Текст книги "Групповые люди"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

6

Мелкий, выродившийся, плюгавенький наполеонизм обнаруживается, должно быть, в каждом, кто из беды вознесся на хоть крошечный руководящий пьедестал. Долгое бедствование рождает в человеке какое-то подобие суетливого героизма (шашкой бы с закрытыми глазами!), тайное стремление во что бы то ни стало доказывать свою правоту, подозрительно видеть в каждом бездельника и потенциального врага. Все эти свойства я сразу стал ощущать в себе, а изменить что-либо в душе не мог. Я должен был наступать, не оглядываясь на прежние беды, на авторитаризм. И я ораторствовал:

– Объектами нашего исследования будут конкретные группы людей, совершившие те или иные преступления. Нам придется изучать работу колоний, судов, прокуратуры и те социальные противоречия, которые не фиксировались как правонарушения, хотя носили противозаконный и противочеловеческий характер. Для нас крайне важно понять и сегодняшние тенденции общественной жизни, проникнуть в сущность конфликта между демократией и бюрократией. Парадокс этого конфликта состоит в том, что вовлечение широких масс в социальную практику приводит к бюрократизации общественных инициатив, движений. Приметой времени является возникновение, с одной стороны, харизматических лидеров, а с другой – "творческое содружество" чиновника и "прогрессиста"…

– Что же, это чисто эмпирическое исследование? – спросил Манекин.

– Да, эмпирическое, но с широкими теоретическими обобщениями.

– Я не вижу здесь научного предмета исследования, – тихо произнес Канистров.

– Давайте с вами сразу условимся. Кто намерен вести схоластические споры, тому следует сразу подумать о переходе в другое подразделение.

– Что же так сразу… Надо ведь подумать, освоиться.

– И годика два поразмышлять… – это Лапшин съязвил.

– Простите, мне непонятно то, как должны оформляться результаты исследования, – спросил под конец Вселенский, и по этому вопросу разгорелся спор.

– Товарищи, мы с вами пишем "Очерки психологии злодеяний". И здесь любая публицистическая форма годится, лишь бы это было по существу исследованием глубинных процессов, связанных с нарушением законности.

– Для этой работы не ученые нужны, а писатели и публицисты, – это Канистров сказал.

– Не вижу большой разницы между исследованием, которое ведет публицист или ученый-психолог. Наша область – социальная психология. Здесь должна быть показана психология не одного человека, но – психология групп, различных типических социальных образований.

– Думаю, что у нас ничего не получится, – заметил Вселенский.

– Надо пробовать, А как же! Должно получиться, – это Никулин возразил.

– Получится, – сказал Лапшин. – Я предлагаю ввести своеобразные философско-литературные среды, на которых раз в неделю обсуждать написанные очерки.

– Прекрасная идея, – сказал я. – Геннадий Никандрович, составьте список выступающих на этих средах. Первым поставьте меня, чтобы не сорвалась следующая среда, а затем Лапшина, у него есть материал, а затем всех, кто пожелает выступить…

– Ладненько, – ответил Никулин.

7

Если бы я был верующим, я бы придумал молитву: «Господи, как же войти в эту бесчеловечную систему, если это гнусное, неживое, рутинное устройство жизни ничего не признает, кроме угроз, принижений, ущемлений, подсечек, избиений, наговоров, доносов, оскорблений, предательств и убийств?! Нельзя своим ключом открыть чужую дверь. Господи, помоги мне найти чужой ключ! Помоги мне на время стать подлецом, лжецом, убийцей, хищником, казнокрадом, предателем, чтобы там, за открывшейся чужой дверью, меня приняли за своего, чтобы я вошел в этот ненавистный мне мир, чтобы сделал в нем доброе дело – изменил бы его! Клянусь тебе, Господи, что потом я опять вернусь к себе прежнему, опять стану праведным и забуду про то, как входил в черные врата обмана и лжи, навсегда заброшу чужой ключ и никогда не буду открывать вход к нечестивым!»

И, наверное, Господь бы мне ответил: "Прощелыга ты, Степнов, сколько волка ни корми, а он все равно в лес глядит! Волю тебе дали, сукин ты сын, на пьедестал возвели, а ты снова в грязь хочешь! Не бывать такому! Отсечь ему башку, милые архангелы, и останки его не хоронить, а чтобы склевало их паршивое воронье!" И тысячу раз прав был бы Господь, если б так решил. И не надо мне слишком много ума, чтобы знать о Господнем решении, ибо дано каждому различать, что есть добро, а что есть зло. Но я все же, зная эти различия, иду на сговор, потому что другого выхода не вижу. Точнее, я знаю выход, но этот выход – нравственная победа на чистом поражении. Я должен был, не тая обид, без злобы, сказать ласково и любя: "Граждане, еще не осужденные, вы сущие прохвосты, и ваш храм есть не храм, а логово дьявола, и никакого обновления вам никогда не видать, потому что вы все, Колтуновские и Никулины, Надоевы и Зарубы, Сталины и Брежневы, – исчадия ада и у вас никакого выхода нет, кроме как добровольно отпроситься в колонию 6515 дробь семнадцать, работать на лесоповале, устраивать фиктивные забастовки, дуплить инакомыслящих и ходатайствовать об ускоренном строительстве поселения для ваших семей". И тогда в один голос завопили бы еще не осужденные граждане: "Сгрудимся, чтобы выкинуть его за пределы…"

И я уже ощущаю, как мое нравственное тело вылетает из окошка и шмякается на что-то твердое, может быть, на днище "черного воронка", а может быть, на парусиновое ложе "скорой помощи", а может быть, просто на мягкий газон рядом с тротуаром. И я ощущаю освобождение духа, этакое изумительное божье дуновение, и господний глас слышу: "Сын мой, ты победил…" И ангелы подхватят мое полумертвое тело, и душа выпорхнет из моей груди и понесется ввысь, и подойдут ко мне два обиженных человека, должно быть Лапшин и Никольский, и скажут:

– Мы-то на него надеялись, а он, сволочь, подвел нас… А ведь был шанс…

Если бы я был верующим, я бы молил о прощении: "Господи, прости меня за то, что я не знаю ничего, кроме сволочных способов руководства людьми! Прости меня за то, что недобрая у меня душа! Прости меня за то, что в моем сердце созрел и коварный замысел, и уверенность в том, что только методами Зарубы и Багамюка можно выиграть хоть что-то в нашей распроклятой авторитарной жизни! Помоги мне, господи, победить врагов моих".

И ангелы ответят мне: "Бог милостив. Да просящему воздается. Иди же в мир и побеждай! Только победы твои никому добра не принесут: ни тебе, ни друзьям твоим!"

8

Открытие поразило меня своей простотой. Я даже обнял Лоска так крепко, что он завизжал и едва не хватанул меня за руку. Ключ к системе в Никулине. Геннадий Никандрович – врата авторитарного ада. С точки зрения моей теории, он был типичнейшим представителем группового человека образца нашего времени. Образец стареющий, но он даст еще свои ветви. Слегка подкрашенные и обновленные, они в общем-то ничем существенным не будут отличаться от основного древа. Древо Никулина…

Он считал главным достоянием свою родословную, где не было ни одного мало-мальски грамотного человека, где все были эксплуатируемыми настолько, что не хватало даже на ежедневную выпивку, отчего дед Никулина кинулся в разбой, за что и отбыл срок в пятнадцать лет чистых каторжных работ. Освободился никулинский дед как раз в годы революционных потасовок. И как пострадавший от капитализма участвовал в расстреле владельца фабрики, а также в разделе его имущества, которого Никулиным хватило на целых три года безбедной жизни.

Отец Никулина служил в отрядах по продразверстке в самые трудные, голодные годы: хлеб для страны буквально из-под земли доставал и свою семью, разумеется, не обижал, снабжал всем необходимым. А потом до самой войны в участковых ходил; тут и вовсе славная жизнь пошла: всего невпроворот было у Никулиных, спиртное носили ему и чекушками и бутылями. Это-то и сгубило добрую никулинскую душу: умер от запоя, сгорел, можно сказать, на боевом посту, когда Геннадию было всего десять лет. Учился Гена плохо: голубями увлекался сильно. За злостную неуспеваемость и пропуски занятий Гену Никулина вышибли из седьмого класса, и он попал в ремесленное училище, где вскоре, как имеющий прекрасную биографию, был выдвинут в комсорги училища. Общественная работа пришлась по душе будущему типичному групповому человеку, так как напрочь освобождала его от труда, от каких бы то ни было обязанностей и открывала широкие перспективы в житейском море нетрудовой жизни. Из ремесленного училища он попал сразу в освобожденные комсорги, затем определился в райком комсомола, а после окончания (заочно) института стал инструктором райкома партии.

Ах, как ошибаются те, кто называет Никулина и ему подобных каким-нибудь булгаковским Шариковым! У Никулина отнюдь не собачье сердце, у него добрая групповая душа, готовая раствориться в родном коллективе, разумеется при наличии соответствующей выпивки. Как Никулин пляшет и как поет, когда оказывается в застолье! Как он остёр на язык и как внимателен к сослуживцам, которые оказываются рядом за столом: и закуски подкинет, и рюмку нальет вовремя, и совет нужный даст, чем когда и почему лучше закусывать! А как заботлив Никулин в быту, скажем в командировках. Забыли вы зубную пасту – свою отдаст, не хватило вам ужина – поделится, не успели купить чего-нибудь – свое предложит!

Но главное достоинство Никулина как группового человека нашей родной системы состоит в том, что он досконально знает всю подноготную социалистических отношений. Никто лучше Никулина не ориентируется в том, где и как лучше украсть или честно присвоить чужое, то есть государственное, добро, где и как устроиться так, чтобы ничего не делать, а благо чтоб само валило в карманищи, где и как хапнуть все разом, чтобы и следа не осталось от "бесхозного" добра, а где на это добро просто наплевать – и тогда он этак демонстративно, прилюдно отвернется, плюнет и скажет: "Да пропади оно пропадом, дерьмо собачье, сто лет не брал никогда чужого и сейчас не возьму" – и гордость свою пролетарскую, партийную, классовую покажет всем. И пусть говорят на собраниях, какой он бескорыстный. Знает Никулин, когда надо даже свое отдать, чтобы всем было видно, что общественное он ставит выше личного! Личное? Тьфу! Оно, личное, ему ну никак не нужно, а вот общественное, государственное, партийное – тут он готов положить жизнь свою… Никулин гениален в точных диагнозах, кому сколько стоять у власти, кому пора на покой, кого славить надо немедленно, а кого гнать в три шеи, и не ошибался никогда Никулин, и лучшие умы с ним всегда советовались, спрашивали:

– Ну как, Геннадий Никандрович, этот продержится?

– Никак нет, – отвечал он. – А вот тот заморыш… Э, не скажите, никакой он не заморыш. Государственный ум! – и, глядишь, через некоторое время ничем не приметный человечишка стоит у главной власти, вершит делами крупными, славит его Никулин, и его, Никулина, уважают за это.

А самым главным своим достоинством, так говорил сам Никулин, он считал свою классовую, партийную принципиальность.

– Это идеологическая диверсия! – орал, закатив глаза к потолку, Никулин и в ремесленном училище, и в институте, и на партийной работе. – Надо подойти исключительно с классовых позиций; по-партийному проявить нашу волю!

Никулин и сам поражался: вроде бы ничего не сказал, а все, включая и администрацию, и райкомовское руководство, тушевались, когда он выпускал всю обойму разом.

Позднее Никулин научился смягчать воздействие своих речей, стал менее кровожадным. Однако при всей своей мягкости производил все же по-прежнему самое ошеломляющее впечатление.

Я физически ощущаю сплоченность окружения Колтуновских, Никулиных, Надоевых. Каста, противостоящая добру. Понимают друг друга с полуслова. Точь-в-точь как на толковищах Багамюка. Иной раз даже слов не нужно. У каждого в кармане, в лацканах пиджаков, в порах лица, в ногтях, в волосах затаены крупицы группового экстракта.

Я сопротивлялся тому, чтобы Никулина избрали в моей группе партгрупоргом. Но пришел Надоев, развел на собрании:

– Учитывая сложившиеся обстоятельства и опыт Геннадия Никандровича, мы просто будем просить его не отказываться от этой почетной должности…

Я понимал: чтобы сладить с моими противниками, нужны не только организация, жесткое планирование, налаживание системы общения, нужен еще и противостоящий экстракт. Нужны носители этого экстракта. Кто они? Как ими распорядиться? А нельзя ли сделать так, чтобы сам Никулин и его коллеги были носителями и моего экстракта? Этак всадить им в поры по крупице нового вещества, и пусть источают. Хотя бы полусвет. Мысль показалась заманчивой, а ее осуществление единственно приемлемым. Я обсудил идею с Никольским и Лапшиным.

– А что ж, это неплохо задумано, – сказал Никольский. – Значит, сделаем попытку провернуть в наших мирно-динамитных условиях модель Зарубы. Итак, на роль Багамюка предлагается отнюдь не единомышленник Лапшин или покладистая Нина Ивановна, а самый яростный наш противник, причем противник скрытый, коварный и трусливый. Чтобы он взял роль Багамюка, ему нужно бросить крючок с доброй наживкой, пусть заглотнет.

– А если не пожелает? – спросил я.

– Во-первых, это исключено, а во-вторых, если не пожелает, надо чуть-чуть ему помочь, этак приоткрыть челюсть, чтобы он заглотнул и при этом сказал: "А как же!"

– Чепуха какая-то, – запротестовал Лапшин. – Гнать его надо. Он через каждые полчаса бегает к Колтуновскому и стучит на нас, а мы его в лидеры. Что за ерунда?!

– А что бы мог сделать Заруба без Багамюка?

– У Багамюка была сила, неформальная власть.

– У Никулина тоже власть. Чем больше безликости, тем больше у человека реальной власти. Эту формулу породил Октябрь. Никулин настолько безлик, что может быть универсальным образцом всесторонней коллективности. Вы недооцениваете Никулина, бывший политкаторжанин Лапшин. Никулин – величайшее достижение стертой эпохи. Он – памятник, апофеоз тоталитарному социализму. Его безликость всемогуща, потому что он великий единитель темных сил. Заметьте, термин "единитель" придуман не мною, а партией. Именно в разгар Четырнадцатого съезда было сказано Каменевым, что Сталин не может быть единителем партии. Он ошибся. Но мы не должны ошибиться. Геннадий Никандрович – цемент нашего бытия. Осилить его можно лишь изнутри. Будешь действовать извне – сломаешь хребет.

– Опасная деловая игра, – сказал Лапшин.

– Именно деловая. Как можно быстрее распределить роли, функции, наметить интригу и – поехали. Тебе, Лапшин, роль опера Орехова, а какой превосходный Квакин может получиться из господина Никольского!

– Я не согласен с таким вариантом, но готов выполнять все, что от меня потребуется, – сказал Лапшин. – В нашем решении есть что-то безнравственное, согласитесь со мной.

– Тут нет альтернативы, – сказал я. – Или мы будем сознательно пользоваться безнравственными средствами, или погибнем. Контакт с Никулиным – это уже безнравственный шаг, но обойтись без этого контакта мы не сможем, если хотим пользоваться всем, что есть в институте: деньгами, командировками, вычислительным центром, библиотекой, выходом в печать, многочисленными связями и пороками всемогущей аппаратной системы.

9

«Решительность, никаких колебаний, рефлексий – вот установка руководителя, который хочет выиграть дело. Всякие сомнения равны предательству. Полная уверенность в своей правоте – вот что отличает руководителя ленинского типа» – так писал Заруба в своем трактате о маколлистском лидере. Ссылался на переписку вождей. Ленин 28 ноября 1921 года присылает Сталину проект об образовании федерации закавказских республик. Проект явно неосуществимый: предлагается немедленно, за несколько недель, всему Закавказью проработать и осуществить проект объединения республик. А в каком тоне написано: «Признать федерацию закавказских республик ПРИНЦИПИАЛЬНО АБСОЛЮТНО правильной и БЕЗУСЛОВНО подлежащей осуществлению…»

Сталин пишет вождю революции: "Тов. Ленин. Против вашей резолюции я не возражаю, если согласитесь принять следующую поправку: вместо слов "требующий нескольких недель обсуждения" в пункте 1 сказать: "требующий известного периода времени для обсуждения" и т. д. согласно вашей резолюции".

И волки сыты, и овцы целы. И неважно, что у какой-то группы грузинских коммунистов (Мдивани, Махарадзе и других) есть возражения! Абсолютно, безусловно, немедленно – довольно болтать!

Своеобразная гибкость – безотлагательно направлять весь арсенал средств на развитие и на подавление самой широкой самодеятельности масс. Когда массы идут не туда, массам лучше перекрыть кислород. Не дать хлеба, топлива, воли – это тоже успокаивает. Принуждение – тайный пласт развития коллектива. Оно должно быть, но о нем не следует говорить. Хороший тон – молчать. Молча понимать, а не витийствовать.

Принуждение – это забота не первого лица. Истинный лидер должен быть гуманным. Клерки секут и рубят головы. Рубят и секут от имени коллектива. Профессионально непригоден тот руководитель, который лично прибегает к репрессивным мерам. Это хорошо понимал Сталин, и этого не хотел понять Троцкий. Точнее, Троцкий все понимал, но он хотел витийствовать, хотел быть на броневичке. Он хотел быть Цицероном и Каталиной одновременно. Он боролся с демократами, с рефлексией, с интеллигентностью. Главвоенмор защищал военные методы. Он формулировал: "Голое противопоставление военных методов (приказ, кара) профессионалистским методам (разъяснение, пропаганда, самодеятельность) представляет собой проявление каутскиански-меньшевистски-эсеровских предрассудков… Само противопоставление трудовой и военной организации в рабочем государстве представляет собой позорную капитуляцию перед каутскианством".

Сталин, как ястреб, шел по стопам. Он не главвоенмор, не из английского сукна на штатский манер сшита его серая шинелька, ему чихать на броневички, лучше просторный кабинетик, уютный заповедник Ближней или Дальней дачи, где можно спокойно формулировать то, что ястребиной хваткой унесено в клюве: "Существуют два метода: метод принуждения (военный метод) и метод убеждения (профсоюзный метод)… Смешивать эти два метода так же непозволительно, как непозволительно сваливать в одну кучу армию и рабочий класс. Одна группа партийных работников во главе с Троцким, упоенная успехами военных методов в армейской среде, полагает, что можно и нужно пересадить эти методы в рабочую среду, в профсоюзы для того, чтобы достичь таких же успехов в деле укрепления союзов, в деле возрождения промышленности. Но эта группа забывает, что армия и рабочий класс представляют две различные среды, что метод, пригодный для армии, может оказаться непригодным, вредным для рабочего класса и его профсоюзов".

– И какой вывод последует отсюда? – Сталин лукаво улыбается соратникам. – А вывод прост: демократия, помноженная на принуждение и гуманное беспощадное насилие, – вот единственный метод социально-экономического развития нашего государства, нашей диктатуры.

– Я разделяю эту точку зрения, – отмечал Заруба, – и готов развивать ее в современных условиях.

10

Вчитываясь в записки Зарубы, я вспоминал то, как всякое столкновение с ним меня не только угнетало – подкашивало. Когда он меня поучал (попросту орал!), я робел.

Он так напористо излагал свои мысли, что я невольно улавливал в себе приниженную неуверенность: а может быть, он во всем прав? А он кричал, ругался, сверкал глазами, размахивал руками. и швырял в меня комьями: "Да как же можно не понимать элементарных вещей?!", "Да чему вас там учили?!", "Это же примитив!", "Ну надо же быть таким тупым!" К этим словам, в общем-то доступным для понимания, присобачивалась еще целая вереница тюремного сленга, о котором я потом как-нибудь расскажу. От этого жаргона мне становилось особенно не по себе, а Заруба, в частности, если кто-нибудь из заключенных присутствовал, выдавал такие могучие канонады, что ему мог бы позавидовать самый отпетый жулик. В эти горькие минуты моя душа плакала, я не находил себе места, а потом, уходя, проклинал себя за то, что не раздробил этому гнусному мерзавцу череп. Проходило время, и я успокаивался и размышлял о природе такого явления, каким был Заруба в этой жизни. В том, что он явление, социальное явление, некий обобщенный образ, перенесенный из всеобщей действительности в его мерзкую индивидуальную шкуру, в его отвратительную крепкую голову со скошенным лбом, с жесткими рыжими волосами, с нафабренными, должно быть, смоляными усами, – так вот, в его типическом характере я никак не сомневался, все в нем было от того персонажа, который я ощущал интуитивно, который всегда был мне ненавистен и который уж точно был подмечен не только нашими мыслителями, но и зарубежными. Кстати, на что я сразу обратил внимание, так это на физиономическое или, точнее, на физиономо-психологическое, если так можно сказать, сходство Зарубы, Никулина и, если хотите, – не побоюсь кощунственных сравнений, – Сталина. Есть в этих трех персонажах общее даже в манере держаться: этакая ложно-скромная снисходительность и вместе с тем что-то петушиное: головной убор лихо заломлен, челка или усы чуть-чуть подкручены, в меру, но так, чтобы било в глаз мужское начало: не рыхлая баба перед тобой, а крепенький мужичок, даром что рука отсохла или подхвачен радикулит (у Никулина), а вот сила есть – она и в цепком взгляде сверлящих узких глазенок, и в жестких сучковатых коротких пальцах, паучьим узором обхвативших коленки, и в нагловатом взгляде в сторону женщин – эти мызги побаиваются общаться с такого рода мужчинами: суетливы, торопливы, нахальны, во власти своих раскладов. У этих трех моих героев и еще одно случайное совпадение: редкие оспины на лице. Зарубу заключенные иногда называли "Шилом бритый". Так вот, всех троих бес неумело поковырял шилом, отчего лица казались, как выражаются граждане осужденные, несколько стебанутыми.

Но бог с ним, со сравнительным анализом. Вернусь к Зарубе. Я долго размышлял над природой его внутренних противоречий: с одной стороны, завышенный статус, то есть высокая самооценка и, следовательно, высокий уровень чувства собственного достоинства. Он орет: я все могу, дайте мне только срок, я покажу, преобразую, перестрою! А с другой стороны – приниженное, уничтоженное, измельченное, изгаженное самосознание, то есть постоянное, ежеминутное подсознательное фиксирование им самим своей ущербности, неполноценности. И если чувство собственного достоинства основывается на самосознании, то и оно при постоянном ощущении себя как мерзопакостного существа примет уродливые формы. Итак, основание грязное, нечистоплотное, подловатое, а помыслы, то, что в уме, может быть, на поверхности души – так ему кажется – в высшей степени благородны.

И эта поразительная особенность: при всех своих непристойных минусах – сознание своего величия, великого предназначения: да, я спасу вас, спасу эту социальную общность, дам вам то, что сделает вас непременно счастливыми. Эта наглая самоуверенность, что его помыслы являются помыслами высшего порядка и потому все окружающие должны признать необходимость их осуществления! А если нет этого признания, то демоническая личность впадает в транс, в демонстрацию своих страданий, или в полное уныние, или в гнев – и тогда все летит вверх тормашками и из этих тормашек рождается новая мстительность, готовая всех разорвать в клочья, мстительность, сопровождаемая подозрительностью, манией преследования и манией величия, и из этой мстительности и из этих двух маний высекается зловещая энергия, заставляющая личность беспощадно терзать себя, своих близких, лишь бы достичь цели, лишь бы привлечь к своим бредням новых дураков, а дураков, способных слепнуть от живого мстительного огня, всегда полным-полно, ибо этот огонь рождает пламя, на которое как мотыльки слетаются не только одиночки, но и целые кланы, народы. Так возникает человек толпы, человек-масса, человек, который призван выразить Пошлое Всеобщее, то Дурное Всеобщее, которое веками накапливается в народе, в интеллигенции, в бюрократии, а потом вулканом выходит, наполняя отдельные индивидуальности самым опасным веществом – социальной взрывчаткой, способной разрушить мириады человеческих отношений, жизней, способной вызвать продолжительные детонации, приводящие к уничтожению культуры.

Двадцатый век, век различных социальных потрясений, нередко именуемых прогрессом, дал принципиально новые соотношения в системах "народ – личность", "личность – государство", "общество – группа". Это последнее образование составляет основное ядро социально-экономического развития. Итак, во главе любой авторитарной общности стоит группа, выделившая из своей среды в общем-то посредственную личность, личность, однако, не настырную, способную последовательно проводить в жизнь то, что нужно группе. Здесь сразу несколько неожиданностей: почему же группа выделяет из своей среды посредственную личность, а не талантливую? Что же, группа рассчитывает, продуманно осуществляет свои действия, назначая на пост руководителя заурядного человека? Эти два вопроса связаны между собой. Подчеркнем, это заметил первым Лапшин, в данном случае речь идет не о творческих, созидательных образованиях, а об авторитарно-паразитарных общностях, где разрушение и потребительство являются главными целями каждого члена группы.

Эти цели тоже не формулируются специально, больше того, эти две цели, как правило, излагаются в такой иносказательно-загадочной форме, что от самих целей ничего не остается, внешне по крайней мере, поскольку изложение становится крайне запутанным, ибо в его основу положен, как выразился тот же Лапшин, принцип лабиринта, где все смещено, перетасовано и имеет обратный смысл. То есть война называется миром, ненависть – любовью, жирный человек – худым, целомудренный – развратным и так далее. Как это ни странно, это оборотничество лучше всего усваивается посредственными людьми, они обладают гениальной способностью называть черное белым, а доброе злым. Затем, назначая посредственность на роль руководителя, каждый член группы, считая себя едва ли не гением, следует своему тайному девизу: "Лучше все же, чтобы у власти стоял дурак". Пусть этот дурак распинается, орет, призывает к реформам, но пусть он говорит так чтобы в его словах ничего не значилось, а точнее, отовсюду лезла его заурядная, доступная всем для восприятия посредственность, потому что массы больше всего нуждаются в посредственных постулатах, призывах, преобразованиях. Короче, лидер должен быть человеком массы, человеком толпы, и группа чисто интуитивно отбирает из своей среды такую личность или, точнее, такую безликость, которая хотя бы по внешним признакам устраивала толпу, то есть обладала набором штампованных стандартов, которыми пользуется в своем обиходе толпа, ну и, разумеется, чтобы эта посредственность по внешним своим данным не была чересчур уродливой: незачем, например, лидеру иметь гориллообразный подбородок или брови, напоминающие кусок кошачьего хвоста. Компьютерные мозги группы, просчитывая все возможные формы поведения лидера, делают общий вывод: "Важно, чтобы он нам не мешал". При этом группа отлично понимает, что эта гнусная посредственность, поставленная у власти, непременно будет мешать. Будет мешать именно в силу своей посредственности, ибо нет царя в голове, а есть лишь одна посредственная установка стоять во главе и непременно руководить (как же, народ ждет, массы требуют, человеческим фактором надо управлять, разумно управлять, разумно переделывать и мир, и отношения в этом мире!), да, именно непременно, ежечасно, ежесекундно руководить, это значит выходить на массы, читать тексты, призывающие к безбедным свершениям, улыбаться, заверять, иногда покрикивать, иногда смеяться, одним словом, осуществлять великую политику развития человеческих общностей, а может быть, и всего человечества. Я должен, однако, тут же оговориться, поскольку речь идет о Зарубе, маленьком человечке, крохотном лидере, каковым он себя и сам считал, так вот, наши рассуждения не имеют никакого отношения к глобальным преобразованиям общества, то есть наш посредственный персонаж хоть и смыкается с новейшими социальными образованиями, но пишущий эти строки никак не имел в виду хоть какие бы то ни было намеки на такие, может быть, даже гениальные посредственности, как Сталин, Мобуту, Пол Пот, Муссолини, Мао Цзэдун и другие. Хотя, разумеется, этот сегодняшний недостаток придавать всем единичным явлениям всеобщий характер и меня подталкивает к обобщениям, но я намеренно их избегаю, хотя бы потому, что эти обобщения в мировой культуре уже сделаны. Один европейский ученый так и сказал в свое время: "Мы констатируем новый социальный факт: европейская история впервые оказывается в руках заурядного человека как такового и зависит от его решений. Или в действительном залоге: заурядный человек, до сих пор всегда руководимый другими, решил сам управлять миром. Выйти на социальную авансцену он решил автоматически, как только созрел тип "нового человека", который он представляет. Изучая психическую структуру этого нового "человека массы" с точки зрения социальной, мы находим в нем следующее: 1) врожденную глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в ней нет трагических ограничений; поэтому заурядный человек проникнут ощущением победы и власти; 2) ощущения эти побуждают его к самоутверждению, к полной удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом. Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего авторитета, никого не слушается, не допускает критики своих мнений и ни с кем не считается. Внутреннее ощущение своей силы побуждает его всегда выказывать превосходство: он ведет себя так, словно он и ему подобные одни на свете, а поэтому 3) он лезет во все, навязывая свое пошлое мнение, не считаясь ни с кем и ни с чем, то есть следуя принципу "прямого действия".

Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин "антилопа", что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:

– Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.