, и когда он встал, то был моему отцу по плечо.

Сталин подошел ко мне, погладил по головке и сказал: "Ты, Олег, – настоящий мужчина. – И добавил:– Вот там возле окна лежит посмертная маска Ленина. Посмотри".

Я ничего интересного в посмертной маске не нашел. На стене висели портреты Суворова и Кутузова. Я рассматривал портреты и не расслышал, когда ко мне подошел Сталин. Он наклонился, обнял меня, погладил по головке, спросил:

"А сколько тебе лет?"

"Шесть", – ответил я.

"А ну встань. – Я встал и увидел перед собой припухшее его лицо с некрасивыми черными оспинами. От него пахло табаком и вином. Это я точно помню. Он смерил меня рукой и сказал: – Ты плохо растешь, Олег. Ты, наверное, не занимаешься физкультурой?"

Я что-то стал отвечать, а он уже не слушал меня, подошел к отцу и что-то стал ему говорить. Я помню, что отец сильно волновался и все повторял: "Хорошо, хорошо, товарищ Сталин". Утром мы с отцом выехали в Ленинград. Это было личное поручение Сталина в связи с ленинградским делом.

Когда отец вернулся в Москву, у него в министерстве случилась беда. Ночью, когда отец сидел у себя в кабинете, раздался звонок. Это звонил заместитель. Он успел сказать: "За мной пришли".

Отцу предъявили ордер на арест его заместителя Воропаева.

"Я за него ручаюсь", – сказал отец.

Двое из органов безопасности ответили, что выполняют приказ Лаврентия Павловича.

"Тогда я поеду сейчас же к Сталину".

"Да, отменить арест может только он", – подтвердили пришельцы.

Отец через несколько минут был у Сталина.

"Напрасно ты его защищаешь, – сказал Сталин. – Воропаев скрыл свое происхождение. Он сын кулака".

"Он не скрывал своего происхождения. Я знал, что его родители – зажиточные крестьяне. Его отец – кузнец, а это, знаете, должность мастерового, которая на селе дает возможность хорошо жить".

"А тебе известно, Лапшин, что отец Воропаева занимался антисоветской агитацией? Неизвестно? Так зачем же лезешь его защищать?"

"Я ручаюсь за Воропаева. Он незаменимый работник".

"Незаменимых у нас нет, Лапшин. Запомните это. Нет незаменимых. Вам это понятно?"

"Понятно, товарищ Сталин".

"Как чувствует себя Анна Михайловна? Болеет? Вот о ней позаботьтесь. Почему вы не отправите ее на курорт? Сколько лет вы не были в отпуске? Два года? Вот и поезжайте с женой на курорт. Поговорите с Поскребышевым, он вам посоветует, куда лучше поехать. Нельзя быть таким невнимательным к жене, товарищ Лапшин. Завтра же займитесь здоровьем своей семьи. И своим тоже".

Отец был в растерянности. Однако возражать не стал. Через день он уже ехал на курорт в Сочи. И где-то под Курском его сняли с поезда: арестовали. Матери посоветовали ехать на курорт одной. Она, естественно, никуда не поехала. Вернулась. И начались у нас черные дни. Выселили из квартиры. Забрали дачу. Конфисковали имущество. Мама пошла работать посудомойкой, так как ее никуда не брали на работу. Мама говорила о том, что случилось какое-то неслыханное недоразумение. Что это все из-за Воропаева, этой кулацкой сволочи, произошло. Что это, должно быть, он оклеветал отца. Она говорила, что пойдет к Сталину, который ничего не знает и которого ввели в заблуждение. К Сталину она не попала, а ее многочисленные письма оставались без ответа.

Я долго думал над тем, зачем понадобился Сталину такой комедийный вариант с заботой о здоровье моего отца и моей матери. Неужели нельзя было просто посадить? Без всяких ночных интермедий. Что же это было: иезуитство? Желание насладиться властью? Тайный садизм, изуверская жажда крови, о которой он так часто говорил?

Нет, ни то, ни другое! Суть его метода – в широком использовании дезинформации. Он постоянно работает на свою легенду – это легенда о бесконечно добром и отзывчивом человеке, который на всех перекрестках орет напропалую: кадры – это все! Заботиться о людях – первейший долг! Выращивать людей, как садовник выращивает дерево! Главное – бережность в обращении с людьми! И постоянное личное внимание. Личная подпись. Личное участие:

"Как у вас с квартирой? Какие условия? Как питаетесь? Не нужно ли чего? Как жена? У вас нет хорошей дачи – это безобразие! Товарищ Калинин, почему же у нас такой заслуженный человек живет в таких условиях? Не умеем мы ценить хороших работников! Учиться нам надо ценить людей! А дачу я прошу вас, товарищ Калинин, немедленно подыскать товарищу Лапшину! В каком районе лучше, товарищ Лапшин? Не знаете? Посоветуйтесь с женой. Посоветуйтесь и скажите Калинину. Он вам поможет, у него есть возможности помочь".

И это было сказано, когда уже у Сталина точно созрело решение расправиться с отцом.

– А откуда вам это известно? – спросил я. – Многое мы преувеличиваем. По-моему, он был импульсивным человеком.

– Импульсивный? Он все рассчитывал. Рассчитывал, как этот наш барбос Заруба. Он меня сейчас стравливает с Квакиным. Предложил мне возглавить секцию идеологической работы…