Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

– Красотка! – повторял Гарднер. – Глаза-то, глаза-то какие! Так и съел бы! А что это он её словно красными чернилами облил?

– А это красная леди, – пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком.

– Хм! – усмехнулся Гарднер. – Что красная, то верно, а вот что леди, то... – Он стоял, присматриваясь. – Папуаска какая-то! Но глаза, глаза... чёрт!

– Видите ли, – любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером, – это последняя находка профессора. Он всё собирался опубликовать её и откладывал. Её откопали в Северной Англии.

– То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких красавиц? Он нарочно не понимал Ганку.

– Да нет, нет, – мягко сказал Ганка, – не её, конечно, а её череп и кости.

– Ах, кости! – разочарованно протянул Гарднер. – Ну, кости меня интересуют только служебно. И вот по костям он эту красавицу и составил? Красная-то, красная почему? – захохотал он вдруг. – Так, для большей дикости, что ли?

– Нет, – сказал Ганка, по-прежнему не замечая тона Гарднера, – у неё были красные кости. В могилу, понимаете, горстями насыпали какую-то минеральную краску, особую глину, кажется. При жизни эти люди красили тело в багровый цвет. После смерти этой женщины они этой же краской наполнили её могилу. Мягкие части разложились, ну а кости впитали этот порошок и окрасились в него. Профессор назвал этот склеп «Красная леди».

– Ага, – сказал Гарднер, всё ещё присматриваясь к рисунку, – ну а для чего же понадобилась профессору эта «красная леди»? Он собирался что-нибудь доказать ею?

– Видите ли, – сказал Ганка, – в этом случае был обнаружен полный скелет. Антропометрические измерения дали совершенно новую картину. – Он на минуточку остановился, но Гарднер внимательно и неподвижно посмотрел ему в лицо, прошёл за стол, отодвинул кресло и сел.

– Да, да, – сказал он, – новую картину. Какую же именно?

– Оказалось, – сказал Ганка, – что этот скелет более родствен по своему строению одной из индийских народностей, недавно обнаруженных на отрогах северных Гималаев, чем любой из европейских.

– Ага, – заинтересованно подхватил Гарднер, – вот оно что? Ближе к индусам? А в это время на территории Германии жил... – он щёлкнул пальцами, припоминая, – ну, какой чёрт жил там в это время? Всё забываю его фамилию...

– Гейдельбержец, – подсказал Ганка.

– Ага, тот страшный, с обезьяньей мордой, что стоит в институте. Значит, в Европе, в частности в Германии, жили вот такие уроды, а в Индии... – Он помолчал, наклонив голову, и о чём-то подумал. – Здорово, сказал он, наконец, удовлетворённо. – Каждому по заслугам. Умный старик... Ну хорошо, будем смотреть дальше.

Опять они раскрывали шкафы, вынимали и клали на стол кипы фотографий, исписанных тетрадок, каких-то вырезок, выписок и протоколов.

Вытащил Ганка и несколько папок из благородной чёрной кожи, с золотым тиснением на ней, дипломы и грамоты заграничных университетов, академий и обществ. Гарднер и смотреть их не стал, бегло полистал и бросил.

Затем вытащил длинный пергаментный пакет, очень толстый, запечатанный чёрным сургучом. Он был зачем-то крест-накрест обвязан зелёной атласной ленточкой, и Гарднер сильным движением оборвал её и бросил. Потом распечатал конверт и тряхнул его. На стол посыпались голубоватые, жёлтые, фиолетовые и просто белые листки. Все они были исписаны мельчайшим игольчатым почерком. Ганка поднял с полу упавшую обложку, в которую они были уложены внутри конверта. «Письма моей невесты», – прочитал он вслух.

В глазах Гарднера вспыхнул весёлый огонёк. Он поднял один сиреневый листок и понюхал его.

– Духи! – сказал он. – Ай да старик! Ну ладно, это всё в ту же кучу.

А Ганка между тем стоял и вглядывался в другой листок, где буквы стояли так тесно, а строчки так близко друг к другу, что и прочесть-то его можно было не сразу.

Письмо было датировано самыми первыми годами нового века, и город, который стоял около даты, Ганка знал хорошо. Это был большой славянский город, около которого профессор обнаружил своего нашумевшего моравского эоантропа.

Вглядываясь в микроскопические буквы этого неизвестного ему девичьего почерка, в текст, написанный по-немецки, он ясно почувствовал, что это писала какая-то его соотечественница. Было много ошибок, в строении фразы чувствовался недостаток слов. А некоторые слова – «милый, дорогой» – и вовсе были написаны по-чешски. Он перевернул листок и в конце прочёл короткое чешское имя. Почти машинально он подошёл к углу стола, локтем бесцеремонно отодвинул Гарднера, который бегло просматривал и бросал с размаху в угол старые записные книжки, бормоча под нос что-то такое: «В огонь, в огонь, это в огонь!» – и взял в руки всю эту кипу.

Он перелистал её немного и скоро нашёл то, что искал.

Это была фотография девушки, высокой, русой, с длинными косами, в тёмном простом костюме, который обыкновенно носили курсистки того времени.

Она неподвижно и строго смотрела с фотографии, видимо, поражённая и этим костюмом и важностью момента. Но так ясно угадывалась ещё почти детская припухлость её нижней губы, её ямочки на подбородке, полнота и розовость щёк – всё то, что не вышло на портрете, снятом у дрянного фотографа. Внизу карточки были наляпаны золотые медали и короны и размашистая, золотая же подпись. Ганка повернул фотографию и задержался, читая надпись на обороте.

Профессора Мезонье эта девушка звала не «Леон», а «Лев», и последние три строчки она написала по-чешски. «И он молчал об этом всю жизнь! – подумал Ганка. – А в доме его жила, ходила и рожала ему детей другая женщина. Всю свою жизнь он никогда не произносил имя этой девушки... Господи, Боже мой, как же это так?»

Гарднер повернул голову, увидел, что Ганка держит в руках фотографию, взял у него её, мельком взглянул и отбросил в сторону.

– Не люблю толстых, – сказал он машинально. – Что за булочница! Лицо как у мопса. И одета под мужика... Ну, бросайте, бросайте её, Ганка! У нас с вами ещё дел до чёрта. А я к вечеру хочу кончить хоть эту комнату. – Он оглядел кабинет. – Да, а скажите, пожалуйста, коллекции-то свои он хранил здесь?

– Невеста? – спросил Ганка. Он стоял, качал головой, улыбался. Бедная невеста! Никогда он не говорил нам о ней.

– Ну, и то сказать, невеста не стоит доброго слова, – ответил Гарднер и начал скидывать сюртук. – Такую пыль развёл этот мухомор, что и не продохнёшь. И хоть бы держал в порядке свои окаянные бумаги, а то ведь чёрт ногу сломит...

Он с сердцем бросил в угол пакет с газетными вырезками.

– Ганка, но что же вы стоите? Вот тут что-то написано по-латыни, я не разберу. Давайте-ка прочтём заглавие.

Ганка прочёл, и Гарднер бросил и этот оттиск в общую кучу, затем подошёл к большому застеклённому ящику, где теснились пробирки и склянки с химикатами, резко распахнул его и вытащил с нижней полки большой чёрный ящик. Он поднял его и осторожно поставил на стол. Крышка на ящике была закрыта, и он просто сорвал хрупкий замок.

Вверху лежал слой нежнейшей белой ваты, и он был ещё прикрыт листком жёлтой пергаментной бумаги; под ней лежал второй ящик, из сверкающего японского дерева. Он не был заперт, Гарднер распахнул его и засунул в него руку.

– Ну, вот она, – сказал он, обращаясь к Ганке, и высоко поднял круглый красный череп. – Здравствуйте, красная леди!

Ганка обомлел. Даже и он не знал, что этот череп хранится у профессора на дому, ибо были у профессора, очевидно, какие-то свои причины прятать его даже от учеников. Впрочем, он вообще любил, чтобы результаты изысканий его появлялись неожиданно и были ошеломительны даже для самых близких людей. Вот поэтому последний раз этот череп года два тому назад демонстрировался на археологическом съезде, а потом пропал где-то в шкафах института. За эти два года профессор успел изрядно поработать над ним. Во-первых, череп был покрыт тонким слоем прозрачного лака, во-вторых, основательно расчищен от минеральных солей, а кое-где по линии трещин скреплён металлическими скобочками – так он напоминал бильярдный шар.

– Да, – сказал Гарднер, – а на портрете-то куда лучше.

Он повертел его во все стороны и зачем-то дунул в глазницу. Потом положил на стол, сел в кресло, сложил руки и с минуту просидел неподвижно, думая. Потом повернулся к Ганке:

– Ну вот, скажите о той работе, что мы с вами смотрели сначала. Так-таки ничего из неё и не было напечатано?

– Ничего, – ответил Ганка.

– Ничего? – спросил Гарднер с каким-то особым выражением, значения которого Ганка не понимал.

Тут в дверь постучали.

Гарднер быстро взял газету, накрыл ею череп и только потом сказал:

– Войдите.

Но это был только Ланэ. Он держал какой-то свёрток и сейчас же протянул его Гарднеру:

– Вот, – сказал он.

Ганка посмотрел на него. Ланэ казался сильно взволнованным, но, может быть, он просто бежал и запыхался. Шляпы на Ланэ не было, галстук сбился в сторону, чёрное дегтярное пятно ползло по рукаву. «Опять куда-то зачем-то посылали этого дурака. Что он такое принёс?»

– Нашли? – спросил Гарднер.

– Вот, – повторил Ланэ.

– Отлично! – похвалил Гарднер. – А почему у вас такой вид? Где были?

Ланэ покосился на Ганку и что-то замялся. Гарднер посмотрел на них обоих и вдруг засмеялся.

– Ох, Ганка, он ведь вас боится! Смотрите, даже говорить не хочет... Честное слово, боится. Ну же, ну же, Ланэ!

Он уже быстро срывал бумажные листы один за другим со свёртка и наконец бросил на стол чёрный, обугленный предмет – не то камень, не то хлебную корку, неправильно-сферической формы. Затем снял газету с «красной леди» и положил на неё и эту обуглившуюся, покоробленную временем кость. Так они лежали вместе – большой розовый череп и чёрный круглый костяной обломок.

– Ну вот и гейдельбержец тут, – сказал он ублаготворенно, – вся компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Всё тут, у меня на столе. Теперь пусть разбираются, кто от кого.

Он снова обернулся к Ланэ.

– А что у вас плечо в чём-то чёрном? Ездили куда-нибудь? Куда же?

– Нет, – сказал Ланэ и опять покосился на Ганку.

– Ага, нет, – качнул головой Гарднер.

– Он лежал на чердаке, – вдруг воровато сказал Ланэ. – Только я и знал, где. Мне мадам Мезонье сказала.

– Ага, – опять кивнул головой Гарднер. – Ну, спасибо, спасибо! Ценю. Идите отдыхайте.

Ланэ ушёл, и Гарднер сам притворил за ним дверь.

Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь.

– Мерзавец! – сказал он крепко и искренне. – Труп господина ещё не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. – Он огляделся по сторонам. – Слушайте и молчите. Вот всё это, – он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, – мы с вами уничтожим.

– Всё? – спросил Ганка, не удивляясь.

– Всё, всё, – подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. Всё, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Всё в огонь!

– Я думал, в первую очередь черепа, – негромко сказал Ганка.

Гарднер быстро и остро посмотрел на него.

– Зачем же черепа? – сказал он недовольно. – Черепа я возьму с собой. По всей вероятности, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.

– А госпожа профессорша что же? – вдруг совершенно не к месту спросил Ганка.

Гарднер удивлённо посмотрел на него.

– А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нём ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет?

– Почему же негодяй? – тупо спросил Ганка.

От этого разговора, полного недоговорённости, от мысли, которая не давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове и такое было ощущение, словно вертится в мозгу, треща, огромный жестяной вентилятор. Он посмотрел на Гарднера. На Ганку начинало находить то состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды. Он стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулаясь к карману.

Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чём дело: не тя-ну-лась...

Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал.

– Негодяй, негодяй он, Ганка, – сказал он наконец, – негодяй, это он отравил профессора, а сейчас бегает и ищет, куда бы плеснуть бензину. Понимаете?

– Нет, – ответил Ганка.

Гарднер встал и положил на его маленькую, худую ручку свою широкую, мягкую ладонь.

– Понимайте скорее, Ганка. Ещё с вами-то возиться. Ланэ – никчёмная тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю?

– Теперь всё понятно, – сказал Ганка.

– Ну и отлично.

Гарднер подошёл к окну и резко дёрнул звонок.

Вошёл начальник охраны.

– Ну как, – спросил Гарднер, – отвезли?

– Да, отвезли, – ответил начальник.

– Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь. Господин Ганка. Начальник охраны. Я ухожу, а он остаётся в этой комнате и займётся разборкой и сортировкой бумаг. Понятно?

– Да, – ответил начальник охраны.

– Так, – протянул Гарднер и повернулся к Ганке. – Значит, он занимается разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете?

– Понимаю, – сказал начальник охраны.

– Но из окна он пусть слишком далеко не высовывается и уходить не уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно?

Начальник слегка наклонил голову.

– Если он будет пытаться спуститься с лестницы... Но лучше ему не спускаться с лестницы. Ну вот и всё. Понятно?

– Понятно, – сказал начальник охраны. – С лестницы ему спускаться не рекомендуется.

– И вам, Ганка, тоже понятно?

Ганка молча кивнул головой.

– Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду. Он вышел, захватив с собой оба черепа.

Гарднер освободил его утром следующего дня.

– Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, – сказал он. – Только я вас сам вызову. – И он обдал его холодным, настороженным и в то же время равнодушным взглядом. – Сейчас не до этого, вы видите, что делается. – И он ушёл, только слегка кивнув головой.

Тогда Ганка пошёл к Марте.

Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный, облепленный изнутри разноцветными бумажками и фотографическими карточками. Когда зашёл Ганка, Марта на секунду повернулась к нему и сейчас же снова опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил:

– А что это вы, Марта, делаете?

Её морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми пальцами продолжали копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно:

– Собираюсь.

Больше она ничего не прибавила, но он ничего и не спросил. Только стоял, смотрел на её морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми, мутными ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек в этом обречённом доме, который твёрдо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты были ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже совершенно износившиеся тряпки и оставляла всё, что хотела взять с собой. Лицо её было твёрдо, неподвижно, почти жёстко в своей крайней, каменной сосредоточенности. Хлам этот накапливался всю её жизнь. Он лежал напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки с большими, яркими золотыми пуговицами, детские платочки, пегая трёхногая лошадка из папье-маше, большой плюшевый медведь с голубым бантом, потом фигурная бутылка из-под какого-то ликёра, жестяная коробка из-под леденцов с великолепным и ярким рисунком, галстуки... Ганка постоял ещё немного и тихонько вышел вон. Он спустился в сад.

День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлечённый далёким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нём пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом модной, острой красной туфли песок и быстро пошёл, побежал по саду. В кармане у него лежал маленький браунинг из воронёной стали с благородным, матовым отливом. Он ходил по дорожкам и всё нащупывал и нащупывал его. И ещё он думал о Курте.

Было у него какое-то неясное чувство (хотя и не произошло ничего нового), что Курт играет какую-то непонятную роль в этом проклятом и обречённом доме. Какую же? Курцеровского шпиона или же... И вдруг, совершенно непонятно почему, он вспомнил о Войцике. Он даже остановился. «Что за чёрт!» Но Войцик предстал перед ним весь, со своим четырёхугольным лицом в ржавых пятнах, резкой, раздражающей чеканной речью, с тяжёлым взглядом, которого вынести он не мог, и, наконец, с тем ужасным спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем дышать. И вот он снова ходил по саду, сжимая в кармане небольшой воронёный браунинг бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же будет, что же будет? Господи, что же будет дальше?

Когда стемнело, он не выдержал и пошёл к Курту.

Наружная дверь была открыта. Болталась красная занавеска, исписанная могучими, роскошными розами, а за ней слышался беспрерывный тихий гомон пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк.

– Да, да, – ответили ему из комнаты.

– Можно? – спросил Ганка, осторожно отдёргивая полог.

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответили ему.

Он вошёл.

Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся, смотрел в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и не посмотрел. Тогда Ганка взял табурет и сел. Маленький столик около него весь сверкал парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с какими-то духами, и особенно выделялась одна толстая, узорная пробка с петухом на вершине; во-вторых, тускло лоснилась плоская банка из массивного, гранёного, грубого стекла под хрусталь; в-третьих, сверкал стаканчик с какой-то ярко-красной массой, с бриллиантином, наверное.

– Ну? – спросил Курт, щурясь перед зеркалом. – Были вы у господина Гарднера?

– Был, – ответил Ганка и вдруг спросил: – Долго вы работали у Курцера?

Курт сбросил в тазик бурую пену.

– А я и сейчас работаю у него, – ответил он спокойно. – Ведь это, – он сделал круглый жест, очерчивая им всю комнату, – считай, уже все его. Я-то ведь вижу, куда дело клонится.

В клетке тонко и пронзительно крикнула какая-то птичка.

– Он, кажется, любит птиц? – спросил Ганка.

– Что любит? – зачем-то переспросил Курт. – Ах, да, птиц-то? Любит, любит! Птиц-то он, точно, любит. Вот заказал дрозда принести. Сейчас я ходил западню ставить.

– Какого дрозда? – спросил Ганка.

– А чёрного дрозда, – мирно объяснил Курт, смотря в зеркало. – Мы сегодня пойдём с Гансом к оранжерее, там сейчас самый лов.

– К оранжерее? С Гансом? – донельзя удивился Ганка. – Это после того, как профессор...

Курт несколько насупился и вздохнул.

– Да, да, – сказал он прочувствованно. – Бедная госпожа Мезонье! Профессора я уже не жалею. Раз его нет, так и жалеть некого. А госпожу Мезонье...

И так помрачнел, что казалось, вот-вот всхлипнет.

– Очень жалеете? – иронически спросил Ганка.

– Очень! – печально кивнул головой Курт. – Уж так жалею, уж так я её жалею...

– Курт, что вы валяете дурака! – крикнул Ганка. – Вы думаете, я не вижу этого? Благодетель! Жену он жалеет! Он пойдёт с Гансом чёрт знает кому ловить дрозда! Это тогда, когда ещё тёплый труп профессора лежит в доме...

– Извините, не чёрт знает кому, – поправил солидно Курт, – а самому господину полковнику. И потом, дорогой, ну зачем вы кричите? В доме умершего говорят шёпотом.

Ганка приложил руку ко лбу. Голова у него гудела.

– Вы нарочно издеваетесь надо мной, – сказал он глухо. – Бог знает, зачем это вам нужно? Отчего ни на один мой вопрос вы не хотите ответить прямо?

Курт положил бритву и обернулся к Ганке.

– Ну, вы мне ответите на один мой вопрос? – спросил он, улыбаясь.

– Пожалуйста! – гневно фыркнул Ганка.

– Так вот: какого дьявола вам от меня нужно?

– Мне? – опешил Ганка.

– Да, вам! От меня? Какого чёрта? Скажите!

Ганка растерянно молчал.

– Что вы пристаёте ко мне? С каких пор я знаком с профессором? Как я знаком? Что мне говорил профессор? Почему говорил? С какого времени я знаком с Курцером? Почему знаком? Любит ли Курцер птиц? Почему любит? Какую птицу я ему пойду ловить? С кем пойду? Когда пойду? Зачем вам это всё нужно? Какая причина вашей... ну, любознательности, что ли, я уж так скажу из деликатности?

Ганка растерянно молчал.

– Ну вот, видите, – сказал Курт, как бы подводя итог.

– Да, вы правы, правы, – сказал наконец Ганка. – Да, но дело-то вот в чём: я имею серьёзные причины так вас спрашивать. Очень серьёзные. Профессор вам доверял. Вот мне Ланэ говорил, что вы ему привезли какое-то письмо, потом профессор вас вызвал зачем-то ночью. Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием.

– Ну, а мне, сударь? – спросил Курт.

– Что?

– Вот вы только что сказали: «Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием», – но ведь не вы мне рассказываете о себе, а, наоборот, меня спрашиваете. Так уж позвольте тогда и вас спросить: ну, а мне-то что даёт основание вам доверять? И опять-таки, если вы мне доверяете, ну, тогда, пожалуйста, говорите. Я вас буду слушать.

Ганка молчал.

– Ну, вот видите, сударь, – повторил опять Курт, – о чём же нам тогда с вами говорить?

Он взял одеколон, аккуратно помочил платок и начал было примачивать левую, выбритую щёку.

– Но повторяю: я ничего не знаю, с полковником у меня никаких отношений нет. Да и, как вы сами должны понимать, не может быть. С профессором тоже никаких особенных разговоров не было. Просто я сидел около окошечка, увидел, что свет горит, ну и зашёл посмотреть, что там такое. Ну, а что касается всего прочего... честное слово, не помню даже, о чём вы меня спрашивали... Да, о птичках. Любит ли полковник птиц? Любит, очень любит. У него во всех комнатах клетки. Ну вот, кажется, и всё!

Он сделал ещё несколько взмахов бритвой, потом аккуратно вытер её ваткой, положил в футляр и встал. Подошёл к углу комнаты, открыл ящик и вынул оттуда какое-то несложное приспособление – моток верёвки, лёгонькие козлы, кусок сурового полотна, всё это в разобранном и свёрнутом виде.

– Видите, какой станок, – сказал он шутливо, – совсем как дыба. Правда? Вот мы сейчас это соберём, да и...

Ганка стоял молча. И вдруг пришло ему в голову что-то такое, что относилось к одиночке, к жёлтому свету угольной лампочки и разговору вдвоём о дыбе и о том, кто её перенёс. И, не отдавая себе отчёта зачем, он вдруг прочёл строчки, пришедшие к нему неведомо как и откуда:

Вот так же будет поздно или рано

И с царством многолетнего тирана.

Он покрутил говой: «Господи, какие есть люди на свете!» И тут он увидел – руки у Курта дрогнули, и он положил полотно на пол.

– Что вы сказали? – спросил он.

– Так, – быстро ответил Ганка и махнул рукой. – Но, Курт, Курт, как всё это скверно устроилось!

– Откуда вы знаете эти строчки? – повторил Курт и подошёл вплотную к Ганке. – Кто вам их читал?

Он подтянулся, стал твёрдым, губы и подбородок у него сразу отвердели и чётко оформились. Он схватил Ганку за плечо и так больно сжал, что тот вскрикнул, но Курт будто этого не заметил.

– Кто вам прочёл это стихотворение? – повторил он, почти угрожающе.

– Что вы на меня кричите? – машинально обиделся Ганка и вырвал у него руку.

Курт с размаху ткнул свой ловкий снаряд, и все эти кусочки холста, бечёвки, верёвки, намотанные на палочки, – всё полетело в сторону.

– Откуда вы?.. – начал он тем же тоном и вдруг опомнился.

Отошёл, сел на табуретку и опустил руки.

– Мне эти стихи прочёл товарищ по камере, – сказал Ганка. – Мы сидели вместе, и вот он прочёл их мне.

Курт поднял голову.

– Как звали вашего товарища? – спросил он.

– Его звали Грубер, то есть звали Карл Войцик. Его раньше, как-то ночью, привели ночевать в мою квартиру, и вот тогда мы познакомились с ним.

– Ну, а... каким образом вы и он дошли до этих стихов? О чём вы говорили до этого?

Теперь лицо Курта было совсем иное. Правда, ничего существенного не изменилось в нём, только исчезло выражение этой насмешливо-выжидательной иронии, но стоило взглянуть на него, чтобы понять – вот был один человек злой, недоверчивый, насмешливый, а теперь говорит, слушает, спрашивает кто-то совсем другой.

– Его теперь уже нет, – ответил Ганка этому другому человеку. – Он погиб.

– Вы точно знаете это? – спросил Курт.

– Его вывели из моей камеры, – ответил Ганка. – Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот...

– Да, да, о Кампанелле, – со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. – Но, Ганка, Ганка, расскажите мне всё! Как вы встретились? Что вы говорили? Всё, всё мне расскажите, слышите? – Он подошёл к двери и заложил её на крючок.

– А чёрный дрозд как же? – всё-таки не удержался Ганка.

Курт криво и зло усмехнулся.

– Чёрный дрозд? Чёрный дрозд будет, – пообещал он, намекая на что-то, чего Ганка понять ещё не мог. – Чёрного дрозда я на последний случай берегу.

И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал всё: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать.

Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал:

– Да, да... Ну, конечно, так... Да, да...

Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места.

– Да, – сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. – Плохо. Очень, очень плохо.

– Что плохо? – спросил Ганка, следя за ним глазами.

– Ничего, – ответил Курт. – Идёмте за пустырь, посмотрим мои силки.

Глава шестая

Они вышли к пустырю, и тут Курт начал расставлять силки. Было тихо и пустынно. Воздух густел и становился влажным. По верхам бурьяна, по сердитым лопухам и бурым репейникам прошёл ветерок, и вдруг сильно повеяло сырой землёй и неясным ароматом каких-то цветов. От развалин несло влажным мхом и отсыревшим кирпичом. Над небольшой зелёной лужей в глубине развалин стоял легчайший, тонкий пар. Самозабвенно заливались – словно набухали и лопались огромные тинистые пузыри – зелёные лягушки. Крикнула один раз какая-то небольшая болотная птица. Подождала немного и ещё раз крикнула.

Курт посмотрел на солнце и покачал головой.

– А уж поздно, – сказал он, – как бы не запоздали. Пожалуй, и не прилетят.

Чёрная птица, длинная и бесшумная, как кошка, косо пронеслась мимо них, широко махая крыльями. Села на кирпичную кладку и пронзительно, отрывисто закричала. Курт посмотрел на неё и только головой качнул.

– Козодой, – сказал он. – Давно их тут не было, а в этом году парочка живёт где-то в парке, только вот не могу доглядеть где.

Он наладил силок, поставил его под куст, потом возвратился к развалинам, вынул платок, расстелил, сел на него, достал из кармана трубку, выбил о кирпич – всё это не торопясь, по-деловому, основательно, – закурил и заговорил.

– Вот от этой бесформенности и погиб ваш шеф! Так и не смог понять, с кем же он очутился под конец и как это так вышло, что они считали его коммунистом. Что ж, старик был мужественным человеком. Да вот только... кончил неладно. Сенека тоже умер замечательно, но смерть его не стоит и самой худшей из его плохих трагедий. Вот это-то и надо вам понять, хотя бы сейчас!

Ганка посмотрел на него усмехаясь.

– Надо ли? – спросил он.

– Надо, надо, – сказал Курт, – Очень надо... Я ведь чувствую, что вы затеяли! Так вот, не нужно. Так кончают только институтки да проигравшиеся шулера.

Он встал и пошёл, не прощаясь, и вдруг, вглядываясь в его неторопливые, громоздкие, но очень устойчивые движения, Ганка вспомнил и человека совсем другого и разговор другой, не похожий на этот. В ужасе внезапного озарения он поглядел на Курта, ибо только в эту кратчайшую секунду восстановил в уме все недостающие звенья той огромной цепи причин и событий, в начале которой стоял приход садовника Курта на виллу и в конце разговор с Войциком.

– Боже мой, – сказал он болезненно. – Боже мой, так вот оно как! Курт...

Курт остановился, и тогда Ганка подбежал и схватил его за руку.

– Слушайте, – сказал он запальчиво и восторженно, – слушайте, я расскажу вам... Я сегодня же пойду...

– А вот об этом не надо говорить, – сказал Курт серьёзно и строго. Знаете: «Что задумал делать, делай скорее».

– Хорошо, – сказал Ганка и сжал губы. – Прощайте.

Он был уже на краю полянки, когда Курт окликнул его.

– Вот что, Ганка, – сказал он, подходя к нему и как будто даже смущённо дотронулся до его руки. – Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, если я что не так сказал или повёл себя. Но посудите: зачем мне было знать о вас что-нибудь особое? Кто я такой? Чужой человек. Вы и любите-то меня не особенно.

– Да нет, я верю вам, – быстро ответил Ганка и схватил его за руку. Верю, верю! Я не знаю, как это вышло, но только я понял: вот тот самый ведь и Войцик был...

– Дорогой мой, вот что, – Курт положил ему руку на плечо, – уясните себе, про меня пока знаете вы только одно: я служу Курцеру. Я же, как его служащий, знаю про вас и другое. Дай Бог, чтоб все ваши порывы не свелись к новой истерике...

– Почему вы так думаете? – пробормотал Ганка.

– А, милый! Вы уже вторые сутки бьётесь в ней, только почему-то не замечаете этого. Помните, вы стояли в толпе и крикнули что-то солдату? И это была истерика, и очень скверная. Вы-то спрятались, а другие за вас поплатились. Потом вы пришли ко мне – и тоже это была истерика. И сейчас, наконец, когда желаете со мной поделиться вашими планами, тоже бьётесь в истерике.

Он вдруг засмеялся.

– А впрочем, желаю вам всего хорошего. Но только не думайте, пожалуйста, что всё дело в том, чтобы убивать, убивать, убивать. Одним этим ничего не сделаешь. Истерик-то никто не боится.

Он хотел сказать то-то ещё, но в это время затрещали кусты.

Курт отскочил от Ганки.

Чертыхаясь и треща, по кустам кто-то шёл к ним, только не со стороны дорожки, а исподволь, в обход.

– Правее, правее, – вдруг крикнул Курт, – там дорожка есть!

Появился Ланэ, за ним Кох и Гарднер.

– Ну, я же говорю, здесь они, – сказал Ланэ, – и доктор тут дрозда ловит.

– Ох, и птицеловы вы! – сказал Гарднер. – Мальчишка к вам всё просился, я не пустил его. И нашли же местечко, где птиц ловить! Весь оборвался, пока шёл. Курт, где ваш западок? Бросайте его к дьяволу. Больше вам он уже не понадобится. Кончились ваши птички.